Августовское солнце пекло бы нестерпимо, если бы жару, как всегда, не смягчал ветер с океана, особенно свежий в припортовой части города. Фредерик время от времени снимал шляпу и обмахивался, но шел быстро, не сбавляя шага. Думал о своем, по сторонам почти не смотрел, и каждый раз, когда его кто-то узнавал, вздрагивал от неожиданности. Пока он дошел от вокзала до арки под Часовой башней, с ним поздоровались, наверное, человек десять: «С приездом, Фред!», «Хорошего дня, профессор Декарт!» и даже «Здравствуйте, господин учитель!», хотя миновало уже пять лет с тех пор, как он был учителем в лицее Колиньи.
Дом был уже близко, но внезапно, не доходя до улицы Мерсье, с которой удобнее всего свернуть на Вильнев, он сделал крюк и отправился на улицу Сен-Мишель, чтобы поздороваться с пастором. Мать, наверное, уже поглядывает на часы, она ведь знает, во сколько приходит поезд из Парижа. Его ждут дома, там все вверх дном из-за свадьбы Максимилиана. Но как раз поэтому слишком рано идти домой ему не хочется. До того, как придется включиться в эти хлопоты, совершенно ему не нужные, Фредерик предпочел бы обсудить городские новости и поболтать о книгах с пастором Госсеном, а то и выпить бокал-другой в ближайшем кабачке.
Раньше в это время пастора Госсена почти наверняка можно было застать в церкви, но сегодня реформатский храм на улице Сен-Мишель оказался заперт. Фредерик безуспешно подергал дверь и отступил. Зато «Мулен Блан» всегда открыт. Он вошел, поздоровался и спросил самого знаменитого вина своей родины.
– Что, господин учитель, скучали у себя в Париже по нашей кислятине? – разулыбался хозяин. – Как там счастливый жених? Как невеста?
– Не знаю, дядюшка Пишо, я только что с поезда.
– А! Пропустить стакан для храбрости не помешает. Вино, конечно, не похвалится букетом, но в Париже такого не найти. Вы что же, приехали один? Остановитесь дома, у матушки?
– Конечно, как всегда, – удивился Фредерик. – Никто мне не писал, чтобы я забронировал отель, потому что ни одной свободной комнаты в доме не осталось.
Искренне непонимающий взгляд Фредерика встретился с проницательным взглядом кабатчика. Хлопоча за стойкой, Пишо так и сверлил его глазами, откровенно оценивал его светло-серый в тонкую полоску летний костюм, атласный жилет, цепочку от часов, про которую он тут же решил, что она из благородного металла, галстук, купленный всего лишь в пассаже Пале-Руаяль, но здесь выглядящий образцом парижской моды, скромную булавку с хрусталем, не пытавшимся выдать себя за бриллиант. Фредерик почувствовал досаду. За несколько лет жизни в Париже молодой профессор отвык от утомительного провинциального любопытства. И если сначала он хотел растянуть свой бокал по возможности надолго, то под взглядом кабатчика опрокинул его в себя залпом, будто заправский пьяница, промокнул капли с усов и вытащил кошелек.
– Интересно, какая она, будущая мадам Декарт, – опять заговорил дядюшка Пишо, обращаясь не столько к посетителю, сколько к своей жене, которая тут же перетирала полотенцем стаканы.
– А разве она еще не здесь? – спросил Фредерик. – Ведь свадьба послезавтра.
Супруги Пишо с улыбкой переглянулись.
– Да мы не о жене мсье Максимилиана говорим, а о вашей, мсье Фредерик! – пояснила тетушка Пишо. – Вот бы успеть поглядеть на нее! Весь город гадает о том, кто окажется вашей избранницей, когда вы наконец надумаете жениться.
Он вздохнул и призвал на помощь все самообладание, чтобы не ответить слишком резко:
– Если это случится, вы непременно узнаете. Ну, мне пора. Хорошего вам дня.
Он прибавил шагу и отрезок пути до улицы Брав-Рондо преодолел почти бегом. Ему казалось, что из его ноздрей вырываются клубы пара, и он хотел, чтобы с этим паром вышло и раздражение. Повторяющиеся в каждый его приезд намеки земляков, что пора ему найти себе девушку из хорошей протестантской семьи и «остепениться» (интересно, как они все представляют его жизнь в Париже, если каждый раз употребляют именно это слово?!) доводят его до бешенства. И все же нервы надо поберечь. Впереди еще два утомительных дня, не считая сегодняшнего. Завтра Максимилиан устраивает вечеринку для друзей, и наверное, захочет, чтобы брат тоже был. Фредерик не понимал, что за радость кому-то от его присутствия на этом сборище, где все будут пить дешевое вино и утомительно острить, но не так уж много он до сих пор сделал для младшего брата, чтобы не вытерпеть ради него всего один вечер (о том, что в свое время он отказался от своей доли наследства потсдамского деда-профессора, чтобы дать на эти деньги образование Максу и приданое Шарлотте, Фредерик давно забыл). Есть ли на свете что-то более скучное, чем подготовка к свадьбе? Но понятие «семейный долг» для него много значит, как бы это ни звучало старомодно и смешно. Для того, чтобы мать, брат и сестра были спокойны, он согласился присутствовать на всех актах этой нелепой комедии. Ну, если начистоту, есть и другая причина, в которой признаваться не обязательно. Он захотел лишний раз убедиться, что ему самому ничего этого не нужно.
В последние годы он все реже бывал в Ла-Рошели. Пересуды и домыслы об его личной жизни были неприятны независимо от того, было ему или не было что скрывать. А девушки из «хороших протестантских семей», чопорные, неловкие, разодетые по провинциальной моде и старательно попадающиеся ему на глаза, вызывали у него ответную неловкость и жалость. Фредерик любил свой родной город, всякий раз возвращался сюда в состоянии душевного подъема, но обратно в Париж уезжал с облегчением и радостью. Не для этого он отсюда вырвался, чтобы позволить снова затащить себя в Ла-Рошель, да к тому же навсегда.
Дома его встретила суета. Всегда тихие, чистые и чинные комнаты носили следы – нет, не беспорядка, а какой-то взбудораженности. Максимилиан еще не пришел, но мать с Шарлоттой и вдвоем производили достаточно шума. Мать перебирала содержимое посудного шкафа, да так нервно, что там позвякивали тарелки и бокалы. Шарлотта стояла на приставной лестнице и пыталась дотянуться до карниза, опасно балансируя на кончиках пальцев. У нее не получалось – из младших Декартов она одна была невысокая, ростом в мать.
– Слезай, упадешь, – сказал Фредерик с порога. – Давай я сниму.
– Фред! – Шарлотта кубарем скатилась с лестницы, подбежала, обняла брата, звонко расцеловала в обе щеки. – Слава богу, приехал! Ты один? Жить будешь дома?
