Красный луч солнца, внезапно пробивший тучи на горизонте, был сигналом к окончанию дождя, шедшего весь день, и небо чуть-чуть посветлело. К тому времени Вороновский понял, что весь технический прогресс Человечества, который сейчас сошелся для него в новом Мицюбиси Паджеро, не в состоянии побороть эту дремучую грязь, что нагло развалилась на проселочной дороге. Он вышел из машины и закурил. Черная жижа почти проглотила задние колеса, посягала уже на багажник, да видно подавилась, и он белел кое-как над мутной поверхностью; сколько перед этим не кидал Вороновский под колеса сушняка и осиновых веток, что росли у дороги, машина вязла глубже и глубже. Спустились сумерки, они вместе с грязью быстро обделали дельце – спрятали весь зад машины. Кусты ольшаника, мокрое поле, заросшее кипреем, так же пропали, и лишь капот с плачевной гордостью торчал над лужей, словно нос тонущего крейсера, пробивая фарами тьму.
Вороновский чертыхнулся, сплюнул и вытащил из машины свои походные сапоги, которые чудом не успел выложить. На прошлой неделе он вернулся из Швейцарии, где задержался на пару дней после научной конференции – он давно мечтал походить с палаткой по Альпам. Взяв куртку, рюкзак и закрыв машину, он окончательно вступил во владения тьмы. Живя в Москве, часто бывая в Европе, Вороновский уже и забыл, что такое возможно: непролазные дороги и отсутствие связи, он подумал, что наступят времена, когда здесь будет не 4, а какие-нибудь 424G, появятся новые, невиданные девайсы и, возможно, даже разрешат брак человека с компьютером, но дорога эта останется такой же. Он шагал рядом с колеей, фонарик айфона решил сэкономить. Вороновский изучил уже карту: сейчас километра два вперед, там будет развилка, надо пойти направо, свернуть на лесную тропинку, а там метров 500. Он в который раз представлял, какой же будет эта встреча? С чего начнется важный разговор от которого зависит его будущее. Снова закапал дождик.
Почувствовав первые капли дождя, отец Савватий повернул к дому. Ежевечерняя прогулка к монастырю прервалась на полпути. Старая шерстяная куртка легко пропускала воду, а спрогнозировать длительность дождя, глядя в небо, он не мог. Впрочем, до самого монастыря отец Савватий не доходил при любой погоде, зная, что там уму не рады – отцу Савватию было запрещено служить в монастырском соборе и поселковом храме. Года два назад, после того как во время венчания, он от наплыва чувств запел не на церковно-славянском, а на английском, его пригласили в епархию и показали (в то время он видел получше) толстую папку – «Личное дело». Обвинялся он в том, что оскорбляет чувства верующих, особенно поразила тогда жалоба прихожанки – “корчил рожи на аналое”, сана, впрочем, не лишили, и отец Савватий стал фрилансером. Его приглашали на дом соборовать или отпевать, платили, кто как может, часто вообще не платили. А для других треб, таких, как освятить новый трактор или мульти варку, приглашали уже “настоящего” батюшку, дородного, упитанного, желательно на джипе, который вызывал уважение. А что отец Савватий? Смех один – худой, оборванный, полгода босиком ходит и не по-нашему часто разговаривает. Когда все в округе были здоровы, чего уж там скрывать, отцу Савватию приходилось туго, хорошо, что хоть всегда находилась пара-тройка заочников, которым надо было сдавать курсовую по физике или математике. Несмотря на слепоту, отец Савватий на слух решал все самые сложные уравнения, а расплачивались студенты картошкой, гречкой, постным маслом – словом всем, что несут обычно в церковь. Странности отца Савватия знали все – если кто принесет пищу в целлофановом пакете или пластиковой бутылке, тому от ворот поворот, потому что синтетику он на дух не переносил, заставляя переливать масло в стекло, оттого стоял у него на полке ряд водочных бутылок, заткнутых газетными пробками. Крупу и сахар он держал в бумажных мешках. Деревенские посмеивались за глаза над “поехавшим” батюшкой, но безобидно, разве какой озорник подложит, шутки ради, в угол его сарайки порожнюю полторашку. К прошлой жизни отца Савватия не проявляли интереса, да кому это нужно? – знания по физике и математике тут не особо котировались, это не то, что вам крышу покрыть.
