Си. Ее настоящее имя. Правда, рассказывали, что она, с благословения дядюшки Хо отправилась в рейд вьетконговцев на Юг и в одной из вылазок к американской авиабазе подожгла из гранатомета вертолет сикорский, с тех пор ее так и называть стали — Си.
Среди внучек, внучатых племянниц дядюшки Хо она была самая красивая, высокая, стройная. Смотрела прямо в глаза, открыто, но не свысока. Одета была, как и вся семья, просто, но, шагни она в толпу, не потерялась бы. Сестер водила за собой, как некогда бабушка Минь, чинно, с достоинством.
Когда они приезжали в лагерь, дядюшка давно как умер, хотя его портреты были всюду, здоровались с охраной, в многоголосье гостей, мы называли их шефами, ее сразу можно было выделить по особой ноте, слышалась минорная тональность с тоникой си-бемоль.
На шефском концерте под тростниковой крышей она играла Рахманинова, видно и слышно было всем — американцам, австралийцам, новозеландцам, нам, русским, сидящим вокруг прямо на лагерном плацу в теплый вечер.
После работ, на которые выводили всех, не глядя на звания, по укреплению русла реки близ лагеря под названием «Льет без перерыва», во время ливней поток разливался, лагерные, деревенские, подоспевшие школьники, студенты выкладывали берега привезенными из Сайгона, ставшие не нужными после войны, мешками с песком. Так, в одной цепочке, передавая друг-другу тяжелые намокшие рюкзаки с иероглифами, мы с Томи и подружились. Пилот транспортного вертолета австралийских ВВС попал в плен, как и я, в последнюю ночь эвакуации на среду 30-го апреля. Его вертолет обстреляли, Томи вышвырнуло из кабины во время посадки на газоне австралийского посольства, штурман едва унес ноги с дипломатами, его, контуженного, подобрали бойцы Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Наш вертолет, в сумерках звезды, что белые американские, что красные советские, как кошки, все серые, облепили тогда местные из обслуживающего персонала американского посольства, с крыши которого шла эвакуация. Один сикорский так и не смог взлететь, так и замер на краю крыши, единственная потеря бегства. Каким то чудом, обвешанные гроздьями обезумевших, орущих, срывающихся вниз людей, мы оторвались, но уже через пару минут, так и не набрав высоты, жестко сели посреди аллеи, где нас сразу окружили вьетнамцы в черном. До места назначения не дотянули, вот и попали. Кого надо было, троих - мужчину, женщину, ребенка, мы эвакуировали по списку, нас уводили под выстрелы в голову тем, кто не в списке.
Томи не понимал, как мы оказались в Сайгоне, как нас — меня, почтальона, командира и штурмана, других русских посадили в лагерь? Ладно, раскуривая для обоих сигареты под широкими листьями, хоть как то скрывавшими от ливня, мы здесь, есть за что. Но вы-то, советские, северяне без вас никогда бы южан не одолели, правда, если бы американцы, сволочи, их два года назад не бросили. Я его почти не слушал, что он там про политику, я смотрел, как вьетнамки смывали въевшийся в ладони песок, стоя по колено в реке, и чирикали свою птичью песню, выделялся голос Си, когда же ты прилетишь?
Из показаний на допросе:
«Ночью проснулся, рот залепили лентой, на голову натянули мешок, связали руки. Повесят?.. Нет, они топят, свидетели рассказывали, как в желтой воде плыли вниз по течению трупы. Дальше ничего не видел, только слышал, ощущал прикосновения, чувствовал запахи. Вьетнамская скороговорка, руки обыскивающих, выхлопные газы автобуса, в который меня и других, по шарканью голых ног понял, посадили и повезли из лагеря, скрип шлагбаума мне запомнился. Под утро, солнце встает рано и слепит даже сквозь черную ткань, доехали на место, всех под руки куда то повели. Охранники шли молча, от них остро пахло абрикосами, они, прежде чем хватать нас за руки, натирались цветами. Наконец, завели под крышу, солнце уже не слепило, усадили на циновку, не снимая с головы мешка, с резкой болью, щетину в лагере не побрить, отодрали ленту со рта, дали глотнуть из фляги, и я уснул. Что потом? Не помню, сколько прошло времени, наверное, снотворное дали, проснулся от горячего дыхания через шелк мешка и стона ноты Си. И снова провал. Нет, не пригрезилось, не померещилось, не почудилось, карандашом, каким брови подводят, на ладони долго не смывалась предпоследняя нота гаммы. На нотных линейках си-бемоль. Так же, в мешках на голове, связанных, с заклеенными ртами, вернули в лагерь, а там уже вы... Нет, больше ничего не помню. Понимаю, молчать. Сколько лет? Где подписать?»
