Шесть тридцать утра, абсолютное отсутствие желания жить и продолжать дальше этот болезненный комок бессмысленного существования – бледное, вялое весеннее солнышко пробивается через плотные шторы, и Феликсу очень хочется, чтобы оно никогда не вставало, и чтоб его никогда больше никто не будил.
Стоит открыть глаза, как он попадает в бескрайнее море слов – настойчивых, нежных, ласковых, ободряющих, позитивных, которые в теории должны вселять в него безграничный оптимизм и желание каждый день смотреть на этот мир с чистыми глазами, только вот… Их слишком много, и они не более чем просто набор букв. Феликс тянется к телефону, непрочитанных сообщений под сотню, и какое ни открой – все совершенно одинаковые. Все, мол, все будет, хорошо, ты справишься со всем, просто верь. А во что верить-то? Куда верить? Зачем? Ничего уже не поможет. Феликс раздраженно отбрасывает гаджет в сторону, раздраженно вслушивается в тиканье газового счетчика в углу, пытаясь отвлечься от утреннего тумана в голове. Телевизор уже что-то бормочет про погоду и политику, а мама варит овсянку – и, судя по запаху, она у нее пригорела. Как можно довести несчастную кашу до такого состояния? Феликс невольно улыбается.
– Доброе утро, – мама тоже очень любит слова, еще больше, чем остальные, из её уст они звучат убийственно ласково, – как ты? Тебе хорошо спалось?
– Да, хорошо, мам.
Овсянка сегодня вышла ужасная, и Феликс буквально давится каждой ложкой, но боясь обидеть мать и в целом сказать чего лишнего, уплетал с фальшивым энтузиазмом. Кусок в горло не лез. И дело даже не в кулинарных способностях – если каждый раз наматывать на катушку навязчивые мысли, зацикливаясь и пересматривая каждую, окружающий мир начнет истончаться, выцветать, как фотография на солнце. Он становится серой массой, которая давит на уши. Так цвета в восприятии теряют яркость, еда – вкус, а слова – смысл.
В какой-то момент вялый экономический прогноз сменяется новостями культуры. Феликс вытягивает шею, близоруко всматриваясь в экран. Хорошенькая журналистка с дежурной улыбкой вещала о новой программе Большого, о скором грандиозном представлении. Экран показывает интервью с молодняком, который на такой огромной сцене будет выступать впервые, у них взволнованные лица, и ножки во время репетиций пируэтов невольно подгибаются. Это выглядит смешно и забавно, но Феликс бледнеет как мел, потому что это выпускники его академии, потому что это «Лебединое озеро», а еще потому, что принца Зигфрида вместо того румяного Вани Захарова мог играть он. Мог, если бы не сломанная коленная чашечка и крест на блистательной карьере танцора на ближайшие лет пять, а если быть совсем уж честным – навсегда.
Мама беспокойно глядит на телевизор и быстро переключает на какой-то спортивный канал.
– Все будет хорошо, просто не зацикливайся на этом, – она мягко улыбается и гладит Феликса по голове, стараясь не замечать, как тот от напряжения смыкает лопатки, – Лариса Степановна сказала, что все не так плохо, и все надеются на твое скорейшее выздоровление, все в тебя верят. И я в тебя верю. Все получится.
Мама всем своим видом источает любовь, и Феликсу невыносимо хочется спрятаться от неё под одеяло, убежать, досками себя заколотить, потому что любовь эта – удушающая петля. В этом и особенность матерей, некоторые из них превращают свои самые искренние чувства в смертоносное оружие. Иногда по собственной воле, иногда исключительно в призме взгляда детей на них, но итог остается итогом – дитя отравлено нежностью, мать отравлена непониманием. Оба искалечены. Феликс свято верит, что это вина многочисленного потока слов, которые люди нещадно тратят по случаю и без.
Он встает из-за стола, вежливо благодарит за завтрак, и, даже не вслушиваясь в слабые протесты родного человека, идет в свою комнату. Закрывает дверь, прижимается к ней спиной и сползает вниз, подвывая, как волчонок подбитый.
