Миросозерцание Данте Алигьери

О старый гибеллин! Когда передо мной
Случайно вижу я холодный образ твой.
Ваятеля рукой иссеченный искусно, -
Как на сердце моем и сладостно и грустно...
Поэт! В твоих чертах заметен явный след
Святого гения и многолетних бед...
Под узкой шапочкой, скрывающей седины.
Не горе ль провело на лбу твоем морщины?
Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,
Что граждан бичевать проклятых ты устал?
А эта горькая в устах твоих усмешка
Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка
Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,
В стране несчастливой. Терновый свой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, на отческих полях
Людей, погрязнувших в кровавых мятежах;
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Ты с ужасом взирал, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин
В теченье многих лет вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшися мечтою,
Кидал на ветер все, что в нас святого есть, -
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.
О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть.
Тот может понимать твою святую горесть,
Тот может разгадать и видеть – отчего
Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,
Зачем глаза твои исполнены презреньем.
Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,
Богатые умом и чувством и мечтой,
Таят во глубине какой-то яд живой.
Художник! ты писал историю отчизны;
Ты людям выставлял картину буйной жизни
С такою силою и верностью такой.
Что дети, встретившись на улице с тобой,
Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,
Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада»



I-Тайна личности

Давно пленил мое воображенье
Угрюмый образ из далеких лет,
Раздумий одиноких воплощенье…
В.Я. Брюсов

                Что нового можно сказать о Данте Алигьери – «высочайшем поэте», о котором написаны сотни книг и блестящих исследований, людьми, посвятившими всю свою жизнь его творчеству? Но хоть литература о величайшем итальянском поэте необозрима и неисчерпаема, каждый вдумчивый читатель ощущает, что духовный мир Данте остается для нас неразгаданной тайной. С этой тайной мы сталкиваемся всякий раз, когда берем в руки не только «Божественную Комедию» этого прославленного поэта, но и иные величественные и гениальные произведения, будь то «Потерянный Рай» Мильтона, «Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гете, «Герой нашего времени» Лермонтова и «Братья Карамазовы» Достоевского. Мой очерк это не историко-литературное исследование о Данте, приводящее его биографию и дающее очередную литературную характеристику, но скорее философско-лирический набросок духовного портрета Данте, эскиз его мироощущения и миросозерцания. Для меня наиболее важное в фигуре Данте не его участие в вековой вражде гвельфов и гибеллинов, черных и белых, не трагическая участь скитальца, изгнанного из «благословенной Флоренции», опаленной огнем кровопролитной войны, не обостренное чувство справедливости и жажда отмщения, сжигающая его негодующую душу, но его духовный мир, миросозерцание и отношение  к Богу. Я могу согласиться с точкой зрения советского ученого А.И Белецкого: личность Данте – великое явление мировой культуры, а его «Божественная Комедия» – «гениальный синтез мыслей, чувств и надежд европейского Средневековья», но я категорически отказываюсь вульгарно интерпретировать эту грандиозную поэму как «агитационное произведение, местами превращающееся в острую политическую сатиру», лишенную религиозного и философского смысла. Многие исследователи жизни и творчества Данте не раз указывали, что борьба гвельфов и гибеллинов никогда не была главным импульсом к сотворению «Божественной Комедии». Конечно, драматичная судьба Данте неслиянна и нераздельна с Флоренцией, и в изгнании поэт-мученик с трогательной жалостью и глубокой скорбью, с грозными обличениями и пророческим гневом будет писать о родном городе, извергшем его из своего лона. В лекции о жизни и эпохе Данте Алигьери рассудительный польский писатель, поэт и переводчик Крашевский, чья любовь к Данте была велика, искренна и бескорыстна, высказал глубокое суждение о том, что великий поэт возвышался над своим веком и современниками, он искал спасение Флоренции не в политически партиях гвельфов и гибеллинов, черных и белых, а в христианских идеалах, обличал тех, кто сеет смуту и раздор, призывал грешников к покаянию, а его «Божественная Комедия» – это христианская эпопея, где глубокая вера освящает искусство и на языке поэзии излагается целая философская и теологическая система. Наиболее близок Крашевскому именно образ Данте-изгнанника, «изведавшего всю скорбь изгнанья», познавшего «как горек хлеб на чужбине», певца свободы личности и национального единства Италии, не сломленного тяготами скитальческой жизни и многострадальной участью отверженного. Конечно, Данте Алигьери – это несчастный изгнанник, истосковавшийся по своей возлюбленной Флоренции, не забывающий памятные образы земной юдоли ни среди ужасов преисподней, ни среди райских созерцаний, но он же – христианский философ, богословствующий в стихах, излагающий свои раздумья поэтически, подобно библейским мудрецам – Иову и Давиду, Соломону и Иеремии. Надо сказать, что Данте еще «будучи отроком уже влюбился в Священное Писание». Один из крупнейших российских дантоведов А.Н. Веселовский охарактеризовал Данте как готического поэта, глубоко религиозного моралиста, остро пережившего много нравственных и умственных колебаний, а его поэму назвал «гигантским аккордом, в котором замерла эпическая симфония средневекового католичества». Существует мнение, что Данте написал некоторые песни «Божественной Комедии», пребывая в монастыре Фонте-Авеллана, расположенном на суровой горе Катриа, где он жил как монах в уединенной келье, смотрел на звездное небо, читал Библию, размышлял о Боге и душе, жизни и смерти. Данте Алигьери – один из самых величайших поэтов, не только изумительный художник слова, но великий диалектик и мыслитель, обладающий глубоким умом философа и вдохновенностью пророка, с потрясающей художественной силой поведавший о том, что он видел «в царстве торжества, и на горе, и в пропасти томленья». И лучше для человека было бы вообще не слышать о Данте, Гомере, Эсхиле, Шекспире, Байроне, Державине, Пушкине, Лермонтове и Достоевском, чем вульгарно упрощать их, не ощущая всю колоссальную мощь их духа и огненную напряженность их мысли, не понимая всю смысловую глубину их произведений. Преклоняясь пред творцом «Божественной Комедии», Джорджо Вазари  и Микеланджело были убеждены, что всякий малообразованный комментатор произведений «великого Данте», искажающий их смысл столь же повинен в ереси, как и богослов, неправильно толкующий книги Священного Писания.
                Со студенческой скамьи Данте имел глубокое влияние на мою духовную жизнь, он – учитель жизни, мучающийся вечными философскими проблемами: добра и зла, смерти и жизни, любви и страдания. Ромен Роллан прекрасно писал о Данте в письме к Эльзе Вольф: «Да, Данте величайший из величайших. Я не знаю более великого. Он для меня среди поэтов то, что Библия среди книг. У него есть строки, в которых оживают целые жизни. Он единственный в своем роде – тот, кто в четыре слова может заключить целый мир страсти и красоты». Ромен Роллан почитал Данте наряду с Шекспиром, как одного из величайших поэтов в трех строках которого заключено больше мудрости и смысла, чем в целом томе Гете или во всех томах Гюго, высоко ценя как нежнейшие сонеты «Новой Жизни», так и величественную поэзию «Божественной Комедии», соглашаясь с Карлейлем в том, что мысль Данте «звучит и льется из уст бессмертной музыкой». По свидетельству Боккаччо Данте Алигьери – поэт и мыслитель с огненным темпераментом и аристократизмом духа, в беседах сдержанный и спокойный, в ученых занятиях и философских спорах – ревностный и пылкий, всегда учтивый, но беспощадно правдивый, с речью медленной и красноречивой, лирик с неугасимой любовью к Беатриче, отличавшийся великолепной памятью и отточенной как клинок остротой суждений, с возвышенным складом ума и мощным воображением, безраздельно отдавший свою жизнь занятию науками, искусствами и философией. Данте любил уединение и предпочитал жизнь отшельника, считая, что нет науки выше и благороднее философии, но как бы полемизируя с Платоном, изгнавшим из своего «идеального государства» поэтов, высоко ценил и поэтическое искусство. Данте был убежден, что все великие поэты были и философами, ведь великое искусство невозможно без великой мудрости, а его поэзия свидетельствует о колоссальной эрудиции. Некоторые исследователи творчества Данте заявляли, что он «никогда не был ни теологом, ни оригинальным философом…». Но еще Августин Блаженный писал, что в древние времена «существовали поэты, которых называли теологами за то, что они писали стихи о Боге». Платон утверждал, что теологами были не только философы, но творцы эпоса и трагедий – Эсхил, Софокл и Еврипид. По мысли Аристотеля теология есть «учение о Божественном», «первая философия» или метафизика, ее высокая цель – исследовать вечное и обрести «достойнейшее знание», и к этому высшему знанию и был устремлен дух Данте.
                Бенедетто Кроче был уверен, что религиозное содержание «Божественной Комедии» Данте Алигьери давно ушло в забвение, его богословие, столь ценимое Рафаэлем и Микеланджело, ничего не может дать людям двадцатого века, а от всей дантевской поэмы осталась лишь ее поэтика – в полной мере недоступная в переводах, и несколько наиболее художественно сильных и запоминающихся сцен – Франческа и Паоло, Фарината, граф Уголино, Манфред, встреча с Беатриче, мистическая Роза. Но мне представляется, что прав католический богослов Романо Гвардини, утверждавший следующее: «для понимания «Божественной Комедии» просто необходимо прочувствовать ее религиозный, а именно – христианский религиозный характер, иначе самое глубокое ее содержание так и не откроется». Богословским и поэтическим достоинствам «Божественной Комедии» посвящена энциклика папы римского Павла VI Altissimi cantus 1965 года, написанная к семисотлетию дня рождения величайшего из пиитов Флоренции и всей Италии: «Природа и сверхприродное, истина и заблуждение, грех и благодать,  действия людей и последствия их действий увидены, обдуманы и оценены coram Deo, в перспективе вечности. В этом восхождении, в своем стремлении коснуться самого сокровенного и самого высокого она («Божественная Комедия») становится эпосом внутренней жизни, эпосом небесной благодати, эпосом мистического опыта и святости в самых разных ее формах, становится богословием духовности и сердца». Увы, художественное величие Данте как поэта порой скрывает для читателя и исследователя глубину его философской мудрости, но создатель такой грандиозной символической поэмы как «Божественная Комедия», был мыслителем необычайной силы, беспощадным и зорким аналитиком человеческого духа и всей его жизни. Литературный язык Данте необычайно музыкален и живописен, многие страницы «Божественной Комедии» напоминают средневековые фрески, но поражаясь его поэтике, фигурам речи, красоте слога, звучности великолепных терцин и восхищаясь яркостью поэтических образов и метафор, нельзя забывать о глубине смысла его монументальной поэмы.. Для Данте человек есть не только горсть праха, но и образ Божий, а самосознание, разум, любовь и свобода – это небесный дар каждому из нас. Многие исследователи не раз сравнивали жуткие сцены дантевского Ада с кошмарно-гротескными картинами Иеронима Босха, находя в них галерею всевозможных ужасов и страданий нераскаянных грешников. Грех обезобразил человека, сделал его существом порочным, жестоким и коварным, похожим на демона. Вот почему дантевская поэма до краев насыщена злостью и греховностью, поразившей душу человека. Мироощущение Данте проникнуто метафизическим трагизмом, отчетливо звучащим в оточенных терцинах «Божественной Комедии»:

...теперь уже никто
Добра не носит даже и личину:
Зло и внутри, и сверху разлилось.

                Всматриваясь в реалии своего века, Данте видел, как всюду господствует зло – и во всех внешних проявлениях жизни людей, и в их сердцах. Как пророк Иеремия, ищущий праведного человека на улицах Иерусалиме, поэт взыскует найти благочестивых христиан и благоразумных граждан, но с печалью понимает – никто не помышляет о Боге, душе и Страшном Суде, короли Европы развратились и в книге судеб «записан весь их срам», города Италии – «благороднейшей области Европы», враждуют между собой, но более всего возмущает совесть изгнанника Флоренции виновница всеобщего бедствия – римская церковь, «растлевающая христиан, топча благих и вознося греховных».С невероятной художественной силой о жизненной драме Данте Алигьери в бесподобных стихах поведал Константин Бальмонт – один из наиболее утонченных лириков Серебряного века, чьи стихи отличались особенно мелодичностью – равной музыкальности Фета, имели свой особый стилистический почерк – поэтический импрессионизм, а сам поэт умел не только  ощущать и запечатлевать в «перезвонах хрустальных созвучий» мимолетную красоту природы и переменчивые настроения души, но и сумел вникнуть в духовный мир великого творца «Божественной Комедии»:

Пророк, с душой восторженной поэта,
Чуждавшейся малейшей тени зла,
Один, в ночной тиши, вдали от света,
Молился он,- и Тень к нему пришла.
Святая Тень, которую увидеть
Здесь на земле немногим суждено.
Тем избранным с ней говорить дано,
Что могут бескорыстно ненавидеть
И быть всегда – с Любовью заодно.

И долго Тень безмолвие хранила,
На Данте устремив пытливый взор.
И вот, вздохнув, она заговорила,
И вздох ее речей звучал уныло,
Как ветра шум среди угрюмых гор.

«Зачем зовешь? Зачем меня тревожишь?
Тебе одно могу блаженство дать,
Ты молод, ты понять его не можешь:
Блаженство за других душой страдать.
Тот путь суров. Пустынею безлюдной
Среди песков он странника ведет.
Достигнет ли изгнанник цели чудной,-
Иль не дойдя бессильно упадет?
Осмеянный глухой толпой людскою,
Ты станешь ненавидящих любить,
Питаться будешь пламенной тоскою,
Ты будешь слезы собственные пить.
И холодна, как лед, людская злоба!
Пытаясь тщетно цепи тьмы порвать,
Как ложа ласк, ты будешь жаждать гроба,
Ты будешь смерть, как друга, призывать!»

И отвечал мечтатель благородный:
«Не страшен мне бездушной злобы лед,
Любовью я согрею мрак холодный.
Я в путь хочу! Хочу идти вперед!»
И долго Тень безмолвие хранила,
Печальна и страдальчески-бледна.
И в Небесах, из темных туч, уныло
Взошла кроваво-красная Луна.

