- Да ты наливай, наливай, физик, ёпть, не тормози! – похмельное утро свальной пирушки обычно располагает к таким вот спонтанным лиротступлениям. – Думаешь, легко нести в люди правду, не смазав хорошенько глотки? Я ж тебе не адронный коллайдер, верно?
- Да, не вопрос, Барамундыч!
- Ну, и ладно, - хладнокровно опрокидываю в себя трудовой стопарь. - Слушайте, детки...
***
- Так вот. И я когда-то был не просто Барамундычем, а самым, бля, рассамым знаменитым писателем. Даже не сумлевайтесь. Но... Отчего-то сложилось так, что в окололитературных и прочих интересных кругах повелось считать, что появление Барамунды рядом с той или иной симпатичной дамой приводит к непоправимой беременности несчастной и даже, если подвернувшаяся под руку Барамунде особь - в почтенных уже годах, отчего вроде бы способна успешно предохраняться, судьба той тем не менее преображается в инферно: перманентная субинтимная жизнь, ненадёжно прикрытая серенькой простыночкой эфира, с редчайшими перерывами, да и то лишь на перекур или чашечку кофе... Смею вас заверить, девочки и мальчики: истинное положение дел не совсем таково, вернее, всё давным-давно не так. Факты говорят, да что уж там… вопиют об обратном! Поэтому я и решил сегодня дезавуировать эти неизвестно откуда выползшие на свет слухи плюс самые нелепейшие представления… Же-ву...же-ме... ме-ме...бе-бе... – вот я и снова, по крайнему волнению своему, позабыл французский, что, впрочем, не так теперь и важно...
***
Во-первых, я – рыба! Если есть желание, полюбопытствуйте: барамунда - ceratodus ganoidei (лат.)
Во-вторых, 300%-ный лох.
А, в-третьих, вот уже шесть лет как живу в Лондоне. Оттуда-то, из-за холодного, продуваемого всеми политическими ветрами Английского Канала, и проистекает печальное моё «во-вторых»...
Счастливчики, те немногие, имевшие сомнительное удовольствие знать меня в реальной, а не в нынешней, плоской, эфирно-эфемерной действительности, запросто подтвердят: «да-да! могучие плечи Барамунды поросли искрящейся чешуёй, уши – развесистой лапшой, ну, а гранитный постамент свой он всегда таскает с собой в куцем полиэтиленовом пакете, чтоб под шумок оваций тот вдруг не свистнули ушлые завистники».
А ещё... у меня есть пронзительные синие глаза, произрастающие на татуированных нервах из-под тощенькой филейки левого предплечия, потёртый чемоданчик в Москве, томящийся в плену у бывшей подруги, VIP карта в клуб «Роксолана», что на «Печатниках». Спасибо, Антон (это шеф охраны)! Я приеду в мае, как и обещал тебе в тамбуре скорого Орёл-Москва, а если нет, значит, я умер, или же у меня закончились деньги (бритиш паунды – мать их ети!). Или, что вполне вероятно, меня уволокли проклятые евнушки - силой, в пыльный сераль какой-нить киевской султанши, и назначили её дветыщишестым мужем...
Напрасно, наверное, я отвлёкся, но как же не отблагодарить хорошего человека?
Рыбы, в особенности такие древние и двоякодышащие, как я, обладают одной редкой, но удивительной способностью – непогоду они пережидают, надёжно укрывшись в морских пучинах, а когда наверху, на земле, вновь наступает тепло и над миром начинает вовсю светить беззаботное солнышко, эти разумные создания всплывают из бездны и по одному, втихаря, выходят на берег Рижского залива. Натягивают на себя златые труселя, дизайнерские майки-коттон, джинсы с лохматыми дырами на коленях и отправляются в путь. Туда, куда глаза глядят...
После ряда печальных событий, описанных в романе «Намбер ONE, или Путь Козла» и закончившихся для моих читателей всего лишь авторским, пусть крупным, но невнятным многоточием, смею признать: быть рыбой иной раз гораздо предпочтительнее, чем банально честным, преданным или любящим мужчиной. Ведь то глупейшее многоточие, спустя всего лишь неполный год, обернулось для меня сокрушительнейшим фиаско.
