В сообществе дворов, с прямыми как по линейке улицами, а бывает и с крутизной в поворотах, как дань великому поэту, имеются в тамошних местах свои вольные чудачествами Пушкины. Эти, как правило, тёмно-курчавые особы на подобное прозвище не обижаются. Порою даже гордятся не в меру. Конечно, не многим уготовано иметь от природы, пышущее завидным здоровьем лицо, обладать шикарной шевелюрой, владеть изысканным красноречием, и не только… Знавал я многих. Но вот об одном из них мне захотелось с любезностью поведать.
Что же, как известно, и за славным сочинителем Александром Сергеевичем, некоторые слабости водились. Уж так устроены судьбы человеческие.
Переселился он в наш городок из блистательного Санкт-Петербурга, год с небольшим назад, по случаю ушедшей в мир иной бабушки, в завещанной ему квартире. Сомнений не было, что и там, (в каком-то из больших кварталов северной столицы) - его чернявого, ясноглазого, улыбчивого балагура прозывали Пушкиным.
Где работал и чем занимался, он не рассказывал. Да его и не спрашивали. Обыкновенно, после душной дневной жары и наступившей вечерней успокоительной прохлады, во дворе начиналось заметное оживление. А когда у вкопанного в землю столика разгорались шумные шашечные состязания, он-то и появлялся. Подходил с широкой белозубой улыбкой, разнося приятный запах дорогого парфюма, щеголевато одетый. Не присаживаясь, лёгким поклоном головы с развевающимися, как смоль, барашковыми локонами всех вежливо приветствовал. На него посматривали с нескрываемым любопытством: под высоким с надбровными горбинками смуглым лбом чувствовалось томление порывистых мыслей. Хотя он в молчании, сверкая огнистыми взорами поглядывал на лакированную доску с азартными игроками, производящих решительные наступления щелканьем фишек. Потом с влажными глазами, похожими на слезы, сочувствовал приунывшему игроку, проигравшему партию. Следом легонько прихлопывал в ладоши, поздравляя сияющего, как рафинад, счастливого новоиспеченного чемпиона. Сам же ни с кем не начинал игры.
Но вот подступали сизые сумерки. В мерцающем звездном небе появлялась царственная луна, а на столбе, будто желая соперничества в свете, зажигался фонарь, привлекая в живое затуманенное коловращение летучую мошкару. В это время, как правило, восхищенный победами и с чувством душевного превосходства, какой-нибудь новоиспечённой чемпион начинал припоминать какой-нибудь анекдот. Шашистом он был, без сомнения, сильным, но рассказывал анекдот (бывший не раз на слуху) скучно, будто тянул кота за хвост. Слушали его приличия ради, позёвывая в сторону да поглядывая на часы, собирались расходиться по домам. И тут-то, встряхнув кудрями, вспыхивал точно новый фонарь, с оживленным сияющим лицом и - сам, Александр Валерьянович, носивший прозвище Пушкин. От великолепного рассказчика, словно из рога изобилия, неслись свежие пикантные истории, подкрепленные мягким радушным говором с изысканным словцом. Забыв про позднее время, сидельцы начинали вскакивать на скамейках, покатываясь со смеху, притягивая излишним весельем к столу блуждающих зевак.
Прослушав с завидным увлечением с полудюжины потешно рассказанных историй, некоторые слушатели и сами было делали попытки поделиться чем либо, уже собравшейся как на концерт многочисленной публике. Открывали охотно рты, взъерошивали поредевшие и не очень на головушках волосы. Но Пушкин без передышки сыпал различными историями, чем приводил некоторых в неловкое расстройство.
- Ал-Валерьяныч, постойте!
Так почему-то сокращенно, а может из того, чтобы успеть высказать что-нибудь свойское, обращались к нему по имени.
- Я и не думал садиться, - не унимался он, пританцовывая в кипенно-белых с приподнятыми носками туфлях, словно задиристые прописные кавычки. – А вот сейчас послушайте ещё случай, произошедший в Питере с одним американским товарищем.
- Американским, да товарищем?.. Ха-ха-ха!..
- Напрасно, господа, раньше времени смеётесь. Это натурально серьезное происшествие, в котором, впрочем, есть комические сцены.
- Устали, ведь, Ал-Валерьяныч?
- Ни в коем разе, - оспаривал он. - Да я, я могу рассказывать хоть до зорьки утренней румяной. Ни разу не повторюсь.
Ему доставляло сладчайшее удовольствие говорить, не умолкая.