Он получает сотни сожалений и пожеланий в течение всего дня, их так много, что подавиться можно. Цепочка из стройных предложений обвивается вокруг Феликса паутиной, паутина сворачивает в кокон. Кокон создан не для того, чтобы убить, он Феликса от мира защищает, тщетно пытаясь создать иллюзию утопичного «верь в себя и все будет хорошо». Но эти добрые люди совсем не знают, что корень проблемы – внутри, его нужно осторожно изъять, а не заставлять загнивать подобным образом. Но люди не слишком умные, думает Феликс, сжимая кулаки до побеления костяшек, они своей помощью могут только делать больнее. Настолько, что сейчас, ведомый перманентным желанием разбить себе голову чем-нибудь тяжелым, Феликс просто хочет, чтобы все вокруг замолчали, перестали говорить неприятную чушь – Феликс хочет слушать только отголоски собственной, бушующей внутри него бури.
У него недавно в клочья разбилась мечта, и осколки больно впились в кожу. Теперь у него нет будущего, нет даже прошлого – в порыве отчаяния он прекратил отношения со своей подругой, которая в том самом «Лебедином Озере» играет Одетту-Одиллию, ибо ему было невозможно осознавать, что она будет танцевать еще долго, а он уже никогда, – Феликс застрял в клочке времени с бездной впереди и бездной сзади, корчась в собственной душе и лелея свою боль от обыкновенной невозможности поделиться ею с другими.
Ничто не могло ему помочь настолько, что даже книги – чудесные друзья каждого с самого детства, говорят вокруг, – стали для него пустышкой, чернилами на страницах. В них ничего не было.
Только слова на ветер.
Балансируя на краю падения в отчаяние совершенное, Феликс иногда из инстинкта самосохранения цеплялся за мысли, которые немного грели ему душу – любовь к матери, обрывки оставшихся знакомых, семейство котят, живущих под окном, Женя, который каждый день этих котят выхаживает. Женя – друг, который рядом еще с незапамятных времен настолько раннего детства, о котором знаешь только из семейных фотографий. А еще Женя хороший друг, подставит плечо на «поплакать» и погладит по голове. Радостный такой, веселый, рыже-сияющий – солнце, ей-богу.
Когда Феликс еще лежал в больнице, это солнце навещало его каждый день с авоськой апельсинов, но о колене ни слова не говорило. О погоде, о литературе, о каплях дождя на стекле – но не про перелом. Феликс сначала думал, что Женя обходит эту тему исключительно из деликатности, потом – потому что Жене совершенно все равно, а затем Феликс наплевал на размышления и просто стал наслаждаться, что дорогой друг не теребит его рану, и что отношения их никак не изменились. И это радовало, хоть неосознанно для себя Феликс, ожидая жалости, негодовал. Но это было настолько незаметно, что эффект от их времяпровождения на Феликсе сказывался скорее положительно. Может, потому, что Женя ненавязчивый, и слова такие же – легкие и только чуть царапающие. Слушать было приятно.
Женя приходит каждый день. Иногда в квартиру, хвалить мамины борщи и бренчать на расстроенной гитаре, иногда просто стоит под окном, наворачивает круги вокруг дыр в асфальте и раздражает соседей громким криком – Феликс живет на втором этаже, это не слишком высоко, но все равно приходится повышать голос. Женя и прямо сейчас ровно под окнами играется с уличными котятами, и Феликс, опираясь руками на подоконник, смотрит куда-то вниз. Дружочек говорит про танец для маленькой мертвой принцессы Мориса Равеля. Феликс только смотрит на землю внизу. В голове появляется навязчивая мысль. Она мгновенно врезается в сознание, грызет корку мозга, как жук-древоточец, переключает на себя все внимание. И теперь Феликс весь лихорадочно крутится вокруг этой мысли. Такая отвратительная и такая манящая.
– Интересно, – голос насмешливый до фальшивости, – отсюда ведь невозможно упасть с летальным исходом. Маленькое расстояние. Все же. Только если головой вниз упасть и переломать себе шею, но откуда угодно можно упасть и сломать себе шею… Скорее всего. Я не проверял.
