Всю бесконечную ночь в резко дергающем вагоне скрежещут сцепки, гремят и скрипят невидимые тяжелые механизмы. Сено торчит изо всех щелей – даже оно тянется прочь из темного, прокуренного, затхлого – на свет, на воздух. Только что были в Ростове, в средней полосе, и вот опять эти мутные степи,бесприютные горизонты.
Сестры дремлют. Им хорошо, покорились матушке-настоятельнице, едут куда-то, едут... А мне снова не спать, молиться, вопрошать: так ли, Господи, верно ли я их веду или на погибель везу по этой чужой плоской земле? Ветер в углу визжит, от визга и скрежета сиротливо, я-то знаю о себе, чувствую – скоро упокоюсь здесь, где-нибудь на ледяной и бесприютной плоскости.Господи,не остави, грешную.
Встречает на чужой, но породнившейся с нами земле батюшка Порфирий – всегда радушный, и удивляется: что, мол, сестры честные, обратно вернулись? Или лучше теперь житье, безопасней, у нас, у самых ворот адовых, чем на русских просторах?
– За Вами, Валентина Сергеевна, мы жилье в городе оставили. Вспоминали вас, трудолюбивых матушек ваших, молитвенниц. Вы тропочку ссыльным проложили, за вами столько народу потянулось, все по той самой статье. Вот, встречаем. Говорят, где-то в степях, в лесах не то колхоз, не то лагерь большой строится, всех, кто поднадзорный, туда согнали (вы-то, слава Богу, теперь не поднадзорные?)
А народу много, и самый, скажу я вам, прелюбопытный народ. Ночевал тут как-то пожилой монах один, вроде тульский, может, знаете его. Заметный такой – росту огроменного, сам бесплотный, руки такие еще иконные, длинные длани, как Феофан Грек писал.
Ходит очень чудно, прямо, ног не сгибая, а когда устает, так руками свои ноженьки, как ходули, вперед толкает. В бане вместе были, так наши попы и дьяконы, чего уж видали, и те испугались – ноги у него до колен черные, совсем усохшие, кости да кожа, прямо живые мощи. Говорит, был офицером, на войне ранили, отнять по самое бедро хотели, но доктора не позволили. А потом его, сказал, два белых ангела отмолили, и гангрена тотчас остановилась. Чернота только вернулась, а так живые. Тут он, думаю, присочиняет, ведь не бывает так, чтобы гангрена вспять повернулась?
Сам инок оказался многотрудный, молитвенный и духовный: говорил мало, смиренно, все больше слушал, а бывало, в молитву углубится и часы напролет плачет. Слезы крупные бегут, а он и не замечает, промочит насквозь усы и бороду. Говорил, один владыка с ним ехал ссыльный, всю дорогу беседами просвещал, обещал во священника рукоположить, в лагерях ведь тоже люди молятся, надо бы хоть тайно, но послужить.
У нас народ собирался на него посмотреть. Словом, удивительный монашек, хоть и седой, а глаза не старческие, молодые, яркие такие, кажется, что белки глаз отдают синевой. У нас еще до революции сервиз дома такой был, бело-синий, особливо если на просвет – златоустовский, что ли, теперь не вспомню, добрые люди обыски учинили, да забрали потом...
Да что с Вами, матушка, Валентина Сергеевна? Никак с дороги сердечко? Да откройте же вы окно, матери честные, воздуха дайте! Эх, заставь баб Богу молиться! Да что вы, заполошные, для чего настежь – не простудите ее!..»
Все давно ушли, две сестры тихонько шепчутся в столовой у печки. Лежу под уютным, с одного края поеденном мышами, махоркой пропахшим одеялом на стареньком потресканном клеенчатом диванчике, руки скрестив. Обеими ладонями держусь за грудную клетку, словно птицу в клетке уговариваю: тише, успокойся, ретивое – окаянное, не лети, не выпрыгни.
Вот счастье, Господи Иисусе! Нашло оно меня на старости лет. Не зря молилась недостойной к Тебе молитвой о мертвом, как о живом! Оживил мертвого, довелось встретиться, весточку получить о милости Твоей. Так значит, монашествующий, скоро иеромонах. Брат мой нечаянный во Христе. Благодарю, Спасителю мой, посетил!..
Засыпая со знакомым травяным пустырным запахом лекарства на губах,она успела посмотреть во сне две совершенно разные истории. Обе они шли, как быстрая кинопленка, отчего-то цветная, почти одновременно. Она была уверена – обе этих истории как-то касались ее и, наверное, уже произошли. А происходили они вроде бы в Якшино.