И говорила Тень: «Себя отринуть,
Себя забыть – избраннику легко.
Но тех, с кем жизнь связал, навек покинуть,
От них уйти куда-то далеко,-
Навек со всем, что дорого расстаться,
Оставить свой очаг, жену, детей,
И много дней, и много лет скитаться,
В чужой стране, среди чужих людей,-
Какая скорбь! И ты ее узнаешь!
И пусть тебе отчизна дорога,
Пусть ты ее, любя, благословляешь,
Она тебя отвергнет, как врага!
Придет ли день, ты будешь жаждать ночи,
Придет ли ночь, ты будешь ждать утра,
И всюду зло, и нет нигде добра,
И скрыть нельзя заплаканные очи!
И ты поймешь, как горек хлеб чужой,
Как тяжелы чужих домов ступени,
Поднимешься – в борьбе с самим собой,
И вниз пойдешь – своей стыдяся тени.
О, ужас, о, мучительный позор:
Выпрашивает милостыню-Гений!»
И Данте отвечал, потупя взор:
«Я принимаю бремя всех мучений!»


И Тень его отметила перстом,
И вдруг ушла, в беззвучии рыдая,
И Данте в путь пошел, изнемогая
Под никому невидимым крестом.

                На одной готической гравюре Данте Алигьери изображен в образе уединенного, но гордого и задумчивого юноши с орлиным профилем и печальным взглядом, сосредоточенно размышляющего о чем-то на скалах. Быть может, этим готическим образом были навеяны знаменитые строки русского поэта Серебряного века А. Блока – «тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поет», о которых потом столь иронично отзывался Осип Мандельштам, намекая не только на лирику Блока, но и на величественные иллюстрации Гюстава Доре с их готическим колоритом, и стремясь развенчать «отвратительную легенду» о Данте. В этом плане характерно и близкое к суждениям Мандельштама и о. Георгия Чистякова глубокомысленное замечание Ольги Седаковой – одной из лучших исследовательниц духовного мира и творчества Данте в России, прекрасно разбирающейся в изощренной символике, мистике и богословии «Божественной Комедии», чьи статьи отличаются культурной широтой и точностью изложения, напоминая мыслителей Серебряного века: «русский Данте – это скорее предчувствие Данте. Слишком мало еще известно о реальном Данте, то есть о Данте – авторе, тогда как миф Данте исчерпал себя, кажется, уже ко времени Александра Блока. Этот романтический миф был общим для всей Европы девятнадцатого века. Его составные можно перечесть по пальцам: тень «с профилем орлиным» под темным капюшоном; любовь к неземной Беатриче; политическое изгнание; посещение зловещего загробья (для наших читателей и поэтов Данте остается по существу автором первой Кантики, Ада), «величие» Данте и крайняя «трудность» («темнота») его сочинений, его «суровость», его мистика…». Вместе с тем Ольга Седакова убеждена, что Мандельштам, видевший в Александре Блоке лишь следы «невежественного пиетета» перед Данте, навеянного романтическим мифом девятнадцатого века, не сумел прозреть дантовскую стихию в стихах русского символиста о Прекрасной Даме, в его размышлениях о том, что искусство – Ад, пройти который можно только с учителем и мечтой о Той, которая поведет туда, куда не дерзнет вступить и учитель – ясный намек на хождение Данте по Аду и Чистилищу с Вергилием и по Раю с Беатриче. Высоко ценя «Разговор о Данте» О. Мандельштама – из всех русских поэтов он наиболее тонко сумел воспринять поэтику «Божественной Комедии», ее ритм и музыкальность, ее эстетику и нескончаемую мощь воздействия на души чтецов, я считаю, что все его возмущение готическим образом итальянского поэта – как бушующая волна разбивается о неприступную скалу исторического свидетельства Боккаччо – у Данте было благородное, но печальное лицо, орлиный нос, черные и курчавые волосы, и он почти всегда был задумчив. Если мы обратимся к блистательной статье русского писателя Бориса Зайцева «Данте и его поэма», то найдем следующую характеристику личности великого поэта: «Данте был человек острых, сложных и сильных чувств, мечтатель и мистик, со скрытно-огневым темпераментом; никак не видишь в нем сухого схоласта, сочиняющего по схемам», «юношей, с тонким, острым и очаровательным профилем, юношей готическим, с сосредоточенным, задумчивым, почти печальным взглядом, скромным, уединенным и уже горделивым». «Часто он темен, даже и непонятен. Для него – так и надо. Это его стиль. В нем есть ведь оракульское, пифийское. И не однажды скрывает он свою мысль под покрывалом странных стихов». Данте – богословствующий поэт с героическим характером, он беспощадный обличитель пороков и непримиримый борец за правду, а его рифмы всегда «изысканы, отточены, суровы», но в то же время его сонеты, «Новая Жизнь» и многие терцины «Божественной Комедии» свидетельствуют о чувствительной душе и сострадательном складе его многогранной личности. Многие поэты и художники от Эсхила и Софокла до Мильтона и Достоевского высказывали свои мысли о Боге и душе, о добре и зле, о любви и назначении человека, о смерти и вечности на художественном языке, в их числе был и Данте Алигьери. Известный немецкий богослов итальянского происхождения Романо Гвардини в своей книге «Божественная Комедия Данте. Ее основные религиозные и философские идеи» условно разделил поэзию на три типа: 1) изящно описывающую внешний мир – фактофиксирующая поэзия; 2) изображающая душевные переживая поэта, уникальные в их красоте, глубине и сложности – лирическая поэзия; 3) священная поэзия – через поэта возвещает превосходящая его сила – Бог, эту поэзию можно сравнить с музыкальной фугой Баха, ее лучшие образцы – Библия, произведения Гомера, Эсхила, Данте, Шекспира и Мильтона, создавших эпические поэмы.
                По разделяемой мной мысли Гревса, Данте не создал литературного направления, он сделал больше – стал колоссом в духовной жизни средневековой Европы, а его «Божественная Комедия» – эпохой в литературе. Духовное наследие Данте Алигьери оказало глубочайшее влияние на поэтику и символику многих величайших писателей, художников, поэтов и музыкантов  – на неисчерпаемые в глубинах своих художественные миры Шекспира и Мильтона, Байрона и Лермонтова, Пушкина и Достоевского, Боттичелли и Микеланджело, Доре и Шопена. И все же иные острословы, подобно саркастичному Вольтеру язвительно говорили: «слава Данте будет вечной, потому что его никто не читает». Во флорентийской церкви Санта-Кроче есть роскошная гробница, но она пуста – священный прах Данте Алигьери покоится в Равенне, близ церкви святого Франциска. Любимая и проклинаемая Данте Флоренция лишилась лучшего своего поэта, одного из величайших философов и писателей Европы, равных Гомеру, Шекспиру, Гете и Пушкину. Анна Ахматова напишет о посмертной судьбе поэта и изгнанника Данте Алигьери, отвергнутого своим родным городом: «Он и после смерти не вернулся в старую Флоренцию свою». Это напоминает мудрую и нравственно-назидательную притчу, но здесь есть еще и пророчество о трагической судьбе Европы, России и мира в целом, не ценящего своих святых, мудрецов и гениев. Рассуждая о судьбе Данте, которая «была полна волнений, горечи, неудач», Борис Зайцев заметит, что «Божественную Комедию» почти не знали в дни его жизни, но «тем грандиознее посмертная слава этого задумчивого и уединенного скитальца, вознесшая его на вершины человечества и осиявшая сказочным величием».  Аргентинский писатель Хорхе Луи Борхес неоднократно заявлял, что Данте создал лучшую книгу в мировой литературе, из когда-либо написанных людьми, для того, чтобы пережить свидание с невозвратимой Беатриче; «Божественная Комедия» – венец поэтического искусства и она изумляет читателя точность слова и психологической верность характеристик, трагическим смыслом волнующих терцин, и если Мильтон всегда использует «высокий стиль» независимо от характера, мыслей и чувств его персонажей, то Данте владеет необычайно широким диапазоном интонаций, четко соответствующий его героям, и здесь с ним может быть сравним только Шекспир.
                Многие великие писатели, поэты и художники, среди которых Мильтон, Блейк, Байрон, Гете, Делакруа, Чаадаев и Пушкин, восхищались Данте Алигьери, испытав на себе всю мощь его поэтического дарования, вдохновляясь сюжетами и образами его «священной поэмы». Для всех романтиков Данте – трагическая и одновременно величественная фигура, он – борец, пророк и судия своего времени, бунтарь, восставший против лжи и пороков своего века, оказавшийся без Отчизны и в нищете, несчастный поэт, ощущающий, что его чести нанесено оскорбление, переживший смерть возлюбленной Беатриче и навсегда изгнанный из Флоренции, навеки обесславившей себя. Для художника Делакруа величайшие шедевры мировой литературы – творения Данте, Шекспира, Байрона и Микеланджело были неисчерпаемым источником вдохновения: «Что же следовало бы сделать, чтобы найти сюжет? Открыть книгу, способную вдохновить и вверить своему настроению! Есть книги всегда оказывающие свое действие. Их-то, как и гравюры, всегда надо иметь под рукой. Это – Данте, Ламартин, Байрон, Микеланджело». Справедливо наблюдение А.А. Илюшина: «именно эпоха романтизма возвела Данте на столь высокий пьедестал». В Европе интерес к Данте воскресил Байрон, сравнивая его с Шекспиром и Гете, и находя в «Божественной Комедии» изумительное произведение трагического звучания. В блестящей книге «История романтизма» Теофиль Готье писал, что в эпоху романтизма творческим наследием Данте, его поэтическим языком, религиозной философией и пророческими обличениями пороков своего времени, зачитывались не только поэты и писатели, но и художники: «Художники читали поэтов, а поэты посещали художников. Произведения Шекспира, Данте, Гете, Байрона и Уолтера Скотта можно было найти как в мастерских художников, так и в кабинетах писателей». Байрон был страстным поклонником Данте Алигьери и проницательно находил в его произведениях мировоззренческие черты, предвосхищающие романтизм, в самом поэте видел одинокого и отверженного скитальца, в чьем сердце горела неземная любовь к умершей Беатриче, угрюмого и разочарованного в людях мудреца, углубившегося в изучение философии и политики, в искусство и религию. Одно время Байрон жил в Равенне, близ гробницы певца Беатриче, и как чуткий ценитель «Божественной Комедии» откликнулся на ее терцины знаменитым «Пророчеством Данте»,  находя в стихах флорентийского поэта – призыв к независимости и объединению Италии. С грустью Байрон сетовал на то, что поэтическую теологию Данте «все изучают и мало кто понимает, и даже значение аллегории первой песни «Ада» еще до сих пор не постигнуто…». Впрочем, даже Мандельштам, развенчивающий романтический образ Данте Алигьери как таинственного скитальца, сошедшего с готических гравюр, был вынужден признать, что его стихи о гордом Фаринате, отрицающем благость Творца и Его промышление о мире, с презрением озирающем Ад – «родоначальники байронизма».  Осип Мандельштам считал, что русские поэты, несмотря на неоценимый вклад Данте в мировую культуру, прошли мимо него, и в этом заключено глубочайшее несчастье для России и всей русской культуры: «Русская поэзия выросла так, будто Данта не существовало. Это несчастье нами до сих пор не осознано». В этом несколько преувеличенном высказывании Мандельштама есть горькая истина:  к постижению  духовного мира Данте и пониманию его «Божественной Комедии» в России существует масса препятствий – плохое знание Священного Писания и патристики, христианской этики и философии, богослужебных и литургических текстов, античной мифологии и поэзии, непонимание изощренной символики дантовских произведений очень ясных по смыслу для христианского мыслителя – от первых строк «Ада» Данте – слов из молитвы царя Езекии, до последних строк «Рая», навеянных высказываниями Аристотеля и Боэция, и словами из послания апостола Павла к Римлянам – «все из Него, Им и к Нему» (Рим:11:36), а также – созвучных философским размышлениям и стихам святителя Григория Богослова.
                Схожие мысли можно найти у В.Г. Белинского полагавшего, что по сравнению с иными величайшими поэтами мира – Шекспиром и Байроном, Гомером и Гете, флорентийскому пииту не посчастливилось в России – «его никто не переводил и о нем меньше всех толковали у нас». Но могучий гений Данте оказал глубокое и благородное влияние на душу, жизнь и творчество многих русских поэтов. Н.С. Гумилев писал: «Мальчика, влюбившегося в бледность лица Беатриче, неистового гибеллина и веронского изгнанника, мы любим не меньше, чем его Божественную Комедию». А. Ахматова признавалась, что всю сознательную жизнь читала Данте, почитая его, как и Шекспира, за одного из величайших гениев в мировой литературе, и в беседе с музой вопрошала: «Ты ль Данту диктовала страницы Ада?» П.Я. Чаадаев, прочтя стихотворение А.С. Пушкина «Клеветникам России», воскликнул: «Наконец явился наш Данте». Перу прославленного русского классика принадлежит четкое и лаконичное определение «Божественной Комедии»: «тройственная поэма, в которой все знания, все поверия, все страсти Средних веков были воплощены и преданы, так сказать, осязанию в живописных терцинах». В России особенно высоко ценил Данте именно Пушкин. Неслучайно Белинский высказал следующую мысль в статьях о Пушкине: «Пушкин, который при конце своего поприща несколькими терцинами в духе дантовой «Божественной Комедии» познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике…». Можно согласиться с Д.Д. Благим: Пушкин «вжился» сам в Данте, как раньше в Шекспира и Гете, и «вжил» в них всю русскую культуру. Уместно вспомнить мудрое замечание Осипа Мандельштама, безмерно любившего Пушкина и Данте: «Один только Пушкин стоял на пороге подлинного, зрелого понимания Данте». Известно, что А.С. Пушкин знал итальянский язык и читал Данте в оригинале и ставил великого флорентийца в один ряд с Шекспиром, Байроном и Кальдероном. С проницательностью знатока поэзии Пушкин заметил колоссальную смысловую глубину таких величественных произведений как «Божественная Комедия» и «Потерянный Рай», умозаключив, что «Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола». По справедливому замечанию Шевырева есть одна характерная черта, роднящая Пушкина с великими гениями – с Данте, Шекспиром, Ломоносовым и Державиным: «Пушкин не пренебрегал ни одним словом русским и умел часто, взявши самое простонародное слово из уст черни, оправлять его так в стихе своем, что оно теряло свою грубость. В этом отношении он сходствует с Данте, Шекспиром, с нашим Ломоносовым и Державиным». Изначально скептически относившийся к «Божественной Комедии» Белинский из-за скверных переводов этой поэмы и неудачных критических опусов о Данте, полагал, что величайший пиит Италии – «совсем не поэт», но впоследствии, углубившись в поэтические прозрения и откровения задумчивого и страстного итальянца с тяжелыми думами, чья душа рвется к искусству и отвращается от грехов и соблазнов, признавался – Данте есть великий поэт, чье творчество загадка, равная пьесам Шекспира. Критикуя Шевырева за его стихотворение «Чтение Данте» столь контрастирующее с суровым и задумчиво-величавым тоном отточенных терцин «Божественной Комедии», Белинский отметит самобытность и оригинальность бессмертного творения Данте, художественно выразившего всю духовную жизнь католической Европы на закате Средних веков. Русский писатель, теоретик «чистого искусства» и переводчик Байрона и Шекспира А.В. Дружинин в своих литературно-критических статьях о поэзии Пушкина, Майкова и Козлова, часто упоминал имя великого флорентийца, видел в Данте – «неукротимого мстителя» во францисканском плаще, занятого судьбами Италии, грозно обличающего и бичующего ее пороки, но в то же время русский критик ошибочно называл любовь Данте к Беатриче платонической, а не евангельской, игнорировал мистическую настроенность итальянского поэта и религиозное содержание его творений, находил величие «Божественной Комедии» лишь в силе страсти ее творца, не вникая в духовный смысл этого шедевра мировой литературы.
                Грандиозный замысел объять всю Россию, познать ее душу и обличить ее пороки, воспеть идеалы и разгадать высшую цель ее исторического существования в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя, перекликаясь с «Божественной Комедией» Данте, включал три части: Ад, Чистилище и Рай, о чем писали в свое время Шевырев и Вяземский. Шевырев считал, что полную художественную красоту «Мертвых душ» «может постигнуть  только тот, кто изучал сравнения Гомера и итальянских эпиков, Ариосто и особенно Данта…». Символично, что Гоголя постоянно находили за чтением Данте, и, подражая флорентийскому пииту, он назвал свое произведение не повестью, не романом, а именно поэмой – произведением побуждающем устремится к прекрасному, изобличив всю глубину мерзости крепостнической действительности, эпопеей национального духа и характера, «озирающей всю громадно-несущуюся жизнь», выражающего грехи и идеал русского человека, «в каком он должен быть». Поэма «Мертвые души» – это плод напряженных морально-философских раздумий и сосредоточенных молитв, в ее центре – история души человека и судьбы России, национального характера ее народа и его социального и духовного бытия, написанная с целью вырвать живущих из бедственного состояния к счастливой и осмысленной жизни. Все духовные силы Гоголя и его литературное мастерство иссякли на первом томе «Мертвых душ», описывающем скитание Чичикова по кругам Ада, что же до дальнейшей судьбы главного героя, в «холодном существовании которого, заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес», то неосуществимость этого высокого творческого замысла, теснейшим образом связанная с религиозной драмой и жизненной трагедией русского писателя так и оставила «врата Рая» закрытыми для мертвых душ, населяющих просторы гоголевской России. Ф.М. Достоевского еще при жизни нарекали «русским Данте», а его «Записки из мертвого дома», производящие потрясающее впечатление на чуткую душу, толковали как нисхождение в преисподнюю. Для Герцена вся крепостническая жизнь в России – это ставшие реальностью мрачные сцены из дантевского Ада, а Сибирь – «дантевский образ ледяного острога». По силе поэтического дарования Чернышевский справедливо ставил Мильтона и Данте выше Гете и Шиллера, впрочем, полагая, что последние имеют большее значение для судеб мира, нравов и культуры. Перефразируя последние строки «Божественной Комедии» И.С. Тургенев скажет, что только любовью держится и движется наш мир и наша жизнь. Все выдающиеся представители акмеизма обращались к личности и творчеству Данте Алигьери, порой черпая из его «Божественной Комедии» и «Новой Жизни» мысли и образы. Поэтическое искусство Данте высоко ценил Н.С. Гумилев, для которого он был не только суровым творцом отточенных терцин «Ада» и изгнанником из Флоренции, отмеченным печатью неизгладимой скорби, но и торжественным поэтом «Новой Жизни» и «Рая»:

