Оставшись в одиночестве, Митька всё подкидывал и подкидывал в печь дрова. Часа через два в избе сделалось невыносимо жарко, так жарко, что не хватало воздуха. Он подошёл к окну, хотел было настежь раскрыть его, запустить холодного морозного воздуха, но вовремя увидел проложенную в щелях вату. Так аккуратно могла конопатить только мать и… Милка. Опять Милка!... Они с Илюшей вечно торопились: кое-как заталкивали в щели ватные комки, мать потом ругалась, заставляла переделывать, да ещё под горячую руку могла и подзатыльников надавать. Но они её особо не боялись, больше жалели.
- Одно слово – безотцовщина! Оттого и распущенные вы у меня. Бить вас некому! – успокоившись, махала она руками в сторону своих бесшабашных близнецов. – Переделывайте!
Они звали Милку. Ему доставляло удовольствие любоваться, как она, скатав ровные ватные полоски, скорее ювелирно, чем тщательно, укладывала их в оконные щели, высунув от усердия кончик розового нежного язычка…
Бросив в печь очередную пустую пачку «Беломора», Митька раскрыл следующую и, прикурив, жадно затянулся. Это была уже третья пачка за сутки. Сон не шёл. В одной рубахе он вышел на улицу, оставив открытой дверь. Думал о брате, а перед глазами стояла Милка – родная и любимая. Он любил её всегда, с самого раннего детства, наверное, с той минуты, как увидел, будучи ещё сам грудным ребёнком, не понимая и не осознавая, что это и есть любовь. Лучше её вокруг никого и никогда не было. Она, как солнышко, озаряла и грела. Ему нравилось купаться в её ясных, чистых глазах, смотреть на её нежную и доверчивую улыбку, на то, как она смешно морщит носик, перебирать её светлые, мягкие волосы, а когда стал постарше, не сводил глаз с её слегка пухлых и заманчивых губ, к которым всегда хотелось прикоснуться. Он не мог не видеть того, что и Илюша любит Милку, но всегда был уверен в том, что это абсолютно другая любовь. Та любовь, которая возникает между родными людьми, – братом и сестрой. Вдвоём они строили планы: поедут учиться вместе, и обязательно в Москву. В столицу! Он хотел стать художником, а Милка… Она могла три раза за неделю передумать: в понедельник – медицинский, в среду – педагогический, а в субботу говорила об экономическом. Да так ли это было важно? Главное, что вместе! И вдруг в десятом классе, весной, она полностью отстранилась от них, ушла в себя, перестала улыбаться, петь… Училась Мила всегда на отлично, а перед выпускными экзаменами, даже с какой-то остервенелостью. Закончив школу с золотой медалью, устроилась секретарём к директору совхоза Добромыслову. Митька приходил к ней, уговаривал ехать в Москву, но она без слов выставляла его за дверь.
«Значит, и я никуда не поеду!» - решил для себя он.
- Господи, Людмила-то у Устиновны беременная! Бедная Прасковья… - случайно услышал он, как переговариваются в деревне бабы.
Решение принял в один день. На другой - он уже ехал в поезде. Тогда ему казалось, что его предали, растоптали его любовь, вывернули наизнанку душу и сердце.
«Не вернусь! Не вернусь! Не вернусь! Никогда! Никогда! Никогда!» - твердил он под стук вагонных колёс, как заклинание, лёжа на верхней полке плацкартного вагона.
Позже, из писем Ильи, узнал, что Мила родила девочку, живёт с матерью, об отце ребёнка ничего не известно, но в деревне считают, что от Добромыслова – такая же чернявая. Митька тогда не ответил брату на это письмо. Всеми силами пытался забыть Милку, даже встречался несколько раз с другими девушками, но хватало его от силы на два-три вечера. Через два года он всё же приехал в летние каникулы, пообещав матери, что месяц проведёт дома, поможет по хозяйству. Милку он встретил на улице с ребёнком на руках. Прехорошенькая, чёрненькая девчушка, обнимая мать за шею, нежно прижималась к ней щёчкой. Они шли из магазина. Он тогда взял у Милы авоську, донёс до дома, но она его даже не пригласила, ни словом не обмолвилась об его учёбе, о своей жизни, поблагодарила и ушла в дом. А на другой день он увидел её с Михаилом Антоновичем. Милка забегала вперёд него, смотрела каким-то тревожно-просящим взглядом и о чём-то говорила. Добромыслов с недовольным видом лишь отрицательно качал головой. В тот же день он собрался и уехал, ничего не объясняя матери.
Митя умел уважать и ценить женщин, но он никак не мог заставить себя полюбить хотя бы одну из них. Его сердце было прочно занято Милкой, и никому другому там не было места.
На последнем курсе, прочитав письмо матери, он оторопело сел на кровать, вновь и вновь перечитывая одни и те же строки, в которых она писала ему о том, что Прасковья измучилась, тянет на себе дом и внучку, а Людмила только пьёт и гуляет.
Вот тогда-то и взвыл Митька, что раненный зверь, ругая себя последними словами. Бросил Милку, оставил одну, не помог! Надо было уезжать вместе, любыми путями забрать её с собой. Вдвоём они бы обязательно справились!...
Продрогнув на морозе до самых костей, он вернулся в дом. Не раздеваясь и не разбирая кровати, прилёг сверху на покрывало, прикрыл глаза. Перед глазами опять стояла Милка. Его Милушка! Он понял всё этим летом, как только вошёл к ней в дом и увидел её. А потом он писал её портрет. Он видел её всю: каждый изгиб тела, и неважно, что оно было под ситцевым сарафаном. Руки сами повторяли их с помощью карандаша, кисти… Память, вопреки его воле, возвращала его в прошлое: вот Милка, словно богиня Афродита, выходит из воды, а вот она бежит по полю, расставив руки, что крылья – совсем юная и счастливая…
Очнулся Митька, когда за окном стояла утренняя густая синева. Время, когда ещё не наступил рассвет, но в преддверии его уже отступает ночная мгла. Он всё для себя решил. Наскоро умывшись и выпив чашку холодного чая, он отправился на поиски Юрасика. До Погоста было рукой подать, если перейти Олошку, прямо на другом берегу, а если по мосту, то надо было делать приличный крюк. Митька решил идти напрямик. Лёд прочный, в полынью не провалится. Тяжко вздохнул, проходя мимо проруби: - «Эх, Илюшка, Илюшка… Как же ты так?!»
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/11/04/1806