1.
-Басёк, знаешь что, знаешь что? - часто говорил дед с загадочным видом.
-Нет, не знаю, а что? - всякий раз интересовалась я.
-Я тоже не знаю, - разводил руками дед.
(Я в детсадовском возрасте не выговаривала букву "Ш", и вместо "Любаша" представлялась как "Бася".)
В кухне уютно помаргивал зелёным настенный приёмник-часы, стоял стол и прочая кухонная обстановка. Эту обстановку я любила, каждый её предмет, и в жизни, в основном, бывала каждый день счастлива.
-Так-так-так, говорит пулемётчик, тра-та-та, говорит пулемёт, - сообщал мне далее дед.
Дело бывало в Казахстане, в котором я до трёх лет, пока родители заканчивали МИФИ, проживала у дедушки с бабушкой безвыездно, а после, когда родители забрали меня в Москву, стала ежегодно проводить там летние каникулы. Это была тогдашняя, советская ещё (я 83 года рождения), Алма-Ата, в то время столица Казахстана.
Тёплый летний ветер колыхал кухонную штору, скрипели железные качели во дворе, дети гоняли мяч и вообще резвились. Бывали слышны сквозь окно призывы на весь двор "Вася, домой!" - это кричал женский голос из дому, а со двора ему вторил голос мальчишки "Маша, выходи!"
Мы с дедом понимали друг друга с полуслова, и могли часами просто вместе молчать: дед занимался каким-нибудь делом, а я просто так в качестве бесплатного довеска с ним сидела.
"После вкусного обеда по закону Архимеда полагается поспать", информировал дед, заваливаясь спать после обеда. "При пожаре выносить в первую очередь", - давал он последнее указание - и вот уже дрых, очень уютно храпя.
Был дед с пивным брюшком, всегда в хорошем настроении, и звался Виталий Васильевич Жиленков. Это был мой дед по маминой линии.
*
Бабушка была миниатюрной красивой молодой женщиной на высоких каблуках, с завитыми на бигудях короткими волосами и всегда на высоченных каблуках и без макияжа. На какой-то юбилей ей сотрудники подарили коробку с двадцатью разными маленькими фигурными флакончиками французских духов, я любила рассматривать и нюхать эти флакончики. Звалась бабушка Нина Михайловна - соответственно, тоже Жиленкова - и работала программистом в геологической Экспедиции. О её работе ещё пойдёт разговор, а пока надо сказать, что уютный дом был, видимо, бабушкиной заслугой. В доме всегда вкусно и тонко пахло мебельной полиролью и розами, которые в больших количествах привозились с дачи. Каждый предмет в квартире и каждое время суток имели свою особенную ценность. Например, вечерами, практически уже ночью (у бабушки с дедушкой разрешалось не спать до полуночи, в то время как у родителей в Москве мой и моего младшего брата Арсения день кончался в восемь, позже в девять вечера) - так вот ночами было непередаваемо здорово мне, ещё совсем малолетней пигалице, залезть на подоконник в гостиной и смотреть в окно. Под окном, параллельно дому, проходила улица Розыбакиева. За тротуаром для пешеходов, за небольшой зелёной зоной с маленькими, аккуратными ёлочками была автомобильная дорога. Машины шуршали, этот шорох начинался издалека, достигал своего пика, и замирал в противоположной стороне. Красиво и по-домашнему светились фары, особенно хороши они были в дождь - размытые меловые пятна. Светились также и фонари вдоль тротуара и зелёной зоны с ёлочками, в результате чего ёлочки оказывались подсвечены таинственным глубоким ярко-зелёным цветом.
Не подытожить перемен
В твоей судьбе,
Чужих измен, твоих измен,
Измен тебе.
А за окошком волчий вой
В ночной поре
И елки детства твоего
Стоят в каре.
Александр Городницкий
Они не просто так стоят в каре, они охраняют в тебе всё то хорошее, чего ты не растерял пока ещё по ходу своей жизни.
В такую ночь - меня то ли ещё не было на свете, то ли я была в это время в Москве - в такую уютную, прохладно-тёплую летнюю казахстанскую ночь бабушка с дедушкой услышали за окном истошный плач ребёнка. Ребёнок орал и орал, наконец бабушка с дедушкой оделись и пошли искать этого брошенного на улице младенца. На перекрёстке двух улиц, Розыбакиева и ещё какой-то, они наткнулись на кошака, который сидел и орал на всю округу - именно его ор и приняли за крик ребёнка бабушка с дедушкой. С тех пор бабушка не любит кошек.