На первой живой картинке небо грохотало разрывами, вдалеке что-то летело сверху, глубоко вспахивая землю здоровенными воронками. На лугу за деревней с раннего утра и по самый полдневный зной деревенские старухи и девки упрямо косили свои делянки – война войной, а скотину кормить.
С самого края, почти у красностволых сосен, подвинулись – выделили клочок земли интернатским, у них корова и козы - молоко детям, головой слабым.
Петюня с Пашуней – два здоровых мучных мешка, двое гугнивых бугаев-олигофренов, с самой росы пришли, косами машут, как умеют – где по воздуху, а где и по траве попадут. А на травке в теньке сидит с потрепанной церковной книжицей и за ними приглядывает бородатый Фимка – старый больной сухоногий интернатский дед, молчаливый санитар и терпеливый нянька тупых великовозрастных дитятей.
Поговаривали, дед из благородных, задолго до войны к якшинским прибился. Про него рассказывали, что на паперти старой Преображенской церкви усадебной нашел-де старинный клад с екатерининскими монетами и отдал всё государству, а свою законную долю всю до копейки на интернат отдал. Только врут, понятное дело. Это ведь полным дураком надо быть, чтоб свое, да за так, отдать Советам? Вернее оно будет, если раньше Фимка послужил архиерейским дьяконом, подсобрал деньжат, а потом сбереженное детям на молоко сжертвовал. Так или не так, никому не ведомо. Откупился – до сих пор то молоко пьют, вот за то и не гонят его, властям не выдали. Кого и выдавать-то, дряхлый инвалид, еле волочится, в чем дух, хотя и ясно всем – гнида, отродье поповское, враг народа.
«Петр и Павел апостолы, помозите с покосами», – шепчут, медленно продвигаясь по жаре, старухи, пока не забывшие: как-нибудь да надо молиться. И вдруг небо разрывается близко, прямо над головой. Там, где была пограничная жердина с белой тряпицей – глубокая ямища, а где обгоревшая на солнце дебелая Надька – ничего нет, только земля сверху осыпалась в глубокую котловину.
Не успели взвыть и кинуться врассыпную к малиннику и соснам бабы, как снова что-то пронеслось, и дряхлый бессильный дед Серафим, забыв про черные больные ноги, вскочил, как семнадцатилетний, и поволок с открытого пространства к лесу Петра и Павла, размеренно и тупо дливших своё размеренное движение и не очень-то плодовитую косьбу.
Но разве таких здоровяков остановишь или с места сдвинешь – не поняли с перепугу, машут себе и машут косами. Сверху еще раз грохнуло, и интернатский дед упал навзничь, как мог, подмяв под себя дурней.
Когда дым рассеялся, косари увидели неподалеку новую воронку. Из нее торчали пухлые пальцы кого-то из дураков – розовые толстые фаланги едва шевелились.
Когда голыми руками раскопали свежую яму, нашли в клочья развороченное, при жизни усохшее легкое тело раба Божьего Серафима, а под ним раненого, но живого Петра, а под ним – переломанного, с землей во рту, с идиотски-счастливой улыбкой разбитых губ радостно гугнящего Павла.
Другая история, что привиделась Валентине Сергеевне, была совсем короткой, в отличие от этой, ничуть не страшной, и тоже подвижной и живой.
Всматриваясь в июльскую желто-синюю пестроту рядом с покосом, в миг затянувшим раны земли, сгладившим воронки и уже поросшим новой травой, она увидела других якшинских круглолицых баб в белых платочках, вроде бы отдаленно знакомых, с ними средних лет странно одетую городскую барышню и совсем юного коротко стриженого иерея с кадилом.
Загорелая девчонка с острыми сбитыми коленками косилась на них по-козьи из-под выгоревших бровей и челки ярко-синим васильковым глазом и нетерпеливо качала ногой, пожевывая красноватую травяную метелку.
Перед ними поднимался высокий берег Упы и большой заречный холм в этом знакомом, с детства любимом, переполненном бабочками и пчелами разнотравье. Правда, был он пониже, поплоще, словно бы сглаженный отдаленным временем.
Прямо в выцветшее от жары, фарфорово-синее июльское небо упирался свежий дубовый крест. На его гравированной металлической табличке поблескивало на солнце чье-то имя, как показалось ей в блаженном сонном забытьи, отдаленно знакомое.
2016-18гг.