– Конечно, один. Конечно, дома, – проворчал он. – А как иначе? Сегодня все задают мне странные вопросы, сначала дядюшка Пишо из «Мулен блан», теперь ты.
– Это из-за Моранжа, – ответила Шарлотта. – Вчера из Бордо приехал школьный друг Макса – может, помнишь его, он ведь тоже у тебя учился, – который будет шафером. И представляешь, он привез с собой женщину, которая ему не жена и не невеста! Весь квартал второй день гудит. Они поселились, естественно, не дома, а в большом отеле на улице Амело, потому что мадам Моранж не пустила эту женщину на порог. Но больше она ничего не может сделать. Если Моранж захочет, он и в церковь свою любовницу приведет, а пастор Госсен слишком мягкий человек, чтобы ее выгнать. Будет скандал! – добавила сестра с каким-то мечтательным выражением лица.
– Шарлотта! – прошипела мать. Имя младшей дочери как раз подходило для того, чтобы произнести его таким голосом. Мадам Декарт закончила наконец пересчитывать посуду и подошла к сыну, но не поцеловала, не обняла его. – Здравствуй, Фредерик. Не слушай свою сестру. Пользуясь тем, что я выбивалась из сил, воспитывая в одиночку ее и Макса, она нахваталась слов, которые не должны произносить молодые незамужние девушки.
– Что я такого ужасного сказала? Любовница? А как еще назвать женщину, которая живет в одном номере с мужчиной, при том, что они не женаты?
– Шарлотта, если ты не замолчишь, я в присутствии твоего брата дам тебе пощечину, – побагровела мадам Декарт.
– Нет, постойте. – Фредерик шагнул вперед и заговорил подчеркнуто вежливо и спокойно. – Я хорошо помню, мама, как трудно вам пришлось, когда умер отец, я уехал учиться, а община, кроме пастора и графа де Сен-Жерве, позабыла о вашем существовании. Вы одна вели дом и растили детей. Мы об этом не забыли. Но теперь Макс и Лотта выросли, они взрослые люди. Вы не можете дать пощечину взрослой девушке, чей брат-близнец, к тому же, послезавтра станет женатым человеком. И вам не следует говорить с ней таким тоном. Что страшного в том, что Шарлотта называет вещи своими именами? Она не ребенок и не монахиня.
Шарлотта, смущенная поддержкой брата, отвернулась к окну и принялась теребить гардину, которую нужно было снять, но о которой все забыли.
– Если она начнет так выражаться при посторонних, то будет выглядеть нескромной, распущенной девицей. Будто не знаешь, какие у людей языки, – отступая, проворчала мать. – Кто тогда найдет ей жениха? Может быть, ты? И еще мне интересно, откуда эта умница знает о том, что они остановились в одном номере.
– Так ведь мадам Фавар из «Короны Людовика» трезвонит об этом на каждом шагу, – ответила Шарлотта, не оборачиваясь.
– Ясно. Я больше не хочу этого слышать в своем доме. Фредерик, надеюсь, ты не голоден? До ужина придется потерпеть.
– Нет, я не голоден.
Сегодня он только позавтракал и после пяти часов дороги был, разумеется, голоден, но с домашними порядками спорить бесполезно. Сейчас только четыре пополудни. Ужин начнется в семь и ни минутой раньше. Хорошо еще, что он догадался зайти в «Мулен Блан», и выпитое вино до сих пор приятно согревало желудок, хотя, конечно, едва ли добавляло сытости.
Мать кивнула, не ожидая другого ответа, и вернулась к шкафам. Теперь она пересчитывала тонкие полотняные салфетки с вензелем Шендельсов, которые больше тридцати пяти лет назад привезла из Потсдама вместе с остальным своим приданым. Фредерик повернулся к Шарлотте и тихо спросил:
– Скучная у тебя жизнь, да?
– Ох, Фред… – она порывисто схватила его за руку. – Тебе даже не представить, слава богу, что это такое. Ну и наказание – родиться женщиной, да еще и протестанткой. Единственное, зачем мы рождаемся на свет – это выйти замуж, поэтому весь смысл нашей жизни состоит в ожидании жениха. До шестнадцати лет нас воспитывают, наряжают, сдувают пылинки. Но заботятся о нас только для того, чтобы потом подороже продать. Если не продали сразу, то до двадцати пяти еще кое-как терпят, хотя девица на выданье – это вклад наоборот, чем дольше лежит, тем больше обесценивается. Но горе нам, если проходит год за годом, а покупателя не находится. Мать уже не скрывает, что я для нее обуза, самая неудачная из всех ее детей. Правда, пока я не отпраздновала Святую Екатерину* и моя стоимость еще не упала ниже нуля, она надеется, что кто-нибудь клюнет и на ее перезрелую дочку. И вот вместо того, чтобы жить, я только жду, жду, бесконечно чего-то жду, и боюсь даже представить, что будет, если не дождусь. Никому не понадобившиеся девушки из католических семей могут уйти в монастырь и сохранить хотя бы видимость достоинства. А нам и в монастырь нет дороги.
– А как бы ты хотела жить вместо этого ожидания, Лотта? Я серьезно спрашиваю.
– Может быть, я бы хотела работать и иметь свои собственные деньги, если бы до меня хотя бы несколько девушек в Ла-Рошели уже стали независимыми от родителей без всяких мужей. Но становиться белой вороной я боюсь. Да и кто возьмет меня на службу? Ладно, не беспокойся обо мне, Фред. Я могу еще подождать несколько лет. Дело привычное.
– Несколько лет?! Я мог бы уже осенью поискать тебе место в Париже.
– Гувернантки? Экономки? Нет, спасибо. Уж если быть рабыней, так хотя бы в собственном доме, а не у чужих людей.
– Сдай экзамен на бакалавра, я тебе помогу подготовиться. Тогда ты сможешь работать учительницей в школе.
– Что? Одна с толпой золотушных, вечно галдящих маленьких негодяев? О господи, только не это, Фред.
– Но ведь так жить невыносимо, правда?
– А ты как думаешь? Я чувствую, что у меня испортился характер, я стала злой, завистливой, радуюсь чужим неприятностям, как будто от этого у меня самой их меньше. Я люблю Макса, но мне хочется, чтобы на его свадьбе произошло что-нибудь по-настоящему скандальное, потому что это меня хоть как-то развлечет. Было бы весело, например, если бы его невеста сбежала с кем-нибудь из-под венца! Но напрасные мечты, никакого скандала не будет, если уж даже наша матушка переменила решение и сказала, что придет на венчание. Все пройдет благопристойно и чинно. Пастор Госсен объявит их мужем и женой, Макс и его мидинетка поцелуются, на пороге церкви их осыплют зерном, а на свадебном обеде гости уже через час напьются и начнут говорить непристойности о первой брачной ночи. Тьфу, гадость.