Я потом вспоминала эти уютные огоньки фар за окном, таинственный тёплый свет маленьких автобусиков и троллейбусиков, когда читала у Бродского:
Привыкай к пустыне, милый,
и к звезде,
льющей свет с такою силой
в ней везде,
словно лампу жжёт, о сыне
в поздний час
вспомнив, тот, кто сам в пустыне
дольше нас. (с)
Ещё с этими строками у меня бывал связан образ моего отца, Сергея Владимировича Ляплиева.
*
Всё дело в деталях. Это хорошо знают режиссёры,ставящие в театрах спектакли. Я смотрела, например, что-то по Чехову - "Чайку" или "Дядю Ваню", там очень интересно передавалось ощущение сельской местности, в которой всё происходит. Из декораций - угол дома с куском веранды и, во дворе около крыльца, такая железная перекладина, на которой висит ковёр для выбивания. Вечер, горит фонарь. С веранды сходит женщина с такой пластмассовой плетёной выбивалкой, памятной всем советским людям, и бьёт по ковру. Ударит раз - слышится одуряющий своей громкостью стрёкот цикад. Ударит два - ей отзываются своим пением лягушки. Ударит три - и в ответ слышен дальний, но звонкий лай собаки. И сразу, от этих декораций, от этих звуков, переносишься в своё Алма-Атинское городское и дачное детство...
*
"Как хорошо у нас дома!", - говорила обычно бабушка, когда мы возвращались в квартиру на Розыбакиева с прогулки или с дачи. И, действительно, дома было очень хорошо. Все предметы в доме, начиная от скамеечки у порога, чтобы садиться на неё, когда снимаешь обувь - все предметы в доме приветствовали тебя, и таким уютным был стоявший тут же и каждый час озвучивающий московское время допотопный приёмник.
Не спится, что-то снится, только Сони
приёмничек бормочет до утра.
В Измайлове пылает ЛАКОКРАСКА.
Евгений Рейн
На прямой линии твоего взгляда, когда ты сидел на скамеечке снимал обувь, была небольшая, светло-охристыми обоями оклеенная прихожая, в противоположном конце которой стояла тумбочка с советским красным, с прозрачным белым диском для набора номеров, телефоном. Рядом лежал телефонный справочник, блокнот для пометок, и стоял стул, чтобы звонить сидя, а не стоя. На стене висел календарь, и почему-то чётко запомнилась одна конкретная дата на этом календаре: 1988 год. Витой чёрный шнур телефона уходил за тумбочку, и во всём как-то особенно чувствовалось, что дом жилой, обжитой и любимый. Когда приезжали с дачи, то, раздевшись и разувшись, заносили охапки роз разных сортов в ванную комнату, где набирали ведро ледяной ледниковой Алма-Атинской воды (вода была чистейшая, можно было пить прямо из-под крана, и такая ледяная, что сводило зубы) - набирали ведро, или что ли много вёдер, воды; в эти вёдра охапками складывали розы и острым ножом обрезАли их прямо там же, в воде, чтобы не попал воздух - так розы дольше стояли.
Над ванной, на стене, было несколько витков труб батареи центрального отопления, по этим трубам я, маленькая, могла залазить под потолок и смотреть в прорубленное там под потолком застеклённое окошечко. Окошечко выходило в кухню, и однажды, когда бабушка не пустила меня обниматься и всячески радоваться пришедшему с работы деду, я не пошла в спальню, а пошла в ванную, залезла к окошечку и стала смотреть в кухню. Дед сидел за столом и тяжело опирался на локти, потом я узнала, что он был в тот раз пьян. Напротив сидела бабушка и что-то ему говорила. Ничего такого ужасного я в пьяном деде не обнаружила и несколько дней потом ещё дулась на бабушку, что она меня не пустила тем вечером к деду.
*
Прихожая, загибаясь Г-образно, выводила в гостиную, самую большую комнату в доме, и дальше из гостиной можно было попасть в кухню или в спальню. В проёме этой прихожей - там, где она выходила в гостиную - я однажды утром встала, растопырив руки и ноги и не пуская деда на работу. Я, вообще-то, ни на что не рассчитывала, мне представлялось, что взрослые ходят на эту свою проклятую работу неумолимо даже в случае атомной войны - но дед вдруг взял и остался. Он говорил потом, что это у него был "отгул за прогул". Заполняя всю кухню едким дымом, дед жарил в тот день картошку ломтиками - как мы с ним оба любили - и мы о чём-то болтали. Ещё с дедом можно было играть в настольные игры; в имитацию футбола, когда каждый одновременно и вратарь и нападающий; разгадывать кроссворды; смотреть, как он работает - в основном, что-нибудь строит (на даче) или починяет. Кроме того, дед страшно увлекательно рассказывал всякие случаи из жизни и историю нашей семьи. Однажды на даче дед таскал какие-то доски, я попыталась ему помочь, а он, испугавшись, что чем-нибудь меня зашибёт, на меня наорал. Я обиделась, ушла за калитку и села у ворот на корточки в пыли, глотая слёзы. Через время появился дед и тоже сел рядом со мной на корточки. Почему-то, не помню по какому случаю, мы стали с ним обоюдно обрывать лепестки у ромашек, и через минут пять обида прошла.