Вороновский брел по дороге и размышлял о предстоящем нелегком объяснении, если этот отшельник действительно Сергей Витальевич Сорокин, Phd, профессор физического факультета университета Калгари, доктор-инженер Копенгагенской академии, руководитель их ресерч-группы, друг и наставник, который исчез семь лет назад. В те времена Центр квантовой физики работал над одним крупным проектом по исследованию электромагнитных излучений различных материалов. Сергей Сорокин давно уже был признанным лидером по изучению спектральных характеристик материи в сверхсильных электромагнитных полях с высокой частотой колебаний. По результатам его исследований, собственно, и был разработан прибор, в создание которого инвестор вложил несколько миллионов долларов. Проект был перспективным, и все понимали, что это исследование в области квантовых технологий принесет большие практические результаты – разработка рыночного продукта из открытий фундаментальной науки – главная идея Центра. Говоря простым языком, они изобретали прибор, датчик которого мог определить состав любого вещества, в его базу данных были внесены все элементы, существующие в мире, а нейросеть давала возможность определять новые. Спектр применения такого прибора был обширным, аналитики спрогнозировали, что через какое-то время их девайс станет таким же необходимым в жизни современного человека, как мобильник или компьютер. Это нужно было всем, от лабораторных химиков до обычных покупателей, которые смогут в магазине просканировать продукт на соответствие стандартам. С его помощью можно бороться с подделками и контролировать качество товаров, что ухудшается с каждым годом. В общем, это был прорыв. И когда Вороновского, только что закончившего курс лекций в Беркли, пригласили принять участие в проекте, тот был весьма польщен. Незаметно они сошлись с Сергеем Сорокиным. Это нельзя было назвать дружбой, на это не было времени, они проводили в лаборатории круглые сутки – скорее это был неформальный executive coaching.
Пожалуй, Вороновский не встречал до этого людей такого масштаба, за внешней простотой и чудаковатостью (временами коллеги над ним посмеивались), в Сорокине просвечивал могучий интеллект и сильная личность. Вороновский преклонялся перед своим руководителем и был уверен, что общается с гением.
И вот когда группа вышла на финишную прямую, был назначен день испытания прибора; приглашен Русланов, президент кампании, инвестирующей проект, гендиректор инновационного центра Марков, глава Попечительского совета, представители Министерства науки, промышленной политики и предпринимательства, бизнесмены, журналисты; когда электронное табло, высвечивающее время до сдачи проекта, показывало 80 часов; вот тем утром Сорокин и пропал. Сначала не обратили внимание, понятно усталость, нужен тайм-аут, но он не отвечал на звонки, сообщения, письма – к концу дня в группе начали волноваться, и кто-то принес дикий слушок, что проект закрывают. А часов в шесть позвонили из приемной гендиректора и попросили всех собраться в конференц-зале. Открывал встречу Вороновский, как помощник руководителя по инновационному менеджменту, он предоставил слово Маркову. Тот извинился перед сотрудниками, поблагодарил за качественную работу и объявил, что проект закрыт. Все сидели в изумлении, поверить было невозможно, по залу пошел недовольный гул: “Что за беспредел? – сказал кто-то, – Сделано все, как хотел заказчик”, “Нет, мы этот проект не оставим” – вторил другой голос. Гендиректор, заглушая шум, объявил о премиях сотрудникам в качестве моральной компенсации. Когда он называл суммы, недовольный гул стих. Собрание закончилось. Вскоре стали брякать телефоны с сообщениями о пополнении денежного счета. Сотрудники стали расходиться, в лаборатории нависла тишина, которую нарушил лишь инженер Медведев, бывший весь день в городе и ничего не знавший: “Ну ребятки, я таких сенсоров…” и осекся.
