Как сейчас, помню: дело где-то после майских праздников. За окнами сирень, солнышко. А я, первоклассница, стою, как чучело, перед классом.
«Семеновой перемены не хватило», – говорит наша первая, наша лучшая Галина Владимировна.
Она решила быть строгой. Я чуть не плачу. Почему, за что? Я же не двоечница, диктант на пять написала. И опоздала я в первый раз. Ну, пусть во второй: причина уважительная.
«Алка всю переменку в шмыгалки играла, – подал реплику Санёк с последней парты. – А после звонка сразу в уборку».
Я готова его убить.
Галина Владимировна что-то говорит, я в ответ мямлю. Нельзя же сказать всю правду. Я боюсь, что скажет кто-нибудь, при всех.
Да, я ждала звонка. Дотянула, пока все разойдутся, и только потом. Что бы я им сказала? Что голая села в крапиву? Сама!
Я никуда не садилась. Привела Димку из садика и с ним вместе к большим девчонкам, к ребятам. У них костер, возле самого забора.
И тут появилась Роза.
Мы все ее боялись. Не потому, что она еврейка. У нее один вид: ни баба, ни мужик. Она курила, одна во всем нашем околотке. И кто-то сказал: все еврейки курят.
Ну, что еще мы знали? Что Самуил Маршак еврей. Евреями дразнят картавых.
Слово «жид» не было в ходу. Только сосед-алкоголик, то и дело судимый, поругавшись как-то с Розой, вымолвил: «Жидовская душа! Мало вас немцы давили!» Это не для нее – для тех, кто поблизости: Роза отошла на приличное расстояние.
Дети быстро все схватывают.
Заметив Розу, я решила блеснуть «эрудицией»: «Жидовская душа идет!»
На мою беду, она услышала.
Мама пришла как будто сразу: «Алла, марш домой!»
Я поняла, что Роза ей наябедничала.
И не ошиблась. Как только мы пришли домой, мама затащила меня в сарай, защемила между ног и выпорола крапивой. Лупила по «детскому месту», без всяких защитных средств. Сильно! Наверно, ожгла раз пять, не больше. Но мне показалось, что бесконечно долго. Как будто время разделилось надвое.
«Хочешь, чтобы мать с отцом посадили?»
Я дуриком орала. Потом с целый час ревела, оставшись в сарае одна. Ревела от боли, от обиды. Я злилась на маму, на Димку: он мог видеть мой позор. (Нет: мама закрыла его в доме.) Злилась на пьяницу-дурака, на ребят, что наверняка слышали мой ор.
А Розу я ненавидела. Ну, что такого? Сколько раз мы с Димкой слышали: «Цыганята! Цыганская порода!» Будто бы наша мама… А мама учительница. Какая она цыганка? Цыгане – воры.
Никого за «цыганят» не посадили.
А в школе у нас? Дразнят друг дружку: «Рожа! На татарина похожа! А татарин на свинью…»
Одного за это прорабатывали на переменке. Нельзя, мол, трогать национальность: в первый раз я услышала это слово. Что так было при царе. Тогда все были врагами. А мы будем жить при коммунизме: Никита Сергеевич что сказал?
Мама мне тоже втолковывала: опять «национальность». Я плохо соображала, детская «соображалка» огнем горела. Я так поняла: подумают, что мы за немцев. За это посадят. А папа с немцами воевал. Все это знают. А бабушку вместе с мамой немцы убить хотели. Как же мы можем?..
Не помню, чем кончился этот день. «Секуцию», во всяком случае, не вспоминали. И вот опять…
Галина Владимировна недолго меня мучила. После короткой нотации велела сесть и впредь не опаздывать. И я весь день была хорошей девочкой. Я даже с Саньком не ругалась.
Только сидела как на иголках. Нет, больно не было. Нам сказали, что будет прививка. Мне не жить! Прививки я не боялась, боялась позора. Про себя решила: убегу, не дамся! Спрячусь где-нибудь. Нарочно заболею.
К счастью, обошлось. Прививку делали в руку, не велели мочить. Так что не пришлось идти в баню. А к следующей субботе все сошло.
И Розу я простила. Она же была в эвакуации, от немцев бежала.
Что делали с моими предками, я в ту пору не знала. Незачем знать первокласснице: возникнут лишние вопросы.
С тех пор многое забылось и многое открылось. А все равно: прочтешь или услышишь что-то такое, и вспоминается.