Свенцянский прорыв ч.2
Про «отцов-командиров».
(Продолжение. Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2018/10/30/549)
О ситуации, складывавшейся для германских войск в то время, и о чувстве превосходства немцев над царскими войсками, в своих воспоминаниях «Война упущенных возможностей» достаточно подробно рассказывает генерал Макс Гофман:
«Горькие уроки, полученные русскими в Ново-Георгиевске и Ковно, привели, очевидно, к тому, что русскими не было сделано даже попытки защищать более сильный Брест-Литовск.
Несмотря на ряд затруднений, в начале августа командующий восточным фронтом приступил к штурму Ковно. Тут в нашем распоряжении из тяжелой артиллерии было всего две 42-сант. батареи, так как вся остальная наша тяжелая артиллерия была под Ново-Георгиевском. Снаряжения нам Ставка не прислала; все немногое, что у нас имелось, было результатом крайней бережливости генерала Людендорфа.
Войска для штурма крепости также пришлось выкроить за счет ослабления других участков фронта. Однако уверенность войск в превосходстве над русскими была столь велика, что командование армии, в лице Эйхгорна с его начальником штаба полковником Хеллем и командиром штурмовой колонны генералом Лицманом, охотно шло на такой риск.
6 августа пехота заняла исходное положение, а 8-го числа артиллерия открыла огонь. Несмотря на сопротивление русских, генерал Лицман достиг 15-го числа линии фортов. 16-го числа одной роте удалось неожиданно прорваться на берегу Немана за эту линию; развернувшиеся здесь бои привели к тому, что 17-го генерал Лицман перешел Неман, занял город и восточные форты.
После падения западных фортов русские уже не сопротивлялись и спешно отошли к Вильне…
Генерал Гутир вступил в бой с храбро защищавшимся русским арьергардом и отбросил его за Неман, взял 26 августа Олиту, перешел в конце августа Неман и двинулся дальше по направлению к Гродно - Вильна.
Здесь сопротивление русских усилилось. Тем не менее генерал Гутир продолжал наступление южнее, и русские очистили Гродно. 1 сентября войска левого крыла его армии взяли юго-западные форты, и после ожесточенных уличных боев он 2 сентября взял город…
17-го числа войска левого крыла разбили русских при Ауце, и в упорных многодневных боях под Шавлями вся русская 5-я армия была отброшена в направлении Поневежа. Последний был взят 29 июля, Митава-1 августа. Даже войска слабого правого крыла перешли Дубиссу и выдвинули отряд против Ковно…
Лишь в середине августа командующему восточным фронтом разрешено было возобновить наступление на Вильну, но время для нанесения здесь русским тяжелого поражения было уже упущено и рассчитывать можно было лишь на успехи местного характера. Верховное командование предоставило нам для этой операции несколько дивизий, выделенных из войск, освободившихся под Ново-Георгиевском и из 8-й и 12-й армий.
Главная же масса освободившихся резервов была направлена во Францию и Сербию.
Между тем на фронте 10-й армии на полпути к Ковно - Вильне вновь разгорелись тяжелые бои, так как русские направили на север часть сил, выведенных из Польши. Хотя против левого крыла 10-й армии, по направлению к северу, противнику и удалось сомкнуть свой фронт, все же прорыв здесь был возможен. При продвижении нашего левого крыла в направлении Вильна - Минск главной целью было отрезать жел. дорожные пути, ведущие к тылу и флангам, а также и ж.-д. пути, ведущие через Двинск к Молодечно. Поэтому Неманской армии приказано было с началом повторного наступления 10-й армии продолжать главными своими силами наступление на Двинск, а на ж.-д. линию перед Полоцком, в особенности к узловой станции Молодечно, была брошена сильная кавалерия 10-й армии».
Как видим, и Гофман сообщает о том, что после капитуляции Новогеоргиевска и очищения царскими войсками Русской Польши (со всеми ее крепостями, которые русские строили и совершенствовали, еще с 40-х годов XIX века), верховное командование рейхсвера направило почти все высвободившиеся войска на Западный фронт и в Сербию.
Уверенность германских войск в своем превосходстве над русскими была столь велика, что позволяла немцам легко манипулировать своими резервами и перебрасывать их с Восточного на Западный и Сербский фронты, даже не прекращая наступательных операций на Восточном фронте оставшимися там ограниченными силами.
Он также соглашается с мнением генерала Людендорфа о том, что «время для нанесения здесь русским тяжелого поражения было уже упущено и рассчитывать можно было лишь на успехи местного характера», имея в виде замысел Людендорфа по организации грандиозного «котла» для всей массы русских войск сосредоточенных в т.н. «польском выступе».
Одной из таких операций местного характера как раз и был Свенцянский прорыв германской кавалерии.
О самом прорыве генерал Гофман упоминает «вскользь», не придавая ему особенного значения:
«Генерал Эйхгорн и его начальник штаба полковник Хелль, были полны надежд, и генерал Людендорф проникся их оптимизмом. Прорыв удался блестяще, кавалерия достигла ж.-д. линии, 1-я кав. дивизия дошла даже до Сморгони, и русские вынуждены были оставить Вильну.
Однако здесь наше продвижение остановилось, - оно начато было слишком поздно. Отход русских из Польши к этому времени принял такие размеры, что теперь они могли начать переброску целых дивизий сюда с южных участков фронта.
У Сморгони 1-я кав. дивизия имела блестящее дело. Атакованная превосходными силами русских, она пыталась удержаться до подхода пехоты, но из-за плохих дорог пехота подоспела слишком поздно, и дивизия вынуждена была оставить Сморгонь. Также в районе Двинска русское командование подвезло по железной дороге много подкреплений, и Неманской армии не удалось взять Двинска.