Феликс хотел, чтобы это звучало как что-то похожее на шутку, но исключительно ради честности хотя бы с самим собой стоит признать – если бы он жил на пару этажей выше, если вы Женя не стоял под его окном, если бы множество обстоятельств сложились в идеальную картинку, он без содроганий сделал бы роковой шаг.
Женя вздрогнул, побледнел и, наверное, расценил это как последнюю стадию клинической депрессии.
– Спускайся, Фель. Гулять пойдем.
Феликс был не в восторге от идеи, неохотно отрывая взгляд от асфальта, но повиновался.
Парк, в который его завели, оказался живописным местечком, но из-за нежелание понимать эстетику и простого раздражения ко всему яркому и шумному – а такое бывает, когда два месяца подряд сидишь дома, – вызывал лишь желание уйти отсюда подальше. Стоял конец мая, цвели и пахли жасмины, радовали глаз изумрудные одежки молодых деревьев, по серой брусчатке стайками ходили опьяненные скорыми каникулами школьники, маленькие дети, которые любят радоваться, и взрослые, которые в череде бесконечного быта решили уделить немного времени, чтобы просто расслабиться. Феликс, глядя на них, жмурится, будто смотрит прямо на солнце – когда сам в унынии, такая яркая чужая радость буквально слепит глаза.
Женя усаживает его на скамеечку на самом солнцепеке. Феликс открывает глаза: вокруг него пляшут цветные пятна, перекрывая живописные пейзажи и лица других.
– Раньше я не хотел делать тебе больно, – говорит Женя после долгого молчания неожиданно серьезным тоном, – не сыпать соль на рану. В таком роде. Но жалость ведь делает еще хуже, так?
Феликс хмурится. Он уже по первым слогам понимает, к чему идет разговор. Внутри головы будто слышится щелчок. Грудь заполняется гремучей смесью из презрения и огромного желания грубо заставить замолчать, но Феликс терпит. Только сверлит дружочка диким взглядом, как у затравленного зверя, и говорит тихо, почти шипя:
– Жалость равна жесткости. Ты хочешь быть ко мне жестоким?
– Я имел в виду не совсем жалость. То есть… нужно различать жалость и сопереживание. Я испытываю скорее второе. И, руководствуясь этим чувством, – Женя старается сохранять ораторское спокойствие, но со стороны видно, как он нервничает, – я хочу, чтобы тебе стало легче. Знаешь, люди говорят, мол, когда выговариваешься, становится лучше. Может, ты попробуешь?
Феликс выгибает бровь. Он ни с кем не говорил о своей колене, увиливал от темы, когда его просили рассказать, как ему плохо. И сейчас он воспринимает эту просьбу с одновременно изумлением и откровенной злобой. Хочется послать куда подальше. Но трепанацию черепа раньше считали полезной. Можно попробовать вскрыть и распотрошить свое сознание.
– Мой преподаватель по танцам, Лев Алексеевич, – голос тихий и уверенный, но чуть дрожит, выдавая непреодолимое желание показать миру свою бесплодную ярость, – говорил, что есть люди, которые живут ради того, чтобы жить, берут рассрочки, ипотеки, ходят на унылую работу и мечтают о поездке в Италию. А есть те, которые существуют ради чего-то, они бесконечную любовь к этому чему-то растягивают на всю жизнь, поэтому живут… Одухотворенно, – он тяжело выдохнул, – я полюбил балет, когда впервые увидел спектакль по Жизели. Мне было два года. Ради него я отдал многое, не гулял с друзьями, потому что учил кошку и ножницы. Я терпел кровавые мозоли, потому что балет был для меня абсолютно всем. Я стерпел бы даже иголки в пальцах, лишь бы быть его частью, – на секунду Феликс даже усмехнулся, вспоминая какие-то моменты из своего балетного бытия, – после тридцати двух моя растяжка становилась бы меньше и меньше, к концу четвертого десятка пришлось бы вовсе уйти, но уйти с осознанием, что ты со своей любовью крепко-накрепко спаян, – сардонической улыбкой Феликса можно было буквально порезаться, – но великий Боже решил иначе! Ах, шутки господни неисповедимы, не поймешь его планов!