В другой раз, тоже на даче, я сидела на веранде рядом с баком воды и ковшом, плававшем в этой воде (вода была для питья), а дед подошёл к большому, обожаемому мною окну с улицы, и, ну вот так как-то замахав и задвигав руками, попросил меня дать ему ну как его там это самое. Я черпнула ковшом воды и подала ковш ему. Это оказалось именно тем, что ему было нужно.
*
В гостиной на Розыбакиева лежал ковёр, стояли сервант, диван, телевизор и кресла. Там, где ковра не хватало на весь пол, можно было видеть, что пол дощатый или кто его знает бревенчатый, покрашенный краской цвета "красная охра" и покрытый лаком. Надев шерстяные носки, по этому полу можно было с разбегу шикарно прокатиться, как обычно катаются дети на специально расчищенных в снегу и до лоска накатанных чёрных прозрачных ледовых дорожках. Я и полчаса, и час могла так в носках там кататься по полу, разбегаясь для этой цели то с одной, то с другой стороны от участка пола, пригодного для катания.
*
Вся квартира была увешена разнообразными картинками с видами или с национальными узорами, а то ещё была, до сих пор висящая теперь в очередном нашем доме, такая странная рожа из тёмного дерева - возможно, какое-то божество. Бабушка, по делам своей Экспедиции, часто ездила в командировки и объехала чуть не весь Советский Союз. Из командировок она, как это обычно водится, привозила сувениры, и, кроме этих больших и малых, сфотографированных, нарисованных, выжженных и выпиленных по дереву картин, ещё одна или две полки серванта были отданы под удивительные морские раковины и причудливые, разных форм и расцветок, кораллы. В какой-то момент, я не помню, в какой именно, всё это великолепие куда-то подевалось, и я до сих пор не знаю, куда. Так же странно в квартире однажды появились в большом количестве разнообразные кактусы - а в следующий мой приезд не менее странно куда-то пропали. Бабушка любила рассказывать, как она ездила в командировку на Камчатку, и пробовала свежевыловленных, тут же в солёной морской воде сваренных, громадных камчатских крабов. К крабам подавались ножницы, с помощью которых из клешней добывалось мясо, такое питательное, что бабушка, несмотря на то, что было ОЧЕНЬ вкусно, не смогла осилить даже одной клешни.
У дедушки с бабушкой была куча родни, знакомых, сослуживцев, везде, всегда и во всяком деле находились знакомые и с в о и люди, что, в сочетании с воспоминанием о ночном прогулочном тротуаре под окнами, подсвеченном зелёными фонарными ёлочками, приводит мне на память окуджавское:
Из окон корочкой несет поджаристой.
За занавесками - мельканье рук.
Здесь остановки нет, а мне - пожалуйста:
Шофер в автобусе - мой лучший друг.
А кони в сумерках колышут гривами.
Автобус новенький, спеши, спеши!
Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
в любую сторону твоей души.
Я знаю, вечером ты в платье шелковом
пойдешь по улице гулять с другим...
Ах Надя, брось коней кнутом нащелкивать,
попридержи-ка их, поговорим.
Она в спецовочке, в такой промасленной,
берет немыслимый такой на ней...
Ах Надя, Наденька, мы были б счастливы...
Куда же гонишь ты своих коней!
Но кони в сумерках колышут гривами.
Автобус новенький спешит-спешит.
Ах Надя, Наденька, мне б за двугривенный
в любую сторону твоей души!
Окуджава
Позже, в Москве, когда я уже переходила из подросткового возраста в возраст девичества, у меня тоже был немыслимый красный берет, который я надвигала на одно ухо, повязывала на шею красивый шарфик и, для обозрения этого шарфика окружающими, распахивала на груди чёрную с редкими жёлтыми полосками от мамы доставшуюся мне куртку. Некоторого эффекта я достигала: взрослые парни, кучковавшиеся у подъездов, показывали на меня пальцами и ржали как пьяные кони - но это был, конечно, не совсем тот эффект, на который я в тайне рассчитывала...
2.
Бабушка, как уже было сказано, работала программистом в геологической Экспедиции (искали нефть, насколько я понимаю), дед работал каким-то главным электриком, и у меня от его работы осталось детское впечатление, что он тоже, как бабушка, ездил в командировки по всему Союзу - и везде чинил холодильники.