На всем фронте 10-й армии и правом крыле Неманской армии русские перешли в наступление, но их атаки повсюду были отбиты и в некоторых местах дело закончилось для нас даже выигрышем пространства…
Генерал Людендорф решил прекратить операцию ввиду невозможности достичь новых успехов. Наступление было прекращено, левый фланг 10-й армии был отведен назад, и фронт сомкнулся с группой принца Леопольда Баварского, достигшей к этому времени линии севернее Минск - Барановичи. Войска устроились, на зимние квартиры на фронте Березина - Крево - оз. Нарочь - оз. Дрисвяты-Ново-Александровск - Двина. У Нароча и особенно под Двинском бои длились еще некоторое время…»
Теперь посмотрим, что об этих событиях сообщает военный министр царского правительства Поливанов:
«…неожиданно быстрое овладение противником крепостями Ковна, Гродна и Осовец привело к невозможности удерживаться на линии р. Неман – Белосток – Брест, а потому 13 августа крепость Брест-Литовск была оставлена, и армии наши, сильно ослабленные в своем составе, продолжали отходить под напором противника, на Северном фронте неприятель приблизился к р. Западной Двине, показывая намерение форсировать ее у Фридрихштадта, на Западном – большие силы неприятеля группировались между р. Неманом и Вильной, угрожая Вильне – этому важному узлу путей, а кроме того противник сильно нажимал по направлению на Волковыск и вдоль железной дороги на Пинск.
К югу от Полесья неприятель, сосредоточив большие силы в Луцком районе, наступал на Ровно и Дубно, и только в Галиции, вдоль р. Серет, мы имели частичные успехи, отбивая австрийцев, хотя и там, главнокомандующий ген.-ад. Иванов, приняв настойчивые меры по эвакуации пограничной полосы, подготовлял уже и эвакуацию Киева…»
Не правда ли, удивительно читать о том, что главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Н.И. Иванов тогда: «подготовлял уже и эвакуацию Киева»?!
Он, разумеется, не был предателем, или круглым дураком, а принимал такие решения, исходя из общей обстановки на фронте, и РЕАЛЬНОЙ боеспособности своих войск, которая тогда, увы, была очень невысокой.
Поливанов сообщает:
«Что из себя в ту пору представлял Северный фронт, видно из нижеследующих строк письма ко мне ген.-ад. Рузского от 19 августа из Пскова, «В Север, фронте, на долю которого отведена линия около 250 верст, оказалось, не считая 108-й и 109-й ополченских дивизий, принадлежащих 6-й армии и имеющих особое назначение, всего две армии: 5-я (ген. Плеве) в составе неполных двух корпусов и 12-я (ген. Горбатовского) в составе трех корпусов, из коих 37-й, по заявлению Горбатовского, отброшенный к Зап. Двине, небоеспособен, а 28-й корпус только что прибыл в дезорганизованном виде – без тяжелой артиллерии, без сапер, без этапов. Значит, за исключением 37-го корпуса, на 250 верст – всего четыре корпуса и притом слабого состава…
И, тем не менее, нежелание немцев сделать рискованное продвижение к столице, хотя и обещавшее им большие выгоды, было столь очевидно, что, когда 12 августа меня посетил управ. Госуд. банком И. П. Шипов и предложил вопрос, как я смотрю на возможность скорого занятия немцами Петрограда, я ответил ему, что такой возможности от них не ожидаю…»
Подчеркнем, для любителей сочинять сказки о том, что немцев –де в годы Первой мировой, царские войска «не пустили» к Петрограду и Москве: военный министр Поливанов отмечает, что НЕЖЕЛАНИЕ немцев делать «обещавшее им большие выгоды», продвижение к столице, было ОЧЕВИДНЫМ!!!
Не желали тогда немцы наступать на Петроград, ибо у них не было для этого ни сил, ни политических целей, как ранее уже и говорилось!
Теперь посмотрим, какие настроения были тогда у петроградской «элиты», высшего круга царской знати.
Об этом, в своей книге «Император Николай Второй, каким я его знал», вспоминает генерал-майор Британской армии, Глава Британской военной миссии в России сэр ДЖОН ХЭНБЕРИ-УИЛЬЯМС.
15 июля 1915 года он записывает в своем дневнике:
«Алексеев сказал мне, что на позициях все готово к отступлению и обороне Петрограда — руководящего центра России».
Месяц спустя, 18 августа 1915 года, новая запись:
«Ходят слухи о революции и сепаратном мире с Германией. Поговаривают, что в Ставке Император держится твердо и способен на волевые решения, однако вне Ставки подпадает под чужое влияние и слабеет духом…»
А вот ведь, какое точное наблюдение оказалось у этого английского генерала: в Феврале 1917 года Николай Второй, оказавшийся «вне Ставки» подпал-таки под чужое влияние и написал свое безумное отречение (а фактически – дезертирство Верховного главнокомандующего со своего поста), в разгар тяжелейшей войны, которую вела его страна…
Ну да Бог с ним, с царем. В конце концов, Верховным главнокомандующим-то он был чисто номинальным.
Все решения готовил и принимал М.В. Алексеев, а царь лишь подписывал заранее приготовленные «бумаги».
Почему же остальные царские полководцы оказались тогда столь беспомощными перед немецкими стратегами?!
Почему немцы, в годы Первой мировой войны державшие на Восточном фронте в основном свои резервные и ландверные части, вполне успешно действовали против наших гвардейских, гренадерских и первоочередных, кадровых дивизий?!
Думается, что изрядная доля вины за это лежит на «отцах-командирах» царской армии.
Многие из них имели высокую личную храбрость и готовность «лечь костьми» на поле брани, но обладали слабой тактической выучкой, не знали приемов и методов ведения современного боя с противником, обладавшим скорострельной артиллерией, пулеметами, аэропланами и стойким, дисциплинированным войском.
Предвоенные учения и маневры царской армии, особенно в столичных гарнизонах, проводились «по старинке», когда господствовала установка, что «пуля-дура, а штык – молодец», и нередко носили показушный характер.
Среди многих факторов, обусловивших это можно назвать и то, что практически вся военная «верхушка» царской России откровенно «недолюбливала» друг друга и не слишком-то скрывала это.
Верховным главнокомандующим русской армии в начале ПМВ был великий князь Николай Николаевич (Младший).
