РАЦИОНАЛИЗАТОР-НЕВРАСТЕНИК
Важно не то, как на тебя смотрят, а то, как ты сам их видишь.
М. Горький
Ваничкин шел на работу и обдумывал свой предстоящий день. Он мысленно осматривал каждый станок, каждое приспособление, каждую деталь. Перед его взглядом вставали станки со всей оснасткой, они так запечатлелись у него в голове, что он, будь в поезде, дома или на улице, мог представить весь участок до мельчайших подробностей. Уже вторую неделю мозг его был занят второй и третьей операциями. Кронштейн шел с браком, не получалась резьба и отверстие диаметром сорок плюс двадцать семь микрон, смещалось от оси на пятнадцать сотых миллиметра.
Виктор пришел в цех рано, было семь часов пятнадцать минут. Обычно он приходил первым. Пройдя стальные ворота, он оказался в тамбуре. Пол, выстланный чугунными плитами, был смоляным от мазута. Пройдя глухой тамбур, он вошел в цех, и перед ним протянулся длинный проезд, огражденный с левой стороны кирпичной стеной с колоннами, выбеленной известью; панели были оштукатурены и покрашены в темно-синий цвет. Но стены и панели были так закопчены газами, дымом, что вся стена была грязно-черной. С правой стороны стояли рядами станки: зеленые, синие, салатные – с подтеками жирного черного масла. Не видно было конца стальным пирамидам. Стояла тишина, только в пневмопроводах шипел воздух. Станки молчали, ожидая своих властелинов. Специальный агрегатный станок беспокоил Ваничкина, да и не только его, около этого громадного железного паука постоянно ходили, лазали по нему наладчики, слесари, механик, а Виктору доставалось больше всех. Руководители: начальник цеха, заместители, иногда и главный инженер завода – стояли подолгу около него, как на посту, ожидая от него хороших деталей, но он капризничал и выдавал брак. Его разбирали, собирали, рассматривали, измеряли разные детали станка, матерно ругались на него слесари. Собирали его, устанавливали заготовки, включали, он рычал, при поворотах стола трещал, щелкал, шипел и также выдавал брак. Уже в тысячный раз вставал вопрос у Ваничкина, как переделать станок, так как он был изготовлен с отклонениями от технических требований. Осмотрев станки, приспособления и детали на своем участие, Ваничкин поднялся на второй этаж, прошел по коридору, подошел к двери, на которой была прибита табличка "Техотдел". Вошел в комнату. Одиннадцать столов стояли в три ряда и были завалены бумагами. Направо от двери стояли четыре шкафа: два с открытыми дверками, наполненных альбомами, бумагами, а два других имели по одной дверке – и тоже с бумагами. За шкафами поперек прохода стоял кульман, на полу – ящик с железками. На стене слева – карта Алтайского края, на другой – политическая карта мира и карта Советского Союза. Виктор сел за свой стол. Скрипнула дверь, вошел начальник отдела Сухой Виталий Михеевич. Он прошел между столами в дальний угол к окну и быстро сел за большой, обтянутый зеленым сукном стол. Его злые глаза взглянули на Ваничкина и уперлись в бумаги, лежащие на столе.