Судьба Италии – в судьбе
Ее торжественных поэтов.

                Вся философская лирика предтечи символизма в России и идейного вдохновителя Серебряного века – В.С. Соловьева – религиозного мыслителя с гностическим учением о Софии, истолкованной пантеистически – как душа мира, по своему духу близка философии любви Данте, хотя имеются и существенные различия, ведь Данте не знал софианских прельщений и его Беатриче – это не предвечная и всесовершенная Божественная Премудрость, ибо это имя принадлежит лишь Иисусу Христу, а Прекрасная Дама поэзии Данте – благословенная вестница Божественного Откровения и посланница Божественной Премудрости. Огромным почитанием Данте пользовался у русских символистов и декадентов: А. Блок, Д. Мережковского, В. Брюсова, Эллиса (Кобылинского) и Вячеслава Иванова непрестанно обращались к поэтическим образам, нравственным сентенциям и философским раздумьям средневекового поэта, и прежде всего к самой его фигуре – величественной, мрачной, грозной и загадочной. Александра Блока – самого утонченного лирика Серебряного века по праву именовали «поэтом дантовского типа». Для Вячеслава Иванова «Божественная Комедия» – это священная поэма, а Данте – «величайший поэт христианства», поэт теургического типа, образцовый художник и мифотворец. Русский поэт Эллис, обращавший внимание, прежде всего, на религиозный путь поэтов и художников, считал, что Данте – средневековый мистик и поэт, верный ортодоксальному христианству, один из величайших учителей мудрости и веры, а его «Божественная Комедия» – это не мифотворчество, как думали декаденты и символисты Серебряного века, но «христианская мистерия», произведение с глубоким духовным содержанием, описывающее нравственное падение человеческой души, ее религиозную драму и трагический путь к Богу, ее сомнения, мольбы и духовные искания. Глубокомысленно и совершенно верно Эллис утверждал, что «все попытки понять «Божественную Комедию» вне ее догматического смысла и стиля безнадежны». Мудрую мысль высказал о Данте и его поэтическом искусстве Крашевский: «никто из христианских поэтов новой эры не является более христианским, чем он, – таким выдающимся сыном этого мира, который возвышается на руинах сокрушенной древности».
                Данте Алигьери – один из самых высокообразованных людей своего времени, изучавший латынь и грамматику, диалектику и риторику, геометрию и астрономию, читавший Вергилия, Овидия, Стация, Цицерона и Горация, философские произведения Платона и Аристотеля, знавший труды Августина Блаженного, Дионисия Ареопагита и Фомы Аквинского, Ансельма Кентерберийского и Альберта Великого, но прежде всего – изучающий Библию и отдающий предпочтение не буквальному, а символическому ее толкованию. По своему богословскому типу Данте конечно мистик, а не схоластик, исключительно одаренный поэт с философским складом ума, любивший живопись и музыку, стремящийся не к рассудочному знанию, а к духовной мудрости и живой вере: «Нам подобает умозаключать из веры там, где знание не властно». Ставя веру выше знания, а Откровение превыше умозрения, Данте как истинный христианин считал, что античные мудрецы Сократ, Платон и Аристотель не могли постичь Бога, как Он есть, ибо не были приобщены к Духу Святому, но Бог открывает Себя «Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божии. Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия» (1 Кор.2:10-11), разум же человеческий бессилен познать Бога, ибо как сказал преподобный Иоанн Дамаскин «никто –  не из людей только, но даже из премирных Сил, и самих, говорю, Херувимов и Серафимов – никогда не познал Бога, если кому не открыл Он Сам». «Божество неизреченно и непостижимо», «что Бог есть, ясно. А что Он – по существу и природе – это совершенно непостижимо и неизвестно». «Божество беспредельно и непостижимо. И только это одно – беспредельность и непостижимость – в Нем постижимо». И Данте полагает, что мы знаем, что Бог есть Сущий и верим, что Он есть Любовь, но не все доступно взору нашего разума и «познание сущности Бога нам недоступно», ибо Божественная Сущность превыше познания и не может быть выражена речью, совершенно непостижима ни для нашего, ни для ангельского разумения:

Безумен тот, кто думает, что знаньем
Проникнуть может в тайны Божества,
Осилить скудным разумом сиянье
Единого в трех Лицах естества.
О смертные! Падите на колени,
Пред Ним, не тратя попусту слова.
Когда б могли, не ведая сомненья,
Вы все непостижимое понять,
Тогда бы для людского искупленья
Спасителя не стоило рождать,
Я думаю, Марии Благодатной…

                Данте убежден, что Божественное Откровение – источник истины, Евангелие – уста Бога, наш же разум – Его ученик, а потому  прав был Иоанн Скот Эриугена, считавший, что «истинная религия является и истинной философией», а «истинная философия является и истинной религией». Анализируя путь познания Данте, Ю.М. Лотман пришел к очень важному умозаключению: «дантовское знание сопряжено с постоянным восхождением познающего по оси моральных ценностей, это знание, которое дается ценой нравственного усовершенствования познающего. Знание возвышает, а возвышение нравственности – просветляет ум». Данте верит, что душа человека – христианка по природе и язычница по страстям и грехам. Он убежден, что стремление к Богу – сердцевина духовной жизни человека, идея о Боге – средоточие всей его умственной жизни, а заповеди Евангелия – высочайший этический образец. Многие поэтические раздумья Данте навеяны строками Священного Писания. Для него Библия – это кладезь духовной мудрости, величайшая книга Божественного Откровения, пред которой меркнут труды мудрецов и поэтов. Вслед за апостолом Павлом, провозглашавшим книги Ветхого Завета и Нового Завета боговдохновенными, он изумляется эпической силе проповеди ветхозаветных пророков – огненному гласу Исайи, молитвенному вдохновению Давида, проницательности Даниила, горькой мудрости Екклесиаста, трогающему сердце плачу Иеремии, и берет из Нового Завета этические нормы – заповеди Иисуса Христа. Художественное мышление и поэтическое воображение Данте проникнуты образами, притчами и сюжетами библейских книг, а по страницам его «Божественной Комедии» щедро разбросаны изречения ветхозаветных пророков и нравственные сентенции из Псалтыря, Книги Притчей, Екклесиаста, Песни Песней и Евангелия. Величайшим из всех древних мудрецов Данте признает царя Соломона, превосходящего умом Платона, Аристотеля и святых отцов Церкви, соединившего власть и мудрость, и являющего наилучший образец для всех благочестивых правителей. Для Данте Библия – это скрижаль Божественного Откровения, книга поучений и назиданий, собрание притч и нравственных правил, Священное Писание, содержащее в себе Божественный ответ на самые сокровенные вопрошания человеческого духа о добре и зле, смысле жизни и смерти, свободе води и спасении души:

У вас есть Ветхий, Новый есть Завет,
И пастырь Церкви вас всегда наставит;
Вот путь спасенья, и другого нет.