Великий князь Александр Михайлович дает следующую характеристику своему двоюродному брату:
«Мой двоюродный брат Николаша был превосходным строевым офицером. Не было равных ему в искусстве поддерживать строевую дисциплину, обучать солдат и готовить строевые смотры. Как все военные, привыкшее иметь дело со строго определенными заданиями, Николай Николаевич терялся во всех сложных политических положениях, где его манера повышать голос и угрожать наказанием не производила желаемого эффекта.
Из всех членов императорской семьи великий князь Николай Николаевич имел самое большое влияние на наши государственные дела. Он отличался редкой честностью, но ограниченностью ума, был превосходным строевым офицером, но никудышным политиком».
П.А. Столыпин говорил про великого князя Николая Николаевича: «Удивительно он резок, упрям и бездарен. Все его стремления направлены только к войне, что при его безграничной ненависти к Германии очень опасно.
Понять, что нам нужен сейчас только мир и спокойное дружное строительство, он не желает и на все мои доводы отвечает грубостями. Не будь миролюбия Государя, он многое мог бы погубить».
Было известно, что Николай Николаевич любил публично заявлять о своих воинственных намерениях.
Немецкий историк Вернер Бемельбург писал: «Осенью 1912 года великий князь Николай Николаевич, который присутствовал на больших французских маневрах, как представитель империи царей, поднял на прощальном ужине свой полный бокал шампанского и воскликнул под восторженные аплодисменты французских офицеров: «Я пью за нашу общую будущую победу! До встречи в Берлине, господа!».
Витте пишет, что еще во время русско-японской войны великий князь Николай Николаевич носился с мыслью начать войну против Германии и Австро-Венгрии. Мысль эта была тем более бессмысленной и вредной, что в конфликте с Японией германский кайзер Вильгельм был на стороне России.
Витте весьма негативно высказывался в отношении личности великого князя Николая Николаевича и его военных способностей: «Я его считаю человеком крайне ограниченным, но не дурным и честным, безусловно преданным Государю, имеющим некоторые военные способности. Он натворил и, вероятно, еще натворит много бед России, но способен приносить пользу» (Витте С.Ю. Избранные воспоминания, М.: Мысль, 1991, с. 436-437).
Вот ТАКОЙ полководец и военачальник был поставлен во главе Российской армии в начале Первой мировой войны!!!
Человек крайне ограниченного ума, способный призывать к войне против Германии и Австро-Венгрии, во время тяжелейшей русско-японской войны, которую Россия начисто проигрывала!
Отсутствие военных способностей компенсировалось у него огромным самомнением, далеко идущими амбициями и... изрядной трусливостью.
Хорошо знавший Николая Николаевича (и, подчеркнём, очень хорошо относившийся к нему), протопресвитер Георгий Шавельский вынужден был отметить:
«При внимательном же наблюдении за нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность.
Это сказывалось и в мелочах, и в крупном: великий князь до крайности оберегал свои покой и здоровье; на автомобиле он не делал более 25 верст в час, опасаясь несчастья; он ни разу не выехал на фронт дальше ставок Главнокомандующих, боясь шальной пули; он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы это предприятие угрожало бы его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны или в начале революции.
У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности. Поэтому он не оправдал и своих собственных надежд, что ему удастся привести к славе Родину, и надежд народа, желавшего видеть в нем действительного вождя».
(Шавельский Г. Воспоминания. Нью-Йорк, 1964, т, 1, с. 138).
А вот какие впечатления вынес в.к. Андрей Владимирович из своих фронтовых поездок о стиле и результатах руководства в.к. Николая Николаевича войсками в начале ПМВ.
18 мая 1915 года он записывает в своем дневнике:
«…Есть вопрос, который меня очень интересует. Это нравственный элемент в командном составе.
Теперь принята система: как неудача, так вон. Так нельзя поступать. Неудача всегда может быть. Надо, наоборот, приласкать такого начальника, ободрить и сказать ему: “дерзай”. Тогда люди будут работать.
Теперь всякий боится.
Смелости нет.
Нет той необходимой в военном деле энергии и инициативы. Иванов отрешил Радко-Дмитриева, а может Иванов ему в подметки не годится. Радко - человеку с именем, и с прошлой боевой славой. Нельзя было с ним так поступать. Без того у нас людей мало. Ни одного кавалерийского начальника хорошего нет.
Я все думаю, не следовало ли бы хоть Ренненкампфа взять в кавалерийские начальники, это его сфера….»
(Генерал Николай Иудович Иванов был тогда главнокомандующим Юго-Западного фронта, а генерал Радко-Дмитриев, которого Иванов отрешил от должности, был командующим 3-й армией, на участке которой немцы совершили знаменитый «Горлицкий прорыв» нашего фронта).
Посмотрите, какую нелицеприятную оценку, бывшему своему начальнику штаба, а теперь - командующему Северным фронтом, генералу М.В. Алексееву, дает генерал Н.И. Иванов в беседе с в.к. Андреем Владимировичем 4 июля 1915 года:
«При моем обратном проезде через Ровно…генерал-адъютант Иванов зашел в мой вагон. Наше давнишнее знакомство дало возможность поговорить о многом и очень откровенно.
Меня очень интересовало мнение генерал-адъютанта Иванова об Алексееве, который был при нем начальником штаба, а теперь главнокомандующий Северным фронтом. Вот что по этому поводу он мне сказал:
- Алексеев, безусловно, работоспособный человек, очень трудолюбивый и знающий, но, как всякий человек, имеет свои недостатки.
Главный - это скрытность. Сколько времени он был у меня, и ни разу мне не удалось с ним поговорить, обменяться мнением. Он никогда не выскажет свое мнение прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным ему недоверием и обижается. При этих условиях работать с ним очень было трудно. Теперь, занимая ответственный пост, конечно, ему не перед кем скрывать свое мнение, разве перед самим собой.
Он не талантлив и на творчество не способен, но честный труженик.
Вот Драгомиров талантливый человек. С ним работать было легко и приятно. И поговорить можно и высказаться. Зря его верховный погубил. На совещании 24 мая верховный наговорил, скорее, накричал на него, потому что он советовал сразу отойти за Сан, когда армия Радко-Дмитриева была потрепана.