С тех пор Вороновский не видел Сережу. Сначала он думал, что тот, не выдержав произвола инвесторов, уехал за границу и преподает где-нибудь в Сорбонне, а может работает в Кремниевой долине, но сколько он не шерстил в интернете, никаких следов не нашел. “Наверное засекреченный проект” – он бы и успокоился, но когда бывшая сотрудница Центра Василиса, что, по слухам, поехала на религиозной почве, сказала кому-то строго по секрету, что Сергей Витальич стал отцом Савватием и живет отшельником в Тверской области, и этот слух дошел до Вороновского, тот был озадачен:
– То же мне, старец Федор Кузьмич объявился.
Взяв у Василисы адрес, он решил при первой возможности съездить туда. Вот и плелся теперь Вороновский по грязной дороге, попадая то и дело в глубокие канавы и радуясь своим швейцарским сапожкам из высококачественного пластика. Через какое-то время он услышал шаги впереди. Вороновский остановился: зверь или деревенский гопник? Кого еще носит по грязи в такую погоду? Внезапно белесая тьма тумана, повешенная посреди дороги, как простыня на просушку, разорвалась и длинный полупрозрачный силуэт навис над дорогой, заколыхалось над черной колеей, двинулось на встречу, приобретая, однако, человеческие очертания. Через несколько минут Вороновский забыл страх, это бомж с палкой, видно местный пьянчужка, ковылял навстречу, неуверенно ступая по дороге. Вороновский включил фонарик – старик был босым, бордовые женские легинсы с вытянутыми коленками, грязн-серая куртка, рваная шапка, луч фонаря прорезал тьму, упал на лицо, тоже грязное, заросшее бородой, прохожий смотрел вниз, потом он вздрогнул и поднял голову, не щуря глаз. “Сережа” – на выдохе произнес Вороновский.
Перекидываясь редкими словами ни о чем – главный разговор, по молчаливому согласию, оставили на потом, друзья дошли до Сережиной кельи. Собственно, это была времянка для рабочих, домик на колесах, в котором раньше жила бригада, что разрабатывала неподалеку песчаный карьер. На подходе Сережа велел Вороновскому оставить снаружи телефон, наушники и прочие гаджеты, так же попросил снять синтетическую куртку и сапоги. Вороновский разделся и поежился – на улице похолодало. Впрочем, и внутри оказалось не жарко, но главное темно. Электричества не было. Он присел на деревянный ящик. Сережа ловко орудовал с печкой, и через несколько минут затрещали сухие дрова, и зашипел алюминиевый чайник.
– Я Иван-чай собираю, сейчас налью, оценишь. Здесь его много растет, ты видел, наверное, по полям. А мне вот местные подсказывают.
– Что с глазами, Сережа?
– Катаракта – нехотя ответил отец Савватий.
– Так что ты тянешь? Надо срочно делать операцию?! – взорвался Вороновский, – Найдем клинику, хоть у нас, а лучше в Испании. Я при деньгах теперь, фирму открыл шесть лет назад, “Эх, Яблочков” назвали, почти как Эйпл только, российский. Ты бы только видел, что мы производим! А первый проект знаешь кто финансировал? Русланов! Проектируем такие системы, мы с тобой только мечтали о них? Поехали в Москву? Вылечим глаза.
– Искуственный хрусталик нужен в оба глаза, – равнодушно отозвался Сергей, разливая чай по глиняным чашкам, и делая упор на слово «искусственый», – Я вставлять их не буду, Женя. – Он достал огрызок свечи, засунутый в бутылку. – Есть зажигалка-то?