Клееная пустыми обещаниями чаша – плохая чаша, из неё, как выяснилось, невозможно пить горячее…
Жена, вызывающе ухмыльнувшись, проорала, что не любила меня «ни-ко-гда!» В сердцах я выкрикнул: «взаимно!» И, как назло... у меня не осталось даже своей собственной двери, чтоб я мог хлопнуть ею погромче напоследок, да и у возлюбленной моей (с тех пор уже бывшей навсегда) – тоже. Счастливый некогда мезальянс почил в бозе, тихо истлев на пепелище мирового кризиса, усугублённого пятнадцатилетней нашей с супругой пропастью в возрасте, моими многотысячными кредитными обязательствами, а также постоянной, непримиримой битвой национальных менталитетов.
А если честно...
Я вдруг стал стар. Жена так и заявила мне: «ты – старый!»
Нет, даже вот так: «ты – старый дурак!»
Старый... Кто б знал, как это страшно: почувствовать себя вдруг отвратительно древним, испитым до дна, обгрызенным до мозга кости, будто дешёвый куриный окорочок, внезапно, без всякой предварительной подготовки, в каких-то там жалких для мужчины, разнесчастных 43 года...
Подепрессировав после катастрофы ещё с пару-тройку месяцев, и чуть было не сменив земную прописку на маленький, уютный чуланчик в небесах, в некий роковой час я искренне задумался о господе Боге, вернее о той, наиболее интересной его части, что по наивному представлению моему, могла бы хоть чем-то пособить мне – одинокому нищему страннику, вопиющему о спасении. Деньгами ли там, продуктами...
Бизнес мой к тому времени пришёл в совершенный упадок. Компаньоны вежливо самоустранились от решения финансовых проблем, а из былого великолепия нашего строительного агенства на руках у меня остались лишь печать, пять коробок никому не нужной документации и солидная задолженность перед госбюджетом.
Налоговики день и ночь терзали меня всеми доступными им методами, арендодатели (из глупого благородства, наверное) угрожали пока лишь письменно, но плечистые безволосые дядьки уже караулили на каждом городском перекрёстке, сплёвывая кем-то проплаченной ненавистью сквозь платиновые фиксы и посасывая дорогие папироски: им страшно хотелось найти и отвезти кое-кого в лес...
Кого же и для каких таких таких познавательных целей, спрашивается? Ведь сезон в Прибалтике стоял отнюдь не грибной...
В те жуткие месяцы я не высовывался из дому почти совсем. Лишь изредка, под покровом тьмы, тайно выползал на ближайшую бензоколонку за куревом. А так… валялся целыми днями на боку, поскрипывая пружинами старого дивана, пописывал глупые тексты, и выкуривал ночами до трёх пачек сигарет, походу покрикивая на свою подглуховатую мать, которая-то и приютила меня у себя.
В ту пору мне было крайне холодно, до отвращения тошно и совсем-совсем не хотелось жить. Но смерть, зараза всё не шла...
Как человек пусть крайне эмоциональный, но вполне инициативный, я решил поторопить эту глупую, беззубую дрянь: первым делом отдраил до блеска ванну, затем под удобным предлогом выманил у бати его старый «золинген» и сгоряча сочинил свой первый предсмертный стих, а потом… зачем-то вывесил его на одном из латвийских новостных порталов:
Вот и всё…
По асфальту разбросано,
По траве средь цветущего сада,
Сердце.
Нежность рубиново-розовым
Окропляет дороженьку к аду.
Вот и всё…
До свидания милые!
Жить без сердца тоскливо и голодно -
Тёплых рук не хватает касания,
Без дыханья по шее…
Холодно…
Что-что, но это объявление стало самой горячей местной новостью... Впрочем...
***
Вспоминаю, как по доброму совету одной знакомой дамы - молодой, красивой, но отчего-то ни в какую не дававшей мне (печально, не правда ли?), и под её личным руководством (спасибо, Сол!), зашёл я как-то раз в собор Александра Невского – тот самый, что на улице Свободы, запалил купленную для меня Сол свечу и... расплакался. В остолбенении, как прикованный, замер я у церковного иконостаса, заворожено вглядываясь в глаза Николаю Чудотворцу... и плакал... ревмя ревел...