Конечно, верховного натравили; сцена была очень тяжелая, и она сильно подействовала на Драгомирова. 29 мая его сменили. Я сам тоже хотел уходить, но верховный не пустил. Теперь у меня Саввич. Работать можно, но куда ему до Драгомирова. Неправду говорят, что он был болен. Ничего подобного. Все это выдумки.
Тяжелое время мы переживаем, но во многом сами виноваты».
А вот еще одна запись в дневнике в.к. Андрея Владимировича о генерале М.В. Алексееве:
"9 июля 1915г.
Вернувшись после поездки на Южный фронт вчера вечером, сегодня утром зашел к генералу Гулевичу. Застал его в ужасном состоянии.
За последнее время генерал Алексеев проникся идеею отступления и ни о каких бы то ни было попытках не только наступления, но даже о контратаках слышать не желает. Многочисленные просьбы командующих армиями о переходе в наступление оставались без ответа.
Вчера Алексеев приказал всем отходить. Отчаяние во многих армиях ужасное. При таком отступлении не только мы несем большие потери, но теряем и тот нравственный элемент, без которого войну вести нельзя.
Гулевич указывал Алексееву на эту сторону вопроса, но тот и слышать не желает чужого мнения, а считаться с ним и подавно…
Гулевич прав, говоря, что как родился Алексеев с мелкой душой, так с ней и остался, и ни на какие порывы, подъемы такая душа уже не способна. И это на каждом шагу сказывается болезненно.
Но знал бы Алексеев, как все это болезненно отзывается на войсках, что они переживают - он мог бы понять; но нет, он все же не поймет. И Иванов прав, что Алексеев на творчество не способен.
Копошиться в бумагах он может и хорошо, но сквозь эти бумаги жизни, обстановки, настроения не увидит."
И ТАКОГО полководца Николай Второй, пару месяцев спустя, назначил начальником Штаба Ставки Верховного главнокомандующего, по сути дела поставив во главе всей русской армии…
(Вышеупомянутый генерал-лейтенант Арсений Анатольевич Гулевич был, со 2 февраля 1915 года, начальником штаба Северо-Западного фронта и отлично знал «морально-политические качества» своего начальника, М.В. Алексеева).
Остался еще один главнокомандующий фронтом – генерал Н.В. Рузский.
В.к. Андрей Владимирович, в своих военных дневниках, дает ему такие характеристики:
«Новый главнокомандующий, как это ни странно, но вовсе не отличается твердым и решительным характером. Он очень часто возмущается действиями то того, то другого, но это и все. Ни разу он не настоял на исполнении своих требований и ограничивался лишь тем, что возмущался и кипятился…
Здоровьем хил, страдает желудком, почти ничего не ест, и ест-то что-то всегда особенное, легкое, слабое. Заботится о своем здоровье все время. Всегда принимает лекарства всякого рода. Всегда на что-то жалуется, и вечно болен. Личной энергии - ровно никакой, не говоря уже о внешней, которая абсолютно отсутствует. Ни осмотреть часть, ни посмотреть на что-нибудь.
Этого он никогда не делает. А ежели и поедет в штаб какой-нибудь армии, то в вагоне - до последней крайности, а там - в закрытом моторе, да и так домой. И по дороге ничего не посмотрит. Все боится простуды. И в делах тоже мало энергии. Ни разу не было твердого решения, настойчивого, определенного. Сколько раз мне приходилось ему докладывать о разных делах. Соглашается, но никак не может решиться на что-либо…
Ежели бы спросили, какая его прирожденная должность, то я бы сказал, начальник штаба или генерал-квартирмейстер. Сидеть в кабинете, смотреть на карту и решать стратегические задачи на планах. Вот тут-то он великий мастер, и мысли правильны, и решения прекрасны. Но лично провести их в жизнь он не может, нет той живой силы, которая ведет величие дела, к великим целям…
Генерал Рузский очень верующ.
Его всегда сопровождает образ, завернутый в простыню, и его ординарец граф Д.А. Шереметев (прозванный «рыжим») носит его с собой, несмотря на солидный размер образа.
За это Шереметев и был прозван «мальчик с образом». Даже при выездах на моторах Шереметев везет этот образ с собой…
Строя давно не видал, да и вряд ли когда-либо хорошо и видел. Внешность вовсе не военная. С солдатами говорить не умеет. Здоровьем всегда был слаб, да и мнительность много способствует ослаблению здоровья и энергии. Ему и на улицу нос высунуть трудно.
Все боится простуды, да и простужается от всяких пустяков, и всякий насморк считает, чуть ли не смертельною болезнью. При этом какая может быть энергия. Конечно, энергии никакой. Это и отзывается на всем…
В последний приезд Ники в Ставку он меня спросил, как здоровье Рузского. Я ответил, что хорошо. Но все же поинтересовался узнать, почему меня спрашивает.
Ники сказал, что он вообще слышал, что генерал Рузский болен, сильно устал, разнервничался, и главное, что он морфиноман.
Последнее я ни подтвердить, ни отрицать не мог, ибо впервые об этом слышу, но никаких намеков на морфий у меня нет. После этого разговора я присматривался ко всем мелочам, но ничего не мог заметить.
Из этого разговора одно, несомненно, ясно, что о здоровье Рузского были разговоры и довольно серьезные, иначе Ники при своей необычайной деликатности никогда бы не намекнул на морфий.
По-видимому, этот вопрос сильно беспокоит Ники и у него, наверное, было сомнение насчет нормальности Рузского, ибо морфий именно нарушает полную нормальность человека».
Прямо скажем, неважная характеристика для главнокомандующего одного из трех фронтов, согласитесь.
15 августа 1915 года в.к. Андрей Владимирович записывает в дневнике:
«Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе.
Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком неспособным командовать, и, кроме того, Рузский обвиняет его в том, что он пренебрег всеми нашими стратегическими линиями, оцененными еще при Николае I (Новогеоргиевск, Ивангород, Брест и т.д.).