Томи не понимал, и тогда, на берегу реки, вода все прибывала, подкатывалась грязными от глины волнами прямо под ноги, и когда через много лет мы с ним встретились в наркологической лечебнице на улице Висмари в Таллинне. Тогда, под ливнем, от потоков которого было не отплеваться, чтобы вдохнуть полными легкими, табак сигареты расползался в мокрой ладони, контуженый Томи не мог взять в толк, как я очутился в этой дыре? Теперь, пройдя очередной курс лечения, он вспомнил, как в эфире над Вьетнамом пронеслась весть о вертолете с двумя вращающимися в разные стороны винтами, таких на войне ни у кого не было, серого окраса, с красными звездами, как у китайцев, советские Миги с нашими летчиками с такими же сбивали американские В-52, что выжигали все ковровыми бомбардировками и на Юге, и на Севере, что эта стрекоза летает вопреки законам аэродинамики, запросто прячется в кронах джунглей, радары фонит от туч взлетающих птиц, как из табакерки появляется из неоткуда над гладью реки, у него поплавки по бортам, садится на воду, тут же взлетает пи резко уходит, лишь только заметят, в кромешной темноте, без проблесковых огней, винты, когда зависает, гудят, а не стрекочут.
Томи рассказал, что на охоту за нашим пятьдесят третьим бортовым посылали и вертолеты, и легкие самолеты, даже дирижабль, ведь номер - 53-й, так? Да, точно, эта цифра, да еще семерка, со мной всю жизнь, в пятьдесят третьем родился, первую иномарку выбрал из-за номера — 53 ZAH, черный «Crysler», купе, второй такой в Таллинне не было, в аварии, уходя от лобового, перевернулись с мамой через крышу, ни царапинки, ни синяка, ни ушиба, ноль седьмой, гидросамолет, на котором я в ночь на девятое августа 1973-го не полетел на учебно-боевой, так это число меня спасло, разбилась двенадцатая бэшка, все погибли, но это уже из письма десятого этой повести.
Не верили тогда американцы, что наш вертолет уже был оснащен приборами ночного видения, опознаванием «свой-чужой», доплеровскими измерителями высоты и скорости, и, что действительно спасало, защитой хвоста, стоило попасться на глаза радару, тут же сигнал «Сзади!», башкой крутить не надо, сразу вниз, вырубив турбины, обесточив борт, на вращающихся по инерции в восходящих потоках винтах, как семечко одуванчика на зонтике, как баба, раскинув юбки, садимся где придется. Одного у нас не было, оружия. Ножичек перочинный карандаши затачивать. А поплавки были на шасси, надувные. На озера, на болота, на поля рисовые, садились, взлетали, часа два могли на подушках, как в детстве мальчишками на мокрых наволочках держались на плаву. А по бокам у нашей кашки действительно крепились на консолях капсулы для транспортировки раненых, а в отсеке за летчиками помещались шесть пассажиров.
Меня, конечно, засмеют очевидцы событий, военные историки, специалисты и эксперты, мол, в том году не было вертолетов «Ка» с кабиной за креслами летчиков, они появились позже, поэтому во Вьетнаме их не могло быть, но где это видано, чтобы, запуская новую серию винтокрылых, не создавались одновременно прототипы модификаций, как наша, военно-транспортная.
На вооружение усовершенствованные кашки, верно, поступили позже, но мы были первым экипажем — пилот, штурман и я, бортмеханик, по совместительству почтальон, отправившимся из Одессы в Хайфон на гражданском сухогрузе с вертолетом в трюме, из него же, на подходе к порту, за которым неусыпно следили американцы с блокирующих Северный Вьетнам кораблей седьмого флота, мы, поднятые специально сконструированным лифтом, и взлетели ночью, взметнув облако фольги конфетти, чтобы уйти незамеченными враз ослепшими радарами.