Может быть, это как-то связано с реальным случаем починки холодильника, правда, не в командировке, а у нас на даче под Алма-Атой. На даче дед сначала построил дом, а потом обнёс его просторной, замечательной верандой. Починка старенького, почему и списанного с квартиры на дачу, холодильника происходила в доме; я сидела на одной из двух кроватей (считая меня, бабушку и дедушку, нас бывало на даче трое, так что третьему человеку ставили раскладушку) - так я сидела на одной из кроватей, а дедушка в углу чинил холодильник. Он, вроде, уже, принципиально, весь его починил, и теперь, кажется, мыл. Я подтянула колено под подбородок и спросила, зачем он так тщательно моет заднюю стенку, её же, придвинутую к стене, всё равно никто не увидит. На это дедушка мне ответил, что это всё равно, кто что видит, он делает не для кого-то, а для себя. Возможно, этот его ответ и породил мой глюк на ту тему, что этот холодильник дедушка делает для себя - а все остальные, соответственно, для кого-то.
Бабушка рассказывала потом, что дедушка действительно много мотался по командировкам, участвуя в масштабном проекте... эээ... возможно, я, не зная вопроса, скажу какую-нибудь глупость, но вроде этот проект заключался в том, чтобы замкнуть все частные электросистемы республик в одну общую на весь СССР. С развалом Советского Союза развалился и проект, и бабушка потом с горечью жаловалась: вот, сколько сил вложили в проект люди и лично мой дед, а потом из-за Ельцина всё рухнуло.
Тогда же, ещё в советское время и будучи ребёнком, я придумала способ быстро разбогатеть. Нужно совать в разменные автоматы - были такие автоматы, разменивавшие одну монету, скажем, в 25 копеек на пять пятикопеечных - так надо совать в автомат по одной копейке, а тебе оттуда по пять копеек будет высыпаться. Мне никак не удавалось, как щас помню, донести до взрослых коммерческую выгоду предприятия - а между тем именно такого рода выгода была взята на вооружение в наступившей при Ельцине демократии с её финансовыми пирамидами. Ещё помню я классе в третьем болтала матери, что как бы это было хорошо, покупаешь шоколадку, а внутри неё игрушка. Мама стоически и немного скорбно пропускала мой трёп мимо ушей... Часто мне казалось при маме, что я слишком много говорю и всё не о том, в то время, как она переживает то ли постоянное горе, то ли постоянную истерику и как может сдерживается. Вот и в тот раз я, как многократно до и после этого, чувствовала, что я не в тему и не к месту, но не могла остановиться, всё трепалась про шоколадку с игрушкой внутри неё. Через какое-то время после этого кто-то запатентовал и пустил в продажу так называемые "Киндер-сюрпризы"; и здорово на этом разбогател.
...Помню, шли по Москве танки, по ящику показывали "Лебединое Озеро"... ...Мама ожесточённо резала на кухне морковь. И всё повторяла, что, если бы не двое детей, она была бы сейчас там - где танки, в гуще событий. Что она собиралась там делать, не знаю. Мама была против социализма, но я очень приблизительно представляю себе, кто где был, кто в кого стрелял и что такое не сходящее с уст моих собеседников на эту тем ГКЧП.
*
Пару раз дедушка брал меня с собой на работу - когда меня бывало не с кем оставить дома. На работе у дедушки были длинные, тёмные, приземистые коридоры, один из которых вёл в тесную, с каким-то громадным гудящим приспособлением комнату. В комнате был стол, мы садились с дедушкой по разные его стороны, и дедушка читал газету, а мне выдавали бумагу и карандаши, и я рисовала. Потом за дедушкой заходил какой-то мужчина... в связи с какими-то неполадками на линии или что-то в этом роде... и дедушка уходил устранять неполадки, а я оставалась рисовать в одиночестве. Оба раза, когда я посетила эту странную тесную комнату на дедушкиной работе, я рисовала одно и то же: сначала Жар-Птицу на тонких ножках, с маленькой головкой и пышным павлиньим разноцветным хвостом; потом еловую новогоднюю ветвь, увешанную игрушками. Кто-то показал мне накануне, что можно штрихами рисовать на этой новогодней еловой ветке каждую иголочку, и с тех пор я периодически с воодушевлением пользовалась дельным советом. Мазня получалась страшная, но мне нравилось.