                Данте Алигьери – личность многогранная, он – молчаливый, угрюмый и надменный поэт с пророческой скорбью, философ с темпераментом бойца, не мирящегося со злом, царящим в мире, теолог с культом справедливости и сострадательным сердцем, лирик с впечатлительной натурой, воспевший любовь и даму сердца Беатриче; но Данте еще и политик, втянутый в борьбу гвельфов и гибеллинов, изгнанный из родной Флоренции, несчастный скиталец с истерзанным сердцем и скорбными раздумьями, познавший как горек хлеб на чужбине, автор знаменитого трактата «Монархия», где был запечатлен грандиозный и неосуществимый политический идеал лучшего из итальянских поэтов. Эпоха Данте Алигьери – это время кровавых междоусобиц, потрясших Италию, и вполне естественно, что несчастный изгнанник, скитающийся на чужбине, был полон желанием найти путь к обретению всеобщего мира и благоденствия. Данте искренне верил, что лишь всемирная монархия – государство, где властители народов почитают премудрость и внимают наставлениям философов и мудрецов для доброго и справедливого правления, может вывести человечество из упадка и привести его к долгожданному миру и счастливой жизни. Исторический прообраз всемирной монархии поэт находит в Римской империи, считая римлян – благороднейшим народом, происходящим от Энея, и прославляя век императора Августа – время «вселенского мира». Концепция вечного мира Данте предвосхищает схожие размышления Иммануила Канта. Всеобщий мир для него есть высшая цель и величайшее благо, ведь все кровопролитные войны, калечащие души и судьбы людей – это последствие грехопадения. Когда Иисус Христос – Спаситель мира родился в Вифлееме, то перед пастухами явился Ангел с воинством небесным, славящим Бога и возвестившим: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человеках благоволение» (Лк. 2:14). Всемирная монархия Данте – это мечта о единстве всех народов: «человеческий род хорош и превосходен, когда он, по возможности, уподобляется Богу. Но род человеческий наиболее уподобляется Богу, когда он наиболее един, ибо в одном Боге подлинное основание единства». Великий флорентинец был убежден, что «если пустует императорский престол, то весь мир выходит из равновесия», но вместе с тем, поэт призывал к разделению духовной и светской власти – монарх призван заботиться о порядке в государстве и благе своих поданных, а первосвященник – о душах верующих и их спасении, и наконец, у трона должен стоять философ, являющийся духовной опорой монарха и помогающий ему мудрым советом и нравственным наставлением. О Данте вполне оправданы строки Карлейля: «мне представляется, что поэт в то же время и политик, и мыслитель, и законодатель, и философ». Для Данте мыслящего по-латински законотворчество – вдохновляет Вечная Любовь – Святой Дух, он воспринял римскую правовую культуру и сознает этическую и космическую красоту закона, предвосхищая Канта, сближавшего нравственный закон в сердце с полночной картиной звездного неба. Не раз было уже замечено, что трактат Данте «Монархия» исполнен лирического напряжения, и каждое его слово звучит как аккорд, сорвавшийся со струн мыслящего духа, но в тоже время он написан без вспышек дантовского гнева и спокоен по своему тону. В историко-философском анализе Гревса трактат Данте «Монархия» – неисчерпаемый источник глубокомыслия и остроумия, отражающий благородную и несметно богатую личность поэта с его неугасимой любовью не только к познанию, искусству и созерцательной жизни, но и любовью к Отчизне и всему человечеству. Как альтруистический идеалист Данте вслед за апостолом Иаковом настойчиво подчеркивал всю грандиозную значимость деятельной любви, которая на позор христианам всех веков истории остается в пренебрежении. Как политик Данте – страстный патриот и вдохновенный поэт, строгий моралист и философ, проповедующий о неосуществимом в условиях многогрешного мира идеале. Выдающийся историк и философ Георгий Федотов очень метко и справедливо сказал, что для Данте Алигьери политика – это глава из практической теологии, ведь этот готический теолог и поэт помнил, что о политике писали мудрейшие мужи античного мира – Платон и Аристотель, вот почему он решился писать о всемирной монархии для католической Европы и прежде всего Италии.
                После грехопадения Адама люди столкнулись с проблемой создания государства. В идее государства нет ничего плохого, но оно наследует печать «первородного греха», отсюда его духовные и социальные язвы – неравенство, господство одних над другими, борьба за власть.  Данте задается вопросом: в чем цель существования государства? В счастливой жизни людей и приобщении их к высшим благам жизни. Если для Августина Блаженного мирская власть – это шайка разбойников, властвующих силой меча, то Данте писал о духовной, нравственной и культурной миссии власти, ибо государь призван быть бескорыстным, любить истину, почитать закон и охранять свободу. Зло противно Богу, власть от Бога не может быть греховной, она просвещена мудростью и озарена светом веры и любви; греховная власть – от дьявола, власть извращенная пороками и страстями – алчностью, гордостью, тщеславием, беспощадно бичуемыми Данте. В трактате «Монархия» Данте предстает как певец всеобщего мира, воспевающий три добродетели – справедливость, законность и правду, и монарха – верховного правителя, мудрого и справедливого, далекого от реальных средневековых королей, как небо от земли. По заветной мысли Данте «каждый подлинный государь повинен прежде всего любить Истину». Наилучший образец верховного правителя – ветхозаветный царь Соломон до развращения его сердца, мудрец на троне, высший судия, заботящийся о каждом подданном, чуждый корысти и лести, любящий людей, реализующий справедливость, прославляющий Бога и почитающий свободу каждого человека. Задолго до Канта Данте учит, что человек – самоцель, его нельзя использовать как средство, он есть образ и подобие Бога, а его свобода – священна и неприкосновенна, и властитель в своем отношении к человеку должен исходить из нравственного мотива всеобщего блага и руководствоваться любовью. О Божьем даре свободы Данте всегда говорит с эпическим пафосом: она «есть высший дар человеческой природе от Бога». В свободе заключено Божественное величие человека и нельзя насильно никого сделать счастливым, ибо Рай без свободы оборачивается Адом, что глубоко созвучно основной идее «Легенды о Великом Инквизиторе» Достоевского. Данте идеализировал Римскую империю и гражданские добродетели римского народа, но он никогда не обольщался мечтой о теократии Августина Блаженного. Игорь Гарин справедливо заметил, что трактат «Монархия» Данте – это не только благородная утопия, возникшая на почве кровопролитных междоусобных войн, охвативших всю Италию, но и высокий идеал мирового устройства, размышления поэта о духовной и культурной миссии власти и смысле существования государства, о нравственной ответственности правителей перед своими народами, и конечно она не содержит никакой антиклерикальной позиции – папская тиара священна для Данте. В историческом аспекте написанный на латыни трактат Данте о монархии – это отклик на итальянский поход Генриха VII, обещавшего «примирить все враждующие силы Италии под эгидой римского короля», что вызывало у Данте надежду на возвращение в проклинаемую, но любимую Флоренцию и грозные призывы сокрушить непокорную Флоренцию – этого Голиафа пращой мудрости и силы, которые после поражения немецкого монарха и его неожиданной смерти сменились мыслями о слишком раннем приходе короля, чья священная миссия – объединить Италию и возродить всемирную империю. И все же вопреки Данте, истинное единство людей возможно только в Небесной Церкви – образ грандиозной мистической Розы из «Рая, а не в государстве – теократическом, правовом или идеальном (идеального государства никогда не будет на земле), ибо только в святой Церкви люди соединены свободной верой и любовью к Богу и друг другу – золотым кольцом двух наивысших заповедей Евангелия.
                Для Данте Алигьери этика стояла выше метафизики, он – не схоласт, а христианский моралист подобно Боэцию и, обладая обостренным нравственным чувством, он никогда не шел на компромиссы с совестью, веря, что только искреннее покаяние очищает сердце:

Блажен, кто молит, милость призывая:
Где покаянье – там и грех исчез,
И грешнику открыты двери Рая.

                Бог есть Любовь, и все действия Божии определяются Его любовью, Он совершенно и абсолютно свободен и всемогущ, но Он же премудр и всеблаг, и любовь – Его сердце. Богу подобны все люди, они умеют любить – сама человечность есть любовь людей друг к другу, но после грехопадения любовь оскудела в сердцах людей. Без этики невозможны – ни счастливая жизнь человека, ни справедливое устройство государства, ни философская мудрость. Слова Данте гремят как гром, а его раскаленная душа словно была сжигаема пламенем того угля, которым Серафим коснулся уст пророка Исайи. Томас Карлейль трогательно описал душевный портрет Данте как поэта с трагическим миросозерцанием: «Это, быть может, самое трогательное из всех лиц, какие я только знаю. Уединенное, нарисованное как бы в безвоздушном пространстве, с простым лавром вокруг головы. Бессмертная скорбь и страдание; изведанная победа, которая также бессмертна, - вся жизнь Данте отражается здесь! Я думаю, что это самое грустное лицо, какое только когда-либо было срисовано с живого человека; в пол¬ном смысле слова трагическое, трогающее сердце лицо. Мяг¬кость, нежность, кроткая привязанность ребенка составляют как бы его фон; но все это застывает в противоречии, отрица¬нии, отчужденности, гордом безысходном страдании». С грустью Екклесиаста и проницательностью философа он думал, что наш мир безмерно трагичен, мечты о счастье на земле обманчивы, а жизнь – горькая чаша. Данте содрогается, задумываясь о смерти Беатриче, скорбит о несчастной жизни людей, забывших о Боге и душе, о своем предназначении и высшей цели бытия. Карлейль утверждал, что в грустных и проницательных глазах Данте читается молчаливое страдание, а на устах поэта застыл животрепещущий вопрос: «Почему наш мир лежит во зле?» Наша жизнь бесконечно таинственна, тайны страдания и любви, жизни и смерти, времени и вечности мучают ум, душу и сердце Данте, и он подобно Иову, Давиду, Соломону, Сократу, апостолу Павлу, Августину Блаженному, а в дальнейшем Шекспиру и Достоевскому, отчаянно стремится разрешить эти «проклятые вопросы». Данте всегда современен и всегда совечен, он разрешает «вечные проблемы», погружаясь в таинственные бездны жизни и смерти, мучаясь всеми муками духа, мученически переживая ужасную трагедию грехопадения и молитвенно обращаясь к Богу. Нельзя согласиться с мнением Игоря Бэлзы, считавшим, что у Данте «образы Ветхого и Нового Заветов потеряли значение религиозно-догматических категорий» и конечно Данте никогда и не думал «заменить догмат искупления догматом преображения человека чувством высочайшей любви». Догматы Церкви священны для Данте. Для него Христос – высочайший идеал, Он – совершенный Бог и совершенный человек, без совершенного Им искупления грехов мира на Голгофе не могло быть надежды на спасение. Жизнь, смерть и воскресение Иисуса Христа – это центральные события в мировой истории. Только во Христе открывается человеку смысл любви. Любовь Божия духовно преображает человека, делает из грешника – святого.

II-Эпоха Данте Алигьери: поэт-мыслитель и духовная жизнь Средневековья

И, погружен мечтой в былое, вижу вновь я
Величье рыцарства и блеск Средневековья.
Т. Готье.