Будет неясно, если не сказать несколько слов о Ваничкине, поэтому сделаем маленький экскурс в его детство. Ваничкин вырос на железнодорожном полустанке, где стояли всего два дома. Отца у него не было, погиб на войне. Две сестры, Валя и Галя, были добрые и ласковые. В соседнем доме жили такие же добрые люди. До школы Витя никуда не выезжал, а потому не встречался с другими людьми. Когда ему исполнилось семь лет, его сдали в школу-интернат. Там он впервые встретился со злыми и драчливыми. В интернате его трижды били. Витя учился в третьем классе, окончились занятия, Бакланов подошел к нему, достал из портфеля свой дневник и приказал сделать подпись за учительницу. Ваничкин сказал: "Это нехорошо, не буду подделывать подпись". Бакланов два раза повторил свой приказ, но Витя не подчинился ему. Тут его и избил Бакланов. Ваничкин пытался защищаться, но Бакланов так молниеносно и жестко бил слева и справа, что у нашего Вити ничего не получилось. Он был сбит с ног и получил еще удар в лицо ботинком. Другие поражения не буду описывать, читателю и так ясно, что Витя страдал из-за своей натуры, которой наградила его природа. А чтобы читатель не усомнился, что рост, цвет волос, робость или агрессивность и еще многие черты человеческие даются от предков, что дети рождаются разными, то в защиту этой теории возьмем в пример детский дом. В детдоме единая обстановка, одинаковое питание, одна программа воспитания, одни воспитатели для всех сирот, но они все растут разными по физиологическим данным и по психологическим. Там есть сильные и слабые, блондины и брюнеты, равнодушные и чувствительные, жизнерадостные и меланхоличные, агрессивные и робкие, добрые и злые. Я назвал только маленькую долю человеческих качеств.
Прошло пять минут, и все инженеры были в сборе. Сухой ни на кого не глядел. Своих подчиненных он делил на хороших и плохих, только по трудовым способностям в цехе. Другие человеческие качества, как пороки, так и добродетели, в счет не шли. Были у него, как он называл своих инженеров, палкоплеты, балбесы и так – ничего. Если инженер, как безмолвный робот, быстро и без всяких фокусов выполнял задания (а фокусом у него считалось любое новшество), трудился без устали и без мысли, то такой инженер был у него отличный мужик. Ваничкин же был для начальника псих или дурак с инициативой, так как он был несдержанный, часто ругался, воевал с мастерами, наладчиками, с конструкторами, технологами и с другими, с кем ему приходилось решать производственные дела. Вошел Митя Сомов.
– Здравствуйте! – медленно проговорил он.
– Здорово, – ответил Ваничкин, Сухой молчал, впившись в бумагу, лежащую перед ним. Митя, медлительный от природы, любую работу делал хорошо, но часто задерживал выполнение задания, за это начальник постоянно ругал его: "Ты что, резину тянешь или работу выполняешь? Я, пожалуй, скоро возмусь за тебя, ты у меня смотри! Не получается быстро, тренируйся дома. Не успеваешь за смену, оставайся после работы". Но Митя так и не сделался быстрым. Сомова Сухой считал балбесом. Виктор Васильевич, что сидел впереди Ваничкина, молчун и жил по принципу: сыт? – сыт, одет? – одет, жилье есть? – есть, а о чем еще думать, живи и все тут. Только иногда он произносил по несколько слов. Но коллектив знал все-таки два его качества – был жаден и высоко мнил себя. Это прояснилось прошлой весной. Весь техотдел был на уборке пионерского лагеря. В сосновом бору между кудрявых сосен стояли разноцветные дома. День был тихий, теплый, песок уже высох. Зацветали сосны, и кругом стоял пьянящий аромат, а зелень, золотой песок и выглядывавшее сквозь деревья голубое небо заманчиво манила мужчин повеселиться. К обеду возвратились снабженцы с полной сумкой водки. Для обеда выбрали деревянный настил. Мужчины сделали дважды возлияние и сидели разрумяненные с веселыми глазами. Ненков рассказывал анекдоты. Из-за голубого домика вышел мужчина в спецовке, в кирзовых сапогах и подойдя к знакомой нам компании, спросил:
– Кто будет директор?
Виктор Васильевич, нисколько не изменившись в лице, да что в лице, взгляд его оставался непроницаемым, твердо ответил:
– Я буду, а что тебе надо?
Все стали смотреть на новоявленного директора, но он сидел в своей роли так хорошо, что будь тут посторонние люди, приняли бы его за действительного. Тут коллеги поняли, молчун или высокомерен, или актер хороший, что перед всем коллективом у него не дрогнула ни одна ресничка, ни одна клеточка на лице. После этого случая к нему так и прилипло звание – директор.