Тогда же, в Алма-Ате, лет в 7, - правда, не на дедушкиной, а на бабушкиной работе -- я написала первое стихотворение, теперь не помню дословно, что-то в том смысле, что пришла зима вьюжна и бела, а потом пришла весна красна. Это стихотворение я потом с гордостью читала бабушке и всем её сотрудницам, кто был согласен слушать. Бабушка восхитилась, прочила мне будущее великого поэта, и, в общем, все были счастливы. На бабушкиной работе какой-то дядька показал мне усовершенствованный по сравнению с тем, каким я пользовалась раньше, способ складывать из бумаги самолётики. Мы в эти самолётики потом часто играли с братом Арсением в Москве, и каждому самолётику я придумывала название - всякий раз "Акробат". Как-то папа сказал мне наконец, что я в этих названиях могла бы проявить и большее количество фантазии.
Как-то раз, когда я сидела в этой комнате на дедушкиной работе - дедушка со своей газетой, кажется, тоже сидел - его сотрудник принёс нам большой кулёк громадных белых черешен. Я ела такие в первый раз, на даче дедушка их не разводил (бабушка с дедом с нуля построили дачу и вырастили огромный яблонево-грушёво-сливово-вишнёво-черешневый сад). Белые черешни были сладкие, немного с кислинкой, сочные. Вкусные.
*
Часто мы возвращались - с дедушкиной или бабушкиной работы - когда только-только вечерело, воздух дышал уже прохладой и бывал голубоват, или мне так казалось. Я любила эти возвращения. Район был застроен четырёхэтажными серыми, симпатичными на запах домами. Дома и дворы пахли вечерней прохладой, пылью, котами, массово кучкующимися у лесенок в подвалы этих самых четырёхэтажных домов. Почему-то я каждый раз чувствовала, что, раз коты у подвалов на месте - значит, всё хорошо и правильно. Подъезды освещались изнутри косыми лучами уже к закату идущего солнца, в лучах проплывала пыль, пахло котами, мышами, нежилым помещением, спокойствием и свободой. Намного позже, уже в России, когда я училась в ВУЗе и была в академе по состоянию здоровья (общее переутомление), я занималась около села Рамонь с преподавательницей английского языка. Я ходила к ней нА дом, и вот, в подъезде её двухэтажного дома, я снова всё это увидела и почувствовала: нежилое помещение, пыль проплывает в луче. И вдруг так ясно и полно вспомнились Казахстан, улица Розыбакиева, детство.
Там (вдоль Розыбакиева), рядом с газонами и ёлочками, проходил небольшой асфальтовый арык. Весь построенный на склоне гор Алатау с их ледниками город был снабжён арыками вдоль улиц, иногда вода в них пересыхала, в другое время шла бурно (несколько совсем детских своих лет я, приехав в Алма-Ату на лето, сразу, не разбирая вещей и не переодеваясь, добывала из склада игрушек синий с белым пластмассовый пароходик и бежала с ним к арыку - поинтересоваться, идёт ли по арыку вода и можно ли этот пароходик по арыку сплавлять. Сплавляла также щепки, большие и маленькие).
*
Я, приехав, или возвращаясь с прогулки, взлетала по лестнице на не помню какой наш этаж и видела обитую чем-то дверь с номером квартиры. Дверь была тёмная, не помню какого цвета, обивку к двери прикрепляла такая прошивка, создававшая на двери ромбы с заклёпкакми в каждом углу каждого ромба. Я видела эту дверь и понимала, что так выглядит счастье.
Как-то раз я никак не хотела уходить со двора домой, и бабушка мне сказала, что надо идти, потому что она уже очень устала - весь день на высоченных каблуках. Могу я себе представить, что это такое, проходить весь день, ставя ногу только на носок? Я тут же сразу попробовала, но дольше, чем на пять минут, меня не хватило.
*
У бабушки на работе я бывала чаще, чем у дедушки, даже постоянно. Здание Экспедиции располагалось не то в пригороде, не то за чертой города. Или что ли это было несколько зданий. Мы добирались туда на автобусе. Солнце пекло, в автобусе была духотища, в окна были видны торцы домов, щедро украшенных мозаикой с национальными казахскими узорами. Такие же узоры можно было увидеть на стенах некоторых остановок, а также на тюбетейках раза два за день попадавшихся на глаза аксакалов. В одном магазине, тоже с мозаикой на стене, мне для игры и развлечения купили трафарет. Он стал моей любимой игрушкой. На нём был полный набор русских букв, полный набор казахских букв, а также наиболее часто встречающиеся в казахских национальных узорах элементы-завитушки. Примерно тогда же дедушка показал мне, как можно положить лист бумаги на монету, и сверху по монете заштриховать этот лист простым карандашом. Я пришла в дикий восторг: получился чёткий оттиск монеты!!