Фредерик смотрел на нее внимательно, но мысли его уже начали бродить где-то далеко. Он понимал, что Шарлотте просто хочется выговориться, пожаловаться. Всерьез менять свою жизнь она не готова.
– Я так обрадовалась, что ты приехал один, – продолжала Шарлотта, – потому что теперь ты можешь быть моим кавалером на свадьбе, и я хотя бы потанцую, а не просижу весь вечер на стуле возле матери, пытаясь сохранять гордое и независимое выражение лица. Будем держаться вместе, мы ведь с тобой теперь оба старые холостяки! – она попыталась улыбнуться.
– Конечно, я буду твоим кавалером, если тебе не подвернется кто-нибудь получше, – весело ответил Фредерик. – Но ты напрасно на себя наговариваешь, Лотта. Тебе же всего двадцать три, и ты очень привлекательная.
– Ты хотя бы не врешь, что я красавица. И в октябре мне будет двадцать четыре, я уже почти старая дева, – упрямо сжала губы Шарлотта. – А этой простолюдинке Макса только-только исполнилось восемнадцать. Вот она, наверное, красивая, если наш братец из-за нее совсем лишился головы.
– Увидим.
– Ну а ты-то почему без дамы?
– Нет у меня дамы.
– Ой, да ладно тебе.
– Я не Моранж и в любом случае не привез бы сюда женщину, если бы не знал, как представить ее матери и пастору Госсену. Но я не лгу, никого у меня нет.
Мадам Декарт, занятая своей работой, одновременно чутко прислушивалась к их разговору. Жалобы дочери были ей знакомы, их она привычно пропустила мимо ушей. Она не первая девушка, вяло бунтующая против своей участи, и не последняя. Но на словах Фредерика мать удовлетворенно кивнула. Она воспитывала детей очень строго. В знакомых протестантских семьях даже считали, что слишком строго, и многие Амели не одобряли, например, покойная мадам Госсен, даром что сама бездетная. Но кто теперь скажет, что результат того не стоил? Ни сыновья, ни дочь ее не опозорят. Шарлотта может сколько угодно ворчать и жаловаться на пустоту и бессмысленность своей жизни, однако никогда не поступит так, как поступила Мюриэль, балованная любимица матери… Тут мадам Декарт подумала, что, наверное, не стоит приписывать добродетельность Шарлотты только воспитанию. Ей просто не повезло. А может, наоборот повезло, это как посмотреть.
Мюриэль... От нее не осталось даже дагерротипа, и никто, кроме матери, братьев и сестры, уже не помнит, как она была красива. Не просто красива – в ней был могучий магнетизм, которому чопорная вдова пастора, разумеется, не ведала названия, в ней звучал древний зов Цирцеи, превращающий в ее присутствии всех мужчин от пятнадцати до восьмидесяти лет если не в свиней, то в баранов, готовых покорно отправиться на бойню. Еще когда Мюриэль была школьницей, мальчишки и мужчины постарше ей проходу не давали. Фредерик однажды пришел домой с разбитой бровью и заплывшим глазом, но наотрез отказался объяснять, что произошло. Амели сама потом узнала, что он подрался с главарем ла-рошельской «золотой молодежи» Гужаром, племянником мэра города, публично выразившим сомнения в девственности Мюриэль. Жан-Мишель и Амели сами были виноваты, слишком поздно заметили, что творится с их старшей дочерью, слишком поздно стали искать ей жениха. К этому времени девчонка вышла из-под контроля, и случилось то, что случилось... Но если бы они вовремя выдали ее за Фабьена Дельмаса, еще неизвестно, образумилась бы Мюриэль, превратилась бы в образцовую протестантскую женушку? Фабьен Дельмас всегда был размазней, нынче он полностью под каблуком у своей толстой и глупой жены, которая и подметки его бывшей невесты не стоит. Где уж ему было совладать с Мюриэль Декарт? А ведь известно, что такие женщины срываются с цепи, если получают хоть немного свободы. Что они вытворяют, когда вдовеют, например (Амели тяжело вздохнула – она-то уж точно не из веселых вдовушек, но знала немало таких случаев). Есть и скандальные особы (Амели украдкой перекрестилась), которые от избытка душевного и телесного жара заводят любовников при живых мужьях. Кто знает, где сейчас была бы Мюриэль, если б она до сих пор была жива...
Шарлотта тоже недурна собой – белокурая, сероглазая, с тонкими чертами. Похожа на Амели в молодости, но взяла немного и от матери Жана-Мишеля, Софии-Вильгельмины Сарториус, утонченной саксонки, не столько красавицы, сколько благородной и хорошо образованной особы. В этом южном краю мало блондинок, и она должна бы пользоваться успехом, но, как ни странно, ее не замечают. Наверное, потому, что она слишком вялая и апатичная. Спящая красавица, которая застыла в своем зачарованном сне. Ждет, что явится принц и разбудит ее своим поцелуем, не понимает, что принцев слишком мало, не хватит на всех. И уж точно их не хватит на девушек, которые «ни холодны, ни горячи, а теплохладны», и следовательно, в соответствии со Священным Писанием, отвержены...
Мадам Декарт украдкой бросила взгляд на младшую дочь, которая стояла у окна в почти новом платье из английского ситца, с выпрямленной спиной, как ее учили, и все равно имела отчаянно жалкий вид. Да, за ее честь можно не опасаться. Но что с ней делать, если она так и не найдет жениха? Пока Амели жива, им хватит крошечной пенсии пастора Декарта, а потом ей, увы, придется идти в услужение. Братья вряд ли станут ее содержать, это как-то не принято в их кругу. Хотя выгнать ее из этого дома они тоже не имеют права.
С дочерей мысли Амели переключились на сыновей. Максимилиан все делает как надо и когда надо. Выпустился с дипломом инженера, вернулся домой, получил хорошую работу, теперь женится. Да, невесту мог бы найти получше, чем эта дочка каменщика. Но все-таки сын не стал жить с ней во грехе, а сочетается законным браком и даже убедил свою Клеманс перейти в реформатскую веру! Бог знает, как ему это удалось, католические семьи на такое соглашаются крайне редко и неохотно. Именно поэтому мадам Декарт – пока еще единственная, но это ненадолго, послезавтра в три часа дня на свет явится молодая мадам Декарт, а ее, Амели, отныне за глаза все будут называть с прибавлением к ее фамилии слова «старая», – в конце концов сменила гнев на милость. Вот доказательство, что ее слово для детей многое значит – и Максимилиан выдохнул с облегчением, и Фредерик сказал: «Совсем другое дело», когда она объявила, что примет родителей невесты в своем доме и на венчании сама поведет сына к алтарю. Амели привычно говорила «в своем доме», хотя помнила, что этот дом не ее, Жан-Мишель Декарт завещал его сыновьям с оговоркой, что мать имеет право оставаться в нем пожизненно, а сестра – до замужества.