Генрих Иванович, мужчина 55 лет, только числился инженером, а все свое рабочее время занимался профсоюзной работой. Он писал бумаги, проводил собрания, куда-то бегал, звонил, занимался детяслями, детсадами, санаториями, жильем, пионерским лагерем и разными другими общественными работами. Очкарев все годы сидел за одним столом, редко выходил в цех, чем он занимался, почти никто не знал, читал журналы, книги; когда приходил начальник, он лениво задвигал ящик с книгой в стол и делал вид думающего или занятого человека. Если начальник заводил с кем разговор, то он лениво слушал и где только было можно он льстил, поддакивал, расплывался в подобострастной улыбке, которая вызывала у начальника чувство значимости, силы, так как Очкарев всем своим видом показывал рабское преклонение и покорность. Ненков отличался от всех своей кипучей энергией. Он был противоположностью Очкарева. Его никогда никто не видел без дела, за исключением разговоров, без которых ему тоже было никак не обойтись. Ходить он тихо не умел и всегда куда-то спешил. Ненков был мастер на все руки. Для него невозможного не существовало. Он делал все: проектировал студентам, большей частью студенткам курсовые проекты, ремонтировал зажигалки, гравировал, фотографировал, давал в заводскую газету информацию, вел курсы операторов, что-то писал, чертил, ремонтировал часы и все, что приносили ему работники цеха. Не упускал он и любовные дела. Первый организатор любой гулянки был тоже Ненков. Он так пристрастился и так полюбил водку, что уже без нее жить не мог, а свои любимые занятия стал отодвигать на второй план, а когда запивал, то и совсем ничего не делал. Александров занимался рационализацией, и видно было, как он стремится к карьере. Остальные были послушными роботами: исполняли волю начальника и ежедневно делали одно и то же; спускались в цех, выслушивали однообразные просьбы мастеров, наладчиков, предлагали заменить оснастку; согласовывали технологические процессы, всегда соглашались с предложенной технологией; они не требовали передового, не выдвигали новых идей, и только, чтобы показать себя, что, мол мы тоже не лыком шиты, иногда звонили проектировщику и говорили с вызовом:
– Вы что это мне такой допуск поставили? А зачем в пятую операцию моечную машину записали? Мы эту деталь никогда не мыли. – На этом их инженерная мысль кончалась.
Иной читатель скажет: "Рассказ про Ваничкина, а для чего он этих всех ИТР описывает?!" Так это для того, уважаемый читатель, что наш инженер действует не на необитаемом острове, а в коллективе с этими людьми. Без них ничего бы этого не было. Они как будто родились на этом заводе, в этом цехе: присиделись, пригляделись, приспособились ко всему; по двадцать, по тридцать лет за одним столом сидят – это у них второй дом. Только в свой дом или в квартиру они стараются купить все самое новое и самое современное. Говорят они также об известных ценностях: о дачах, о пьянке, о женщинах, о машинах, о городских новостях да о дефиците. Остальное время мозг их спит.
– Все собрались? – прогремел голос начальника на весь отдел, хотя он видел, что все были в сборе, кроме Пивкина.
– Так... проведем маленькое собрание по рационализации. В этот момент в дверях появился Пивкин. Взглянув исподлобья, он тут же опустил глаза и тяжелой, вялой походкой прошел по первому ряду и сел за свой стол. Сухой проследил взглядом за опоздавшим. Пивкин был с сильного похмелья и еще пьян, а потому на всех глядел непонимающе и со злостью, как вроде, спрашивал:
"Как сюда попал, и что от меня хотят?"
Его никто последние пять лет не видел трезвым; если он был на работе трезв, то вечером обязательно напивался.