От остановки до Экспедиции надо было ещё идти пешком по пыли, плюс почему-то с какими-то тяжёлыми пакетами. Внутри Экспедиции было здорово. Потолки там, что в коридорах, что в помещениях, были в два раза выше, чем на работе у дедушки; а сами помещения гораздо просторнее. Стояли столы с персональными компьютерами на них (новинка для того времени), и можно было или печатать на свободном компьютере какую-нибудь чушь, или, если повезёт, мне включали компьютерные игрушки - "Комик" и "Арканоид". "Комик" - это был такой схематично прорисованный человечек, который шёл по такому же схематичному пейзажу, отстреливал хищников (иначе они его съедали), собирал бонусы и переходил с уровня на уровень. Этого "Комика" делали некие гениальные художники, и, при весьма скромных, в то время, возможностях компьютерной графики, уровни получились красивыми, необычными, непохожими один на другой. В "Арканоиде" по нижнему краю экрана двигалась положенная на бок ракетка, которая теннисным мячом сбивала разноцветные кирпичи вверху экрана. Требовалось ни разу не пропустить каждый раз отскакивающий вниз от кирпичей мяч. Там тоже было много уровней.
В большом количестве на бабушкиной работе, в горшках с цветами, росла так называемая "заячья капуста", которую ещё называют кислицей. В несколько меньших количествах чем те количества, в которых она там росла, я её обрывала и поедала. Меня поили чаем, давали играть с ещё одной девочкой, тоже дочкой или внучкой одной из сотрудниц. Мы складывали из рабочей бумаги самолётики, называли их "Акробат" и пускали из окон.
На первом этаже бабушкиной Экспедиции стояли громадные ЭВМ, а рядом была "библиотека", в которой, сколько хватало глаз, стояли стеллажи, стеллажи, пОлки которых были заполнены бабИнами с магнитными или ещё какими-то лентами.
Давно нет ничего того, что было в детстве, и, вспоминая вкус экспедиционной кислицы, я вспоминаю тут же, что примерно такой же вкус бывает не то у молодых еловых шишек, не то у молодых еловых побегов - эти неведомые части ёлок мы тоже в детстве обрывали и ели. И тут же вспоминается песня на военную тему, и думается, что вся наша жизнь - война за выживание и за сохранение хоть части того светлого, что было в тебе когда-то.
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой…
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой,
Не тратя время попусту
Поговорим с тобой.
По-дружески да попросту,
Не тратя время попусту,
Поговорим с тобой.
Давно мы дома не были.
Цветет родная ель,
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель.
Как будто в сказке-небыли
За тридевять земель,
На ней иголки новые,
Медовые на ней,
На ней иголки новые,
А шишки все еловые,
Медовые на ней.
Где елки осыпаются,
Где елочки стоят,
Который год красавицы
Гуляют без ребят.
Который год красавицы
Гуляют без ребят,
Без нас девчатам кажется,
Что звезды не горят.
Без нас девчатам кажется,
Что месяц сажей мажется,
А звезды не горят.
Зачем им зорьки ранние,
Коль парни на войне,
В Германии, в Германии —
Далекой стороне.
В Германии, в Германии —
Далекой стороне,
Лети, мечта солдатская,
Напомни обо мне!
Лети, мечта солдатская,
К дивчине самой ласковой,
Напомни обо мне!
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой…
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!
*
В храме меня с детства будто парализовывало. Сразу вдыхалось ощущение Чьего-То Громадного Присутствия Вокруг. Священники казались особенными, потусторонними людьми, подойти к такому человеку и, допустим, что-нибудь спросить было никак невозможно. Как-то раз мы с бабушкой зашли где-то в городе в православный храм, и бабушка, зная мою веру в Бога, предложила договориться со священником о моём крещении. С одной стороны, я пришла в ужас, что пришлось бы таки подойти к священнику, а с другой стороны, я почувствовала острое разочарование: Великая Тайна оборачивалась какой-то своей мелочной, в бытовой плоскости решаемой стороной: вот так просто подойти к дядьке и договориться, чтобы тебя облили водой. Невнятно бормоча себе под нос, я поволокла бабушку прочь из храма, и только на улице, немного придя в себя, сообщила, что креститься совершенно отказываюсь. Была ещё похожая ситуация, я очень любила горы, и очень хотела посмотреть Медео. Мне казалось, это такой праздник и такое большое событие в жизни, к этому надо долго готовиться и наконец поехать - на целый день по меньшей мере. Встать с утра, как встают грибники, часа в четыре ночи... Ну, и всё такое. И вот, в полдень одного совершенно обыкновенного, жаркого дня, бабушка предложила мне на выбор: Медео или парк аттракционов. Поездка на Медео тоже оказалась чем-то совершенно обыденным и бытовым. Я расстроилась и выбрала аттракционы.
