3
Деньги на ремонт квартиры и её дальнейшее обустройство нашлись очень скоро. Вернее, стремительно. На следующий день Данила Иванович сходил в сберкассу и, вернувшись оттуда, пригласил Леру к себе в кабинет.
- Я хочу, чтобы вы начали решать проблему с вашей квартирой как можно быстрее, - сказал он и вручил молодому человеку чёрный портфель-дипломат. – Здесь пять тысяч рублей. Ремонт постарайтесь сделать качественный, то есть не экономя на пустяках и не копейничая. Скупой платит дважды.
Потом помолчал и добавил:
- Чёрт знает почему, но я в вас верю. Вы часто мне противоречите, но даже в этом есть некоторое обаяние. Ариоль вас любит и, следовательно, это важнее всех наших разногласий.
- Мы могли бы найти деньги сами.
- Конечно. Кто ищет, тот всегда найдёт. Вы ведь человек ищущий, верно? А сейчас идите и начинайте действовать. И поменьше слушайте мою дочь, она умна, но чересчур романтична.
В выделенной им с женою комнате Лера спрятал портфель с деньгами в платяном шкафу, на нижней полке, среди какого-то тряпичного хлама.
Вечер того же дня Лера и Ариоль провели в студии «Наш театр» на спектакле «Утиная охота». Билеты он купил случайно, увидев рекламу в витрине театральной кассы в вестибюле метро на станции «Пушкинская». Ехать пришлось в Сокольники, потом пешком идти до улицы Гастелло. Студия занимала подвал и часть первого этажа пятиэтажной «сталинки». Вход был со двора. Внутри небольшое помещение было отделано тёмно-коричневыми деревянными панелями и белым кирпичом, что усиливало ощущение уютной деловитости.
Ариоль тем не менее была в раздражении. Всю дорогу она молчала, а в маленьком фойе, где было много народу и мало кожаных банкеток, произнесла, окинув его взглядом:
- Колхоз «Красный мак». Зачем мы сюда притащились?
- Сам не знаю зачем, - Лера взял её за руку. – А вдруг не зря?
Девушка высвободила руку и уставилась в купленную на входе программку.
Спектакль оказался неожиданным. Всё, от декораций до игры артистов, завораживало. Скромных размеров сцена вмещала большое количество стульев разного размера, из которых артисты по ходу пьесы сами складывали то столы, то скамейки, то использовали напрямую. Но главным элементом были широкие и узкие целлофановые ленты, свисавшие с колосников наподобие прозрачных и неприятно шуршащих занавесок. Артисты строили мизансцены перед ними и за ними, а свет менял цветовую гамму в зависимости от того, где шло действие: в квартире, в конторе или в провинциальном кафе.
В целом происходившее было то пьяной феерией, то дурным сном, то толкотнёй персонажей в странном анатомическом театре или в глухонемом застеклённом пространстве. Главный герой словно тонул постепенно среди волн из целлофана, а другие пытались его то ли спасти, то ли побыстрее утопить. Все путались в своих действиях и стремлениях, и когда главный герой хотел застрелиться, они в каком-то дурмане торопили его сделать последний выстрел, хотя, кажется, старались остановить.
Лера следил за всем происходящим на сцене не отрываясь. Ариоль его не отвлекала, молчала и думала о своём. Театр её никогда не привлекал, тем более в таком зашифрованном и многозначительном виде.
Когда спектакль был сыгран, зал некоторое время молчал, продолжая сопереживать увиденному, и только спустя десять секунд разразился оглушительными аплодисментами. Артисты выходили на поклон несколько раз. Они были бледны и измучены. Но глаза у всех горели. Значит, то, что они только что совершали, для них было счастьем. Лера это почувствовал остро и горячо, так как и сам несколько раз переживал подобное эйфорическое состояние за письменным столом, когда текст удавался и он вместе с ним взлетал куда-то вверх, над землёю и над облаками.
- Ну что, поедем домой?
Неожиданно он посмотрел на жену беспокойными глазами и глухим голосом спросил:
- Что с тобой, Ариолька?
Она поняла, что муж чуть ли не взбешён её равнодушием, и решила сейчас ни в чём ему не перечить. Пусть хоть падает в обморок от увиденного! Если надо, она принесёт нашатырь или валокордин, только бы продлить ему художественное наслаждение от этой туфты!