- Ладно, так и быть, - словно делал дружественное одолжение, - лучше, вот что. Откроюсь, как оказал посильную помощь величайшему тёзке.
- То есть, настоящему Пушкину?!
- Не кривому же сапожнику.
- Гм! Ал-Валерьяныч, ну и как же? Сочинения его на какой-нибудь тарабарский язык перевели?
- Повыше берите!
- А-а, наверное, нравоучительную сказку о Попе и работнике его Балде акулам зачитали, и они теперь добренькими в море-окияне стали. Никого не проглатывают. Плавают в довольстве, просвещённо и сытно?
- Выше планку!
- Тогда, поди, стихи его на дальнюю планету из рупора в небо прочитали?
- Выше, выше, господа!
- Куда же ещё выше, Ал-Валерьяныч?
Он значительно посмотрел в небо. Подмигнул ясным сверкающим глазом луне, как вечной земной спутнице, бывшей непременной свидетельницей означенного приключения. Все притихли. Вновь с восхищенным интересом рассматривали его породистую форсисто разодетую фигуру.
- Дела давно минувших дней, - начал он, вскидывая над правым ухом руку и, трепетно отбивая пальцами такт, точно вслушивался в дальние заливчатые звуки. - Помнится, господа, мчалась по пыльной дороженьке в звонах бубенцов разудалая тройка. Кони ржали и всхрапывая, как черти, несли на удалую просторную рессорную карету, в которой находилась одна весьма прехорошенькая красавица. Была она разодета, как куколка, в пышный цветастый наряд, сродни цыганскому. Нежный овал лица светился золотистым отливом от вишнёвого цвета балалайки, лежащей на её округлых форм рисующихся через ткани коленях. Хотя прелестница эта была вовсе не цыганкой. Выпуская из ротика витиевато-расплывчатые струйки дыма, она покуривала трубочку и раздумчиво посматривала в малиновое оконце на мелькающую цветущую природу. Да! А напротив этой милейшей проказница, отхлёбывая из долгой бутылочки игристое французское "Аи", расположился вот этот самый зримый вами образ.
- То есть, вы?
- Клянусь луною, господа!
- Интересно!.. И, ежели, что не так скажете, луна на вашу голову, как снежный ком, с небес прямо так и шмякнется? Нас то она, случаем, не заденет?
- Вот, именно... Итак, кони, всхрапывая, неслись. Я, рассказывал.
- Ал-Валерьнович, вы и там рассказывали? Может, в подобных щепетильных обстоятельствах, следовало попросту помолчать?
- Не-ет, я рассказывал… Девица изначально делала равнодушный вид, будто вовсе не замечает моего присутствия. Пока. Пока. Но вот эта особа не выдержала и, всему разом мною увлечённо повествующему, раскатисто просмеялась. Откинула от оконца златокудрую головку и одарила посему очаровательной улыбкой. О! Надо быть совершенным глупцом, чтобы не оценить её янтарно-чайного цвета глаза - с бурным кружением чаинок. Так вот-с, господа, наши чувственные взгляды встретились для восхитительнейшего на свете, его превосходительства волнительного поцелуя. С предвкушением счастья я было потянулся к её припухшим маковым губкам... Но вдруг от меня выскальзывает пустая бутылка и гулко стукается по дощатому полу. Девица вздрогнула от испуга. Схватилась за балалайку. Подбрасывая и жонглируя ей, будто искусный фокусник, заиграла на звенящих струнах так, что рук и самого инструмента не стало видно. Всё превратилось в один зеркальный блеск. И тут она затянула с лёгкой наигранной картавинкой протяжную дорожную песню. Распевала с придыханием и сладко на степном калмыцком наречие. Однако мелодии и песни той никак не ожидалось конца... Так вот-с, господа, помнится, что я уже по третьему разу взглянул на вращающиеся стрелки серебряного брегета. Был не в силах совладать с собою…
Разгоряченный рассказчик, плотно приткнув к щеке указательный палец, неожиданно потупился, смолкнул. (Теперь-то, казалось, можно было воспользоваться подходящим моментом для очередного изрядно заждавшегося слушателя, чтобы уж самому, пусть немного, да высказаться). Только омраченного лицом Александра Валерьяновича с нетерпением спросили:
- И что же было дальше?
- Я-а, - он встревоженно оглянулся, возможно, предостерегаясь кого либо из особо любопытствующих женских созданий. Затем, подмигнув круглолицей взирающей с возвышенных пространств луне глазом, продолжал: - господа, по третьему разу взглянув на циферблат, я старательно изловчился. Поцеловал распрекрасную певунью в румяную щечку.