*
Потом, хоть я и перескакиваю во времени туда и сюда, были 90е. Стали слишком дОроги авиабилеты, и дедушка с бабушкой перебрались в Россию. Вернее, начали перебираться. Договариваться, паковать вещи; часть мебели вперёд себя прислали к нам в Москву, и я с разочарованием поняла, что просто одни вещи, без присутствия рядом деда, такого ощущения счастья не вызывают. Был переправлен в Москву мой любимый диван, стоявший в гостиной, и с которого тоже, как и с подоконника, можно было смотреть в ночное окно на улицу Розыбакиева.
Были переправлены пОлки серванта с задвижными стеклянными окнами, на которых некогда красовалась чУднАя коллекция морских раковин и кораллов, а теперь, в Москве, мы с младшим братом Арсом любовно расставили на этих пОлках свою обширную коллекцию игрушек из Киндер-Сюрпризов. Был переправлен белый деревянный кухонный стеллажик, на котором в Москве разместили не помню что - а когда-то в Алма-Ате в нём хранились такие, например, замечательные вещи, как открывашка для лимонада и пива с ручкой из настоящей, с мехом и копытом, ноги какого-то животного, или как например солонка в виде небольшого, реалистически исполненного деревянного пня с углублением для соли внутри него. Все эти вещи разместились и растворились в более строгой, чем Алма-Атинская, обстановке родительской квартиры на улице Перерва - туда, на окраину города, мы с родителями и братом переехали после расселения коммуналки в центре, на улице Остоженка. (Коммуналку когда-то предоставило родителям, вместо общаги, то ли МИФИ, то ли их первое место работы, на ВДНХ, где они тоже как и бабушка Нина трудились инженерами-программистами). У меня набирали силу подростковые истерики и депрессии, и вещи из Алма-Аты совершенно никак не помогали со всем этим справляться. Дед и бабушка переехали, сначала, в деревню Кононово, что в Калужской, кажется, области.
В чистом поле стояли несколько только что отстроенных домов; воровали там всё, что плохо ли, хорошо ли лежит; вода была в ближнем колодце, до которого было сходить примерно с полчаса - но этот колодец располагался вниз по течению местной речки как раз ниже кладбища, и мы там воду не брали. До дальнего же колодца идти было в разы дольше. Лес кишел грибами и комарами; на глинистой почве с трудом вырастала одна только чахлая картошка; по глинистым этим пространствам бродил телёнок с огромными доверчивыми грустными глазами ведОмого на убой. Мы с дедом, в мои очередные каникулы, сидели в доме и, налив в блюдце подсолнечного масла и круто его посолив, вымакивали смесь белым хлебом. С нового, ещё пахнувшего свежим деревом потолка мне на подушку валились какие-то громадные насекомые страшного вида, когда я ложилась спать и когда просыпалась. Приехали знакомые по Алма-Ате, Вадим и Зоя Григорьевы, и схватились за голову. Этот дом, внушал Вадим деду, надо срочно продать, потому что построен он наскоро и переживёт в этом климате года три, а потом он рассохнется, расклеится, поведёт его и покорёжит, и останется груда строительного мусора. Сами Вадим, Зоя и два их сына переехали из Алма-Аты в деревню Рамонь под Воронежем, чего и моим бабушке с дедушкой желали. Говорили, что там чернозём, посёлок городского типа (на необозримых пространствах Кононово не было, кроме нескольких этих деревянных новостроек, ни жилья, ни магазина, ни медпункта) и много приезжих из Казахстана. Дедушка с бабушкой переехали второй раз, теперь уже в Рамонь. Всё приходилось начинать сначала, без связей, без денег, без всего того подручного, что за десятки лет скопилось на даче - доски, гвозди, да мало ли что. Жрать было нечего. Дед устраивался на стройки, а то ещё они с бабушкой собственноручно, себе для хозяйственных нужд, валили лес, и у деда потом страшно болели руки. Топили, поначалу, печью с углём, водопровод правда был сразу. Нас с братом соглашались взять в гости только после проведения ремонта во вновь приобретённом доме, в котором в первые дни дедушка Виталий и бабушка Нина спали на полу, а вокруг и по дедушке с бабушкой бегали мыши. Наконец всё-таки мы с братом приехали, и, помню, я лежала в "большой комнате" вновь приобретённого дома и чувствовала запах беды. В спальне в это время лежал дедушка, снова маясь с болью в руках. Впрочем, и здесь обжились, и много ещё было хорошего, о чём, может быть, расскажу в других текстах. Но лет через десять или двадцать дедушка заболел.