– Степан Иванович, – обратился начальник к инженеру по рационализации, – тебе слово. Какие у тебя есть претензии к технологам?
Александров поднял голову, обвел всех гордым взглядом, он считал себя первым заместителем начальника, так как распоряжался деньгами на рационализацию. Премией он всегда одаривал щедро всех начальников, заместителей, также не забывал начальника бюро труда и заработной платы, хотя он и некоторые нужные ему люди никакого отношения к техническому творчеству не имели и понимали в рационализации столько же, сколько уборщица тетя Маша. Александров был свой человек у руководства, ему доверяли, и он знал все темные делишки в цехе. К темным делам, читатель должно быть догадывается, относится вывоз из завода материалов для постройки дачи, гаража, дележка премии тайно от коллектива и любовные похождения сослуживцев. Как говорится, рука руку моет, так поступало и руководство. Оно не забывало Александрова и давало ему все премии, какие получал цех и у него заработная плата получалась больше инженера самой высокой квалификации.
– Виталий Михеевич, – заискивающе защебетал Александров, – плана-то не будет. Прошло два месяца второго квартала, а наши уважаемые инженеры подали только пять рацпредложений. А нужно пятнадцать. Как выполнять будем? Заместитель начальника сегодня отчитывается по рационализации у главного инженера, а что он говорить будет? Взгреют его там, тогда он с нас шкуру снимет!
Александров выпалил свой заряд негодования, краска залила его лицо, глаза сверкали молниями. Он остановил взгляд на Ваничкине и добавил:
– Что ты на это скажешь?
– Что мы одни должны выполнять его? – вопросом на вопрос ответил Ваничкин и продолжил: – Ты забыл, что план дают на весь коллектив цеха? Каждый год наращиваете, и его уже надули, как мыльный пузырь, он у вас скоро лопнет. Рационализация, конечно, не изобретательство и большого таланта не требует, но все-таки это маленькое творчество, поэтому кнут не нужен. Творчество под кнутом не бывает. Все давай, давай! Вместо рационализации 50% очковтирательства и выжимание плана из ничего, лишь бы отчитаться.
Он остановился, перевел дыхание и тут же спросил, как бы сразу у всех, хотя все знали всю стадию заявления и внедрения.
– Почему прогрессивные, крупные рацпредложения или отклоняете, или лежат по нескольку лет?
На Ваничкина смотрели, как на полоумного, который заговорился и не знает, о чем говорит.
– Что ты развел здесь говорильню? – выкрикнул Генрих Иванович, желая остановить Виктора. Но Ваничкин уже был возбужден и продолжал:
– Работник подаст предложение, а как его рассматривают? Если оно соответствует шаблону и не имеет больших изменений оборудования и оснастки, такое одобрят и примут. Но если новшество требует умственных усилий для понимания его и не укладывается в принятые представления и тем, что имеется на заводе, то рацпредложение отклонят, назовут его ерундой и еще скажут: "У нас свое такое есть, наше лучше, работают же люди, а тут вообще непонятно, что и зачем. Отклонить!"
Александров выслушал Ваничкина с недовольством, он несколько раз порывался прервать его, но Виктор так взволнованно говорил, что пришлось выслушать. Он счел выступление глупым и ненужным и решил сказать Ваничкину, чтобы не умничал и не лез, куда не просят.
– Ты, Виктор Георгиевич, почему не подал ни одного предложения в этом месяце? Ты совсем не работаешь. Кто за тебя рационализацией заниматься будет, я что ли? Фантазировать ты мастер!
Виктор до этого дня никогда не вступал в спор с Александровым, так как боялся его, он даже боялся коснуться прямым решительным взглядом. Ваничкин заботился больше о том, чтобы быть примерным, лучшим, чтобы никто не назвал его плохим инженером.