Фредерик – вот уж кто в их семье «темная лошадка». О нем Амели почти ничего не знает, только догадывается, что в свои тридцать три года вряд ли он ведет монашескую жизнь. Но Париж Парижем, а здесь он ни разу и ни в чем не отступил от приличий. В Ла-Рошель всякий раз приезжает безмятежным, как школьник на каникулах, на прямые вопросы отвечает, что много работает и ни в кого не влюблен. Даже если в Париже у него кто-то есть – наверняка есть, хотя в случае с Фредериком можно строить самые невероятные предположения, он ведь пошел в отца и во всех этих Картенов и Сарториусов, ненормальных через одного, – работа для него на первом месте. Пожалуй, из младших Декартов он тверже всех усвоил, что пока человек трудится, он не может согрешить.
– А твоя хористка? Вы расстались? – тихо спросила Шарлотта, и Амели опять навострила уши.
– Еще перед Пасхой, – ответил Фредерик.
– Грустишь?
– Я все равно не мог дать ей то, что она хотела. Теперь она счастлива, в следующем месяце выходит замуж, прислала мне вырезанное из газеты брачное объявление.
– Значит, не так уж и счастлива. Была бы счастлива, она бы о тебе просто забыла. Ну, а ты?
Он пожал плечами. Лицо его было спокойно. Шарлотта вздохнула.
– Ты только представь себе, Фред: где-то вот точно так же, как я, томится от скуки девушка, предназначенная тебе в жены, а ты ничего не делаешь для того, чтобы избавить ее от этой жалкой участи.
– Мне не нужна девушка, которая томится от скуки в ожидании, когда ее возьмут замуж. Со мной ей вряд ли станет веселее, так же, как и мне с ней… Ладно, давайте ваши шторы, – напомнил Фредерик, желая сгладить невольную резкость. Он ловко влез на лестницу и отцепил гардину. – Что сюда повесить?
– Белые канифасовые шторы, сейчас принесу. – Амели ушла в бельевую. Фредерик все еще стоял на лестнице. Ему захотелось подурачиться, он поднялся на верхнюю ступеньку, раскинул руки и сделал «ласточку» на одной ноге.
– Осторожно, не задень ногой люстру! – крикнула Шарлотта. Потом задумчиво добавила: – Ты ведь обожаешь горы. Помнишь, как отец первый раз свозил нас на каникулы в Перигор? Нам с Максом было по пять лет, тебе пятнадцать, Мюриэль семнадцать. Ты увидел людей, которые карабкались по узенькой тропе, опоясывающей отвесную скалу над Дордонью, и встал на этом месте как вкопанный, не захотел уходить, а потом заявил, что сам полезешь. Отец нашел другое место, где тренировались новички, и разрешил тебе попробовать. Через день ты уже лазил по той самой тропинке. Оказалось, у тебя отличные данные – хороший рост, легкость, цепкость. И ты совсем не боишься высоты.
– Это самое главное, – сказал Фредерик. – Зато глубины боюсь, матрос из меня никудышный. Плавать и нырять научился, но морем все равно предпочитаю любоваться с берега. К чему ты все это вспомнила, Шарлотта?
– К тому, что ты мог бы придумать уважительную причину, чтобы не ехать на свадьбу Макса, и поехал бы лучше в отпуск в Альпы или на Дордонь. Я-то, конечно, рада, что ты приехал, но у тебя на лице огромными буквами написано: «Боже, дай мне сил вытерпеть этот сыновний и братский долг до конца». И это еще мы тут одни, а завтра приедет мадемуазель Андрие со своими родителями... – Сестра скорчила гримасу и зевнула.
– Завтра? Почему-то я думал, что она или уже здесь, или будет сегодня вечером. А я в Ла-Рошели только на пару дней, после свадьбы сразу уеду. Но не в Альпы. Я снял домик в Фонтенбло. Буду в хорошую погоду гулять по парку и дворцу, а в дождливую – сидеть в библиотеке и обдумывать книгу о Старом порядке.
– Совсем забыла! – перебила Шарлотта. – Какая же я пустоголовая! Ее придется встречать, потому что семейство Андрие по пути из Нанта заехало сначала в Маренн к своей ближайшей родне, а в дилижансе у них украли все деньги, и сейчас они там сидят и не могут никуда двинуться. Многообещающее начало, правда? Маренн в другой стороне от железной дороги, так что Макс отпросился со службы, нанял экипаж и рано утром поедет за ними. И, кстати, он хочет, чтобы с ним поехал ты!
– Я?! Но почему? Один он не справится?
– Родители этой девушки – люди простые и, по словам Макса, довольно неотесанные. Макс их терпеть не может, уверяет, что через пять минут, проведенных в их обществе, у любого будет нервная горячка. Он говорит, что если ты возьмешь дорожные разговоры с ними на себя, чувству его братской благодарности не будет предела. Ты человек серьезный, авторитетный. Видишь, даже наша мать стала к тебе прислушиваться. А уж эти Андрие – они тем более постесняются тебя и не станут очень уж распускать языки.
– Большое ему братское спасибо за идею использовать меня в качестве пугала, – проворчал Фредерик. – Мадемуазель... как ее там?.. тоже, скорее всего, не блестящая собеседница. Но навязывать мне ее родителей – это уж слишком. Я не знаю, о чем разговаривать с такими людьми, если я не учитель, а они не ученики или не родители моих учеников.
– Ну, попробуй представить, что они твои ученики. Расскажи им о Реформе, а то они в ужасе, что Клеманс решила стать протестанткой.
– Ах, да, верно, ее зовут Клеманс. Я утром силился вспомнить ее имя, но так и не вспомнил... Ладно, поглядим.
В дверях появилась мать с белыми канифасовыми гардинами.
– Как ты думаешь, достаточно ли они нарядные? – обратилась она к дочери, пока сын наверху старательно вдевал крючки в петли и расправлял складки. – Правда, лучше все равно ничего нет… Спасибо, Фредерик, иди отдыхай. А ты куда, Шарлотта? Ты мне нужна – сейчас мы пойдем готовить гостевые комнаты. Я знаю, что Андрие остановятся в отеле, но завтра вечером они придут к нам на шоколад с булочками, и в доме от подвала до чердака все должно быть в порядке. Перед этими простолюдинами мы опозориться не должны.
Максимилиан пришел к ужину. Он бурно обрадовался при виде брата, стиснул его в объятиях сильными руками. Они были одного роста, но Фредерик из-за худобы казался ниже, а Макс был сложен атлетически.
– Как настроение, жених? – спросил, высвобождаясь, старший брат.