                Данте Алигьери родился в эпоху зрелого Средневековья – время возникновения университетов и расцвета литературы, изощренных теологических споров с приемами диалектики и напряженных духовных исканий, августиновой жажды понять Бога и душу и глубоко изучить Священное Писание, стремлений к заведомо недостижимому идеалу и всеобъемлющему синтезу науки, искусства и веры. Переводчик «Божественной Комедии» М. Л. Лозинский верно писал, что «Средним векам принадлежит и религия, и наука, и общественный идеал Данте». В наш век высоких технологий, надо преодолеть миф просветителей о «мраке Средневековья», перестать в духе Вольтера бездумно метать гневные тирады на эпоху «темных веков». Пусть почитатели Вольтера поймут, что высказывания этого философа не всегда мудры, проницательны и глубокомысленны, вспомнив, как он называл Шекспира пьяным дикарем, а о «Божественной Комедии» Данте отозвался как об уродливом порождении Средневековье и готического вкуса. «Только незнание средневековой старины, - писал И.М. Гревс, - допускало возможность представления ее эпохой омертвения умственной деятельности и безнадежного упадка культуры. Средневековые люди одушевленно и мучительно мыслили, страстно и упорно искали». Средние века –  одна из самых загадочных эпох в истории человечества, время рыцарства и крестовых походов, они дали миру образцы высочайшей культуры: величественные готические соборы и григорианские хоралы, Песнь о Роланде, Поэму о Сиде, Песнь о Нибелунгах, бретонский цикл о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, кодекс рыцарской культуры, сказание о Тристане и Изольде, великолепную поэзию и живопись, шедевры Джотто и Данте. Средневековье – это эпоха схоластического богословия с его девизом – «верую, чтобы понимать», представляющего собой грандиозное культурное и умственное явление, монументальное как величественные готические соборы. Средние века – это время теологии Ансельма Кентерберийского, много размышлявшего над проблемой веры и разума, стремящегося рационально доказать и обосновать все вероучительные истины Божественного Откровения – догматы о сотворении мира из ничего, Святой Троице, первородном грехе, искупительной жертве Иисуса Христа и Его Воскресении. Опираясь на Псалтырь, Ансельм говорил, что только безумец отрицает бытие Бога, а значит истины веры – не противны истинам разума. В знаменитом споре об универсалиях – общих понятиях, Ансельм Кентерберийский был реалистом, близким Платону и Августину Блаженному, он считал, что до акта миротворения все универсалии существовали в мысли Бога Творца, как Его идеи и прообразы, а возникший мир есть отражение идеального прообраза. Ансельм Кентерберийский выдвинул онтологическое доказательство существования Бога, утверждая, что если Бог вечен, всеблаг, премудр и всемогущ – в сравнении с Ним нельзя даже помыслить ничего более совершенного, - то Он обладает и бытием, иначе все Его совершенства окажутся мнимыми. Альберт Великий – католический философ и богослов доминиканского ордена, удостоившийся звания «всеобъемлющий доктор», был наставником Фомы Аквинского, пытался согласовать религию и науку, христианскую веру и рациональное мышление, толковать Библию по Аристотелю – рационально, опираясь на формальную логику. Альберт Великий был убежден, что в деле познания человек опирается на три силы: чувства, позволяющие воспринимать окружающий мир, разум, умеющий логически мыслить, веру, дающую созерцать Бога и соединиться с Ним.
                У истоков Средних веков  возвышается фигура колосса Августина Блаженного, блестящего мыслителя и диалектика, отстаивающего библейское понимание истории, прошедшего через писания Платона, Аристотеля, Плотина, и дрожащей рукой изложившего глубочайший психоанализ в «Исповеди», поведавшего о религиозной драме своих духовных поисков и метаний. Как христианский спиритуалист Августин Блаженный учил, что душа, как и идеи Платона, нематериальна, духовна и бессмертна, ее первообраз – Сам Бог, она – Его творение, Он даровал ей свободу воли, мышление и память. Для христианского платоника Августина чувственное познание – самое низкое, выше – познание через интеллект и логическое мышление, но вера превыше разума и чувств, и наивысший тип познания мистический – Бог постигается только верой, а Церковь – хранительница всех истин. Как христианский волюнтарист Августин был убежден, что воля – это сущность нашей души, а свобода возлагает на человека нравственную ответственность, но он же пылко писал о предопределении – одни предопределены к спасению, иные – к по. И если погибель грешников, по мысли древнего богослова, доказывает правосудие Божие, то спасение праведников – являет Его милосердие. Полагая, что до грехопадения наш праотец Адам обладал свободной волей, Августин был убежден, что с тех пор как первые люди нарушили заповедь Всевышнего, они не способны не только творить добро, но и воздерживаться от совершения злодеяний. В страстной полемике с ученейшим монахом Пелагием, Августин  писал, что люди унаследовали грех Адама и заслуживают вечного проклятья, и только благодать Божия может спасать бессмертные души, впав в противный Евангелию и философии  Святого Духа, («где Дух Господень, там и свобода») религиозный фатализм и совершенно упустив значение свободной воли человека в деле спасения. По учению Православной Церкви Господь никого не спасает насильно, а тайна спасения – это тайна синергии, содействия Бога и человека, ибо невозможно нам спастись без благодати Божией и Его искупительного подвига на Голгофе, но требуется и духовное усилие самого человека. Пелагий заблуждался, когда учил, что человек может спастись своими силами без благодати Божией – тогда искупительная жертва Сына Божиего, Иисуса Христа, семь святых таинств Церкви, ее литургическая жизнь и догматика были бы бессмысленны, но был прав, говоря о свободе человека и ее значении в деле спасения. Человек сам избирает добро и зло, определяет свою волю и поступки, он есть разумная личность, наделенная свободой духа, мысли и воли, она есть величайший дар Творца, но она же делает человека ответственным за его намерения, помыслы, слова и деяния. Мировая история  для Августина – это трагический процесс, драматичная борьба двух царств – града Божиего и града мира сего, ее начало – сотворение Богом мира и человека, с Божественного акт миротворения возникает само время. Высшая движущая силы истории – Божественное Провидение, ее нравственный смысл – победа Христа над мировым злом, а завершение – Страшный Суд, разделение грешников и праведников, конец времени и наступление Царства Небесного. И Данте как один из величайших религиозных поэтов и мыслителей Европы, будет ревностно верить, что судьбы Божии – бездны, а пути Провидения – неисповедимы: «Неудивительно, если пути Божественного  провидения, которое во все превышает ангельское и человеческое разумение, часто неисповедимы,  ибо даже намерения,  лежащие  в  основе  человеческих  поступков,   нередко  остаются скрытыми;  приходится удивляться, когда  осуществление  предвечного  замысла совершается  в согласии  с нашим разумом». На страницах «Божественной Комедии» ход исторического процесса линеен – история двигается от сотворения Богом мира из ничего, грехопадения Адама и Евы к мироискупительной жертве Иисуса Христа на Голгофе и Его Воскресению, а от него – к свершению времен и Страшному Суду, столь таинственно, грозно и величественно описанным в Апокалипсисе. Для Данте история мира трагична, но имеет провиденциальный смысл, ее Альфа и Омега – Сын Божий, Иисус Христос, Он пришел в центре истории как Божественный Логос и Искупитель, а ее итог – конец времен и наступление вечности, причем надежда на спасение в неизбежный день Страшного Суда остается даже для самого последнего грешника. Вот почему я не могу подобно М.С. Самариной утверждать, что «пессимистическое понимание истории характерно для всей «Божественной Комедии».
                Огромное влияние на Данте оказало богословие Фомы Аквинского – ведущего архитектора средневековой схоластики, но в то же время по своему мироощущению Данте близок к Плотину, и еще более к святому Дионисию Ареопагиту, он – христианский платоник. Марсилио Фичино говорил о сильнейшем влиянии платонизма на Данте: «Хотя он не говорил по-гречески, как священный отец философии Платон, его произведения наполнены многочисленными платоновскими мыслями». Фома Аквинский был скорее логиком, чем мистиком по натуре и складу души. Он  полагал, что философская система Аристотеля более предпочтительна для Церкви, чем высокие умозрения Платона. Аквинат считал, что бытие Божие познается при помощи разума, а при помощи веры и только верой познается Троичность Божества, тайна Боговоплощения и Страшного Суда. Как и у Аристотеля, Бог у Фомы Аквинского есть «неподвижный двигатель», Господь – вечен и неподвижен, пребывает вне потока времени, Он – «чистый акт», в Нем заключено все совершенство. Как  и у Августина Блаженного и Боэция, Бог у него есть высшее бытие, Он есмь Сущий, как сказано в Ветхом Завете, Его сущность – интеллект, познающий Себя совершенным образом и все вещи во вселенной, Его воля всецело свободна – волевой акт Бога имеет разумное основание, а не внешнюю причину. Но в богословской системе Фомы Аквинского Бог не всемогущ – Он не может изменить Самого Себя, не может сделать сумму углов треугольника равной не двум прямым углам, не может изменить прошлое – «сделать бывшее небывшим». Наивысшее счастье для Фомы Аквинского есть познание Бога. В фигурах Аристотеля и Фомы Аквинского Данте привлекала интеллектуальная культура, отточенное логическое мышление, стройность умозаключений, в лице Платона – гармоничное слияние вдохновения поэта и мудрости философа, художественный талант, идея идеального государства и философов на троне. Сенека был для поэта «славнейшим из философов», учителем нравственности, Цицерон – наставником красноречия, открывающим двери в святилище античной культуры, а Овидий, Гораций, Стаций, Лукан и Вергилий – образцовыми поэтами, оставившими нам как наследие свой литературный слог.
                Схоластика – это многогранное культурное явление, отмеченное борьбой мистического и рационалистического направлений в католическом богословии. По мнению Фомы Аквинского ум человека должен быть ориентирован на Бога, а «любое философское созерцание подчинено цели богопознания». Схоластика – это католическая философия Средневековья, находящая опору в текстах священных книг Библии и в церковной традиции их толкования, ее цель – выразить опыт постижения Бога рационально, оправдать веру на суде разума, используя аристотелевскую логику. Но христианская вера в догмат о Святой Троице – «Бог есть Отец, Сын и Святой Дух» сверхразумна и никак не согласуется с законами формальной логики, выведенными Аристотелем: тождества, противоречия и исключенного третьего. Если Фома Аквинский – один из величайших католических мыслителей средневековой Европы, систематизатор схоластики, приспособивший Аристотеля к христианскому вероучению, пытался логически доказать бытие Бога и бессмертие души, то мистик Бернард Клервоский критиковал рационалистическую теологию, полагая, что в основе веры лежит личный духовный опыт, а не логические аргументы. Знаменитый католический теолог, толкователь Песни Песней и блестящий проповедник Бернард Клервоский  привлекал Данте своим мистицизмом, языком метафор и символов, строгостью монашеской жизни и учением о четырех ступенях любви: любовь к себе и для себя, любовь к Богу за Его дары, любовь к Богу потому, что Он есть Бог, любовь к себе и ближним ради одного лишь Бога. Любовь живет не только для себя, но для всех, ее идеал не только созерцателен, но и деятелен. Любовь к Богу начинается с любви к Иисусу Христу, распятому за нас на Голгофе и воскресшему из мертвых, а через самоотверженную любовь к Богочеловеку христианин восходит к бескорыстной любви к Богу и мистическому браку души с Богом. Вступив в цистерцианский монашеский орден, Бернард стал не только строгим аскетом и подвижником, о котором еще при жизни стали слагать легенды, не только пламенным оратором и пылким католическим мистиком, критикующим схоластику за рационализацию веры, но и проповедником философии любви. Всеблагой Господь премудро вложил в бессмертную душу человека любовь, любовь – это стремление к Богу и уподобление Ему, она есть высшее благо жизни и венец всех добродетелей, в любви заключена вся духовная мудрость, нравственная высота и красота христианства. Опираясь на Священное Писание, сочинения святых отцов и учителей Церкви – Афанасия Великого, Амвросия Медиоланского, Августина Блаженного, Оригена и Боэция, и свой личный духовный опыт, Бернард Клервоский негативно относился к мирской философии, называя ее «игрой в диалектическое искусство», и отдавал предпочтение «Павловой философии»: «Знать Иисуса, и притом распятого (2 Кор 2:2),- вот моя тонкая, внутренняя философия». Если рационалист Абеляр, отрицавший Священное Предание и святоотеческую традицию Церкви, считал, что самые возвышеннее, священные и таинственные истины христианского вероучения могут быть постигнуты разумом, то мистик Бернард Клервоский был убежден, что вера предшествует знанию – «умному созерцанию», «духовному постижению», она – основа всей библейской мудрости и христианского миросозерцания: «Все, что есть в нашей вере основано на достоверной и прочной истине, подтверждено пророчествами и чудесами от Бога, упрочено и освящено рождением от Девы, Кровью Искупителя, славой Воскресшего». Полемика между богословом Бернардом Клервоским и ученым и философом Абеляром, имеющая славу «величайшего культурного эпизода XII столетия» – это спор мистика, проповедовавшего о бескорыстной любви к Богу и о вере – молитвенном созерцании, не нуждающемся в логике и диалектике, с рационалистом, считавшим, что вера есть разумное убеждение, а догматы Церкви необходимо осмыслить рационально, оправдать на суде разума. Бернард Клервоский справедливо обвинял Абеляра, нелепо отождествившего Лица Святой Троицы с тремя качествами Бога – могуществом, премудростью и всеблагостью, в рационализации догмата о Святой Троице, ведь каждая Божественная Ипостась обладает всемогуществом, премудростью и всеблагостью. На вопрошание Абеляра о том,  как мученическая смерть Сына Божиего, Христа Спасителя на Голгофе могла быть угодна Богу Отцу, Бернард Клервоский отвечал, что «Отцу была угодна не смерть, а воля Того, Кто добровольно умер и этой смертью победил смерть, восстановил невинность, восторжествовал над началами и властями, низложил ад, обогатил небеса, примирил то, что на небе и на земле, и все восстановил». Как и святые отцы Православной Церкви, Бернард полагал, что Бог Отец «не требовал Крови Сына, но принял ее как приношение, Он жаждал не Крови, а спасения, ибо в Крови было спасение». Для него Христос – это Бог вочеловечившийся, Он уничижил Себя ради нашего спасения, явил миру совершенный образ смирения и величие любви. Еще прежде сотворения мира премудрый и всеведущий Бог Промыслитель возлюбил Свое творение, Он предвидел, что может быть грехопадение, но «любовь Отца покрывает множество грехов», «покрывает зло и воздает добром». Полемизируя с Абеляром, отстаивающим доводы Пелагия о том, что человек может спастись своими силами через добрые дела, а миссией Христа было научить людей любви к Богу и ближнему, Бернард Клервоский писал, что искупительная жертва Спасителя – основа нашего спасения. Всем людям передался грех Адама, а через грех – смерть, но Христос совершил искупление грехов, а в Его Церкви – мистическом Теле Христовом, человек духовно возрождается и соединяется с Богом, его жизнь наполняется смыслом и обретает религиозное оправдание. Для Бернарда Клервоского наша праведность есть милость Божия, человек спасается свободным выбором, но свободная воля – соработница Божественной благодати: «Отними свободный выбор, и не останется того, что спасается; но устрани благодать, и не останется того, благодаря чему он спасается». Учение Бернарда Клервоского о спасении через синергию человеческой свободы и Божественной благодати напоминает православную сотериалогию, хотя католический богослов и говорил, вслед за Августином Блаженным, что «человек оправдывается одной верой». По заветной мысли Бернарда существует свобода от необходимости, присущая человеку как разумному существу с бессмертной душой, и высшая свобода от греха, обретаемая через стяжения благодати Святого Духа, для человека обладающего ей – более невозможно грешить. Размышляя о духовном совершенстве человека и соединении его души с Богом, средневековый мистик выделяет семь ступеней, ведущих христиан к Богообщению: сердечное сокрушение, благоговение, покаяние, дела милосердия, усердная молитва, созерцание и любовь. Подобно апостолам Иоанну и Павлу, и преподобному Иоанну Лествичнику, Бернард Клервоский считал, что любовь – это совершенная добродетель, причина любви к Богу, сокрыта в Самом Боге, а духовная и мистическая любовь дает человеку силы «любить без всякой меры».
                А.И. Солженицын признавал, что «Европа вышла из Средневековья с высочайшей духовной структурой». В Средние века монастыри были средоточием культуры и искусства, религиозной и научной жизни, богословских споров и философских исканий. Средневековый монастырь – это не только безмятежное пристанище отчаявшихся и беспомощных душ – малодушных беглецов с поля жизненной брани, но и обитель подвижников веры с сильной волей, глубоким умом и милующим сердцем. «Темные века» Средневековья породили тысячи душ и характеров: тут и суровый патрон ордена тамплиеров, вдохновитель второго крестового похода Бернард Клервосский с его теологической трактовкой войны и мистическим толкованием Песни Песней, и «обрученный с бедностью» Франциск Ассизский с идеалом нищеты духа, проповедью птицам и «Гимном солнцу», и Фома Аквинский, чьи схоластические труды напоминают грандиозные и монументальные готические соборы, и надменный и неистовый иезуит Игнатий Лойола, написавший знаменитые «Духовные упражнения» и гордо полагавший, что «при такой книге даже Евангелие становится излишним», и меланхолично-задумчивый Фома Кемпийский, учивший о подражании Иисусу Христу и презрении к суете мирской и славе мира. Нравственным идеалом для темпераментного и гордого поэта-скитальца Данте Алигьери был кроткий Франциск Ассизский – «новое солнце» католического монашества, обрученный с нищетой проповедник Слова Божиего, чрезмерно мечтательный для христианского аскета экзальтированный подвижник, в юности грезивший о рыцарстве, поэт, певший радостный гимн солнцу и Псалмы птицам, скиталец, влюбленный во внешний страдальческий образ распятого Иисуса Христа, отрекшийся от всех мирских благ и пытавшийся осуществить заповедь «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф.5:3). Франциск Ассизский – величайший католический святой тринадцатого века, но он еще и великий поэт – самый поэтичный из святых Средневековья, и сама жизнь его была словно поэмой. Существует версия, что Данте Алигьери принадлежал к терциариям – светским францисканцам. Славянофил Иван Киреевский справедливо утверждал, что «христианство было душой умственной жизни народов на Западе, так же как и в России. Но через Западную Европу проникало оно единственно через церковь римскую». По справедливому суждению Сергия Булгакова: «аскетизм окрашивает все мировоззрение Средневековья». Добро – устремление к Богу, а зло – устремление к мирской суете. «Любовь к Богу удаляет от мира, а любовь к миру – от Бога» – говорил цистерцианский аббат Огерий. В средневековой Европе идеал аскетического мироотречения, чье воплощение –  монах с глубоким трагизмом на взволнованном молитвой лице, сочетался с теократической мечтой Августина Блаженного о «царстве Божьем на земле», не с чаянием духовного преображения мира через любовь и свободу, составляющую вечную истину Евангелия, а с насильственным покорением мира мечом кесаря престолу римского понтифика – «наместника Христа». Церковь есть воплощение града Божиего на земле, она – «столп и утверждение истины» (выражение апостола Павла), она проповедует евангельские добродетели – любовь, смирение, покаяние, объединяет в себе смертных и грешных людей через веру и любовь к Богу.  Августин Блаженный разработал учение о теократическом государстве, гласящее, что без Церкви нет, и не может быть истиной веры и спасения, а потому государство должно служить Церкви и ее высшим целям. Средневековье – это эпоха напряженной духовной жизни, время, когда открывались университеты, закладывались основы науки, вышедшей из монашеских келий, строились величественные храмы, писались прекрасные стихи, но это и время гонений, религиозных войн, подавления прав и свобод личности, слияния церкви, как социального института, с государством, преследования инакомыслящих, истребления катаров и альбигойцев, безжалостной охоты на ведьм, суровых церковных судов, изощренных и жестоких наказаний, кровавых крестовых походов, кощунственно оправдываемых высокой духовной целью – освобождением Гроба Господня.
                Вспомним, что уже Н.В. Гоголь – наш выдающийся писатель и религиозный мыслитель, сетовал на то, как несправедливо оценивают Средние века, называя эту загадочную эпоху «временем варварства», «темными веками» истории. С необычайным художественным талантом русский писатель рисует Средневековье как картину колоссальной и исполинской эпохи: это время, когда Европа облекается в неприступные замки с башнями, эпоха кровавых крестовых походов, когда католические рыцари и монахи, препоясанные оружием, руководя несметными толпами, шли освобождать Гроб Господень от магометанского ига; время арабского халифата с его прекрасными и коварными, как ночи и вечера Востока, нравами и верованиями, с роскошью дворцов  и мечетей, садов и фонтанов, с перлами восточной поэзии; время монгольских завоеваний, покоривших необозримые просторы Азии и блистательной Венеции – царицы Адриатического моря, с ее купцам и торговлей; время, когда суровый Север изверг из ледяных недр своих свирепых викингов, воспитанных морями и бурями, страшной бедностью Скандинавии и мрачными язычеством, ужасавших целые народы и государства; время неумолимой инквизиции – самого ужасного явления Средних веков, с ее адской изобретательностью в зловещем искусстве пыток и истязаний. Все парадоксы Средних веков воплощены в символическом образе готического собора в Реймсе, порывающегося взлететь ввысь, от мирской суеты на небо, но придавленного могучими каменными громадами к земной тверди. Пусть романтики Тик и Новалис идеализировали Средневековье, будто не замечая грубости, жестокости, цинизма и вероломства этого времени, когда пылали костры инквизиции и реками лилась кровь, мечтательно видя в этой эпохе «золотой век» христианской Европы, но и наш бездушный век апостасии и цинизма, когда поруганы все святыни и осмеяны все идеалы, нет ни грандиозных построений мысли, ни рыцарского духа и благородства, ни веры в Бога, Его премудрость, величие и доброту, ни веры в достоинство, свободу и бессмертие человека, ни в смысл исторического процесса, очень далек от совершенства. В Средние века были представители духовенства, с презрением относившиеся к изучению философии и богословия, осуждавшие свободное религиозное искание Божественной Истины, пренебрегавшие чтением Евангелия, не понимающие догматы Церкви, ее литургическую жизнь, не имеющие глубокого знакомства с патристикой; они становились пастырями душ, лицемерно поучавшими других добродетели, но жившие самой мерзкой и порочной жизнью, не силах понять тайны милосердия Божиего и пламенно и искренне проповедовать о Христе Спасителе, но такие развращенные церковные иерархи, священнослужители и монахи в изобилии встречаются и в наше время.
                М.С. Самарина и И.Ю. Шауб в замечательной статье «Данте в российском литературоведении и литературе» обратили внимание не только на эпичность поэтики и энциклопедическую эрудицию поэта-теолога Данте Алигьери, завораживающего русские души, но и на то, что «Божественную Комедию» не без причины сравнивают с готическим собором: «За «Божественной комедией» прочно утвердилось сравнение с готическим собором, в котором сосредоточены все тайны мира; его поистине вселенский диапазон поражает: Данте смотрит на землю с самых отдаленных космических далей и из глубины адской бездны устремляется к небу; но этой вертикали свойственна и широта охвата; дантовский эпос – поистине энциклопедия тысячелетней европейской истории». Уместно вспомнить очень точные строки Голенищева-Кутузова о поэтическом искусстве Данте: «В мировой поэзии Данте является самым совершенным архитектором». Еще Гоголь, прекрасно знавший итальянскую культуру и разбиравшийся в истории Европы, в конце своего изумительного по художественной красоте эссе «О Средних веках», предвосхищая мысли А.Ф. Лосева о «готической эстетике» Средневековья, изящно и глубокомысленно сравнил эту эпоху с готическим собором: «…средние века, величественные как колоссальный готический храм, темные, мрачные, как его пересекаемые один другим своды, пестрые, как разноцветные его окна и куча изузоривающих его украшений, возвышенные, исполненные порывов, как его летящие к небу столпы и стены, оканчивающиеся мелькающим в облаках шпицем». По слову Максимилиана Волошина готика пронизывала не только архитектуру, но и всю духовную, нравственную и культурную жизнь в Средние века, в том числе и литературу: «…истинная итальянская готика воплотилась не в камне, а в слове. Самый великолепный готический собор в Италии –  это Божественная комедия». Если знаменитый Страсбургский Собор является готическим шедевром в архитектуре, ярким представителем готического стиля в живописи был художник Эль Греко, а в музыку готику со всей ее небоотверзающей мощью ввел Себастьян Бах, то непревзойденным выразителем готического миросозерцания в мировой литературе был Данте Алигьери. Идеалы Данте – это идеалы Средневековья, связанные с монашеской жизнью и благочестием, рыцарской верностью и честью, культом Прекрасной Дамы. Прекрасной Дамой дантевской поэзии была Беатриче.