"Как, я плохой, я не подаю рацпредложений, я не работаю, а только фантазирую?" От этих, быстро пронесшихся мыслей в голове Виктора лицо загорелось, глаза остановились на Александрове и он закри-
чал:
– Я плохо работаю! Работаю, как заколдованный, у меня в голове только станки, оснастка, технология, микроны. Я никого и ничего не вижу кроме работы! Кто в этом году высвободил двух рабочих, кто вместо ручного двухместного приспособления придумал и внедрил пневматическое десятиместное? Кто внедрил активный контроль на 115 детали? Забыли? А помните, как до прошлого года по детали 107-208 стоял конвейер? А теперь забыли эту деталь! Мне и дома не дают покоя эти детали – с ними ложусь, с ними и встаю. Да что я вам доказываю, вам Ваничкин плохой потому, что не поддакиваю вам, не льщу, что не в согласии с вами живу. Но вы видите, вы все видите, кто с вами, а кто нет! Я на работе всю жизнь забываю, а вы бы на других посмот-рели.
Степан Иванович не привык, чтобы его оговаривали, да еще кричали, и он, не дослушав, оборвал:
– Хватит! Ишь разошелся, тебе еще никто слова не давал. Виталий Михеевич, – обратился он к начальнику, он решил проучить Виктора, чтобы не потерять авторитет, – для начала лишим его премии на 25% за этот месяц, а если он будет так работать в следующем месяце, выговор ему дадим. – Этим он хотел показать свою власть перед всем коллективом.
– Ишь ты! Разошелся, я тебя научу, как вести, герой! – Для большей убедительности своей силы, этой любимой фразой подвел черту Александров. Виктор слушал незаслуженные, несправедливые обвинения и угрозы наказания и то краснел, то поднимал плечи и сжимался, то хотел кричать, чтобы доказать, что он не такой, ему была непонятна их агрессивность, его возмущало, почему ни Сухой, ни Александров не видят, что он как заведенный весь день.
Ваничкин не понимал, что Сухого или Александрова не интересуют выполненные дела. У Ваничкина не было времени обдумывать, почему начальство не сравнивает его с другими инженерами, почему они всегда твердят одно и то же – давай, давай; почему они поощряют только того работника, кого именно они считают достойным, а не коллектив. Ваничкин опустил книзу глаза, оскорбленное самолюбие не давало ему покоя. Он не мог поднять глаз на хитрого, наглого Александрова, хотя был прав и ни в чем не провинился. "Что он меня оскорбляет, – переживал Ваничкин, – я не заслужил этого, ведь он подлец и мошенник. Сколько авторов и соавторов уволилось за 15 лет, он и половине не сообщил и не выплатил. Сначала отклонят рацпредложение, затем пишут заново, но уволившегося уже не записывают. За десять лет работы я подал 62 рацпредложения, а он – не работаю. Это они ходят на работу, как на отдых. Если позовут в цех, то идут со злостью, что их потревожили. А у Александрова на разговоры про машины, да про другое каждый день уходит по три часа. Как заведет разговор: куда ездили, с кем ездили, какая дорога, какая авария, где случилась; как начнут правила уличного движения разбирать и про работу вспомнят тогда, когда кто-нибудь в отдел придет".
Ваничкин же работал не только в цехе, но еще (он не умел ровно ходить, то торопился, то еле-еле плелся) в разных отделах завода: добивался изменения конструкции деталей, в отделе главного технолога требовал внедрения нового метода обработки, то сидел в архиве и изучал конструкции станков, наладок, что-то исследовал. Он и дома не знал покоя, изучал техническую литературу, думал, как на операции № увеличить производительность или улучшить качество. А на следующий день на работе он будил своих равнодушных коллег новой мыслью. Инженеры, окружив его, слушали и говорили: "Да, действительно! У нас давно повелось так, все ждут указания сверху". А чаще всего Ваничкин слышал:
"Вот, я был в городе №, так там это уже есть, там действительно люди работают и живут по-новому, там умные люди, там все есть, это только у нас допотопное болото". А Виктор Васильевич бросит свое: "Новое, новое! Как будто без вас не знают, что нужно. В цехе стоят два робота, их уже два года не могут наладить и запустить. Вот вам и новое!"
