(предыдущее:http://www.proza.ru/2018/11/03/758)
Я заболел. Меня кидало в жар, била дрожь. Временами я словно проваливался в глубокую яму, не зная: сколько минут или часов провёл в ней. Я стонал, бредил, пытаясь свести вместе неведомого Джона Оловянного с Джоном Нулевым, а они этого не хотели, избегая друг друга .
Был момент, когда я, вероятно, мог оставить этот мир, чему воспротивился гость без лица, зло хрипя мне в ухо: «Ты ещё не дослушал эту историю! Не смей уходить!»
Когда я очнулся, весь в холодном поту, то оглядел комнату, не в силах пошевелить пальцем. Стоявшая рядом вода была выпита, во рту необычайно сухо. Нечего было и думать, чтобы подняться. Слабость была такая, что вскоре я потерял сознание.
…Я не знал, умер или жив, но будто парил в тишине, не открывая глаз, пока не решился взглянуть на то, что меня окружает. И ничего не увидел. В глазах было темно.
«Тем лучше», - не понимаю почему, сказал я себе, пытаясь сесть.
Руки мои подламывались, опираясь на что-то мягкое, куда они зарывались, не давая нужной опоры. Попробовав так несколько раз, я прекратил попытки, ожидая конца.
И тут мне показалось, что слышу знакомый голос. Матильда? Как она здесь оказалась? Что она говорит… Кто трясёт меня? Что ему от меня надо… А, это она. Кричит, спрашивает, что со мной… Не ответишь – в покое не оставит, знаю я её. Легче ответить.
И я с трудом размыкаю уста.
- Я не ел…
Следует тишина, а потом она спрашивает:
- Как? С тех пор, как мы расстались?
- Да.
- Боже… сумасшедший!.. дурачок мой дорогой… Почему не позвонил? Я звонила, но соседи говорили, что ты где-то шляешься. Сейчас я сготовлю!
- Нельзя… только разбавленные… водой… соки… - выговариваю чуть не по слогам я и впадаю в забытье.
Дня три или четыре она сидела у моей постели, выхаживая, выпаивая меня. Она ругалась, целовала, гладила меня по голове, плакала. На работу отправилась, только взяв с меня слово, что выпью и съем оставленное ей.
Я был довольно безучастен, но повиновался. Мир нашёл крючок, которым зацепил меня, не дав уйти. В этот раз я проиграл и признавал это. Вдобавок, как я слышал, Матильда устроила скандал в квартире, сказав соседям всё, что думает о них, таких чутких и внимательных к ближнему. Тильда решила, что я хотел уморить себя голодом из-за того, что она оставила меня. Интересно, но так же подумали Изольда и Джульетта. Теперь они несколько раз в день стучались и с жалостью спрашивали: как я, не надо ли чего?
Поначалу приходилось держаться за стены, идя в туалет. Меня шатало и вело.
Полностью я пришёл в себя через месяц, к августу, когда полили дожди. Мне было неудобно перед Тильдой, она действительно переживала, привязавшись ко мне, и когда в пятницу собиралась уходить, я обнял её и нежно поцеловал. Её аж затрясло, а меня бросило в жар от прикосновения. Первый раз мы сделали это, обнажившись только внизу. Понятно, что после она осталась.
До того Тильда никогда не кричала так, как этой ночью. Наш праздник плоти возбудил и соседей. В перерывах, отдыхая, мы с ней, улыбаясь, слушали ритмичные звуки и перекличку стонов и вздохов из других комнат. Почти до утра продолжалось это приятное соревнование, пока усталость не сморила его участников.
Матильда взяла отпуск, но была вынуждена появляться дома, чтоб наставлять своего «охламона», «балбеса» и «шалапута», «версту коломенскую», не ниже меня, а оболтусу ещё 17 – так отзывалась она о сыне, которого следовало кормить, обихаживать, убираться за него в квартире, следить, чтобы учился и не водил «всяких там» домой.
Теперь у неё было двое опекаемых. Она обязательно звонила мне от себя и расспрашивала, как себя веду, что делал, не соскучился ли…
Получилось, я перешёл на её содержание, поэтому принялся искать работу.
Как ни странно, именно она подсказала мне место, где требовался сторож-охранник. Деньги были небольшие, но я привык жить скромно. На работу брал термос и бутерброды, а вечером и в выходные меня навещала Матильда. Идя на службу, мне приходилось убирать длинные волосы в пучок с резинкой.
Хриплый голос не объявлялся, и я не знал, что случилось у Солнца после провала на балу. Но к нашей Звезде теперь у меня было личное отношение. Слишком много мне стало известно о ней. Разумеется, я никому не рассказывал об этом.