- Если хочешь, посидим немного в зале и помолчим, - сказала она, стараясь попасть ему в тон и не обнаружить ничем своего чувства.
Внезапно он расхохотался и несколько раз ткнулся лбом в её плечо.
- Я всё понял, - проговорил Лера. – Меня спектакль распял, а тебя не тронул. Бывает. Каждый в жизни взбирается на свою гору, верно?
Прошло минут пять. На сцене начался разбор декораций. Вниз поехали штанкеты с прозрачными лентами и театр наполнился странным шуршащим звуком.
- Добрый вечер, Лера Товиевич.
Около Ариоли и Каракосова стоял Марк Дорин в серых брюках и чёрном пуловере. Режиссёр был приветлив и радушно протягивал руку Каракосову.
Тот встал и ответил на рукопожатие.
- Зачем же вы покупали билеты? Могли просто позвонить мне и прийти как гость.
- Не проблема, - Лера встрепенулся. – Прошу знакомиться. Руководитель театра…
- Марк Борисович Дорин, главный режиссёр, - он галантно поцеловал руку девушке.
- Ариоль Даниловна, моя жена.
Ариоль чуть присела, сделав что-то вроде книксена.
- Устали?
- Да нет, что вы. Наоборот, даже встряхнулись.
- Ну и отлично. Если не спешите, прошу ко мне в «читалку». Это мой режиссёрский кабинет. Выпьем по чашечке кофе или чая. Принимается?
Лера вопросительно посмотрел на Ариоль. Она улыбнулась и согласно кивнула головой.
Каракосов не стал медлить.
- Марк Борисович, вы расскажете, что это было?
- Что вы имеете в виду?
- Ну, вашу «Утиную охоту».
Дорин двинулся по проходу между кресел и легко взмахнул рукой.
- Идёмте, идёмте. Сначала кофе по-варшавски, а потом уже вопросы и ответы. Прошу не отставать. Сейчас в зале погасят свет. За мной, скорее!
Режиссёрский кабинет, называемый «читалкой», располагался в закулисной части как бы на втором, но на самом деле первом этаже здания. Из-за кулис к кабинету вела лестница из восьми невысоких каменных ступеней. Оказалось, что её выложили сами студийцы, пробили в стене ход и закрыли его массивной деревянной дверью. За этой дверью и находилась «читалка»: комната в восемь квадратных метров, без окна, но с маленькими светильниками на стенах, письменным столом, кожаным диваном, стульями и большим количеством навесных полок, до отказа набитых книгами. Здесь пахло библиотечным бумажным экстрактом и особой театральной пылью, не застоявшейся, тряпичной и складской, а дурманящей и исключительно вкусной.
- Располагайтесь, - хозяин комнаты показал гостям на удобный диван, а сам крикнул негромко кому-то за дверь: - Лукьяна, приготовь нам три чашечки кофе, пожалуйста. Только погорячей и покрепче.
Лукьяна оказалась высокой девушкой двадцати пяти лет, с очень бледным и серьёзным лицом, короткой рыжей стрижкой, в дорогом джинсовом костюме и коричневых мокасинах. Мягко ступая, она принесла поднос с тремя чашками кофе, сахарницей и вазой с булочками. Гостей она смерила колким взглядом (ходят тут всякие!), поставила поднос Марку Борисовичу на стол и удалилась с независимым видом.
- Ревнует, - тихо прокомментировал режиссёр, когда дверь за высокой девушкой закрылась. – Меня ко всем, а всех ко мне.
- Ваша родственница? – спросил Лера.
- Секретарь. Но у них так принято, от артистов до билетёров.
- Значит, любят, - подала голос Ариоль.
- Возможно, - Марк Дорин неожиданно посерьёзнел. – Иногда хочется послать всё это к чёртовой матери. Надоедают порой эти шашни-машни хуже мигрени. Делу мешают, да и сердце мозолят.
- То есть?
Дорин посмотрел в стену мимо Каракосова, потом на него и объяснил:
- Много любви – это как наркотик. Её со временем нужно всё больше и больше, а дело потихоньку гибнет.
Супруги переглянулись.
- Впрочем, бывает и по-другому, - режиссёр опять повеселел. – Вы пейте кофе и говорите о спектакле. В целом он вам понравился, как я понял?
Лера взял чашку и отпил глоток.