Такое пренебрежение к истории нашей обороны является уже преступным. Теперь же, в оправдание, он уже обвиняет войска в неустойчивости».
Как видим, генерал Рузский, в беседе с великим князем Кириллом Владимировичем, прямо заявляет о том, что генерал М.В. Алексеев является «виновником всех наших неудач» и о том, что он « неспособен командовать», понимая, что в.к. Кирилл Владимирович непременно доведет его точку зрения до Николая Второго.
Царь, как мы знаем, все эти предостережения игнорировал, считая «своего косого друга» (как царь нередко именовал Алексеева) лично преданным ему человеком, и не заботясь о его полководческих способностях.
(Интересно, вспоминал ли царь об этих, проигнорированных им, предостережениях в Феврале 1917 года, делая в своем дневнике знаменитую запись: «Кругом измена, и трусость, и обман»?!
Ведь именно он назначил на ключевые должности «вокруг себя» этих изменщиков, трусов и обманщиков!)
Надо сказать, что генерал М.В. Алексеев совершенно не считался с мнением своих подчиненных.
3 августа 1915 года в.к. Андрей Владимирович оставляет такую запись:
«…я разговорился с генералом М.Д. Бонч-Бруевичем. Он был очень раздражен против всего того, что делалось на нашем фронте.
«Приехали они (Алексеев с приспешниками) к нам на фронт, - сказал М.Д., - с предвзятой уже идеей, что все мы не так делали и делаем, как надо. Когда я хотел доложить новому главнокомандующему по карте все наши линии укреплений, то получил ответ, «мы сами разберем», а теперь нашу сильнейшую сторону обороны у Нарева бросили в 3 часа времени.
Висла одна уже представляла такую линию обороны, которую неприятель не так легко бы одолел, и ее бросают. Зачем? Ведь отходы дают в руки неприятеля богатейшие земли, с урожаем, скотом и продовольствием. Мы им отдали чудную базу.
Они все мнят себя Наполеонами и думают повторить тот же глубокий обход, забывая, что в те времена все было иначе. И пути сообщений и способ довольствия, да и вся война была другой. Отдавая им такие большие участки, мы их только усиливаем, а вовсе не затягиваем с ослаблением, как это было в 1812 году…
Все, что мы ни делали при Рузском, они все нашли скверным. Ведь даже передачи фронта не было вовсе.
Все старое они откинули. Все начали снова, все старое ломают. Да и мыслят они уж как-то скверно. Бросая Ковну, они создадут такое положение, выправить которое будет уже очень трудно. Но они и с этим не считаются. Нет такого положения, из которого выйти было бы нельзя, но надо брать решение, решиться на что-нибудь, а не унывать и кричать, что все пропало…
Хорошо, что генерал Рузский успел поговорить с верховным и вполне установил твердый взгляд на необходимость создать твердый кулак в северной армии.
Иначе Алексеев был уже готов отдать и Ригу, ставя этим Петроград прямо в опасное положение. Он, по-видимому, совершенно не понимает обстановки и не отдает себе отчета о важности некоторых районов.
У него опасная мания отхода...
Создается новый фронт, Северный, до Ковны. Главнокомандующий Рузский. Приказ выйдет 17 августа. Гвардия еще останется пока у Бреста и дня через три-четыре перевозится на Вильну.
Радкевичу, командующему 10-й армией, послана телеграмма спасать Ковно, но, кажется, поздно. Гарнизон отошел уже за Неман. Ставка переходит в Могилев, вероятно, дня через четыре. Настроение все же очень скверное».
Вот такая ситуация складывалась на фронте накануне Свянцинского прорыва германской кавалерии.
Не слишком то дружно в годы ПМВ жили и командующие царскими армиями. Изучая отзывы, которые многие из них оставили в своих мемуарах, нередко видишь их взаимную неприязнь, а то и зависть друг к другу.
Возьмем, к примеру, генерала от инфантерии Платона Алексеевича Лечицкого.
Это был, пожалуй, один из самых думающих и талантливых царских генералов времен ПМВ.
Лечицкий отличился в годы русско-японской войны, где за боевые отличия был произведен в генерал-майоры, а 21 июля 1906 года он был назначен командующим 1-й гвардейской пехотной дивизией, в которую входили самые знаменитые и блестящие полки русской армии: лейб-гвардии Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский Его Величества.
Вполне доброжелательный отзыв о нем в своих мемуарах «Дело всей жизни» оставил Маршал Советского Союза А.М. Василевский:
«9-й армией командовал генерал П. А. Лечицкий, единственный в то время командующий армией, вышедший не из офицеров Генерального штаба, то есть не получивший высшего военного образования. Но зато это был боевой генерал: в русско-японской войне он командовал полком и был известен в войсках как энергичный военачальник…»
Генерал Лечицкий часто бывал в войсках, и мне не раз приходилось видеть его в различной фронтовой обстановке. Малоразговорчивый, но довольно подвижный, мне, молодому офицеру, он показался, однако, несколько дряхлым».
Действительно, 9 августа 1914 генерал П.А. Лечицкий был назначен командующим 9-й армией (начальник штаба генерал-лейтенант А. А. Гулевич), действовавшей на правом фланге Юго-Западного фронта, которым командовал генерал Н.И. Иванов.
И вот какой отзыв о своем подчиненном, генерале от инфантерии и Георгиевском кавалере, в беседе с в.к. Андреем Владимировичем, 4 июля 1915 года оставил Николай Иудович Иванов:
«Личный состав не изучается, его не знают, а теперь приходится знакомиться с командующими армиями. Но это слишком поздно. Что они иногда выкидывают - просто ужас.
Лечицкий, упрямый, тупой человек, сколько сгубил напрасно людей. Не понимают своей задачи и выполняют ее иногда прямо безрассудно.
Мне приходилось писать им уроки самой элементарной тактики. Это конечно поздно, но что же делать, когда и этого не понимают. Подготовка мирного времени была очень слаба и мало обдумана. Людей у нас сколько угодно, но запасы так плохо обучены и офицеров так мало, что пополнением надежным это служить не может. Наш офицерский запас был очень слаб, а без них дело не может иметь успеха».