Вороновский зажег свечку и огляделся по сторонам. Сердце защемило от бесприютной нищеты, стены из досок, исписанные каракулями сезонных рабочих, в которых сквозила убогость и нечистота; пол, грязный до такой степени, что если бы он своими глазами не видел, что дом стоит на колесиках, решил бы, что пол земляной; какие-то старые одеяла на полу с выдранными кусками серой ваты; липкий кособокий стол в крошках, грязная посуда. Вороновский рассмотрел получше жалкого старика, что сидел напротив, (а они ведь почти ровесники), и вспомнил того Серегу Сорокина. Красивый мужик с вьющимися длинными волосами, завязанными в косичку, седоватая борода не старила его вовсе, а наоборот, придавала загадочности, делая похожим на буддийского монаха (Сергей и правда увлекался восточными практиками и не редко, во время рабочего дня удалялся на медитацию), хороший костюм, дорогие ботинки, да не в шмотках дело – в Сереге привлекал интеллект и харизма. “Ну как можно так бездарно просрать свою жизнь? Что его ждет? Смерть в этом аду? И это человек, который мог бы сейчас иметь мировую славу?”
Сергей начал рассказ:
– Понимаешь, тогда все началось с того, что я посмотрел в наш прибор. Ну да, он был не дотянут, но подключить оказалось возможно, мне девчонка одна из лабы, Василиса что ли, помогла. Ты в тот вечер как раз домой уехал, у тебя трубу прорвало в квартире. Неужели не помнишь? Ну вот, я врубил прибор, ты уж прости что без тебя, надо же было протестировать.
– И?
– То, что я увидел не могу забыть до сих пор. Пустота. Вернее, темная бездна, я увидел, что основная часть нашей лабы просто НИЧТО. Вся синтетика, пластик, приборы, оборудование, провода, – все это просто зияющие дыры пустоты. Мебель, окна, посуда – сплошные темные пятна, когда я навел на стены и пол, что в общем должно быть материально, бетон же, я увидел лишь тонкий слой вещества, как обертка, под ней такая же тьма. Это было то, что называется «пустой материей», она не излучает электромагнитных волн, наш датчик это показал, как темноту. Понимаешь, я видел экзистенциональную пустоту мира. Но еще страшнее было, когда я пошел на кухню и навел прибор на продукты – холодильник, шкаф с едой – absolute darkness. Мы же не едим теперь нормальной, природной пищи, все синтетика.
– Это было новостью? – усмехнулся Вороновский.
– Нет, конечно, но тогда я понял, что мы поглощаем пустоту. Впускаем ее в себя. Вот я еще раньше размышлял, что в момент Сотворения мира или Большого взрыва, как хочешь назови, было создано определенное количество материи, и оно, это количество, не увеличивается и не уменьшается, оно всегда одно и тоже, только переходит в разное качество, как в законе сохранения энергии, она не берется из ничего и не уходит в никуда. Так же и с материей.
Раньше не всем хватало еды да? Кто-то голодал, теперь накормили всех голодных, одели всех нищих. Но что это за еда и одежда? Это сплошная синтетика – пустота. Богатые все равно покупают в дорогих магазинах натуральные продукты, а бедные поглощают тьму, вернее ничто. И вот самое главное, к чему я пришел: каждый земной предмет – это, реально, отражение идеи о нем, которая находится там – он поднял к потолку невидящие глаза.
– Это же Платон, Серега, эйдосы, – со смехом перебил его Вороновский – может хотя бы что поновее придумаешь?
– Ты слушай, не только Платон, многие об этом писали, вот у Максима исповедника, например, есть мысль, что каждый предмет имеет логос у Бога. Вот скажи, какой логос у пластикового пакета? А у генно-моделированных продуктов? Их создал человек, а он по природе своей не может наделить логосом им созданные вещи, это прерогатива Бога. Человек творит пустоту, когда создает вещество из ничего. Мы заполняем Вселенную экзистенциональными пустышками – вот что наш прибор увидел.
Наступила пауза и Вороновский не перебивал друга. Он уже обратил внимание, что у Сереги, видно от одиночества, появилась привычка время от времени замолкать, шевеля губами.