Он снова смолкнул.
- Ну-у, Ал-Валерьяныч, кто с винцом по полной бутылочке связан, удачи не следует ожидать, какой бы оно наилучшей марки не имелось. Но, мало ли чего на свете не бывает, - успокаивали его, - доскажите, коли начали, эту удивительную историю до конца.
Закрыв лицо руками, он проговорил с дрожью в голосе:
- Меня калмычка огре-ела... балалайкой.
На следующей паузе уже договорили за него:
- Что же, значит, была порядочной девицей.
- То-то и оно, - вздохнул он, роняя руки.
- Стоп! - спросил тут с напускной строгостью шашечный чемпион. - А Пушкин Александр Сергеевич из того прошлого, при какой кухне будет?
- А такой будет... Потому, что величайшее светило находилось тем временем за стенкой. Восседало на облучке.
- Ка-ак, самый настоящий Пушкин... правил тройкой?
- Правил и кнутом погонял, - вновь загорелся рассказчик, - мы, господа, неслись быстрее шального ветра.
- Но, коли так, на облучке с вожжами должен находиться станционный возница. Что-то вы несуразное несёте, Ал-Валерьяныч?
Он оскалился будто разъяренный зверь. Резко рванул на груди рубаху, с которой осыпались рыбьими чешуйками, сверкая на земле, перламутровые пуговицы.
- Слушайте сюда, господа! - приложил он руку, будто к меховой овчине, обнаженной груди, густо поросшей волосом. - Я и был в те поры возницей.
- Вы-ы?! – спросили хором. - О-хо-хо, уморили!.. Не смешите, Ал-Валерьяныч Вам, теперь, сколько бы лет стукнуло? Мохом давно бы поросли. Вы, это, снова, как в прошлую пятницу, видать, слишком заработались, и, под выходные дни, заговариваться стали. Уймитесь пожалуйста, опасно же так долго, без остановок говорить. Выслушайте и нас.
Однако шашечный чемпион круто полез с вопросами:
- Но, как же это так? Вдвойне, нелогичным ходом получается. Вы же вначале рассказывали, что были возницей и в тоже время находились с девицей в кибитке?
- В карете, – поправил он, - потому, как ни к челу величайшему поэту обычной простолюдинкой следовало восхищаться. Это я, я приложился к ней симпатией, и, стало быть, меня описал Александр Сергеевич. А будучи человеком благородным, уступил мне место с балалаечницей. Во-от, по соображениям и выходит, что я, я выручил от греховодного поступка тёзку, светлейшего Александра. И грешок давнишний, там, не его, а моим считается.
- Не живут же столько на свете люди! - воскликнули.
- Я, как видите, перед вами, – ответил он, не сморгнув глазом, и спросил: - А, что, нельзя?
- Поживайте, пожалуйста, Ал-Валерьяныч. Только шибко-то не завирайтесь… Но, коли так вышло, что же вы тогда дуэли роковой с Дантесом не помешали?
- Да я бы его с тачанки из «максима» - та-та-та!
- Подите выдумывать. В то время и пулеметов ещё не изобрели. И под одеждой убийцы был железный корсет.
Тут кто-то мечтательно высказался:
- Эх, если я в ту пору был хотя бы мальчишкой. Из рогатки, наверняка, в нахальный Дантесов глаз влепил бы желудем вместе со шляпкой.
- И я бы не утерпел, подножку злодею подставил, - подхватил другой. - Сколько Александр Сергеевич сказок ещё написать смог! Эхе-хе-хе...
- А я смело бы выскочил из кустов. Загородил собой Пушкина! - решительнее всех высказался шашечный чемпион, - выкрикнул, ставшей знаменитой бы на весь мир фразой у Чёрной речки: - На-а, целься лучше мне в палец, придурок!
Горячились, сопереживали, с грустью посмеиваясь над уже новыми несбывшимися дружественными выдумками.
- То-то и оно! - согласно кивал головой, прозвищем Пушкин, Александр Валерьянович.
Как-будто совершив важный экскурс в далёкую историю, он с высоко приподнятой головой, развернулся и зашагал прочь... Разговоры окончились. Пожимая плечами, с всеобщим любованием провожали его так скоро исчезающий в ночи силуэт. Кто-то с удивлением, глядя в небо, на прощание произнес:
- Смотрите, что с луною вытворяется! Скачет, кажись, вся от радости. Вовсе не собирается падать, а круче несётся к мерцающим звёздам. Поведать серебряным о новых выдумках, россказней от благородного лунатика, Ал-Валерьяныча.