Давайте посмотрим, насколько объективной была эта оценка Лечицкого, как «тупого и упрямого человека», данная Н.И. Ивановым, и насколько верны были его же наблюдения о крайне низком уровне подготовки царской армии и ее офицеров в мирное, предвоенное время.
Для этого у нас есть интереснейшие воспоминания офицера лейб-гвардии Семеновского полка Юрия Владимировича Макарова «Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917», изданные в Буэнос-Айресе в 1951 году.
Его полк был в составе 1-й гвардейской пехотной дивизии, а Макаров, будучи командиром роты, неплохо знал Лечицкого и оставил о нем довольно подробные воспоминания:
«Недоброй памяти Японская война была небогата победами. Естественно, что всякое действие, которое было не кругом поражение, превозносилось до небес и все главные действующие лица таких действий выходили на линию героев.
Так прославились генералы Ренненкампф, Мищенко, Никитин, Зарубаев, б. начальник 6-ой стрелковой дивизии Данилов, командир одного из восточно-сибирских полков Лечицкий…
Кроме Лечицкого и быть может Зайончковского, на большой войне все они провалились, а Ренненкампф действовал так, что во всех других армиях, кроме нашей «бабушкиной», ему полагался бы расстрел…».
Очень интересно первое его знакомство с Лечицким, который как-то утром самолично пожаловал к ним в учебную команду, во время занятий по гимнастике, что ранее было совершенно неслыханным делом:
«Генерал между тем, снял фуражку и тонким отчетливым голосом, стрывая каждую фразу, возговорил таковы слова:
— Какая это рота? —
— Учебная команда Л.-Гв. Семеновского полка, Ваше Пр-во! —
— Вы начальник команды? —
— Никак нет, я старший офицер. —
— Пусть дежурный подойдет ко мне с рапортом. Я вновь назначенный начальник вашей дивизии, генерал Лечицкий…
— Очень хорошо, что офицеры делают гимнастику. Пожалуйста не беспокойтесь надевать сюртуки. Продолжайте занятия…
Начальник команды шт.-кап. А. М. Поливанов, между прочим родной племянник князя Петра Кропоткина, каковым обстоятельством мы его жестоко дразнили, был образцовый офицер, но имел два недостатка, был характером горяч и не сдержан и не любил рано вставать…»
Между генералом Лечицким и начальником учебной полковой команды штабс-капитаном А. М. Поливановым («Матвеичем») состоялся такой разговор:
«Матвеич провел генерала по взводам, спустились в столовую, в кухню и вернулись опять в помещение. По дороге Лечицкий задал несколько вопросов, Матвеич ответил…
— Ваше Превосходительство, не хотите ли стакан чаю? —
— С удовольствием! —
Прошли в канцелярию. Лечицкий сел и из серебряного толстого портсигара угостил всех папиросами.
— Здесь у вас хорошо. Хочу установить с полками живую связь. Буду приезжать к вам часто. И прошу не смотреть на меня только как на начальство.
Я ваш военный инструктор. Я начал войну батальонным командиром, потом командовал полком, потом бригадой.
Все недостатки нашей армии, все, чего нам не хватало, все испытал, скажу, на своей шкуре испытал. Оружие переменилось.
Сейчас одной храбростью ничего не сделаешь...
Возможно, скоро будет еще война. Надо к ней готовиться. Надо работать, учиться... Это дело офицеров... —
Матвеича это задело за больное место:
— Вот Вы говорите, Ваше Превосходительство, учиться, а где прикажете учиться? Вот извольте посмотреть на улицу. Эти оборванцы в семеновской форме, подоткнув шинеля по пояс, улицы чистят, грязь убирают с улиц...
Это разве солдатское дело? Это город должен убирать, а не солдаты... Вот мы занятия производим в корридоре, в десять шагов шириной...
А рассыпной строй с перебежками на полковом дворе проходим... А выйти за город в поле, куда отсюда выйдешь?
Пока до Московской заставы дойдешь, люди сапоги стопчут. Лагерей у нас три месяца, а остальное казарма... Разве это достаточно?
Солдаты при трехлетнем сроке службы, должны учиться круглый год... И в поле, в лесу, а не между койками, как у нас учатся. У нас, в Учебной команде, хоть время есть учиться, а вот извольте пройти сейчас по ротам, по 10, 15 старослужащих... А остальные где? Все в караулах, в нарядах. Охраняем порядок в столице!...
Матвеич начинал увлекаться и по скверной привычке постепенно переходил на крик. Все-таки орать на начальника дивизии, да еще при первом знакомстве, как-то немного и не подходило. Я подошел вплотную и незаметно нажал ему на сапог.
Но Кропоткинская кровь закипела и то, что наболело, властно требовало выхода. Он уже совершенно не стесняясь дернул по моему адресу плечом и продолжал:
— А потом еще охрана... Возьмут тебя с ротой и поставят на два дня на завод, порядок охранять... Вот тут и занимайся. За порядком полиция должна следить, а не солдаты.
Я видел, как рабочие живут... Живут как свиньи... Реформы надо давать, тогда и забастовок не будет! —
Весь красный, Матвеич остановился, чтобы перевести дух.
Лечицкий сидел, пил чай, курил и очевидно слушал, что говорят, а не как говорят. Наконец, он приподнял руку и заговорил сам:
— Вы совершенно правы. Но делать-то что? Вы все это можете переменить? Нет, и я не могу. Нужно стараться делать то, что можем. И в теперешних условиях.
А то и вторую войну проиграем. И главное работа, работа офицеров... Унтер-офицерского корпуса у нас еще нет...».
Не правда ли, удивительная беседа, в ходе которой генерал Лечицкий вовсе не выглядит «тупым солдафоном»?!
Он запросто разговаривает с обычным штабс-капитаном на весьма «щекотливые» и непростые темы, заявляет, что «унтер-офицерского корпуса у нас еще нет», говорит о том, что офицерам надо «работать, учиться», готовясь к новой войне, иначе мы «… и вторую войну проиграем»!!! (что в итоге и получилось).