Ваничкин молчал, в нем кипело возмущение, он затаил дыхание, уставил взгляд в крышку стола и, как пружина, сжался. Но когда до его слуха дошло, что его лишают премии да еще пугают выговором, он взорвался:
– Это я бризом не занимаюсь?! А кто больше меня сделал по рационализации? Что, нашли козла отпущения, видите ли, в этом месяце не подал предложения! Что же вы с других не требуете? Конечно, с ними труднее. Ваничкин безотказный, возьмите, ешьте его! Все, хватит! Ничего от меня не получите! Как премию, так Генриху Ивановичу, себе побольше, да начальству! А я, как каторжник, из цеха не выхожу – и выговор!
Ваничкин кричал, багровел, глаза то останавливались на Александрове, то бегали по сторонам. С первых же слов он вскочил со стула, выбежал из-за стола, подбежал к Александрову и, размахивая правой рукой, стал доказывать свое самопожертвование заводу.
– Мне уже в глаза говорят, что, мол, ты в каждую дырку лезешь, ты что главный инженер!? Иди в отдел да сиди, как другие. Если нужен будешь, то позовем. А я не могу так! Не могу! – Ваничкин долго еще кричал, трясся, высказывая все, что накопилось у него на душе. Выбросив энергию в несколько минут, он бросился к своему месту и в изнеможении упал на стул.
– Хватит, чего разошелся, гляди-ка, неврастеник какой. Герой! Изработался. Сначала говорить научись, а потом выступай. – Александров взглянул на начальника и, увидев его одобряющий взгляд, сделал заключение:
– Чтобы в последний раз слышал такое или я по-другому разговаривать с тобой буду.
Все молчали, никто не вступился за Ваничкина. Генрих Иванович с сарказмом заметил:
– Что, Ваничкин, накричался хи... хи... хи... Пивкин и Очкарев поддержали:
– Что, выступил? Уж сидел бы помалкивал, – и торжествующе засмеялись.
Сухой встал из-за стола и предупредил:
– Последний раз слышу от тебя такое, ты мне тут истерики не закатывай, – и обратился к коллективу:
– Обращаюсь ко всем, план по рационализации должен быть выполнен, поняли? Зарубите себе на носу. С другими сейчас разбираться некогда. Все, идите по участкам, а ты, Виктор Георгиевич, останься. Ваничкин, расстроенный, никого не видя, и забыв, что кроме цеха есть еще семья, мать, что есть друзья, что на дворе лето, что на небе светит солнце и вокруг чудесная и загадочная природа и вообще жизнь, сидел окаменелый. Его вернул к действительности Сухой. Он встрепенулся, как при испуге, услышав голос начальника.
– Ответь мне, когда ты отладишь агрегатный станок, до каких пор с этого станка будут идти детали брак?
Сухой так резко напал на Виктора, что он не мог сориентироваться, собраться, чтобы логично и правильно дать ответ, хотя у него давно была ясная картина по неполадкам агрегатного станка; он пытался несколько раз высказать свое мнение, но эти попытки были нерешительными и его никто не стал слушать. Когда запускали станок, деталь сразу получилась с отклонениями. Ваничкин побежал в архив, взял паспорт этого станка и тщательно изучил устройство и работу всех механизмов. Он нашел, что базирование (установка) заготовки выполнено не правильно.
– Я не виноват, что станок неправильно сделан. Два раза вам говорил, что при установке заготовку перекашивает, так вы и слушать не хотели.
Начальник не стал вникать в мысль подчиненного, так как не допускал мысли, что станок сделан с браком.
– Хватит! Ты инженер на участке, мне теории твои не нужны. Будут детали брак, ночевать будешь в цехе! Ваничкин стоял с понурой головой и только оправдывался.