– Ох, голова кругом. Кое-как выпросил отпуск на медовый месяц – только одну неделю, да еще завтрашнюю пятницу, чтобы съездить за Клеми в Маренн. Ты ведь поможешь мне, Фред? – голос младшего брата зазвучал просительно. – Я просил их не заглядывать ни в какой Маренн, ехать сразу поездом до Ла-Рошели, но они не послушались и добавили нам хлопот. Мы должны вернуться вместе со всеми Андрие завтра ближе к вечеру. Я уже снял для них номер в отеле «Генрих IV». Поселим их, дадим время умыться и переодеться, я приведу их к нам на улицу Вильнев, они познакомятся с матерью и Шарлоттой, убедятся, что протестанты вовсе не едят младенцев на ужин, – ну или наоборот, увидят нашу матушку-Горгону и поймут, что кюре пугал их не просто так... Потом мы проводим их обратно в отель и пойдем в «Кота-Рыболова». Я снял там зал наверху и по доброй традиции ставлю выпивку за прощание с холостой жизнью. Будем ты, я, Моранж, Лестафье, Жубер, еще пара-тройка моих однокашников.
– Макс…
– Что?
– Я не обижусь, если ты меня вычеркнешь. Староват я для вашей компании. И, между прочим, вы все у меня учились, я принимал у вас экзамен. Не хочу вас смущать.
– Точно не обидишься? – поспешностью Макс, пожалуй, слишком явно выдал свою радость.
– Буду счастлив.
Фредерик не хотел туда идти, но, думая, что присутствия на мальчишнике ему все равно не избежать, свыкся с мыслями о нем и постарался найти в предстоящем вечере что-то хорошее. И теперь, когда Максимилиан не стал его уговаривать, почувствовал себя немного уязвленным.
– Алонсо Диас на днях настойчиво расспрашивал, приедешь ли ты на свадьбу.
– Вот и для меня найдется стариковская компания, ты на это намекаешь? – засмеялся Фредерик. – Надо будет заглянуть к нему на днях. Как у него дела?
– Увидишь сам. Начал называть меня «господином» и на «вы». Я пригласил его однажды выпить после работы – он отказался. «Нет, господин Декарт, это ни к чему, я простой механик, не ровня вам, человеку с образованием». Я возмутился, говорю: «Алонсо, что за ерунда? Я для тебя Макс, а не господин Декарт. И потом, сколько вы с моим братом выпили в «Шу флери» за все время, что с ним знакомы, не сосчитать, хотя он не какой-то там свежеиспеченный инженер – профессор!» Но этот испанский гордец так и не согласился, только сказал: «Это совсем другое дело, господин Декарт».
– Хорошо, Макс, про завтрашний день я все понял. А что с днем свадьбы? И когда у твоей невесты конфирмация?
– Утром в субботу. Мы можем отдыхать, пастор Госсен, староста Планше или сторожиха мадам Кавалье сами придут за Клеми и потом проводят ее из церкви обратно в отель. Но было бы неплохо, если бы в половине третьего ты пришел за семейством Андрие и помог им добраться до церкви. Во-первых, это успокоит Клеми, во-вторых, так будет солиднее, а в-третьих, я не надеюсь на папашу Андрие. Хвала небесам, если он уже с раннего утра не напьется... В общем, ты проводишь их, я приду с матерью и Шарлоттой. В три часа дня венчание. Потом мы получим брачное свидетельство в мэрии, а дальше нас будет ждать свадебный обед в ресторане «У Реколетов». Ну а потом мы с Клеми отправимся в отель «Корона Людовика», а вы продолжайте кутить, но уже на свои.
– Скряга.
– Вовсе нет – кальвинист.
Братья весело переглянулись.
– Утром мы забежим домой, чтобы со всеми попрощаться, и уедем на остров Ре, я снял на неделю домик на пляже. Как видишь, все уже организовано и заказано. От тебя я прошу только одного – не бросай меня в этой идиотской завтрашней поездке.
– Ну ладно, ладно, – ответил Фредерик. – Второй человек для страховки не помешает – путь неблизкий, вдруг что-нибудь случится в дороге. Во сколько выезжаем?
– В пять утра. Фред, я этого никогда не забуду!
– Хватит, Макс. А сейчас пошли в столовую, ты же знаешь, мать не терпит, если ей приходится нас ждать даже пять минут.
– Она лишит нас десерта? – вскинул брови Максимилиан, и оба расхохотались. О том, что на свете бывают десерты, в доме Амели Шендельс-Декарт вспоминали только по праздникам.
Пароконная дорожная карета до Маренна выехала из города еще в сумерках. Было еще по-ночному свежо. Фредерик и Максимилиан закутались в плащи, подняли воротники. Макс, измученный тяжелой неделей и предсвадебными хлопотами, моментально задремал, прислонившись к плечу старшего брата. Фредерик тоже хотел подремать, пока не рассвело, но сразу ему это не удалось. Он смотрел в окно, за которым все равно почти ничего не было видно, и мечтал об остановке, когда можно будет размять ноги и закурить. Ждать было еще долго: они договорились, что позавтракают около восьми, когда доедут до Сент-Анук и там остановятся на час-полтора, дадут отдых лошадям. Пегая кобыла и гнедой мерин бежали нерезво: скорее всего, вчера они тоже, как и Макс, весь день работали, и им не дали толком отдохнуть.
Обратный путь будет еще медленнее: пятеро пассажиров и вещи семьи Андрие, включая массивный кофр с одеждой невесты. Фредерик чувствовал себя лишним в этом путешествии, не понимал, какая роль ему отведена, и от души надеялся, что не окажется обузой. Может быть, Макс хотел поговорить с ним без помех? Дома в обществе матери и Шарлотты откровенные разговоры невозможны, а здесь – пожалуйста. Наверное, Фредерик и сам не упустит случая задать ему пару вопросов… Мысли его уплыли к воспоминаниям начала июня, когда внезапно он получил длинное, путаное, так не похожее на обычный материнский стиль письмо от мадам Декарт. И, пытаясь восстановить ход событий, который привел к этой свадьбе, Фредерик не заметил, как тоже задремал. Проснулся он только от резкого торможения кареты.
– Сент-Анук, господа! Остановка! – кучер застучал в перегородку между собой и пассажирами.
Максимилиан на толчок не реагировал, продолжал спать, пришлось потрясти его за плечо. Пока он тер глаза, Фредерик выбрался из кареты, расправил ноги. Плащ уже можно было свернуть и положить в багажную сетку – день разгорался, начиналась обычная августовская жара. Крошечный постоялый двор выглядел очень скромно, но на кофе и завтрак позволял надеяться.