- Я бы сказал по-другому, - начал он после этого. – Спектакль странен, скорее всего так. Но эта странность того свойства, когда среди толпы лжецов один начинает говорить правду. Видели, что тогда происходит? Все цепенеют и сбиваются с ритма. А кто-то один, самый смелый, начинает упрекать правдолюбца.
- Или гонит его прочь.
- Бывает и такое. Но самое главное заключается в том, что наблюдателю со стороны становится интересно: выдержит любитель правды или нет? Ведь он один. Договорит правду до конца или сломается?
- Или станет таким, как все.
- Ну да. И вдруг наблюдателю становится ясно, что речь идёт о нём самом, плюнувшем однажды на правду и вравшем в жизни уже не раз и не два. Он под прицелом того, кто заставляет его врать, и утиная, так сказать, охота идёт не за кем-нибудь, а за ним.
Режиссёр кивал головой, точно подтверждая мысль Леры. Его большие уши стали ещё больше и как бы острее на кончиках, словно у летучей мыши, а глаза странно замерцали.
- И что происходит дальше?
Лера покусал верхнюю губу.
- Что дальше? Видимо, стыд и желание начать всё сначала.
- А вот и нет. Человек начинает признавать свою подчинённость бренному миру и задавать вопросы ему, а не себе.
Марк Борисович подошёл к одной из книжных полок, вытащил оттуда толстую книгу, перелистал её и остановился на нужной странице.
- Вот послушайте, как это начинается.
Он читал очень медленно и вкрадчиво, словно рассказывал Лере и Ариоли что-то по большому секрету:
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня.
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…
После этого Дорин положил книгу на стол и сказал совсем тихо:
- Это Пушкин. Понимаете?
Лера ещё раз взглянул на Ариоль и она вдруг встрепенулась.
- Марк Борисович, - произнесла девушка и указала пальцем на книгу. – Мне кажется, что Пушкин и Вампилов говорят о разном. Вы специально путаете бессонницу и мучение гения с трезвой злостью и отчаянием среднего советского человека, не посмевшего быть честным. Потому что это вредно для молодого организма, простите. Вот и всё. Зачем же присваивать многозначительность тому, чья сложность не выходит за рамки таблицы умножения?
- Конечно, конечно, - мягко согласился Дорин. – Но ведь бывает и так, что посторонние люди не хотят слушать человека. Он врёт не потому что боится быть честным. Его враньё вроде такого юродства.
- Прекрасно! Вы считаете этого алкоголика и обманщика, показанного в пьесе, юродивым?
- Так ведь он не врёт. Он говорит правду. Но среди лгунов, привыкших врать, его правдивые речи всем кажутся наглым враньём. Он юродивый, потому что не боится быть нищим в открытую. Он не хочет притворяться благополучным, потому что мир, в котором живёт – отвратителен. И каждую ночь его мучает бессонница и внутренний голос спрашивает: «Что ты значишь, скучный шёпот?» В этом мире нет самого главного, а чего именно и куда оно девалось, Вампиловский герой не знает. Вот драма, вот почему Пушкин.
Ариоль развела руками.
- Ну, не знаю. По-моему, это слишком красиво и слишком неправдоподобно.
- Подожди, - Лера коснулся её плеча, словно останавливая. – Допустим, он врёт из шутовства. Юродствует, как вы говорите. Но неужели он не понимает, что в результате его лжи гибнет его жена, потом его подруга и эта невинная девочка-студентка? Не слишком ли много жертв на один квадратный метр?
- Это уже другой вопрос.
- Почему?
- Ну это как бы совсем другая история.
Каракосов пожал плечами.
- Простите, - сказал он, - но этого я не понимаю. Какая история? И почему она совсем другая?
Марк Борисович карикатурно прищурился и вдруг заговорил каким-то неестественным и как бы интимным голосом. При этом он слегка перегнулся через стол, за которым сидел, что выглядело заговорщически и совсем несерьёзно.
- Да перестаньте, - проскрипел он, - а то вы не мужик, Лера Товиевич, и не знаете, как поступать с женщинами. Первая, вторая, третья ещё сто;ят нашей искренности, а дальше им хватит и двух нежных слов, которые будут перемежаться хамством под видом брутальности. И они того стоят, эти женщины, потому что сами перестали различать, с какого конца телеги впрягать лошадь.
