У каждого своё право. Кто-то думает, что убить право имеет, а кто-то на своей земле, в собственном дому ничего не имеет. Вот и думай, где она, правда на право.
Дом Пелагеи стоял на том месте столько, сколько помнят самые распрестарелые жители деревни. Жила она в нём с самого рождения, когда бабка-повитуха обрезала пуповину, соединив её с этим миром. Замуж не выходила. Годков всех побили, а малолеток разобрали без неё, и было-то их… Семейных разбивать, лезть в чужую жизнь – ни-ни…, упаси боже.
Так и прожила одинёшенька на отшибе, никому не в тягость. Работала, зато, за троих. У других баб то дети захворают, то мужик побьёт – всё отдушина какая от колхозной работы, а у неё и этого нет. У неё одно право – впрягайся с утра и в поле паши и паши, что тебе лошадь колхозная. Да и лошадь-то устать может, а она уставать права не имела.
Потом полегче пошла в птичник работать. А тоже своя трудность – духотище зимой, а у ней одышка. Летом-то ничего, можно работать. Гуси, они живые существа, смышлёные. Да ещё какие смышлёные, не придумаешь! Она к ним с любовью, а иначе нельзя, и они ей тем же отвечают. Бывало, она ещё только из дому выйдет, они уже выстроились, ждут, гогочут. Бабы скажут: «Слово ты какое знаешь, что ли?» Какое слово, если эти гуси – вся её радость и любовь!
Любовь-то была, да только права на жизнь она не имела. Задушила в самом зачатке своими руками. Сколько переплакала, подушек пересолила, одному богу известно, но только сраму на свою голову не допустила. Другие допускали, а она – нет. Кто выдал ей право отлучать отца от детей. Жена его войну ждала, детей оберегала, а она придёт на готовое: «Вот вам, хлебайте с квасом!» Нет.
Не раз по ночам торкались, окликали, а потом отступились. Она прямо на собрании так и сказала: «Ещё одного мужика у крыльца увижу ночью, впущу и голову отсеку!» Конечно, не сделала б, но забоялись. А смеху было. Давай друг на друга переказывать: «Это ты ходил, а не, это вот кто!». А ей смех и грех.
Чужих тоже не привечала, хотя, попадись путёвый да свободный, пошла бы. Она ж не железная и собою не уродина – всё на месте. Но не случилось.
Было как-то ещё одно дело. Вывезли её в район за хороший труд на собрании посидеть. Отчего же не посидеть, коль приглашают. Куда-то же надо наряды выгуливать, а то моль поест начисто. Ну, приехали, уселись. Они там ну молоть, ну молоть, а ей скучно, давай зевать. А бригадир совестит: «Ты,-говорит,- Пелагея, политически отсталая, не проявляешь интереса к жизни района».
Зря он это сказал, она ведь вслушиваться стала, что там за политику с трибуны несут. И дослушалась до того, что встала и к трибуне. Ей кричат: «Эй, женщина, вы по записи?». А она: «Сами звали, слушайте!». Да как дала прочихвосту за дороги, где ямы от осени к осени зерном засыпаются, за беспросветную жизнь сельских людей: «Паши и паши тебе, да ещё задарма, а отдыхать когда. В городах и кино тебе, и театры. Разбежится молодёжь-то, одной работой не удержишь». В общем, много чего наговорила. Ей хлопали потом, хлопали… Корреспонденты окружили. Только бригадир из того круга быстро её умыкнул, в машину и домой.
Всё. Отзаседалась.
Больше ни в какие собрания не звали. А если кто из начальства приезжал, так ей срочно задания на дальних выселках давали, чтоб, упаси бог, слова не сказала.
Молчите!
Ей-то что, детей в сад и школу по грязи отправлять или в больницу за тридевять земель с каждой царапиной везти. Здоровье у неё слава богу! А вы молчите. Домолчитесь до краю.
Пела она хорошо. Вот уж чем бог наделил от души – это голосом. Бывало, в поле запоёт, птицы стихнут. Голосок нежный. Сама вон какая охабина, а голосок ангельский. Интересно!
Вечером придёт, сама себе поёт и поёт. Песен-то сотни знала. Это сейчас забывать стала. В хор звали в город. Да ну его. Ещё в общей толпе не пела. Ей одной охота, чтоб сама знала, как выводить, а там пой по команде. Команды она сроду не признавала.
Вот так и течёт и уже к концу приближается жизнь её.
Нет, худого про жизнь говорить нечего. Как бог дал, так и сложилось. И прожила она добром. Только ночи вот, шибко, длинные стали, и лень какая-то обуяла: потягиваешься-потягиваешься. А ведь сейчас её право, лежи сколько хочешь, заслужила.
А что лежать-то, належишься ещё.
А дела какие!?
Так, ходишь, слоняешься целый день. Птичник прикрыли, невыгодный стал. Им всё сейчас невыгодно, а ей куда деваться? Другой работы по её возрасту нет. Сказали: «Ты одна и на пенсию проживёшь!» Ну, это их право.
Да она за деньги, что ли, сама бы приплатила, лишь бы занятой да нужной кому быть.
А так, тошно шибко.
Живой не ляжешь, права такого нет. А вот так изводиться есть?
И что же она такая правильная была. Вот родила бы ребёночка и была бы радость на старость. Теперь бы уж внуки выросли. Тепла и любви в ней немерено, а кому это надо. Наберёт конфет мешок целый, ребят вокруг наделит. Они рады, а она больше.
Вот с котом так и придётся доживать.
Вот тебе и право. Кому вольной рекой, а кому с дулю.
Имела ли она право вот так жить? Кто знает? Вреда никому не несла, вот это её основное право по жизни было, и она его выполнила.
Только тошно-то так почему?!
Что скажут о ней, как уйдёт? Жила, мол, небо коптила, а может, всё же добром помянут. Добром, ясное дело, добром. Нет у них права обижать её мёртвую.
Живую есть, а мёртвую – нет!
А зря она не родила. Зря…