Короче... тяжело мне продолжать… неудобно…
Знаете? Наверное, даже некоторые рыбы имеют чувства. А те немногие, у кого после беспрерывной вереницы смертей осталась в душе хоть толика эмоций, становятся на публике невыносимейшими эксгибиционистами. Ну, прямо как я теперь... Потом... потом я обязательно вернусь к этому, вроде бы и реальному, но в то же время вполне мистическому эпизоду, приключившемуся со мною однажды.
***
Ну, а сейчас... постель моя холодна. Ещё бы, ведь у меня просто-напросто нет собственной постели, а чужая – уютная, тёплая, желанная – далеко, за тысячи километров от моего нынешнего пристанища...
Обретаясь завёрнутым в тонкий нейлоновый мешок на асфальте престижного в бродяжьих сферах Oxford Circus, я мечтательно гляжу сквозь редких прохожих на толстопузые английские звёзды и тихо насвистываю под нос свой любимый Curacao-блюз , в тот самый час, как какой-нибудь Mr. Freddy, Иван Петрович или, может, даже странный имбецил по-имени Даун, сидят себе на крышах своих суровых многоэтажек, допустим, где-нибудь в Вологде, Орле или Нью-Йорке, припорошенные молодым снежком и, потягивая из горла синий с морозца портвейн, думают о...
Да о том же, что и я - вот ведь интересно! Только уж моя личная боль куда как острее. Это, поверьте, абсолютная истина! Клянусь святой субтропической мамой! Своя боль, она завсегда намного прекраснее, чем чужая, а к тому же я нисколько не похож на имбецила дауна, и никогда-никогда не пью дешёвого вина...
Понимаете... ведь я – рыба! Древняя, двоякодышащая рыба с отчётливо выраженными мужскими половыми признаками...
Curacao blue
«Блюз – это когда хорошему человеку плохо» - уже не помню, кем первым и по какому случаю были произнесены эти немного странные, так и не понятые мной до конца, но отчего-то завораживающие слова.
Чувства, что овладевали мною в ту давнюю ночь, когда я в необъяснимом азарте сочинял свой кюрасао-блюз, а, вернее, некие первобытные, но весьма трогательные мотивы, побудившие вдруг холодное, скользкое существо к этому необычному действу, иногда наводят меня на оптимистическую мысль: что и рыбы порою, пусть даже очень и очень ненадолго, но тоже иногда становятся человеками...
Зной реки и…
Лунный блик спит в бокале.
Мы случайно
Вдруг нашли, что искали…
И над тихой водой,
Пусть не знаю кто ты,
Я сегодня с тобой,
А в стакане цветы.
Наши волосы треплет
Тёплый ветер реки…
Вскоре втянутся цепи
Сквозь якорный клюз
И споют нам, споют
Кюрасао блюз…
Зной реки и…
Лунный блик спит в бокале.
Утолим мы
Нашу боль и печали
Там где койка в каюте,
А в зеркале – ты!
Ну, позволь мне испить
От твоей наготы!
Наши губы лобзает
Тёплый ветер реки…
Вскоре втянутся цепи
Сквозь якорный клюз
И споют нам, споют
Кюрасао блюз…
Зной реки и…
Лунный блик спит в бокале.
Утопаю,
Я в тебе утопаю…
Стон распластанных тел,
Жизнь свернулась в спираль:
Получи, что хотел,
Гран мерси, дженераль!
Наши плечи ласкает
Тёплый ветер реки…
Вскоре выпадут цепи
Сквозь якорный клюз
И споют нам, споют
Кюрасао блюз…
Зной реки и…
Луч зари на бокале.
Потеряю,
На далёком причале…
Бой прольёт неуклюже
Наш утренний чай.
Ну, послушай, послушай:
Не по-ки-дай!
Наши души терзает
Тёплый ветер реки…
Вскоре втянутся цепи
Сквозь якорный клюз
И споют мне, споют
Кюрасао блюз…
Только мне одному…
Кюрасао блюз.
Ноты? Ну, да, ноты... К сожаленью, у меня записаны лишь аккорды для губ: фи-фи-фью-у-у, фи-фи-фи-фи, фи-фью-фью-у, фи-фи-фью-у-у...