– But the worst thing I saw, – продолжил отец Савватий, – Когда я перешел на другой режим, помнишь там был регистр био-обьекта. (Вороновский усмехнулся: “Ему ли не помнить?”) Я навел на площадь внизу, там фонтан был, все наши курить ходили, и посмотрел на людей. Реальных людей там не было – прибор показывал, что все они прозрачные, кто поплотнее, кто посветлее, но все пустые.
Я посидел тогда, пришел в себя и понял, что это полный провал. Мы сделали over develop, вместо гаджета для консюмеров. Я связался с Руслановым, он меня тут же пригласил, я так мчался на машине, чудом доехал, перед глазами были сплошные черные дыры, светофоров не видел. Я ему показал этот фокус с чернотой и объяснил, что к чему, да он и сам понял, не зря же долларовый миллионер.
– Уже миллиардер.
– Он посмотрел на себя в зеркало, побледнел и как швырнет наш девайс об стену. Вот тогда и закрыли проект. Я думаю, он просто ничего не увидел в зеркале, не то, чтобы прозрачный силуэт, а пустое место. Да и правильно, что закрыли, ну кто стал бы покупать этот прибор? После такого люди вообще в магазины не пойдут, не захотят покупать не материальные ценности, цена есть, а материи чуть-чуть.
Вороновский облегченно улыбнулся:
– И это все? Я думал, что тебя с этой штукой в Silicon Valley переманили. Серега, ты тогда всего лишь о пустоту споткнулся?
– Как это “всего”? Ты что не рубаешься, мы живем в темной бездне и расширяем ее, даже не живем реально, а типа живем, иначе бы не были все прозрачными! Может ад и есть ничто?
– Да, ты всегда был идеалистом, конечно, но это уже запредел, – произнес Вороновский. – Пустота, ну и что? Изменить отражение спектрального диапазона, закрасить на хрен эти квантовые ямы, ты же знаешь раз плюнуть, чуть перепрограммировать и все, мы же ученые.
Нависла пауза.
– Серега, ты же понимаешь, что я не просто так приехал? – прервал тишину Вороновский, – Ну попереживал ты пустоту, хватит. Пора идти дальше. С твоими мозгами быть фриком в этой дыре? Талант зарывать, между прочим, грешно. Сейчас квантовый компьютер разрабатываем, – он понизил голос – на кубитах, не притворяйся, что тебе не интересно. Поехали в Москву?
Сергей замотал головой и встал, давая понять, что разговор закончен. Вороновский вздохнув, понял, что зря распинается, да и по делу, ради которого он приехал, не имеет смысла даже и разговор заводить… Но все равно, хорошо бы его отсюда вытащить.
Отец Савватий отошел в сторону, покопался в темноте и вернувшись, кинул на пол какое-то тряпье возле печки, а сам молча ушел за занавеску. Вороновский прилег на эту рванину, от которой пахло затхлью. Он плохо спал в эту ночь, постоянно просыпался. Когда он открывал глаза, то смотрел в сторону Сережи – весь остаток ночи в темноте был едва различим его силуэт, со склоненной вниз головой. Под утро Вороновскому приснилось, что он сидит в каком-то разрисованном внутри цветном ящике, смотрит вокруг и видит мерную шкалу на стенах, полу, потолке: 2% материи, 9%, 24%, а дальше, за этими надписями начинается тьма, уходящая в бесконечность.
Под щебет птиц Вороновский вынырнул из темного ящика сна, утро встретило солнечным светом, что пробивался через пыльные, в паутине окна сарайки. Все тело ломило. Сережа хлопотал по хозяйству, топилась печь, и снова шумел чайник, а рука его левая висела безвольно, обмотанная серой тряпкой, на которой были заметны бурые пятна.
– Что случилось? – тревожно спросил Львовский.
– Ничего страшного, – ответил тот, – чиркнул случайно топором по пальцу, когда дровишки колол.
– Ты обработал? Покажи? – вскочил Вороновский.
Сергей решительно убрал руку за спину:
– Не лезь. Пройдет.