Уголки губ опустились уже в злобном оскале. Феликс ощутил, как сгноившаяся со временем, ядовитая масса из непонимания, отчаяния, боль и агрессии отслоилась от стенок и потекла по венам, ведомая потоком крови, пульсировала в жилах, гонимая ритмичными сжатиями сердца – она отравляла, делала еще больнее, но так она хотя бы растворится со временем, а не накопится внутри, пока в один момент не станет трудно дышать, и врач выведет диагноз «асфиксия от своей невысказанной боли». Но поможет действительно только со временем, а пока она только раззадоривает на отчаянную ярость, ненависть, неосознанное желание желать больно другим, потому что больно самому.
– Ты любишь метафоры и красивые сравнения. Так вот представь Ромео, которому не дали умереть вместе со своей возлюбленной, более того, ему нарекли жить долгую жизнь. Только вот без толики всякого смысла. Все, что он любил, желал и боготворил исчезло. У него ничего не осталось. И у меня ничего не осталось, – Феликс ожесточился в чертах сильнее, и схватил Женю за воротник, рискуя либо оторвать его, либо от безысходного гнева друга задушить, – ах, нет, точнее, осталось, многочисленные пожелания в скорейшем выздоровлении! Захлебнуться можно, – он почти шипит, – кто-то желает сходит к психиатру полечится. Кто-то утверждает, что мне не стоит зацикливаться. Многие просто говорят, что все будет хорошо, а я хочу им это хорошо в самую глотку засунуть! Не существует никакого сопереживания, люди не способны к сопереживанию, не умеют понимать боль других. И только своими витиеватыми фразочками хуже делают. Поэтому если ты хотя бы попытаешься сейчас сказать что-то подобное – я лицо тебе разобью.
Феликс действительно сделает это. Друг не мама, которую любишь и боишься обидеть, он тебе равный, ему можно сказать всю поднаготную правды, а потом лупить, что он воспринял её не по-должному. Друзья обычно бывают чуть ближе родителей, и требования к ним завышенные, поэтому Феликс смотрит на дорогого визави с вызовом, сжимая ткань в кулаках. Женя глядит на него почти панически, но спустя пару бесконечно длящихся минут, осторожно откашливается и говорит неожиданно твердо и уверенно:
– Ты великий воин, Фель. Идеальный солдат. Ты борешься каждый день, разрываешь врагов в пух и прах, не оставляя и шанса на победу. Это похвально. Ты достоин мундира и множества бряцающих наград на нем. Только вот враги эти – призраки прошлого, и однажды, в пылу решающей битвы, ты не заметишь, как в погоне за тем, что было, обратиться пеплом твое настоящее. И будущее. И в этот решающий миг будут аплодисменты, фанфары, пушечные выстрелы, и когда по твоей коже пройдется мороз торжественной радости, ты дослужишься до титула, к которому шел все это время. Ты станешь генералом небытия. А знаешь, что еще хуже? Взлелеять своих врагов. Тогда тебя обвинят в дезертирстве!
Феликс застыл в изумлении. Не то чтобы он не ожидал подобного от своего дружочка, но эта иносказательность заставила пережить маленький приступ каталепсии, чуть успокоиться и немного задуматься. Этим Женя воспользовался, опережая следующую волну гнева, продолжил уже горячо, сбивчиво, с волнением и чуть заплетающимся языком:
– Все эти люди, которые окружают тебя и раздражают тебя, всего лишь хотят, чтобы тебе было хорошо. Действительно хотят! Просто… может, не могут выразить это должным образом. Но они любят тебя, и хотят, чтобы ты оправился. Это не подвергается сомнению. Просто ты не понимаешь этого. Или не хочешь понимать. Сворачиваешься в клубочек, как тот зверек с панцирем… как его, боже мой… броненосец. Вот. Люди не хотят тебе зла, слова уж тем более, они все желают тебе только счастья. Чтобы ты обрел смысл жизни, который ты… потерял. И чтобы ты улыбался, ты вообще помнишь, когда в последний раз делал это? Вот. Теперь можешь бить, – Женя даже зажмурился, подставляя щеку.