III-«Новая Жизнь»: Беатриче – вечная любовь Данте

С тех пор, как я впервые увидал
Ее лицо здесь на земле, всечасно
За ней я в песнях следом поспевал.
Данте Алигьери

                Когда А.С. Пушкин сказал – «суровый Дант не презирал сонета», он указал на то, что величайший из поэтов Италии жил не только в век Фомы Аквинского и изощренной схоластической теологии, но и в эпоху трубадуров и куртуазной поэзии с песнями любви, доблести и справедливости, а идеалы Средневековья были связаны не только с рыцарской верностью и монашеским аскетизмом, но с культом Прекрасной Дамы. Изящные сонеты Данте – высочайший образец поэзии «сладостного стиля» – любовной лирики, соединяющий в себе чувственную и духовную любовь к женщине, ее молитвенное почитание, преображающее земное чувство в небесную любовь. Невозможно говорить о духовном мире Данте Алигьери и его лирике не упомянув о встрече поэта с Беатриче Портинари, которая, по вескому и глубокомысленному замечанию Осипа Мандельштама, стала душевным событием, охватившем всю жизнь Данте. Поэт почитал Беатриче как благородную и достойную хвалы деву, прославляя ее словами Гомера: «Она казалась дочерью не смертного, но Бога». Данте признается, что когда он узрел Беатриче, то «дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении». С изящных сонетов Данте начинается новое отношение к женщине – она более не объект низменной и плотской страсти, а благородная личность, обладающая не только телесной, но и духовной красотой, вызывающая восхищение поэтов и художников, достойная возвышенной любви, находящей библейские истоки в Песни Песней царя Соломона. Мне вспоминаются слова преподобного Иоанна Лествичника – одного из величайших наставников монахов в духовно-нравственной жизни и аскетических подвигах, глубокого богослова и проницательного психолога, описавшего как один подвижник, узрев красоту женщины, восславил премудрость и величие Творца ее, и это духовно-возвышенное отношение к женщине отличало и Данте Алигьери как христианского поэта.
                Неудивительно, что Шелли восхищался Данте как певцом любви, даже более чем создателем «Божественной Комедии». Великая любовь к Беатриче – это источник вдохновения Данте и лирической мощи его творчества, о чем свидетельствует «Новая Жизнь» с ее сюжетом о трех встречах с возлюбленной и трех смертях – отца и подруги Беатриче, а потом и ее самой, о вещем сне, из которого несчастный поэт узнает о грядущей смерти Благороднейшей. Название лирических стихов «Новая Жизнь» очень символично и многогранно: это духовное обновление жизни и искусства Данте под влиянием любви к Беатриче; это новое восприятие бытия – более глубокое и трагическое, зрелое и умудренное опытом – восприятие поэта-мыслителя, испытавшего трагическую потерю. По искренности чувств и глубине мысли «Новая Жизнь» Данте – непревзойденное лирическое произведение, предвосхищающее бесподобные сонеты Шекспира, сравнимое с «Исповедью» Августина Блаженного, проникнутое не только восхищением перед дамой сердца, но и грустными раздумьями о преходящем характере земного бытия и скоротечности жизни, горестными предчувствиями грядущей трагедии, а смерть Беатриче – переломное событие, после чего в стихах Данте славословие сменяется плачем и скорбью доходящей до отчаяния, поиском избавления от душевных мук и новой любовью к сострадательной даме-утешительнице – поэтической аллегории Боэциевой философии. Для Данте смерть Беатриче была личной трагедией, побудившей его обратиться к философии жизни и смерти, размышлять о бренности земного бытия, горько скорбеть об утрате возлюбленной, переживая ее кончину как апокалиптическую катастрофу мирового масштаба, ведь смерть человека – богоподобной личности, чья бессмертная душа более драгоценна для Бога, чем вселенная, есть космическая катастрофа. В «Новой Жизни» Данте черпает яркие поэтические образы из евангельского сюжета о смерти Христа на Голгофе и Апокалипсиса апостола Иоанна Богослова.

Потом я увидал, как постепенно
Свет солнца мерк, а звезд – сиял сильней;
Шел плач из их очей,
И на лету пернатых смерть сражала,
И вся земля дрожала,
И муж предстал мне, бедный и согбенный,
И рек: «Что медлишь? Весть ли не дошла?
Так знай: днесь Мадонна умерла!»

                Смерть Беатриче для Данте имеет всеобщее значение как смерть Иисуса Христа, ее оплакивает хор Ангелов, людей и звезд, затмением солнца, падением птиц, не вынесших утраты и грозным землетрясением – перефразируя Псалтырь: «всякое дыхание оплакивает Беатриче».  После кончины Беатриче поэт каждый день проливал слезы, горько оплакивая свою невозвратимую возлюбленную: «Когда я потерял первую радость моей души, меня охватила такая печаль, что бессильно было всякое утешение». Печаль о разлуке с Беатриче настолько глубоко пронзала все существо Данте, что он вознамерился излить свое безутешное горе в изящных стихах, напоминающих надгробное рыдание:

Пусть скорбь моя звучит в моем привете,-
Так благородным надлежит сердцам.
Мой каждый вздох спешит навстречу к вам.
Как жить, не воздыхая, мне на свете!
Глаза мои передо мной в ответе –
Я лил бы слезы чаще, знаю сам.
Оплакиваю лучшую из дам,
Чтоб душу в грустном облегчить сонете.
И призывают часто воздыханья
Ту, что в чертог небесный отошла,
В высокие небесные селенья,
Чтоб презрела мирские все дела
Моя душа в объятиях страданья,
Лишенная блаженства и спасенья.

                Плач Данте о Беатриче сравним с плачем пророка Иеремии на руинах разрушенного Иерусалима. Впоследствии в «Божественной Комедии Данте напишет, что его вдохновение неотделимо от любви к Богу и возлюбленной: «Когда любовью я дышу, то я внимателен: ей только надо мне подсказать слова, и я пишу». В «Новой Жизни» мечтательная влюбленность Данте исчерпала себя, восторженные чувства пылкого юноши сменились неисцелимым горем утраты, отдание себя лирике «сладостного стиля» – обращением к философской мудрости Боэция и Цицерона, поисками ответов на вековечными вопросы: Кто мы? Откуда пришли? Зачем нам дана жизнь? Почему мы смертны и что такое смерть? Что ожидает нас после смерти и существует ли бессмертие? Лирический герой «Новой Жизни» – это сам Данте со всеми его высокими чувствами и земными страстями, высочайшими взлетами духа и горестными раздумьями, юношескими восторгами и безутешным плачем. Это поэт вдохновенный любовью и скорбью утомленный, он – погруженный в глубочайший самоанализ Гамлет тринадцатого века, осознающий всю суетность земной любви, страдающий от неразделенной любви и избытка чувств Вертер Средневековья, бьющийся над решением величайших философских загадок жизни и смерти Иван Карамазов той эпохи, которую мы во многом несправедливо именуем «темными веками». Священник о. Георгий Чистяков справедливо заметил, что Гамлет и Дон Кихот – это литературные персонажи, воспитанные на христианском идеале, и неслучайно Дон Кихот грезит о рыцарстве, а Гамлета Шекспир поселил в средневековом замке. В сущности, Гамлет и Дон Кихот задаются теми же мучительными философскими вопросами, что и Данте – человек Средневековья, не находя в людях верности и доброты. Но если у Данте всемогущий Бог царит над миром и в конечном итоге торжествует Его справедливость, то мироощущение героев Шекспира и Сервантеса более трагично. У величайшего поэта Средних веков Христос – Победитель смерти и Ада, а Гамлет, еще не восклицая подобно Ницше, что «Бог умер!», уже сомневается в благости Творца и Его всемогуществе, приходя в отчаяние, взирая на то, что зло и несправедливость торжествуют в мире. По замечанию наблюдательного А.М. Эфроса, Данте – творец «Новой Жизни» в гораздо большей степени провозвестник «Божественной Комедии», чем собрат по перу поэтов «сладостного нового стиля». «Новая Жизнь»  – это поэтическая повесть о жизни и смерти Беатриче, реальная история о любви и скорби Данте Алигьери, а вместе с тем она – преддверие великой готической поэмы, именуемой «Божественной Комедией», мистико-анагогическое произведение, проникнутое аллегориями и библейскими символами, молитвенный плач и песнь во славу усопшей Беатриче, ключ к духовному миру итальянского поэта. В основе «Новой Жизни»  лежит жизненная драма Данте, а сама эта книга – поиск избавления от смерти и  Божественной Истины, начало глубочайшего самоанализа ми напряженных философских раздумий о жизни и смерти, любви, времени и вечности, начало пути к преображению личности и спасению через мистическую любовь к Беатриче. Любовь в «Новой Жизни» – это мистическое чувство с утонченным налетом куртуазности, со смертью Беатриче теряющее  земные очертания и становящееся все более духовной – как любовь в Песни Песней, этой великолепной ветхозаветной поэме, и сам трагизм смерти ее постепенно смягчается обретая элегическое звучание, а в конце и совершенное рассеивается – исчезает в вечности, к тайне которой приобщилась душа Беатриче и которую не в силах познать разум человека – будь он даже поэт, ученый, философ и богослов.
                Уже на страницах «Новой Жизни» с невообразимой поэтической мощью и лирической проникновенностью Данте являет себя как религиозного экзистенциалиста, неустанно размышляющего о «вечных вопросах», для которого смерть Беатриче ознаменовала закат юности, а потому невозможно согласиться с теми исследователями дантевского творчества, которые видят в образе Беатриче лишь аллегорию и отвлеченную идею, но верно то суждение, что зрелый Данте любил Беатриче евангельской любовью Христа. В своих сонетах Данте повествует о начале «новой жизни» – чудесной, таинственной и необычной – истинной духовной жизни, озаренной любовью к Беатриче и напряженной молитвенной жизнью; это и намек на «нового человека», духовно обновленного, о котором писал апостол Павел – человека, умеющего любить Бога и ближних, а ведь нет никого ближе возлюбленной. Самые трагические строки Данте в «Новой Жизни» проникнуты угнетающим страхом смерти, но как религиозный поэт, творец «легенды о святой Беатриче» помнит новозаветную истину христианской веры – «в любви нет страха, потому, что совершенная любовь изгоняет всякий страх». Настоящая любовь не мирится со смертью, она – сильнее смерти и требует вечности – в том числе и вечной жизни Беатриче, ее духовного преображения и восхождения к горнему престолу Всевышнего для того, чтобы занять место в сонме праведных и святых душ:

