– Привет, а ты почти не изменился.
Аля смотрит из-под густых полуопущенных ресниц, глаза в тени, жемчужный густой мех скользит с плеч прямо в руки гардеробщику, возникшему за спиной отрепетировано, как в балете.
Она кивает администратору, замирает на секунду у стойки, красный лак подошвы почти вызывающе тонких туфель ловит и рассеивает блики по ножкам высоких табуретов.
Он вскакивает неловко, задевает соседний столик, извиняется, отодвигает её стул.
Она садится изящно и привычно-легко, при виде букета отрицательно ведёт бровью официанту, мол, ваза не понадобится. По спинке стула скользит длинная ручка-цепочка крохотной красной сумочки с простёганными боками, брякают буквы брелока, ярко блестит верхняя – латинская "D".
На отдельном подносе приносят большой, очень большой бокал на высоченной и тонкой, сейчас переломится, ножке.
Непонятная этикетка. Густое вино плавно льётся, заполняя стекло на треть. Она благодарит, скользит улыбкой, касается губами кромки. На них остаётся тёмный винный след. На бокале – кроваво-красный, от помады.
Тонкие пальцы с багровыми пуантами аккуратных ногтей бьют дроби по сцене стола:
– Ну, привет. Рада была увидеть. Нет, правда совсем не изменился. Как жена? Как дети? Как мама?
Он мнётся, пряча одуловатое лицо попивающего провинциала в тень. Она слишком холёная. Слишком другая, не из этого мира, слишком сложная даже для самого дорогого кабака городка, в котором он до сих пор бывал раз или два. И тоже в компании столичных заезжантов из прошлой жизни.
Тогда здешний полумрак и добротное дерево столов казались шикарными. А теперь не в свою пользу спорят поношенными трещинками и потёртостями с её красной помадой, красной сумочкой определённо дорогущей марки, красной пляской ногтей, красным костюмом, по которому сразу видно, что на него год работать, и то если по распродаже.
– Да нормально. Дочка девятый класс заканчивает, мама квартиру поменяла, переехали, теперь у нас три комнаты, соседи хорошие, работаем. – частит скороговоркой он и чувствует себя провинциальным и жалким, как нелепый стул с кованной спинкой, на который повесили её действительно дорогую сумочку. Но продолжает. – Мама в прошлый год болела, поджелудку удалили, теперь на диете сидит, ты не поверишь, она похудела, а всё говорила, что обмен веществ и гормоны! Младший в третьем классе, ходит на борьбу, новый рудник строим, новые дома за Камой, развиваемся! От тротуарной плитки не страдаем!
Она улыбается ещё вежливее, почти без снисходительности. Да, здорово, рада за вас. Нет, в семье всё хорошо, спасибо. Да, тоже хотим переезжать, надоело в центре, квартиру в посольском квартале пока оставим, но планируем в более зелёный район, выбираем. Да и давно пора перебираться куда-нибудь в страну почище, честно говоря. Думали о Швеции, есть возможность. Что ты, по работе, мужа приглашают, учим язык, есть возможность, образование для детей, гражданство, сам понимаешь.
Тренькает дорогой телефон. Она извиняется, ведёт пальцем по чёрному зеркальцу экрана – выключает. Хлопает входная, стильный мальчишка с длиннющей бородой стремительно пробирается между столиков, склоняется голова к голове:
– Алла Тимуровна, шеф на проводе, важно, срочно.
Берёт телефон, тыча в экран выходит, мальчишка несётся за ней от гардероба с жемчужной шубкой, накидывает на узкие, вскинутые плечи. В тёмное окно видны серебристо-красный силуэт, продуманно и небрежно причёсанная голова, решительный профиль, то, как яркие губы отрезают короткие уверенные фразы.
Возвращается, извиняется.
Он брякает об стол третьим пивным бокалом. Безмолвный официант стирает тёмное мокрое кольцо на столе, приносит свежую кружку с белой пенной шапкой, меняет нетронутую картонку под неё, водружает на стол деревянный поднос с затейливо оформленным мясным блюдом.
– Алька, а с каких пор ты Алла Тимуровна, если всегда была Альмира?
– Сань, Альмиры, Эльвиры и Виолетты работают в массажных салонах. А я – в приличной компании, прости. Нет, в паспорте ничего не изменилось, но для подчинённых, а Игорь – мой помощник и шофёр, я – Алла Тимуровна. Буду благодарна за закрытие темы. Тёмное винное пятно на губах всё заметнее, всё чернее.
Он вгрызается в мясо, вытирает салфеткой залоснившиеся губы, заказывает ещё пива. Она кладёт на тарелку один кусок, отрезает тонкий ломтик, пробует, отодвигает.
– Аль, нет, правда рад увидеть. Но ты правда не скучаешь? Ты ж тут родная, тут родина твоя, эти.. дедовские могилы, а? Мать твоя тут? Приехала вся такая конкретная. Хочешь нам показать, что ты королева, а мы тут говно?
Она улыбается. Винное пятно темнеет возле зубов, растёт, занимая всё место съеденной помады.