Ариоль вежливо рассмеялась. Лера откинулся на стуле.
- Вам совсем не идёт роль Казановы, Марк Борисович, - сказал он. – И вообше… Давайте сменим тему.
- Давайте, давайте, - режиссёр принял прежнюю позу и опять заговорил нормальным голосом. – Извините за нажим, переиграл. Театральный идиотизм, знаете ли. Святая блажь… Так вот. Если по существу, женщины – это другая тема спектакля. Иная линия. Вы, как романист, меня понимаете. Возможно, мы её не вытянули, - Дорин покачал головой. – Значит, будет над чем ещё поработать. Кстати, один вопрос.
- Да, пожалуйста.
- Что с вашим романом? Я всё надеюсь его прочитать.
Лера немного помолчал.
- А романа больше нет, - наконец признался он.
- Как?
- Сгорел вместе с квартирой. Хотя есть мнение, что рукописи не горят.
Дорин присвистнул.
- Значит, судьба преподнесла вам сюрприз?
- Распорядилась по-своему. Решила за меня то, что следовало решить самому. Например, что надо писать по-другому. Сейчас, после пожара, я это понимаю.
Внезапно Марк Борисович перевёл взгляд на Ариоль и улыбнулся.
- Мы вас не очень утомили, милая барышня? – спросил он и расцвёл лицом. – Мужчины могут быть скучнее самой серой погоды.
- Нет, что вы. Я понимаю, что вам нужно поговорить. Это моё присутствие здесь достаточно случайно. Не обращайте на меня внимания, не отвлекайтесь. У меня совсем другая линия и тема, как вы справедливо заметили. Если муж – писатель, надо уметь быть женой писателя.
«Странный человек этот Дорин, - думал в это время Лера. – Он не хочет говорить о том, что ему неинтересно, и не скрывает этого. Выслушивать моё мнение о спектакле ему быстро надоело. Он сказал какую-то чепуху о женщинах и ушёл тем самым в сторону. О сгоревшем романе вообще не стал разговаривать. Тут ему в качестве отвлекающей фигуры пригодилась Ариоль. Как он сказал о театре? Идиотизм, святая блажь? Надо подобрать ключ к этой мистификации».
- Кстати, - тут Марк Борисович достал из ящика своего письменного стола журнал с рассказами Каракосова. – Я с интересом прочитал вашу «Следовую полосу». Хорошо написано. Яркие характеры и острые драматические положения. Возвращаю.
Лера взял «Аврору» и положил себе на колени. Он не знал, что говорить.
Надо было прощаться, но разговор с режиссёром как будто бы ещё не был закончен.
- С романом вашим действительно вышло нехорошо, - продолжил Дорин. – Но если художник что-то создал однажды, оно уже никогда не пропадёт. Роман к вам вернётся. Иной дорогой, но вернётся. Рукописи действительно не горят, здесь Михаил Афанасьевич сказал правду.
Лера улыбнулся краешком губ.
- Теперь вопрос, - голос у Дорина стал твёрдым и глубоким. – Не хотите ли написать пьесу для нашего театра?
- О чём?
- Не знаю. Выбор за вами. Приходите к нам на репетицию, посмотрите на актёров. Любая пьеса пишется на кого-то. У нас есть интересные фигуры, мужские и женские. Сориентируйтесь и пишите. У вас должно получится. Вы станете нашим Чеховым. По рукам?
От метро до дома Лера и Ариоль решили пройтись пешком несмотря на поздний час. На улице было тихо. Заснувшая Москва слушала шелест ветра и шуршание редких машин. Река в каменном рукаве казалась чёрным узким зеркалом с бесконечными мелкими отражениями фонарей, скачущими по чёрной ряби.
Шли молча. Говорить не хотелось. Оба устали и мечтали о сне.
- Как тебе Дорин? - внезапно спросил Лера.
- По-моему, он большой чудак, - сухо ответила Ариоль. – И большой хитрец одновременно.
- А что насчёт его предложения?
- Написать пьесу?
- Да.
Девушка многозначительно вздохнула.
- Что?
- Решай сам.
Она прижалась к нему и старалась идти в ногу. Лера не видел толком её лица, но ему казалось, что в глазах у неё разгорается желание, чтобы он с завтрашнего дня садился за пьесу.
Продолжение следует.