Кучер напомнил, что провести здесь придется не меньше часа, и занялся лошадьми. Максимилиан и Фредерик сели за стол в тени, закурили. Вышла хозяйка в белом фартуке, сказала, что кофе сейчас сварит, и если господам угодно, накроет им английский завтрак: подаст яичницу, бекон, шпинат и копченую рыбу. Стоить это будет столько-то (она назвала сумму, от которой Фредерик изумленно поднял брови), а если господа не хотят, то они могут удовольствоваться хлебом с маслом и конфитюром. Макс прервал ее и сказал, что господам угодно всё – и яичницу с беконом, и шпинат с копченой рыбой, и хлеб с маслом, да и конфитюр не повредит. Фредерик улыбнулся. Сам он был согласен на скромный завтрак, но не младший брат, в котором жизнь и молодость бьют ключом, и который, к тому же, много и тяжело работает.
На стол, кружась, упал засохший лист. Небо над головой было почти неестественно ярко-синее. Всего в полукилометре отсюда с рокотом подтачивал берега неумолкающий океан. Несмотря на эту синеву и на яркое солнце, в воздухе повеяло осенью, и Фредерик, глядя, как младший брат с жадным наслаждением поглощает свой завтрак, уже в не в первый раз за этот год почувствовал, что его собственная молодость почти прошла.
Если в этом смысле он вообще когда-то был молод. Десять лет назад ему тоже было двадцать три, как сейчас Максимилиану, и это была счастливейшая пора его жизни. Он был студентом четвертого курса, ему прочили блестящую карьеру, он получал именную стипендию Французской Академии, на курсе его называли, кто с восхищением, кто с завистью, «тот самый Декарт». И он уже почти год встречался с Колетт, своей первой любовницей – своенравной, неверной и прелестной. Но никогда он не умел испытывать вот такого, как Макс, наслаждения от чего бы то ни было, кроме процесса познания и радости открытия. Никогда, даже в юные годы, он не знал страстной тяги к телесным удовольствиям, будь то пища или плотская любовь. И когда он заговорил, голос его был строгим.
– Я хочу, чтобы ты заранее рассказал мне хоть что-нибудь об этой молодой особе, – сказал Фредерик. – В июне мать напугала меня своим письмом. Расписывала твой выбор самыми черными красками, умоляла срочно приехать, побеседовать с тобой на правах старшего мужчины в семье и отговорить от этой женитьбы. Ехать в Ла-Рошель мне было некогда, я принимал экзамены. И я отказался вмешиваться. Сказал, что ты уже взрослый человек, твое решение – не наше дело. Мать осталась недовольна, но с ней я больше это не обсуждал. Однако я хотел бы узнать от тебя, что за женщину ты вводишь в нашу семью, прежде чем увижу ее своими глазами.
– Мать с ней даже не знакома, – проворчал Максимилиан, – а уже сделала из нее чудовище. И Шарлотта туда же. Хорошо, что хоть ты выше предрассудков. Что я могу тебе сказать – она красавица, Фред. И она добрая, милая, неиспорченная девушка со строгим воспитанием. Конечно, совсем необразованная, манеры оставляют желать лучшего... но ведь это неважно, правда?
– Боюсь, Макс, я не настолько демократ. Для меня было бы важно. Но дело сейчас не только в тебе. Вы оба понимаете, что мезальянс – это не только холодный прием у родителей и венчание в пустой церкви? Эту проблему вы уладили, но осталось еще кое-что. Каково будет твоей Клеми, когда ты вернешься к работе, а она останется в доме на улице Вильнев с матерью и Шарлоттой, и они будут целыми днями высмеивать ее за вульгарные манеры и неправильное произношение?
– Не сомневаюсь в нашей матушке и особенно в сестре… Так ты тоже считаешь, что я должен был сделать ее своей любовницей вместо того, чтобы жениться? – вспыхнул Максимилиан.
– Ну-ну, не кипятись. Но на мой вопрос ты так и не ответил.
– Ты на мой тоже. Думаешь, я потерял голову и женюсь потому, что иначе не мог добиться от нее близости? – не унимался брат.
– Признаюсь, я так и подумал. Буду рад ошибиться.
– Да что ты обо всем этом знаешь! – фыркнул Максимилиан. – «Признаюсь, я так и подумал!» – передразнил он брата, манерно растягивая слова. – Сам вообще ни на что не можешь решиться, а туда же, мораль мне читать на правах старшего.
Фредерик почувствовал, что у него краснеют уши, и отвернулся. Как же легко его смутить! Интересно, – вдруг подумал он, – сколько женщин было у Макса до встречи с будущей невестой. Почти наверняка больше, чем у него самого. Между расставанием с Колетт и знакомством с Эмили он три года, два в Морьяке и один в Ла-Рошели, провел в полном целомудрии, потому что иначе было невозможно – он был школьным учителем и не мог рисковать репутацией, а в этих небольших городах его жизнь проходила у всех на виду. Теперь вот Эмили ушла, так и не дождавшись от него предложения и кольца, и он снова один, в чем, в сущности, нет ничего удивительного... В свои годы он понятия не имеет, как знакомиться с женщинами, сокращать дистанцию, флиртовать. С Колетт они сначала были просто друзьями, а потом она сама его соблазнила – и целых два года им было хорошо вместе, но записать эту победу на свой счет будет едва ли правильно. С Эмили получилось немного по-другому, с ней он познакомился поздней осенью 1862 года в доме университетских друзей, веселом и гостеприимном, где вино лилось рекой, а хозяева увлекались домашним театром и любили разыгрывать с гостями драмы и комедии. Фредерику и Эмили выпало воплотить сцену из «Мизантропа» между Альцестом и Селименой. Он, лишенный актерских способностей, играл самого себя, но Эмили оказалась умелой актрисой и отличной партнершей. Она сама наслаждалась игрой и мягко направляла его на сцене, так что он скоро тоже почувствовал себя увереннее, голос зазвучал естественнее, движения стали не такими скованными, – он с изумлением понял, что получает от всего этого удовольствие. Им долго хлопали, и он осмелел до такой степени, что прямо на сцене перед зрителями поцеловал Эмили-Селимену в круглую горячую щеку, а потом и в губы. Дело довершила бутылка молодого божоле. Домой они уехали вдвоем, и с того вечера целых четыре года надолго уже не расставались, хотя вместе никогда не жили, встречались далеко не каждую неделю, и все попытки молодой женщины поговорить об их будущем Фредерик аккуратно сворачивал. Ему очень нравилась Эмили, но он не собирался на ней жениться, потому что вообще не хотел ни на ком жениться. Куда больше, чем семья и дети, его интересовала книга «Повседневная жизнь Парижа времен Генриха IV», которую он тогда писал.
Теперь он стал старше, у него совсем другие знакомые. В такие дома, как раньше, его больше не зовут – после выхода книги о Генрихе IV и «Истории Фронды» он стал слишком известен, друзьям студенческих лет теперь почему-то с ним неловко. Ну а там, где он сейчас бывает, в домах представителей старой профессорской касты, университетской «меритократии», напиваться не принято, на домашний театр там смотрят как на площадной балаган с Полишинелем, а за дочерьми и племянницами хозяев можно ухаживать, только имея в виду брак. Причем католический брак.