Злость Феликса стерлась с лица. Он в миг стал похожим на ребенка, который потерял на улице родителей – испуганный, близкий к панике и почти истерике. Весь гнев сменился на неопреодолимую, тягостную, ноющую печаль, и она с болью отрывалась от пригретого сердечка. Нужно только чуть-чуть подсобить, и можно будет вырвать ее с корнем.
– А если нечего больше обретать? – у Феликса охрип голос, будто он долго кричал, – если не осталось никаких смыслов, сколько ни ищи? Не соберешь по осколкам разбитое зеркало, разбитого человека тоже соберешь, – он настолько распален и погружен в беседу, что не замечает – оба не замечают – как на них настороженно глазеют люди.
– Поэтому люди и не зеркала, их можно собрать, – Жене сложно выбирать из огромного клубка мыслей подходящие, поэтому он говорит почти все, что взбредет в голову, но выходит удивительно точно, – и смыслы есть всегда. Какое-то время ты не будешь их видеть, потому что твоя депрессия это что-то вроде темного пятна на глазах, оно не дает увидеть мир целиком. Смотришь как бы внутрь себя. Глупости несу, – Женя нервно усмехнулся, – но вернувшись к смыслам… Представь, что ты никогда больше не увидишь ни солнца, ни неба, ни травы, ни людей. Это кажется не слишком убедительным, но просто вообрази, что вокруг тебя целую вечность будет только лишь тьма. Я бы с ума сошел. Потому что лицезреть мир, перерабатывать его красоту и отдавать ее обратно – уже смысл. Ты же человек искусства, ты знаешь теорию эстетики лучше, чем я. Красоту можно найти во всем. Просто сбрось свой траур, не будь как та королева, которая резала протестантов. Найди в себе силы раскрыть глаза и увидеть вокруг множество причин просто жить. Те люди, о которых ты с пренебрежением отзывался, мол, живут в рассрочку, может, находят прелести в бытовых мелочах. И они счастливы. Бери с них пример. Это получится не сразу, но попробуй. Я обещаю тебе помочь, – Женя робко, но лучезарно-искренне улыбнулся, – прошу тебя, не взращивай внутри себя обиду, не губи себя навязчивыми идеями… даже если ты не хочешь быть ради себя – будь ради других. Ты нужен им.
Феликс слушал, буквально не дыша, почти завороженно, как ребенок в первый раз слышит от матери сказку на ночь. Ему было тяжело, скопившаяся накипью печаль отваливалась кусками, отрывалась с болью. Она исчезала не полностью, но становилось легче. Бесконечный шторм потихоньку сменялся штилем, и Феликс почувствовал себя таким легким, словно хоть сейчас готовым взмыть в небо ярким шариком.
– Это будет долгая дорога, но я поверю тебе и понадеюсь, что она приведет меня если не к райским кущам, то хотя бы в березовую рощу с красивым видом, – Феликс забыл, что все это время держал Женю за воротник, и сейчас с виноватым видом отпустил, заламывая руки себе за спину.
– Ты пройдешь ее не один, и она не будет так тяжела.
Феликс изображает улыбку. Похоже, будто он забыл, в каком порядке сокращать лицевые мышцы. Женя смеется и хлопает его плечу, мол, ничего, скоро вспомнишь. Восстановление процесс всегда тяжелый, и удивительно, что начало ему положила совершенно обыкновенная вещь – не зря говорят, что для решения многих проблем достаточно просто поговорить.
Феликс еще ощущает смутных призраков своей тоски, их вытравить сложно, но нужно время. И старания, тогда все получится. Феликсу так странно не чувствовать это гнущего к земле груза, странно ощущать что-то эфирно-невесомое, забытое, легкое и теплое, словно родом из детства или тех времен, когда он танцевал на сцене – настолько далекое, что Феликс почти забыл его вкус. Он поймал внутри себя непреодолимое желание просто жить, есть, дышать, смеяться и радоваться, петь и даже танцевать, Феликс готов поклясться, что может вскочить хоть сейчас, не боясь за свою коленку. Чудесное чувство. Как же оно называется?
Счастье.