Наступила осень. Жизнь моя текла по знакомому руслу, не возмущая берегов. Я слушал песни, читал стихи поэтов-самоубийц, в наши выходные ходил с Матильдой в кино, гулял по городу. Она предпочитала комедии, удивляясь тому, что я не смеюсь. Тильда хохотала во весь голос, радуясь самым плоским шуткам так, что я даже ей завидовал. Смех её заражал зал, и я шутил, что скоро ей в кинотеатрах станут платить за то, что привлекает публику. Ещё Тильду удивляло, как я могу жить без телевизора, по которому шли её любимые сериалы. Подозреваю, что уходила к себе она отчасти и из-за них, а не только по причине сына. Слушая её болтовню, я кивал, а в голове звучали строки, отвечавшие моим ощущениям:
«Я в детстве думал: вырасту большим –
и страх и боль развеются как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.
Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.
Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,
что отливает безобразным блеском.
...А говорить мне не о чем и не с кем».
Признавшийся в этом прожил немногим дольше меня, повесившись, но перед этим сделав своё открытие:
«и оказалось, мир до боли прост,
но что-то навсегда во мне сломалось,
осталось что-то, пусть пустырь, погост,
но что-то навсегда во мне осталось.
Так, принимая многое умом,
я многое душой не принимаю,
так, вымотавшийся в бою пустом,
теперь я сух и сухо созерцаю
разрозненные части бытия –
но по частям, признаюсь грешным делом,
наверное, уже имею я
больное представление о целом.
И с представленьем этим навсегда
я должен жить, не мучась, не страдая,
и слушая, как булькает вода
в бессонных батареях, засыпая,
склоняться к белоснежному листу
в безлюдное, в ночное время суток –
весь этот мрак, всю эту пустоту
вместив в себя, не потеряв рассудок».
Можно ли было лучше рассказать о моём состоянии? Я в жизни не нашёл бы таких слов. Гений…
Его стихи некогда читал мне бывший одноклассник, с которым позднее случайно столкнулся на Невском во время моих обычных блужданий по городу. Там я, человеческая песчинка, тёк, будто увлекаемый общим потоком людей в русле проспекта. У каждого из них была при этом цель (или они думали, что есть), и здесь никто не заподозрил бы, что я не представляю «куда ж мне плыть». Нет, большинство тоже не ведало куда, обезьянничая вершителям судеб, моды. Завидовать им не стоило. Недаром у Макаревича поётся о том:
«Другой держался русла и теченье ловил
Подальше от крутых берегов,
Он был, как все, и плыл, как все,
И вот он приплыл:
Ни дома, ни друзей, ни врагов,
И жизнь его похожа на фруктовый кефир,
Видал я и такое не раз.
Не стоит прогибаться под изменчивый мир,
Пусть лучше он прогнется под нас,
Однажды он прогнется под нас».
Впрочем, и у меня нет, ни друзей, ни врагов… И мир никогда под меня не прогнётся, не стоит обманываться. Главное, не прогнуться под него. Не участвовать в его мерзостях.
Попавшийся навстречу окликнул меня на Аничковом мосту:
- Виталик!
Имя у меня не столь частое, как, к примеру, Саша, которое, стоит его крикнуть, полтолпы оглянётся, так что пора Александрам номера присваивать.
Как нарочно, я в это время слушал другой хрипловатый голос, певший иное, подходящее моменту:
«Я надеюсь, что Вы не откажете мне...
Ах, давайте пройдём в этот вечер прекрасный
Старым Невским моим, да, по той стороне,
Что в обстреле была так темна и опасна.
Ничего, что нам здесь каждый камень знаком,
Ерунда, что к дождю мы никак не привыкнем,
И что, может быть, вдруг, нас увидев вдвоём,
Кто-нибудь из друзей мимоходом окликнет.
Вот и Аничков мост, где несчастных коней
По приказу царя так жестоко взнуздали...
Я хотел бы спросить этих сильных людей:
"Вы свободу держать под уздцы не устали?"»
Я не остановился. Мало ли Виталиков на свете…кому я могу быть нужен?
Но окликавший взял меня за плечо. Пришлось вынуть наушник плеера и вопросительно взглянуть на незнакомого человека, который явно обманулся. Передо мной стоял бритый наголо молодой тип, немного ниже меня, в странном одеянии. Подобные прежде распевали: «Хари Кришну, хари-хари!»
«Сейчас будет книги предлагать», - подумал я, надеясь ускользнуть от него, но незнакомец держал крепко, с улыбкой глядя мне в лицо, словно желая, чтоб я узнал его.
Пришлось вглядеться.
- Мишка… ты?
- Конечно, существо на батарейках, - засмеялся он.
Я вынул второй наушник.
Дальше говорил, в основном, он. Мишель (как он ныне назывался) потащил меня на вечер поэзии в своеобразно украшенном внутри подвале, где было плохо видно из-за сигаретного дыма, и мне пришлось сутулиться от низкого потолка. Здесь состязались поэты и чтецы. Некоторые стихи мне понравились, но дело закончилось дракой пьяных поэтов, явно черпавших вдохновение на дне стакана, коль их собратом сказано, что истина в вине.