Подняв глаза, омытые слезами,
Я увидал, как улетает в высь
Рой Ангелов, белея словно манна;
И облачко пред ними шло как знамя,
И голоса вокруг его неслись,
Поющие торжественно: «Осанна!»
И бред позволил мне
Узреть Мадонны лик преображенный;
И видел я, как донны
Его фатой прикрыли белотканой.
И подлинно был кроток вид ея,
Как бы вещавший: «Мир вкусила я!»

                Святитель Иоанн Златоуст говорил, что Господь любит каждую душу как все человечество. И для Данте бесконечно дорога возлюбленная Беатриче, ибо он любит ее христианской любовью. Данте замечает, что если любовь Божия вечна, то и все любимые Богом создания – вечны, ведь они – произведения Создателя. Беатриче – земная женщина, но Данте взирает на нее очами любви и прозревает в ней Мадонну – образ Божий: она не только дочь праха – бренное созданье, чей трагический удел – смерть. Беатриче – причастна Богу и духовному миру, вот почему в любовном созерцании Данте она сравнима с прекраснейшими Ангелами неба:

Любовь гласит: «Дочь праха не бывает
Так разом и прекрасна, и чиста…»
Но глянула ,- и уж твердят уста,
Что в ней Господь нездешний мир являет.

                По точному высказыванию Романо Гвардини «Новая Жизнь» – это преддверие «Божественной Комедии» не только в историческом смысле и художественном плане, но и в смысле метафизическом и религиозно-философском, ибо сонеты Данте свидетельствуют, что их автор – метафизик и лирик с неугасимой любовью и сильными чувствами в сердце,  с интенсивной мыслью, проистекающей из личной трагедии, мыслью, получающей могучий философских размах, поэтическое звучание и имеющей религиозное содержание. В «Новой Жизни» Данте скорбит о смерти Беатриче, лирически изливает свои душевные страдания, пытается разрешить глубочайшие проблемы бытия – жизни и смерти, любви и страдания, ищет утешение от тягот жизни и сердечных потерь в философии: «Когда потеряна была для меня первая радость моей души… я пребывал столь уязвленный великой печалью, что не помогала никакая поддержка. Но все-таки через некоторое время ум мой, который старался выздороветь, потянулся (ибо ни мои, ни чужие утешения не действовали) к такому способу утешения, к которому прибег однажды один безутешный. Я принялся читать немногим знакомую книгу Боэция, в которой он, сирый и убогий, искал утешения. И услышал еще, что Туллием  была написана еще одна книга, в которой, говоря о дружбе, он приводит слова утешения, сказанные Лелием, замечательнейшим человеком, по поводу смерти друга своего Сципиона, стал читать и ее... И в то время как я искал утешения, я нашел не только лекарство от своих слез, но и слова писателей, наук и книг. Изучая их, я пришел к заключению, что философия, которая была госпожою этих писателей, этих наук и этих книг, была чем-то возвышенным. И чувство истинного изумлялось ей и неудержимо к ней влеклось. Когда я представил себе все это отчетливо, я начал ходить туда, где она правдиво излагалась, т.е. в школы монахов и на диспуты философов. Так в короткое время, быть может в тридцать месяцев, я начал настолько ощущать ее сладость, что любовь к ней гнала и разрушала всякую другую мысль».  Книга Боэция «Утешение философией», к которой часто обращались монахи, богословы и поэты, не могла пройти мимо Данте Алигьери. Боэций – римский философ и христианский мученик, ученый, поэт и основоположник схоластики, из латинских мыслителей наиболее близкий восточно-христианской апофатике, создавший эклектическую философию, где христианство сочетается с учением пифагорейцев, Платона, Аристотеля и стоиков – Эпиктета и Сенеки. Знаменитая книга Боэция «Утешение философией» была написана им в тюрьме перед смертной казнью. По своему тону, эта книга напоминает «Федон» – один из лучших и наиболее глубокомысленных диалогов Платона. Многие почитают Боэция благочестивым христианином, его можно назвать христианским стоиком и платоником, а его «золотая книга, по меткому слову Бертрана Рассела, «так же прекрасна, как последние минуты Сократа», исполнена безмятежного и философского спокойствия. В книге «Утешение философией» есть неявные отсылки к Священному Писанию, но в ней нет ни слова о христианстве – это произведение не богословское, а чисто философское, гораздо более проникнутое стоическим и платоническим духом, чем христианской теологией. Некогда Цицерон, размышлявший в ярких художественных образах, говорил, что философия – это «наука об исцелении души». И Боэций считает, что миссия философия религиозна и душеспасительна – утешение, исцеление и просвещение души. «С философией связано наивысшее благо для человеческой души». Для Боэция быть философом – значит «следовать Богу», истинные мудрецы – Сократ, Платон и Аристотель, а эпикурейцы и стоики (кроме Эпиктета, Сенеки и Марка Аврелия) – лжефилософы, которых прославляет бесстыдная и невежественная толпа. Критикуя монофизитство Евтихия, убежденного, что человеческая природа в Иисусе Христе, полученная Им от Девы Марии была поглощена Божественной природой, Боэций провозглашает, что Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, у Него одна Личность – Божественный Логос, вторая Ипостась Святой Троицы, но две природы – Божественная и человеческая. Библейский Бог христиан есть Святая Троица: «Отец, Сын и Святой Дух есть один Бог, а не три Бога». Бог есть всемогущий и совершенный Творец, Он подобен художнику, который по идеальному образу в уме творит произведение. Этот образ есть творческий замысел Бога, существующий вечно в Его премудрой мысли, но постепенно развертывающийся во времени и пространстве. Размышляя о судьбе, Провидении и свободе воли человека, Боэций, опираясь на стоиков, утверждает, что от судьбы не уйдешь, ибо судьба исполняет непреложную волю Всевышнего. Человек должен любить данную ему Богом судьбу, проникнуться «любовью к року», принять со смирением все горести, скорби и несчастья как наказания за грехи. Если человек думает, что жизнь несправедлива и сокрушается от бед, обрушившихся на него, то он лишен смиренномудрия, ибо пути Провидения неисповедимы и наш ограниченный разум не может постичь глубочайшие тайны Промысла Божиего, ставящего все страдания и несчастья на службу добра. Бог знает все, что совершится, Он предвидит все события и знание Его безошибочно. Будущее свершится, потому что оно предначертано Божественным Провидением. Как платоник Боэций учит, что Бог не творит зло, ибо Он абсолютно добр, а зло есть лишь недостаток добра. Вопрос о зле, Провидении и свободе – это ахиллесова пята всей философии Боэция, его миросозерцание не библейское, а эклектичное, он подобно пантеистам-стоикам и Блаженному Августину исповедует провиденциальный фатализм, где все зло оправдывается, христианская теодицея, в центре которой образ Богочеловека Иисуса Христа, становится невозможной, а свободе человека не остается места, ибо всюду царит судьба. По Боэцию счастье заключено для человека в Боге: «обретают счастья, достигая свойств Божеских». Высшая цель нашей жизни – обретение вечного счастья, обожения, ибо человек был создан Творцом для того, чтобы стать богом по благодати: «Те, кто достигает свойств Божеских, становятся богами. Посему каждый счастливый есть Бог; правда, по природе Бог только один существует, чрез сопричастие же ничто не препятствует быть богами очень многим существам».
                Великий поэт искал у христианского стоика Боэция исцеления своего скорбящего сердца, учился презирать мирскую суету, жить по законам совести, переняв его учение о небесной любви. Дама, утешающая страдающего поэта, пережившего горе утраты из «Новой Жизни» Данте – это не обычная земная женщина, а философия Боэция, христианский стоицизм, религиозная философия любви и самопознания, покаяния и восхождения к Богу, прославляющая стремление к истине и добродетели. Данте дает очень возвышенное определение философии в «Пире»: «Философия есть любовное пользование мудростью, которое преимущественно свойственное Богу, так как в Нем высшая мудрость и высшая любовь и высшая действительность; и коль скоро оно  имеет место где-нибудь еще, то лишь постольку, поскольку проистекает из Него же». Многие рассуждения поэта о любви и смерти навеяны нравственными сентенциями из Песни Песней, в частности изречением царя Соломона: «как смерть сильна любовь». В «Новой Жизни», где поэт ищет утешение в философии и воспевает мистическую любовь к Богу, и в «Пире», где он размышляет о премудрости Творца и величии человека – «Из всех созданий Божественной Мудрости человек – самое удивительное и чудесное», Данте предстает перед нами как философ, проповедник и учитель жизни, отстаивающий аристократизм духа и высокие моральные ценности – доброту, благородство и доблесть. Как человек верующий в Бога и любящий Его, Данте не страшится смерти, ибо знает, что Бог есть Любовь. Любовь не умирает, она сильнее смерти. Если существует Бог, то душа бессмертна и есть смысл жизни, неуничтожимый смертью. В сонетах из «Новой Жизни» отчетливо звучит вера Данте в бессмертие души, в то, что любовь сильнее смерти, она не умирает, а личность обретает вечную жизнь в Боге. Для библейского миросозерцания ясно, что Господь не сотворил смерти, у Него все живы. И усопшая Беатриче для Данте обрела новую жизнь в Боге, став для поэта путеводительницей ко Христу, наставницей его совести и учительницей жизни. У сурового аскета Бернарда Клервоского Данте возьмет идею любви как высочайшей ценности, ибо сущность христианской веры – это бескорыстная любовь и восхождение к Богу, «слияние души с Богом», о чем пространно говорится в трактате Бернарда «О любви к  Богу»: «Одному Господу и честь и слава, но ни та, ни другая не будет угодна Господу, не приправленная медом любви. Любовь сама себе довлеет, сама по себе угодна и ради самой себя. В ней самой ее заслуга, она сама по себе служит наградой. Любовь не ищет вне себя самой своей причины, не ищет для себя и плода, ее польза в самом ее проявлении. Я люблю, потому что люблю; я люблю для того, чтобы любить». Чтение духовной литературы, аскеза и покаяние – все это лишь средства для очищения сердца, но христианская любовь есть венец всех добродетелей, более того она – источник небесного блаженства и вечный образ Божественного бытия. Как и преподобный Исаак Сирин – духовный философ и подвижник, молитвенник и мудрец Восточной Церкви, Данте верит, что любовь Божия –  источник жизни и причина миротворения:

Все, что умрет, и все, что не умрет, -
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей Любовью бытие дает;
Затем, что животворный Свет, идущий
От Светодавца и единый с ним,
Как и с Любовью, третьей с ними сущей,
Струит лучи, волением своим,
На девять сущностей, как на зерцала,
И вечно остается неделим;
Оттуда сходит в низшие начала,
Из круга в круг, и под конец творит
Случайное и длящееся мало.