Томи мне не верил, рисовал на блестящей под дождем глине пароход, вертолет, ну, невозможно не зацепить винтами палубных мачт, но тут подошла Си, посмотрела, сказала, что видела эту стрекозу, вот бы полетать на ней, но ничего, она с русским еще полетит на небо, где живут боги, на седьмое, если по-нашему. Ни черта мы с австралийцем. тот только скалился беззубым ртом, из ее слов не поняли, это потом сестра Си, она училась в московском университете дружбы народов Патриса Лумумбы, еще один революционер, Ли ее звали, все имена сестер у них на И, перевела, загадочно улыбаясь.
Вернувшись из плена в Австралию, Томи заболел «вьетнамским синдромом», пил, несколько раз наведывался в Сайгон, встречался с такими же ветеранами, хипповал, протестовал на антивоенных митингах, сидел в тюрьме, пока не познакомился по переписке, соседи были со времен второй мировой эстонскими иммигрантами, с их родственницей в Таллинне, продал родину и приехал к Линде, хозяйственной медсестре Висмариской больницы, избавляться от алкоголизма и заводить семью. А тут я, и опять в спор, что не могли мы взлететь с палубы, а я ему, хреновый он пилот, если не смог на газон посольства сесть. Напротив лечебницы, через парк, бар, в нем и доспорили до состояния уважения ты меня, я тебя. Томи рассказал, что произошло в ту ночь, когда нас, высоких, здоровых, всех голубоглазых, подбирали не один день, тайно увезли в глухомань. Чтобы мы в ту ночь стали отцами детей дочерей руководства. Бывая во Вьетнаме после войны, он слышал рассказы о вьетнамских детях с необычными голубыми глазами, которых сызмальства отправляли учиться в Америку, в Европу, в Советский Союз,
Теперь я ему не поверил. Выходит, где то на свете живет мой сын или моя дочь. Наш с Си ребенок. Так почему же все эти годы она не дала мне знать, не захотела, чтобы у него был отец? Ведь кончилась война, зарубцевались раны, забылся кошмар, родились новые поколения, неужели их появление на свет после всего этого ужаса не самое главное? Томи только качал головой, а где бы она тебя отыскала, у вас, советских, все ведь было под секретом. У него тоже, он так думает, остались во Вьетнаме наследники, но их матери ему не писали, потому что и вы, тыкая в меня обрубком пальца, и мы, вытягивая свою седую бородку Дяди Сэма, последние на этом свете сволочи. Везде, где мы появлялись, горе, страдания и смерть. Все, хватит, он только что купил дом в Клоога Ранд на берегу моря, поехали продолжать.
Утром показал свое ранчо, обещал завязать, если я к нему дорогу не забуду, надел на меня куртку с надписью на ярлыке "Reserved", так и ношу. Ему хотел в память орден дядюшки Хо завести, но мать со слезами призналась, что сразу после восстановления независимости, когда ни работы, ни денег, продала соседскому моряку загранплавания все награды — покойных деда, кавалера Ордена Ленина, полученного из рук всероссийского старосты М.Калинина, отца, вестового кавалериста штаба К.Рокоссовского, второго мужа ветерана Великой Отечественной, мои за Вьетнам, Египет, Афганистан.
P.S.
Я все же вас увидел, в прошлое лето на оживленной улице Виру. Сначала услышал до боли знакомую ноту Си среди птичьего многоголосия вьетнамских туристов, стайкой текущих за гидом с высоко поднятой табличкой номер 7 в руках, а потом увидел тебя с высоким черноволосым голубоглазым парнем. Вы прошли мимо сидящего в инвалидной коляске в конце цветочного ряда, вблизи фонтанчика с мальчиками под зонтом, с которого стекает вода, как когда-то с листьев на берегу реки, оставив в моей полосатой арестантской шапочке с номером 283, делится только на 283, с абсолютным числом на коленях, монету с изображением дедушки, 100 донг 1989 г., 100 лет Хо Ши Мина, если вам попадется монета с таким достоинством, считайте, вам крупно повезло, не потому, что разбогатели, просто их в обороте не осталось! Как и таких, как я, которого каждое утро Томи привозит на место под зонтом и увозит обратно к себе на ранчо, где я живу в бане у впадающего в Балтийское море ручья, а по нему иногда проплывают косточки абрикосов, национальный вьетнамский цветок, почему не тонут?
Думал, когда писал, цензура не пропустит, сколько раз переписывал, все откладывал, то конверта, то марки не было, то не знал куда, не было у меня адреса твоего, Си, но про себя, хоть и доживаю на чужбине, Родине присягал, все ждал, вот он и минул, срок неразглашения.