Пришло время упражняться в аскезе, потому что других вариантов у него просто нет. Он сгорает от стыда, стоит ему только представить себя флиртующим. Флиртовать – все равно что мошенничать. Разве это честная сделка – хотеть от женщин близости, не предлагая взамен то, к чему они все стремятся? «Я должна устроить свою судьбу, еще немного, и будет поздно», – откровенно сказала ему Эмили. Он тут же принял ее довод и отступил, позволил ей уйти. А что тут скажешь? «Между нами ничего не изменится, но ты все равно останься, потому что я к тебе привык и не хочу больше никого искать»? Если так, то ему же хуже! К счастью, это было не так. Он ничуть не тяготился одиночеством, в гостях у семейных знакомых быстро уставал от чужого присутствия и с удовольствием возвращался в свою пустую квартиру, в уютный холостяцкий мирок. Но все-таки в те далекие дни, когда он встречался со своими подругами, яркими, остроумными и уверенными в себе женщинами, мир казался ему гораздо более радостным местом, чем нынче.
Кучер издали помахал им рукой, приглашая обратно в дорожную карету. Экипаж тронулся. Фредерик все еще молчал.
– Фред?.. Ты не сердишься?
Он встретился со взглядом брата и выдавил улыбку.
– Да нет, я просто задумался. Возвращаясь к нашему разговору – разве доктор обязан сам переболеть всеми болезнями, чтобы получить право выписывать рецепты, Макс? Я много читал о человеческой природе, и я умею наблюдать. Поверь мне, из неравных браков редко получаются такие союзы, в которых мужа и жену на долгие годы объединяют любовь и взаимопонимание.
– И много ты видел подобных союзов? – покачал головой Максимилиан. – Лично я – только один. Пастора Госсена и покойную мадам Госсен. Да, они не могли друг на друга насмотреться. Гуляли по набережной, держась за руки, и без конца разговаривали о книгах, об искусстве, о природе, о каких-то заумных философских вещах. А что было потом, ты знаешь? Тебя ведь здесь не было, когда мадам Госсен умерла? Меня тоже не было, но я слышал от матери, что пастор Госсен чуть не помешался от горя. Люди даже говорили, что он целовал свою мертвую жену, чтобы тоже заразиться и умереть. А когда ему это не удалось, он продал свой дом и половину денег раздал на благотворительность со словами: «Мне это не нужно, жить без Огюстины я все равно не буду, Господь милосерден и если не сегодня, так завтра меня приберет». Раздал бы и вторую половину, если бы не вмешалась племянница. Она как раз собралась замуж за Мартеля и заявила, что раз ему самому ничего не нужно, пусть лучше отдаст ей эти деньги, чтобы семья Мартелей не вздумала унижать ее за слишком скромное приданое. Четыре года прошло, а старик Госсен до сих пор еще не вполне оправился. Не уверен, что я хотел бы для себя такой любви и такого счастья.
– А наши потсдамские дядя Райнер и тетя Адель? Глядя на них, даже я готов признать, что счастливые семьи существуют.
– Ох, ну ладно, пусть будет два примера. И что это меняет? Есть любовь, нет любви... Огромное большинство людей женятся просто для того, чтобы не блудить. Хочешь правду? Расскажу, как я познакомился с Клеми, ехать нам еще долго. Однажды я оказался в том районе Нанта, где раньше никогда не бывал. Там у меня жил ученик, я договорился подтягивать по математике одного безнадежного болвана, которого родители во что бы то ни стало хотели сделать бухгалтером... После первого урока я устал и проголодался как портовый грузчик, но в три часа дня все было закрыто, и я решил купить хотя бы хлеба с маслом. Зашел в булочную, а там у прилавка стояла и болтала с хозяйкой самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал. Тоненькая, худенькая, но с развитой грудью, рыжие волосы скручены в тяжелый узел, глаза голубые, прелестный рот, личико нежное, как у ребенка. А руки загрубелые, видно было, что она ими много работает. И одета очень просто, даже можно сказать, бедно. Хозяйка меня спросила: «Что вам угодно, мсье?», но девушка не ушла, и я понял, что она не покупательница. Я взял свой хлеб, попросил разрезать, намазать маслом. Хозяйка говорит: «Вы что же, хотите съесть его на ходу? На ходу даже звери не едят, мсье, лучше присядьте, выпейте кофе». Я отвечаю: «С удовольствием, мадам, я не тороплюсь». Она девушке: «Сейчас сварю, а ты пока накрой ему стол, Клеми». Пока она ставила мне тарелку и приборы, мы с ней немного поболтали. Я говорю: «Меня зовут Максимилиан Декарт, а вас, мадемуазель?» Она отвечает: «Клеманс Андрие. А вы, мсье, не из Нанта?». – «Нет, – отвечаю, – в Нанте я только учусь». Они с булочницей начали расспрашивать, на кого, да где, да почему. И о себе она рассказала – что ей семнадцать лет, отец у нее каменщик, а она помогает своей крестной матери, вот этой самой булочнице, мадам Жалю. Я предложил ей тоже присесть со мной за стол и выпить кофе, сказал, что угощаю. Но она отказалась. Стоит рядом, а мне неловко, кусок в рот не лезет, хотя пять минут назад я был готов съесть целого кабана. Давлюсь хлебом и понимаю, что должен узнать, где она живет, должен с ней еще раз встретиться, а там – чем черт не шутит... И она смотрит на меня несмело, но ласково, как будто бы ободряюще. Кое-как доел свой хлеб, допил кофе, встал и говорю – умнее ничего не пришло в голову: «По правде говоря, мадемуазель, я немного заблудился. Вы не покажете, как выбраться на улицу Сен-Жорж?» Она говорит: «Конечно, мсье Декарт, я вас провожу, это совсем недалеко». Мадам Жалю ей украдкой погрозила пальцем, я заметил, но лицо у нее было не сердитое. Наверное, я, как это называется, внушал доверие.
Максимилиан перевел дух. Фредерик слушал его очень внимательно.