Мы оттуда еле вырвались, будучи зажаты толпой, тоже желавшей сбежать, а потому в ней одни мешали это сделать другим.
Помню, Мишель таскал меня в Борей, на Пушкинскую 10, в бар на Лиговке, на чей-то квартирник… Потом я устал от этой суеты и спрятался от него. Он поприставал и пропал.
Но от той поры моя память сохранила немало стихов. В том числе, и удивительного Бориса Рыжего. Дело в том, что мне досталась редкая способность. Один раз услышав – воспроизведу с любого места в любой момент. Меня немало этим корили в школе, где, выслушав урок, я мог ничего не учить дома. Но то, что преподавали там, мне было неинтересно. Часто я просто прогуливал уроки, находя более захватывающее занятие. Оттого школу я не окончил, уехав странствовать на север. В конце концов, Бродский поступил также, вообще вытерпев лишь семь классов. Правда, его даром я не обладал ни в коей мере, но читать и слушать стихи любил, ощущая, как магия слов обволакивает, навевает, погружая и провожая в иное… Недаром сказания скальдов приравнивали к магии. Как они умели превозносить самое ужасное, что бывает: убийство человека человеком!
«Славу воспою
страшному в бою,
ею напою
я страну твою.
Белая река
очень глубока,
для тебя течёт,
слава и почёт!
Жадный слуха рот
речи да вопьет».
или
«Был как прибой
булатный бой,
и с круч мечей
журчал ручей.
Гремел кругом
кровавый гром,
но твой шелом
шел напролом.
Как с нивы жал
Ты славу жал.
Лес в ливне стрел
Железном рдел.
Серп жатвы сеч
сёк вежи с плеч,
а ран рогач
лил красный плач.
И стали рдяны
от стали льдяной
доспехи в пьяной
потехе бранной!»
а
«Утро снова
длить бой готово.
Звенят подковы
коня морского.
Жала из стали
жадно искали
кого ужалить…
Но сверху летели
ястребы к цели.
Птиц колких сила
покой пронзила.
Напряг лук жилу –
ждёт волк поживу.
Как навь ни бьётся,
Ярл не сдаётся.
В дугу лук гнётся,
стальной гул вьётся».
Это было спето больше тысячи лет назад…
Но скальды получали за то награду, разменивая талант на меха и монеты. Поэтов покупали и покупают, делая частью мира оборотней. К примеру, одни разбойники – ворюги-воряги захватывали чужие земли вместе с теми, кого они именовали смердами (смердящими!) землепашцами, потом продавали их в рабство, затем оседали там и начинали говорить на местном наречии, а княжеский холуй писал под их указку, что де пришли установить здесь порядок, о чём попросили сами жители сих земель: мол, «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и воладети нами». Конечно, приходите нас грабить, насиловать и убивать… ну, пожалуйста… мы счастливы будем.
Так забавляются оборотни, играя и находя приспешников-перевёртышей.
Вообще в этой жизни я не видел себе серьёзного применения. Разве что в прежние века, не знавшие письменности… Когда передавали сказания из уст в уста. Чтецы запоминали десятки тысяч строк знаменитых саг. Тут я ещё мог бы сгодиться. А ныне… кому я нужен, подобно гениальному выслеживателю мамонтов, родившемуся сейчас?
Но запоминать и повторять другим строки, воспевающие убийство и убийц… Это тоже не для меня. Значит, нет для меня в этом мире времени, когда бы сгодился и был счастлив.
Тут меня словно что-то толкнуло: тысячи строк… саг! Сага о Звезде по имени Солнце… Она похожа на те, и не похожа. Хриплый говорил, что смогу пересказать её кому-то. Но кому? Да и Сага не окончена. Он кричал мне в ухо, что я не дослушал историю… Или мне это показалось? Да и кому это может быть интересно?
Я усмехнулся. Если только психиатру.
И мне, отныне понимающему солнцепоклонников.
Нет, я по-прежнему не принимал этот мир, вынужденно мирясь со своим существованием в нём. Вероятно, не долгим.
Как говорил отец, в евангелии Иисус завещал ученикам: «Будьте прохожими. Когда б вы были от мира, то мир не гнал бы вас…»
Подлинные поэты – из числа тех, кому открывается нечто в видениях. Они выдают секреты мира, не зря их прежде приравнивали к пророкам. За это им отмерен меньший срок. Как это у Высоцкого…
«Кто кончил жизнь трагически, — тот истинный поэт!»
…«А в 33 — Христу (он был поэт, он говорил:
«Да! Не убий!» Убьёшь — везде найду, мол!)...
Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал».
Да, этот мир не был моим, хотя и удерживал меня.
И он нашёл для этого второй крючок.
(далее:http://www.proza.ru/2018/11/03/779)