Я не зря упомянул именно Достоевского. На мой взгляд, Достоевский – один из самых сложных писателей не только России, но и мира. Под сложностью Достоевского как писателя я подразумеваю сложность характеров его героев, всех этих раскольниковых, сонь мармеладовых, братьев карамазовых и т.д. Признаюсь: лично мне не нравится Достоевский, и я читал его, лишь отдавая дань его знаменитости и считая это неким долгом для образованного человека. До сих пор остаюсь в убеждении, что Достоевский был больше мыслителем, чем писателем. То есть, он глубоко проникал в ткань бытия, но очень часто не находил нужных слов для того, чтобы адекватно выразить свои мысли. И язык Достоевского шероховат как плохо соструганные доски с занозами. Но, собственно, Достоевский и считается великим больше из-за своих мыслей, чем из-за литературных достоинств его произведений.
А теперь вопрос: почему в чеченской литературе нет своего Достоевского? То есть, почему в чеченской литературе мы не обнаруживаем описания героев, подобных Раскольникову, решающему вопрос «тварь я дрожащая или право имею?», или Сони Мармеладовой, чей образ, по моему мнению (не знаю, высказывал ли его кто-нибудь раньше) списан с евангелической Марии Магдалины? Почему в чеченской литературе нет никого, кто бы хоть отдаленно напоминал Ивана, Алешу и Дмитрия Карамазовых с их надрывным богоискательством? Почему у нас нет литературного героя наподобие князя Мышкина, которого за чистоту его помыслов и благородное поведение окружающие считали «идиотом»? Точнее говоря, почему у нас нет такого окружения, которое считало бы благородных людей «идиотами»? Можно объединить все эти вопросы в один вопрос: почему у нас нет полноценной литературы наподобие российской и мировой романистики в период расцвета этого жанра?
Ответ прост: у нас нет таких потерянных в себе, мечущихся между грехом и святостью людей, чьи сложные и противоречивые образы позволяли писателям создавать литературу, признаваемую гениальной. Мы, чеченцы, в своем абсолютном большинстве чужды душевному надрыву, то есть психической неустойчивости, столь характерной для героев Достоевского. С самого рождения, с постижения первых азов жизни, нас учат, как себя проявлять в той или иной жизненной ситуации. Каждый из нас знает, как себя вести со старшими и младшими, с женщинами и детьми. Мы знаем, в какие устойчивые словесные формулы облекать свои высказывания по радостным и горестным поводам. Для каждого явления жизни, начиная от мелких бытовых и до онтологических масштабов, родители и общество снабдили нас устойчивым и единственно приемлемым ответом.
И именно поэтому среди чеченцев нет и, хвала Аллаху, не может быть таких «героев», которых я бегло перечислил выше. А раз нет таких «героев», то не может быть и писателей, которые с большей или меньшей талантливостью взялись бы их описывать. То есть, у нас нет своих Раскольниковых и поэтому нет своих Достоевских и, будем надеяться, не будет. Ибо появление у нас таких «героев» и таких писателей означало бы, что мы теряем эпическое в своей детерминированности сознание; что мы готовы лишиться отточенной веками остроты, с которой распознаем подлинные и ложные ценности бытия. И будем радоваться, что в нашей литературе нет своего Достоевского, ибо его появление стало бы не поводом для национальной гордости, а диагнозом тотальной нравственной деградации нашего народа.