– Не, ну вот ты меня кинула через ***, уехала, насосала там на квартирку у столичного пидораса. А сейчас-то что доказываешь? Что мне рожать не стала, а от другого родила? Что я бы тебе эту сумку дурацкую и туфли твои проститутские не купил бы, Аль?
Она улыбается ещё, ещё тоньше. Смотрит прямо в глаза из-под опущенных век, поворачивается, показывает почти не тронутый временем профиль. Делает глоток. Рука вздрагивает, и от уголка губ по бархатному макияжу медленно ползёт красная винная капля, оставляя рваный синеватый в приглушенном свете след.
– Аль... ну прости. Выпил, понесло. Просто ты такая красивая. Такая красивая. Ты даже в двадцать такая красивая не была. Прямо накрыло. Хочешь, сбежим, Аль?
– Сань, ты же пообщаться хотел? Вот, общаемся. Да, у меня сейчас своя жизнь, свои дела, другой мужчина и дети от него. Я же об этом говорила? Ты же знал? В чём проблема? Ты же сказал – "встреча старых друзей"? Вот, встретились, дружим, побег не планируется. Туфли мои тебе не нравятся? Ну прости, у меня менталитет провинциальной нуворишки, я на понты падкая.
И всех этих сумок-туфель у меня сейчас целый шкаф. Дети мои жить мешают? А твои мои дети тебе чем мешали? Нееет, тебе не нужен был ребёнок, ты был студееент, тебе было рано, ты не был готов к ответственности! Прямо оба моих-твоих ребёнка мешали, да? А ты забыл, как твоя мамаша на меня орала, что я ломаю тебе жизнь своей беременностью, Сань?
Что ничего я от вас не получу, кроме денег на аборт? Чем тот ребёнок был плох, Сашенька? А чем был плох второй, когда уже поженились? Ах, в однушке молодому специалисту обременять себя детьми и пелёнками рано? А ещё, помнится, я на твои квадратные метры от бабки выморочные покушалась, да? Тоже был неправильный мой-твой ребёнок? Или аборт, или развод. Забыл?!
Вижу, что забыл. Ты же сам хотел встретиться? Сам звал, сам, небось, жене насвистел про встречу с коллегами с три короба? Сань, ну какое "сбежим"? Ты хоть знаешь, сколько моё вино стоит, кавалер сраный?
Ну почему "никогда не любила"? Любовь, Санёк, платежом красна. Помнишь, как твою мамашу из школы попёрли за год до пенсии? Привет ей от хорошо устроившихся московских проституток, недостойных её мальчика. Или как ты выговор за пьянку словил и сейчас мечтаешь о повышении? И тебе привет. Не будет тебе повышения, Сань! И через год не будет. И через десять, привет тебе! И от меня, и от детей моих нерождённых, и от лет на тебя потраченных.
Кто тебе сказал, дурень, что такая, как я, вообще могла тебя, любить, чмо ты колхозное? Я хотела квартиру твою получить, хорошо, не удалось, а то так и сидела бы с провинциальным хрущом за пазухой. Вовремя присмотрелась, поняла, что из тебя социальный лифт – как из хрена оратор. Встал, и молчит.
Кстати, привет твоему другану Витьке. Отличный член у пацана. И поржать над тобой любил не меньше меня. Особенно в постели. Сейчас, говорят, твоей новой жены лучший друг. Ты это... цени. Такой бабу не расстроит. Покеда, влюблённый! Официант, сдачи не надо!
Три красные купюры веером ложатся на скатерть. Он замирает, прибитый к нелепому кованному стулу её словами, пивом и чёрным, похожим на язву, винным пятном между её губ.
Серебристая шубка ложится на плечи, цокают каблуки, манерный бородатый мальчишка за окном-витриной открывает дверцу машины, склоняется почти услужливо, официанты смотрят мимо, скользя, как по вещи.
Машина сворачивает за угол, чёрной лаковой пулей пронзает тёмную улицу, тормозит у ординарной панельной хрущёвки. Она мотает головой, разбалтывая уложенную причёску. Молча вкладывает в руку уже деловитому стильному парнишке купюры гонорара. Устало, ссутулившись, бредёт вверх по лестнице пропахшего подвалом старого дома, поворачивает ключ в замке, кивает настороженной, тревожноглазой матери.
Аккуратно раздевается, складывает туфли, костюм, сумку и украшения в мягкие чехлы и коробочки. С официантами и барменом за балет с бокалом и обслуживанием рассчиталась авансом, по хорошему – даже не дорого. Про увольнение матери и его выговор рассказали в соцсетях знакомые.
Утром автобус. Днём - самолёт. Вещи вернуть Таньке в магазин. Слава богу, обошлось без пятен, хрен знает, как бы выкрутилась, если бы что-то испортилось. Да, подделки. Но ведь хорошие, не из дешёвых. А каждая копейка на счету. Мужу, рядовому московскому айтишнику, ни слова, он не поймёт.
Третье неудачное ЭКО, чёрт возьми. Больно, плохо, дорого, руки опускаются. Ничего, всё получится, теперь точно получится.
Звякнуть нашим, договориться пораньше, девочки успеют спилить красные ногти, хозяйка порвёт, если увидит: "Ты лицо салона, Аля, у нас приличное заведение, а не бордель, Аля". Тьфу.