– И вот мы вышли, идем в сторону Сен-Жорж, а улица там глухая, почти безлюдная, и я понимаю, что никто мне не мешает сейчас же схватить ее в объятия и начать тискать и целовать. Умираю от желания это сделать, внутри все кипит. Но она идет рядом такая доверчивая, такая спокойная, видно, что не ждет от меня плохого. И я стараюсь не смотреть на нее, чтобы она не заметила моего похотливого взгляда. Смотрю под ноги, а голос сам бубнит за меня какие-то глупости. Только в один момент она вскрикнула, и я на нее посмотрел, соображая, что я сейчас такого сказал. Оказывается, она спросила, кто мой отец, и я машинально ответил, что он был пастором. «Так вы протестант, мсье Декарт?» «Ну да, – говорю, – я из реформатской семьи, что тут особенного?» Она чуть покраснела. «Нет, ничего», – отвечает. Тем временем мы вышли на Сен-Жорж. Я говорю: «Можно мне еще раз прийти к вам в булочную, мадемуазель Андрие?» Она еще сильнее покраснела и говорит: «Конечно, я буду рада! Только я ведь католичка». А я, дурак, спрашиваю: «Ну и что?» и уже руки к ней тяну, чтобы обнять. Она стала пунцовая как мак. Видимо, сначала решила, что я имею в виду серьезные отношения, а я своим ответом дал понять, что раз мне дела нет до ее религии, она меня вовсе не как брачная партия интересует. Смотрю, губы кусает, не знает куда глаза деть от смущения. И стало мне так тошно, Фред, будто я ребенка обидел. Понимаю, что скажу сейчас все что угодно, лишь бы она не думала обо мне плохо. Говорю: «Мадемуазель Андрие, я из Ла-Рошели. Наш город когда-то был столицей протестантов, а теперь нас там осталось совсем мало, но протестанты живут бок о бок с католиками, и никаких претензий друг к другу у нас больше нет. Редко, но даже бывает, что женятся католик и протестантка или протестант и католичка. Это не запрещено, во Франции теперь все религии равноправны. Я только это имел в виду, мадемуазель Андрие... Клеманс...» Протянул ей на прощание руку, говорю: «Так я приду?» Она кивает и шепчет: «Буду ждать».
Кое-как я удержался, чтобы не помчаться к ней уже завтра. Дождался следующего урока у моего болвана, и после этого пришел. Они с мадам Жалю расцвели, как только меня увидели. Я помог им передвинуть тяжелый ларь с мукой и подмести в пекарне, а потом булочница отпустила Клеми со мной прогуляться. Она идет, что-то щебечет, я смотрю на нее искоса и понимаю, что с такой чистой, наивной и доверчивой девушкой мне ничего не светит. А у самого от желания все мысли перепутались, думать ни чем больше не могу. Но не жениться же на ней, в самом деле! И вдруг кто-то будто шепнул на ухо: «Ну а почему бы не жениться?»
И так мне эта мысль запала в голову, Фред, – ничего не могу с собой поделать. Чем больше думаю, тем больше мне кажется, что лучше жены мне не найти. Даже на ее приданое мне наплевать, я, в конце концов, и сам не нищий. Сказал, что хочу познакомиться с ее родителями. Она сначала просияла, а потом смутилась. «Мы ведь очень бедные», – говорит. Я заверил, что мне это неважно. «И совсем необразованные», – добавляет она. Я едва удержался, чтобы не сказать, что на это мне уж точно наплевать. И в ближайшее воскресенье пришел делать предложение. Когда увидел их лачугу и старших Андрие, чуть не пошел на попятный, потому что тут-то я понял, от чего Клеми меня предостерегала. Но она была тут же, и я себе сказал: «Смелее, Макс, хочешь получить девушку – сначала победи дракона. Дракон, конечно, гнусный, но ведь и награда велика». Андрие сначала не говорили ни да ни нет, юлили, советовались с кюре, пытались пустить мне пыль в глаза по поводу приданого. А когда мы с Клеми обручились и я сообщил обо всем матушке, пришлось вытерпеть еще один скандал. Я чуть не провалил экзамены и едва не остался без диплома, сам не рад был, что так некстати все это случилось... Ну, дальнейшее ты знаешь. Диплом я получил, работу нашел, а послезавтра и Клеми будет моей. Как бы там ни было, оно того стоило.
Фредерик только качал головой.
– Макс, Макс... Это вот так обычно и бывает? Так называемая любовь полностью отключает разум? А вместе с ним и стыд, и правила приличия, и достоинство, и ответственность за собственное будущее, и обязанности перед семьей? Если бы мать не согласилась принять твою жену, ты порвал бы с матерью? Если бы я не согласился, ты порвал бы со мной? И все это ради миловидной юной простушки? Чем больше я слышу таких историй, тем сильнее утверждаюсь в мысли, что для себя – подчеркиваю, для себя! – я все делаю правильно.
– Ну, я-то никогда не испытывал склонности к аскетизму.
– Тебе и не надо. Каждому свое. Но получается, что все-таки я прав. Ты женишься, толком ее не зная, просто потому, что очень сильно ее захотел, а она девушка строгих правил и не станет твоей любовницей.
– Так ведь я с этого и начал. Любовь – это что-то вроде индийского белого слона, то, о чем все любят поговорить особенным голосом, с придыханием, но никто ее толком не видел. Реален только брак, узаконенный блуд, общественно приемлемый компромисс между человеческой природой и негуманной моралью, требующей, чтобы мы все стали бесполыми скопцами. Раз я не могу по-другому заполучить Клеми, я на ней женюсь, и ты уж точно не сможешь мне помешать.
– Я был на твоей стороне, – сказал Фредерик, – но теперь не знаю, что и думать.
– Ты изменился, – поморщился Максимилиан. – И не в лучшую сторону. Ты всегда был ханжой, просто раньше, пока ты был моложе, оставалась надежда, что это пройдет. Но ты вступил в средний возраст, и ханжество перестало выглядеть юношеским максимализмом, в тебе появилась какая-то стародевическая чопорность. Не удивительно, что люди от тебя разбегаются. Выглядишь ты как нормальный мужчина, вполне. Но стоит тебе заговорить, как всё, любой собеседник, а тем более собеседница умирает от этой смеси ладана с нафталином.
– Ладно, не слушай меня, Макс. У тебя одна дорога, у меня другая, мой опыт ничем не поможет тебе, так же как и твой – мне. А все-таки подумай о моих словах. Не бросай свою Клеми на милость матери и Шарлотты, и разговаривай с ней не только о хозяйстве, хорошо? Интересуйся ею не только в спальне. Или ты получишь жену-друга – или в твоем доме, когда страсть пройдет, будет жить чужая и неприятная тебе женщина.
– Ты закончил свои нравоучения на подходящей ноте, чтобы поставить точку. Не трать все красноречие, оно тебе еще понадобится. Видишь вон там, далеко, шпиль колокольни? Это, видимо, уже Маренн. Сейчас мы повернем на улицу Сен-Поль и остановимся у того дома под высоким тополем. Ты увидишь мамашу и папашу Андрие и поймешь, почему я сказал, что никаких свадебных подарков от тебя мне не надо. Возьми этих милых и очаровательных людей на себя – и считай меня своим должником.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/08/1652
*Святая Екатерина - христианская святая, под покровительство которой, как считалось в XIX и начале ХХ века, переходят девушки, не вышедшие замуж до 25 лет. В день Св. Екатерины (25 ноября) они получали от друзей особые открытки. Со временем этот обычай начал выглядеть издевательским, а день Св. Екатерины для 25-летней незамужней девушки стал своеобразным посвящением в "старые девы".