В московской семье тоже как-то всё становилось хуже и хуже. На совершеннолетие я пошла в храм рядом с Арбатом и там покрестилась. Всё куда-то девалось, пропадало, разваливалось, изничтожалось, умирало, и я хотела просить Бога о жизни. О том, чтобы всё жило, как когда-то раньше, и снова можно было бы радоваться. Я молилась Богородице, которая когда-то потеряла сына так же, как теперь я теряла своих близких.
В читаемых нараспев, по-церковному, как священники, молитвах была Сила. Она могла нечто изменить во внешнем мире. После трёх лет упорного посещения храма и причастий я почувствовала, что могу общаться с близкими мысленно. Я почувствовала болезнь своего деда, и, при чтении псалмов нараспев, мне как-то само по себе представлялось, что открывается в земле большая такая яма, и я в неё сбрасываю дурную, болезненную энергетику деда. От постоянных постов, причастий, храмовых служб я была уже полусумасшедшей и остро чувствовала, что все меня предали, так легко умирая, болея, исчезая и изничтожаясь. "Зачем умирать тебе, дом Израилев? Изберите жизнь и живите!", или что-то в этом роде из книги Бытия. Мы все и всё всегда делали неправильно, и вот теперь, как и чем это всё обернулось. У меня и кроме этой ямы со сбрасываемой в неё дурной энергетикой начались то ли видения, то ли галлюцинации. Когда я вспоминала о болезни деда... я чувствовала его, находясь в Москве, а он вот находился в Рамони, я вспоминала его и его болезнь... И вдруг я видела уже не деда, а младенца о трёх головах, или, ещё, ванну, наполненную странной жидкостью, в жидкости плавали заспирнтованные части младенцев, и всё это по кругу, по часовой ли, против ли часовой стрЕлки уходило в сток. Мне представлялось, что у деда была психическая проблема, которая подействовала на его физиологию. Если бы он тогда, когда-то давно, решил и пережил бы эту проблему, физиология бы восстановилась. Но он "забыл" стресс, вытеснив его в подсознание, и получил потом новый стресс, и его тоже забыл, и так раз двадцать. Магическое лечение, которое я каким-то образом освоила, читая нараспев молитвы и псалмы, заключалось в том, чтобы обратиться к исходному Я человека. Это Я, говорят в Индии - Личный Атман, и он напрямую связан с Мировым Атманом, в котором до хрена жизненной силы. Но к исходному Я дедушки я не могла обратиться, потому что оно было скрыто под двадцатью слоями ложных личностей. Нужно было снимать слой за слоем, вскрывая каждый очередной стресс в подсознании, а на то, чтобы пережить эту боль, у деда уже не оставалось жизненных сил.
*
Однажды мне приснилось, что дед лежит в кошмарной обшарпанной, нищей палате местной больницы (я его один раз видела там лежащим). Он там лежит и умирает, никто к нему не приходит, а на спинке кровати у него висит полотняный мешок - такой, в каком я когда-то носила в школу сменную обувь. Совершенно вымотанный болезнью дед куда-то девается, а я ложусь умирать вместо него, с мыслью, что я перенесу его состояния и не умру. Ложусь, а потом думаю, что ж там в мешке, интересно. Развязываю мешок, из него выпадает крошево засохшего чёрного хлеба, и как хлынут рекой - муравьи, муравьи, чёрные муравьи...
Финал открыт.
3.
В детстве, в Казахстане, я очень любила сидеть на прогретом солнцем балконе. Я дышала горной свежестью пополам с пылью двора, наблюдала жизнь и бросала вниз прищепки, срывая их с бельевых верёвок. Когда прищепки кончались, я проносилась от балкона до двери на улицу, быстро совала ноги в сандалии и мчалась под балкон, прищепки эти собирать. Прищепки валялись в пыльных и пахучих зарослях сирени, на которой бывали счастливые, пятилепестковые цветки, и, если загадать желание и съесть такой цветок, желание должно сбыться. В этом была Алма-Ата: в ней всё давалось легко, и даже такая простая вещь, как то, что в Алма-Ате я обыкновенно бывала летом, а в Москве все остальные сезоны, накладывала свой отпечаток: в Алма-Ате достаточно было сунуть ноги в сандалии - и можно было мчаться на улицу, а в Москве это было целое дело, надо было одеваться, обуваться, утепляться. Я собирала в сиренях прищепки и снова мчалась наверх в дом, чтобы опять бросать их вниз.
Если умру я - не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины (я это вижу с балкона).
Жницы сжинают пшеницу (я это слышу с балкона).
Если умру я - не закрывайте балкона.
Ф.Г.Лорка
21-04-2019