Обратите внимание на то, что штабс-капитан лейб-гвардии Семеновского полка не только уверен, что рабочие, в Петербурге, «живут как свиньи» (!!!), это он «сам видел», и что для облегчения условий их жизни «реформы надо проводить», а не применять солдат для разгона рабочих забастовок.
(А нам-то сейчас современные сочинители рассказывают сказки о том, как прекрасно жилось питерским рабочим при царе-батюшке, какая у них была высокая зарплата и т.п.
А вот современник, офицер гвардейского полка, видевший жизнь этих рабочих и служивший с их сыновьями-солдатами, отчего-то считал, что рабочие «живут, как свиньи»!!!)
Интересны (и показательны) слова Матвеича об «уровне» боевой подготовки солдат царской гвардии (а ведь л.-гв. Семеновский полк считался одним из двух старейших и самых лучших полков русской армии):
«Мы занятия производим в корридоре, в десять шагов шириной...
А рассыпной строй с перебежками на полковом дворе проходим...», - заявляет он командиру дивизии.
И Лечицкий не обрывает «слишком говорливого» штабс-капитана, а спокойно беседует с ним и даже признает его правоту.
А вот предвоенные учения и маневры в царской гвардии, нередко, действительно были однообразными и далекими от суворовского завета «учить войска тому, что необходимо на войне».
Макаров так рассказывает об этом:
«На маневры наш полк выступал имея, кроме законного обоза, по крайней мере 30 вольнонаемных крестьянских подвод. На них ехали офицерские собственные палатки и Собранье, т. е. огромный шатер-палатка на 100 человек, а затем кухня, повара, столовое белье, серебро, посуда, хрусталь, столы, складные кресла и стулья, а главное целый погреб вина, причем главное место в этом погребе занимали ящики шампанского.
Когда останавливались на ночлег, то первым делом разбивался шатер и накрывались столы.
Обед подавался, как всегда, из 4-х блюд, тарелки с полковым вензелем менялись после каждого блюда, также как и ножи и вилки, и перед каждым прибором, с красиво сложенной белоснежной салфеткой, стояло пять стаканов разной формы и величины и между ними, — трогательная подробность — одна зеленая рюмка для рэйнвейна.
И все это происходило на маневрах, где по-настоящему офицеры должны были бы спать на земле и питаться из солдатских походных кухонь.
Как такой разврат мог допускать вел. кн. Николай Николаевич, который, что про него ни говори, был человек военный, — уму непостижимо».
Макаров, лично участвовавший в манёврах войск Петербургского гарнизона и гвардии, проводимых царём и главнокомандующим гвардией, великим князем Николаем Николаевичем, так описывает эту «организацию» боевой подготовки, после поражения в русско-японской войне:
«Нужно заметить, что вообще гвардейские «малые маневры» в период до и сразу после японской войны, были сплошной анекдот.
Первые три, четыре дня войска занимались передвижениями, совершая переходы иногда довольно утомительные.
Все это была подготовка к последнему дню «генеральной атаки», которая с двух сторон, в определенный час начиналась и велась всегда на определенный и заранее всем известный пункт — царские экипажи, около которых разбивалась царская палатка.
В последнюю минуту, вблизи этой палатки, стоя обыкновенно на пригорке, в самом центре сражения, с биноклем в руках, Государь Николай II мог любоваться, как с двух противоположных сторон на него идут густые цепи рослых гвардейцев, готовясь к финальной сшибке.
Приблизительно за 100 шагов до экипажей, офицеры, размахивая шашками, с криком «ура» увлекали свои войска в лаву и люди, смыкаясь с начальником, самоотверженно бросались вперед. Очень увлекаться и набегать на царские экипажи со штыками на перевес, впрочем, тоже не рекомендовалось.
В самый решительный момент, когда вот-вот произойдет свалка, царь подавал знак. Стоявшие рядом с ним два лейб-трубача конвоя подымали свои серебряные рожки и раздавались мелодичные звуки «отбоя».
Войска останавливались, как вкопанные, и маневр, к общей радости, был кончен. Минут 20 занимал «разбор маневра», на который вызывались старшие начальники, а затем, никогда не позже 2-х часов дня, самое обеденное время, все большое начальство, включая командиров полков, шло закусывать в царскую палатку.
Для прочих г. г. офицеров, около палатки, на траве, расстилались скатерти, на которых были расставлены тарелки с хлебом, ветчиной и холодным мясом и бутылки с пивом и вином…
Кстати сказать, разборами маневров не всегда все начальство оставалось довольно. Рассказывали, как раз один большой генерал был до глубины души возмущен тем, что по распоряжению какого-то рьяного генштабиста, ему пришлось радикально изменить план наступления вверенных ему частей.
— Я каждый год, — сердился генерал, — вот уже 15 лет наступаю с северной стороны на Большие Рюмки (было такое село), а теперь какой-то молокосос велит мне делать чёрт знает что!».
Самое удивительное, что примерно на такой же показушный «манер» были организованы и учения нашей великолепной гвардейской кавалерии.
Об этом в своей книге «В Мраморном дворце. Хроники моей семьи» вспоминает великий князь Гавриил Константинович:
«В 1897 году три главы великих держав приезжали в Россию с визитом к Государю.
Весной приехал австрийский император Франц-Иосиф, летом - германский император Вильгельм II с императрицей Августой-Викторией, а также президент Французской Республики Феликс Фор».
В честь высоких гостей на Марсовом поле в Петербурге был устроен военный парад, который завершился грандиозной атакой гвардейской кавалерии:
«Парад окончился атакой кавалерии.
Эта атака была гвоздем всего парада. В конце Марсова поля выстроилась вся бывшая на параде конница, то есть две дивизии.
По приказанию Государя, два конвойных трубача, стоявших за ним, сыграли сигнал "карьер".
Тогда, по команде великого князя Николая Николаевича, вся масса конницы ринулась в карьер на императоров.
Николай Николаевич скакал перед серединой всей этой массы, а непосредственно за ним - дяденька, за которым скакали конно-гренадеры на вороных лошадях, в черных касках, с поперечным волосяным гребнем.