– Виталий Михеевич, Вы же знаете, что этот агрегатный станок уже несколько раз разбирали и собирали, и я ничего не исправлю. Начальник выругался матерно и повторил:
– Еще раз повторяю тебе, не исправишь, из цеха не уйдешь!
Ваничкин уже не мог терпеть, да он и не знал, что такое терпение, его никто не учил терпению и выдержке, он больше молчал, что-то обдумывал или переживал, но когда у него накапливалось,
взрывался. И сейчас, он не мог говорить спокойно и снова вскипел:
– Ничего я исправлять не буду! Никакие детали сдавать не буду, сами будете сдавать. Я еще раз Вам говорю, что станок я не делал, не делал! Как Вы это не поймете, или я – крайний? Все правы, а я виноват. Все, хватит. Больше с вами работать не буду!
Ваничкин, взволнованный, обиженный, взъерошенный как воробей, бросился бежать из отдела. Куда, он сам не знал, но у него внутри что-то сработало, как какая-то пружина соскочила с предохранителя, и он уже ничего не мог сделать с собой. В это время он был неуправляемый. Ни на кого не глядя, опустив голову, нервной походкой мчался по цеху. Ваничкин шел по проезду и не слышал ни звона металла, ни шума станков, ни шипения воздуха, не видел людей. Несправедливость пеленой застилала ему глаза.
– Ты что, заснул? – услышал он крик сзади. От неожиданности Ваничкин испуганно оглянулся, увидел электрокар и отскочил в сторону.
– Ты что, оглох что ли, сигнала не слышишь? – выругался на него водитель, проезжая мимо него. Да, он ничего не слышал. Унижение, которое было страшно для Ваничкина, согнуло его, придавило и заполнило все его мысли, что все остальные чувства оказались выключенными. Куда шел, он и сам не знал, но ему нужно было уйти из цеха.
На улице стояло теплое, греющее и ласкающее лето. В этот год весна была сытной. Деревья, которые в прошлом году почти совсем засохли и уже, казалось, никогда не оживут, в эту весну зазеленели, оделись в листву. Среди новых побегов торчали сухие вершины или оголенные толстые ветви, которые говорили о своей старости или перенесенных ранениях.
Ваничкин, любящий смотреть на эти тополя и ивы, росшие вдоль дороги, сегодня не замечал их, для него мир исчез. Сегодняшнее собрание, нападки Александрова, обвинение начальника в халатности к работе агрегатного станка заполнили мозг, не давали покоя и полностью поглотили его. Он дошел до поворота дороги, остановился и долго стоял, обдумывая все происшедшее. Перед ним вставал один и тот же вопрос: "Как работать дальше? Для них я – скандалист. Никто не встал на мою сторону. Никто не сказал: "Давай я тебе помогу, я, вот, спокоен и тебя научу быть таким. Вместе будем бороться за перестройку с приспособленцами и равнодушием". Они всегда гордые, довольные, часто радостные. Каждый сам по себе. В цехе все так застарело, затянуло копотью, все так прочно залито бетоном, что не сдвинуть. А если и двигают, то только станки и то, когда придет указание сверху.
Не подал рацпредложение и не отладил кронштейн, так начальник и Александров, как волки, набросились на меня. Все, уйду! Пойду искать завод, где нет злых и равнодушных людей. Ваничкин резко, как будто получил приказ изнутри, повернул на сто восемьдесят градусов и быстро зашагал в цех. Он почти вбежал в комнату, упал на стул, выдернул ящик из стола, схватил тетрадь, вырвал лист, написал заявление: "Прошу уволить меня с завода, так как не могу больше видеть консерватизм и равнодушие". Ваничкин с опущенной головой, но с решимостью прошел в секретариат, подал заявление и твердо сказал: – Зарегистрируйте, ухожу с завода!