– Tout passe, tout casse, tout lasse, – поерничал Вороновский, выходя во двор. Вернувшись, он сел за стол, на котором стояла неприятная серая масса в тарелке, овсянка что ли; покрутил остаток свечки и с грустью подумал, что вернется в Москву и купит, пожалуй, бутылку Маккалана профессору Кроули, с которым поспорил когда-то, что Сергей Сорокин будет следующим российским нобелевским лауреатом по физике. Отец Савватий одной рукой наливал Иван-чаю, а Вороновскому, который брезгливо отодвинул чашку с едой, уже не терпелось уехать отсюда:
– Ну, собрался в Москву? – спросил он на всякий случай.
– Нет, Женя – твердо ответил отец Савватий, – ты же знаешь, что я не поеду.
Вороновский надел на улице свою не просохшую куртку и влез в сапоги, натягивая их на скамейке у входа. Он получил подробные инструкции к кому пойти в деревне, чтобы дернули машину:
– Купишь водку и третий дом от магазина, спроси Саню, водку сразу не отдавай, дашь, когда вытащит.
Потом отец Савватий снова впал в молчание. Вороновский откинулся на стену сарайки, залез в карман и включил айфон – сеть появилась. Хотелось побыстрее написать на работу, что все нормально, Сорокин не требует своей доли, вообще ему теперь ничего не нужно, но он решил оттянуть момент – пусть попереживают.
Вороновский нажал приложение iVoid, стал наводить на предметы – время от времени камера определяла чистый пластик: ведра, остатки забора, грабли и даже пакеты, лежащие в земле. “Темноты испугался” – вспомнил Вороновский вчерашний разговор, наводя камеру на короб для Иван-чая в ногах отца Савватия, который тоже сиял безупречным зеленым светом. – Нет, Сережа, никуда ты не спрячешься от пустоты. А мы вот эту темную материю да своим серым веществом – и получили зеленку. А что, если взять, да и рассказать все? – пришла в голову шальная мысль. – Что мы сделали все же этот прибор, и даже почти запустили в производство, только юристы посоветовали все авторские права с тобой утрясти. А эти черные пятна покрасили зеленым, конечно, ты прав, Серега, с чернотой покупать не будут. Какая ирония – умнейший человек и погореть на такой глупости, а всего-то стоило чуть изменить интерфейс.” – думал он, переводя iVoid в био-режим. Сначала, когда они вернулись к проекту, собравшись всей старой командой в фирме, что открыл Вороновский, он обратился за поддержкой к тому же Русланову. Тот согласился инвестировать в проект, но с условием, что опции био-режима в приложении не будет (к тому времени появилась возможность делать прогу, а не прибор). И это была трезвая мысль, ведь непонятно, как покупатели будут реагировать, увидев кого-то прозрачными, тут и до фашизма недалеко. Однако, для внутреннего использования решили сохранить био-режим – хорошо иметь дело с людьми, которых, в прямом смысле видишь насквозь – залог успешного бизнеса. Вороновский посмотрел на Сережу, что сидел рядом, уставившись невидящими глазами вдаль и еще раз ужаснулся нелепой участи этого гениального ученого, которому пророчили славу Энштейна.
Наведя камеру на отца Савватия, Вороновскому показалось, что приложение глючит. Такого не может быть: iVoid показывал всех людей прозрачными. Сергей на дисплее был абсолютно настоящим, телесным, таким как видели глаза. Вороновский перезагрузил айфон и снова открыл приложение. Все было по-прежнему: зеленые пятна вокруг отца Савватия, ярко сияли швейцарские сапоги, попавшие в кадр, однако сам Сергей был абсолютно материальным, сидел неподвижно и спокойно, и был какой-то чистый и помолодевший. Таким, как помнил его Вороновский, и даже лучше, пожалуй. Луч июльского ультрафиолета освещал морщинистый лоб и седые волосы, торчавшие из-под нелепой красной шапки с помпоном, что была сдвинута на затылок. Рука, замотанная старым полотенцем, безвольно лежала на колене, и тени от листьев играли на повязке. Улыбка отца Савватия была тихой и светлой. Губы по-прежнему шевелились.