Картина была поистине величественная, и даже жуткая.
Николай Николаевич остановился в нескольких шагах от императоров и скомандовал: "Стой! Равняйсь!"
Вся скакавшая масса конницы в один миг остановилась перед императорами.
Николай Николаевич повернулся к ней лицом и скомандовал:
"Палаши, шашки, сабли вон, пики в руку, слушай!" Блеснули на солнце палаши, шашки и сабли.
"Господа офицеры!" снова раздался голос Николая Николаевича.
Офицеры опустили оружие, отдавая честь, а трубачи заиграли Гвардейский поход. Николай Николаевич и дяденька повернулись, с опущенными шашками, лицом к императорам».
Конечно, для парадного «спектакля» это было прекрасным зрелищем, но к суровым реалиям мировой войны все эти разудалые скачки с волосяными гребнями, по ровному как стол Марсову полю, не имели ровным счетом НИКАКОГО отношения.
Стоит ли удивляться тому, в первых же стычках выяснилось, что конные атаки в составе дивизии (которые так любили показывать у нас иностранным гостям на маневрах в Царском Селе, или Марсовом поле), для современного дисциплинированного противника, с пулемётами и скорострельными орудиями, не страшны, а приводят лишь к огромным потерям в собственных рядах.
В результате, после первых не слишком-то удачных стычек, действовала наша кавалерия в Восточной Пруссии, очень пассивно.
Постоянные жалобы на наличие у противника колючей проволоки, каменных изгородей и пулеметов, которые не позволяли нашей кавалерии показать свое мастерство в массированных конных атаках, к которым ее готовили десятилетиями, были обычным делом.
Стало очевидным, что кавалерия была приучена атаковать противника только «в лоб», не умеет охватывать неприятельские фланги, совершать глубокие рейды по его тылам и своевременно добывать развединформацию о противнике.
Вспоминаем мы об этих провалах в боевой подготовке царской гвардии потому, что осенью 1915 года именно 1-я гвардейская пехотная дивизия находилась в непосредственной близости от того района, где германская кавалерия совершила Свянцинский прорыв, вдоволь «погуляв» по тылам наших войск и посеяв там огромную панику.
(Об этом мы еще подробно поговорим).
В завершение этой главы о царских «отцах-командирах», которые повели русскую армию на Мировую войну, приведу еще один пример из воспоминаний Ю.В. Макарова «Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917» о удивительном командире л.-гв. Семеновского полка, с которым он участвовал в боях:
«…Кто-то из военных авторитетов, чуть ли не сам Наполеон, сказал: «Лучше стадо баранов, предводимое львом, чем стадо львов, предводимое бараном».
С соблюдением всех пропорций, можно сказать, что в 1914–1915 году наш полк представлял из себя вторую, менее выгодную комбинацию...
…В июне 16-го года, у нас был новый, последний назначенный царем, командир, генерал-майор Павел Эдуардович Тилло. Это был еще молодой, 45-летний мужчина, сухощавый с квадратной бородкой, выше среднего роста.
…На русской службе вообще, а на военной в частности, служило множество потомков людей всевозможных национальностей. Надо полагать, что… Тилло был происхождения французского…
По характеру и по натуре это был типичнейший «хохол», ленивый и невозмутимый. Самое излюбленное его времяпрепровождение было лежать на бурке у себя в палатке, в блиндаже или в землянке, смотря по тому, где ему быть полагалось, и курить. По стилю надлежало бы ему курить трубку, «люльку», но он почему-то курил папиросы.
Когда надоедало спать или просто лежать, он читал французские романы. Кутузов на войне тоже читал французские романы, но то был Кутузов.
За свое постоянное лежанье пластом, от офицеров он получил прозвание: «пластун».
Когда ему надоедало читать и «отдыхать лежа», он занимался ловлей мышей в мышеловку и на стене в землянке отмечал крестиками количество жертв.
В делах службы Тилло держался старой гвардейской традиции, без приглашения к подчиненным не являться и зря не беспокоить ни людей, ни себя.
Строевым обучением полка он совершенно не занимался…
В мой последний приезд на войну я командовал ротой около полутора месяца. И ни разу ни у себя, ни в соседних ротах я командира полка не видал. Не видал его и в окопах.
...Самым большим и пожалуй единственным ценным военным качеством Тилло было его олимпийское спокойствие и невозмутимость при всяких обстоятельствах. Смутить его душевный покой было совершенно невозможно. Помню, в конце августа, на походе, когда прекрасным осенним вечером мы остановились на лесной лужайке на привале и все офицеры сели обедать, немецкий летчик бросил на нас бомбу и по счастью не попал. Бросать бомбы тогда еще не научились. Снаряд упал в ста шагах от нашего стола. Все офицеры вскочили, некоторые с открытыми ртами. За столом остался сидеть один командир полка».
Эта замечательная невозмутимость Тилло была, пожалуй единственным его достоинством.
Во всем остальном, он был не командир, а пустое место, которого подчиненные презрительно именовали «пластун».
Справедливости ради, надо сказать, что далеко не все тогда обладали такой же невозмутимостью, как «пластун», и даже одиночные германские аэропланы порой создавали невообразимую панику среди малограмотных солдат, никогда не видевших подобного «чуда».
Очевидец первого немецкого налета на обозы и тыловые учреждения 5-й армии в Двинске вспоминал:
«С неба послышались взрывы: Двинск пережил первый воздушный налет. Самолет летел на очень большой высоте, делая круги над городом. Бомбы падали на Петербургский вокзал, на крепость...
Во время первого налета немецкий самолет сбросил бомбу, которая упала как раз в середине базарной площади.
Паника и крики, которые последовали за этим, закладывали уши. Вокруг бегали полицейские и санитары с носилками.
В результате погибло пять человек, еще сорок было ранено,
Тех, кто упал в обморок от страха, было бесчисленное множество».
В следующей главе речь пойдет о начале Свенцянского прорыва германской кавалерии.
На фото: Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал от инфантерии Николай Иудович Иванов.
Продолжение:http://www.proza.ru/2018/11/14/934