IV-Антропология Данте Алигьери

Когда я взираю на небеса Твои – дело Твоих перстов,
 на луну и звезды, которые Ты поставил,
то что есть человек, что ты помнишь его,
и сын человеческий, что ты посещаешь его?
Не много Ты умалил его пред Ангелами:
славою и честью увенчал его; поставил владыкою
над делами рук Твоих; все положил под ноги его.
 (Пс.8:4-7)

                С древних времен мудрецы бились над разгадкой тайны человека. В Средние века внимание философов и богословов сосредоточилось на познании Бога и человека, и прежде всего его души. Уже Августин Блаженный признавался, что более всего хочет познать Бога и свою душу. Фома Аквинский находил в познании Бога высшую цель нашей жизни, а человека рассматривал как самое благородное создание Творца, ведь он обладает бессмертной душой, разумом и свободой воли. В схоластическом воззрении на человека столкнулись два типа мышления – библейский и античный. Если на страницах Библии человек предстает как существо, сотворенное по образу и подобию Бога, имеющее дух, душу и тело, но согрешившее и обрекшее себя на болезни, страдания и смерть, а потому нуждающееся в Искупители и Спасителе, то по определению античных мудрецов – Сократа, Платона и Аристотеля человек есть «разумное животное». Для Платона сущность человека – это его бессмертная, свободная и разумная душа, его тело – лишь темница для души, он – выше животных, но в то же время является низшей ступенью в иерархии разумных существ. Для Аристотеля человек есть телесное существо, наделенное разумной душой, но бессмертием обладает не индивидуальная душа, а только всеобщий разум. В христианской антропологии человек – не часть вселенной, а образ и подобие Божие, человек  – выше природы, она – его величественный и прекрасный дворец, а он был сотворен как ее царь. Библейский Бог есть Личность, Он запределен сотворенному миру и свободен, а человек, созданный по образу и подобию Его – венец творения, возвышенный над природой, ибо он есть духовное существо, но связанный с внешним миром телом. Святой Григорий Нисский – глубочайший богослов и духовный философ, один из лучших и самых проницательных антропологов Православной Церкви, учил двум истинам о человеке: с одной стороны человек есть венценосный царь, образ Божий в видимом мире, властитель вселенной, наделенный и разумом, свободой, а с другой – после грехопадения он стал смертным и порочным, его земная жизнь – горестный удел, он – существо трагически расколотое, его душа разрывается между Богом и миром, добродетелью и пороком, и он может пасть ниже скота. Данте полагал, что призвание человека Божественно, Господь сотворил его по образу и подобию Своему, одарил бессмертной душой, разумом и свободной волей. Еще псалмопевец Давид, восхищенно взирая на звездное небо и молясь Создателю, воскликнул: «что есть человек, что ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? Не многим Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под ноги его…» (Пс. 8:5-7). И несравненный трагик Шекспир – живописец душ человеческих, задумывался о духовном величии человека, о том, как похож он разумением на своего Творца. Данте говорит, что Господь сотворил человека и Его Божественная сила, сочетала в нем три разные природы – дух, душу и тело, в единой форме – личности. Если человек есть существо разумное и нравственное, а его призвание религиозное, то вся его жизнь – культура, искусство и политика, научное познание и философская мысль – все должно быть подчинено высшей цели – единению с Богом, жизни по заповедям Евангелия и вечному миру.
                Данте Алигьери не только одаренный поэт и эрудированный теолог, но еще и блестящий антрополог. Для него человек есть существо загадочное и двойственное – небесное и земное – «человек есть не только душа, но нечто, составленное из души и тела». Человек сотворен по образу и подобию Бога и призван к святости, но после грехопадения сделался порочен и грешен. Человек – неизъяснимый парадокс – душа его бессмертна, но тело его обречено умереть. Русский религиозный философ Николай Бердяев, сравнивая антропологию Данте, Шекспира и Достоевского, пришел к умозаключению, что у Данте – «гениального выразителя средневекового мироощущения» человек находится между небесами и преисподней и верит в справедливость миропорядка. У Шекспира – «одного из величайших гениев Возрождения», небо и преисподняя закрываются для человека, он потерян, его душевный мир нарушен, но раскрывается бесконечно сложный и загадочный мир его души и характера. У Достоевского – великого писателя и мыслителя, «гениальнейшего русского диалектика и великого русского метафизика», разверзлась бездна в глубине самого человека, обнажились Ад и Рай в его сердце, где дьявол с Богом борется. Нетрудно увидеть схематизм в по-своему глубокомысленных суждениях Бердяева, ведь и у Данте неисследимая бездна разверзалась в сердце и душе человека, и у Шекспира человек стоит между небесами и преисподней, ищет смысл жизни – взять хотя бы бессмертный монолог Гамлета «быть или не быть», и обращается с мольбою к Всевышнему, и для Достоевского Ад и Рай не только состояние души, но и духовная реальность, а герои его произведений страстно размышляют над теми же «проклятыми вопросами», что Данте и Шекспир. Бердяев много писал о том, что со времен патристики и Средневековья «человек не стал лучше, не стал ближе к Богу, но бесконечно усложнилась его душа и обострилось его сознание». Но средневековая душа Данте не менее глубока, таинственна и сложна, чем души описанные и исследуемые Шекспиром и Достоевским, она знала не менее глубокие кризисы веры и страшное отчаяние, чем Гамлет, Иван Карамазов и Ставрогин. Для Данте все люди призваны к благородству, ведь человечество – единый род Адама, у всех нас одна природа, мы – творения Божии, а значит нет людей «низкого происхождения», ибо каждый из нас был сотворен Всевышним с высокой целью, призван к единению с Творцом и вечной жизни с Ним. Человек находится между двумя мирами – небесным и земным, он схож с Ангелами своим духом, умом и свободой, превосходит их творческим даром, но он может стать ничтожным как червь и порочным как демон, если не употребит свою жизнь и свои таланты на реализацию замысла Божиего. Данте убежден, что исполнение святой воли Всевышнего и Его премудрого замысла есть высочайшая самореализация для человека. С христианской точки зрения человек призван уподобиться Богу, он – «сын неба», вселенная – стать храмом, жизнь – богослужением.
                Для Данте человек есть создание многогранное. В религиозном аспекте он – творение Бога, «божественное существо», стоящее между небом и землей, его назначение «не ниже Ангелов», а бессмертная душа – «благороднейшая из форм, порожденных небесами», цель его жизни, счастье и достоинство – в Боге. В этическом аспекте человек имеет всеянное Всевышним в сердце устремление к добру, он свободная и самоопределяющаяся личность, но он же – низменный раб греха, нуждающийся в искуплении и спасении. В эстетическом аспекте человек есть созерцатель и творец прекрасного, он способен воспринимать красоту окружающего мира и через нее обращать свою душу к Создателю, постигая Его премудрость и величие. В когнитивном аспекте человек есть существо разумное, он одарен разумом и самосознанием, способностью мыслить, анализировать и познавать, причем рассудочное знание – суетно и бренно, наука изучает и описывает материальный мир, но высшее знание – это духовная мудрость, ею обладали Иов и Давид, ветхозаветные пророки и царь Соломон – мудрейший среди смертных, она – дар Божий. В физическом аспекте человек есть часть природного мира, он – ничтожная пылинка во вселенной, раб нужды и забот, обреченный в поте лица добывать хлеб для скоротечной земной жизни, но его тело не темница души, как думали Сократ, Платон и Плотин, а ее драгоценная оправа, которую ожидает воскресение из мертвых и одухотворение.  На небе солнца, где пребывают мудрецы, Данте вкладывает в уста царя Соломона, говорящего голосом Архангела Гавриила,  религиозное оправдание материи, находящей свое выражение в вочеловечивании Бога Слова – Боговоплощении, и учении о воскресении мертвых, о зримой Церкви – мистическом Теле Христовом и ее таинстве Евхаристии, об иконах  и духовном преображении вселенной в конце времен. В креативном аспекте  человек есть самобытный творец, обладающий духовным суверенитетом – свободой. Если человеку дана свобода, то это налагает на него и нравственную ответственность, именно поэтому он и подлежит Божиему Суду, но сама свобода есть величайший из всех небесных даров:

Превысший дар Создателя вселенной,
Его щедроте больше всех сродни
И для Него же самый драгоценный, -
Свобода воли, коей искони
Разумные создания причастны,
Без исключенья все, и лишь они.

                Для Данте человек есть существо духовное, образ и подобие Божие, но он же – самое трагическое и несчастное создание, если не обретет веры в Бога, не преобразит мысль в молитву и не раскроет свое сердце навстречу Божественной Любви. Величие человека заключается в его мыслящем духе и свободе воли. В первой песни «Чистилища» беседуя с Катоном Утическим – историческим противником Цезаря и образцом мужественности, отдавшим жизнь за свободу и ставшим в «Божественной Комедии» стражником у входа в Чистилище, Вергилий  говорит о Данте – «свободы ища, он идет», указывая на то, что свобода для Данте дороже жизни – свобода не только социально-политическая, но духовно-нравственная – свобода от греха чад Божиих, по слову апостола Павла обретаемая через искупительную жертву Иисуса Христа на Голгофе, веру в Сына Божиего, действующую любовью и соблюдение заповедей святого Евангелия. Данте очень высоко ценил свободу человека как духовный суверенитет личности, но он же подчеркивал, что именно свобода воли возлагает на человека нравственную ответственность за каждое слово и деяние, за каждый помысел и намерение сердца, за его душу и жизнь. Человек сотворен Богом как троичное существо, у него есть дух, душа и тело; дух умеет любить, созерцать и творить, душа мыслить, желать и чувствовать, а тело имеет форму, энергию, материю. Человек обладает свободой, он призван осуществить замысел Божий – соответствовать своему эйдосу, а так как он сотворен по образу и подобию Божиему, то его первообраз – Сам Творец, и соответствие своему Первообразу есть уподобление Богу – обожение. Христос есть идеальный образец для подражания, он – не только совершенный Бог, но и совершенный человек, через Него мы возвращаемся к Богу, живя евангельской жизнью, в Нем открывается вечная Истина, Он – воплощение Божественной Любви, но многие ли люди за всю историю нашего мира, утопающего в крови, жили по евангельским заповедям, следуя вслед за Спасителем?
                В Европе и во всем мире было не много таких мыслителей и поэтов как Данте Алигьери, с такой философской глубиной и пророческой прозорливостью ощутивших и художественно описавших страшную драму человеческого бытия. По остроте ума с Данте могут сравниться только библейские мудрецы Иов и Соломон, эллинский драматург Эсхил и афинский философ Сократ, великолепный поэт и мыслитель Шекспир – величайший из мировых трагиков, и Достоевский – один из самых глубокомысленых русских писателей, знаток душ и характеров человеческих, гениальный экзистенциальный диалектик. Карлейль справедливо писал, что гением Данте делает не только грандиозный поэтический дар художника, но прежде всего сильный ум самобытного и оригинального мыслителя. Данте Алигьери не только блестящий писатель, но и выдающийся мыслитель, вносящий во все им написанное вдохновение пророка, напряжение мысли философа, тонкие психологические наблюдения глубокого знатока душ человеческих, но прежде всего он – гениальный поэт. У Данте психология скульптора, а не сочинителя романов и пьес в отличие от Достоевского и Шекспира; он показывает не столько душевные переживания, но изображает душу посредством застывающих в памяти читателя гримас, поз и жестов. Для Данте гения, прежде всего, характеризует одухотворенность: «поэта рождает не дар изобразительства, а иное – дар одухотворения». Каждый гений – это уникальная личность с яркой индивидуальностью, отражающая в себе премудрость и величие Создателя, обладающая свободой ума и воли, сильным характером, и освещающая свой век подобно метеору, пылающему на небе. Если бы не было Бога, то жизнь была бы бессмысленной, ведь именно Сила и Премудрость Божия – Божественный Логос, вносит в нашу жизнь смысл, только Божественная вечность одаряет смыслом и целью время, наполняет историю духовным содержанием. Все величайшие мировые гении будь то Эсхил, Платон, Шекспир или Мильтон – вечны, и Данте – вечен, когда он всей своей мятежной душой мучается над загадкой смерти и страдания, ищет смысл жизни и смысл истории, взывает с молитвой к Богу, обретая в Нем утешение и разрешение всех мучений. «Божественная Комедия» – это мифопоэтическая история души, скорбящей о несчастном уделе человеческом, потерявшей смысл жизни, ищущей Бога. Как поэт Данте – один из величайших выразителей абсурдности человеческого бытия без Бога. Для него  Бог – это смысл и цель жизни человека и истории мира, Он – сердцевина всех тайн, надежда отчаявшихся и утешение всех скорбящих. Если же Бога нет, то и жизнь – трагедия без катарсиса. В понимании Данте гениальность есть печать Божественности на человеке. Для него искусство есть служение Богу, а поэт призван быть не только великолепным художником, но и иметь внутренний духовный опыт, высокую жизненную цель, «следовать своей звезде» – своему призванию, замыслу Творца, ибо всякое уклонение от служения Всевышнему есть отступничество от святыни, измена Богу и самому себе. Нет сомнений, что Данте верил в свое избранничество, ведь в «Божественной Комедии» он смело относит себя к величайшим гениям:

И тут слова поэта прозвучали:
«Вот тот с мечом, что выступил вперед, -
Певец Гомер: его царем считали
Поэзии. Гораций с ним идет,
А вот – Лукан с Овидием. Нигде ты
Не встретишь, поглядев на небосвод,
Такой плеяды звезд. Они – поэты».
И голову склонил я, и вошел
В содружество певцов великих света,
В тот сонм, где величаво, как орел,
Вознесся царь высоких песнопений…
И круг теней меня своим почел,
Приветствуя мой восходящий гений».

                В понимании Данте Гомер, есть «высочайший и вещий пиит», он препоясан мечом и возглавляет сонм величайших поэтов древнего мира. Многие исследователи «Божественной Комедии» интерпретируют образ поэта с мечом тем, что Гомер воспевал битвы, он – «провидец и воин». Скартаццини обращал внимание читателей к одному античному барельефу, где «Илиада» Гомера символически изображена в образе женщины с мечом в руке. Данте видел в Гомере певца с даром провидения, он – живописал душу, быт и нравы Древней Эллады, стал одним из источников жизни и мысли всей античной культуры и философии, воспел храбрость и благородство, обличил низость и трусость, напомнил об исчезнувших героях. Загадка меча Гомерова – это образ свободы и совести, дающей поэту вершить суд над своей эпохой, лицами и событиями. По своему душевному складу Данте элитарист, он – аристократ духа, никогда не забывавший, что в его венах течет кровь крестоносца, предвосхищающий философские драмы Ибсена и религиозный экзистенциализм Кьеркегора, обличающий ничтожные души, которые не были ни героями, ни злодеями, чьи жизни были лишены смысла, и поэтому «их Всемогущий свергнул с облаков» и «мрачный Ад принять не захотел». Уместно вспомнить, как Кьеркегор сетовал на то, что «людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховными. Червяку еще, пожалуй, можно было бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образу Бога!.. Они думают, что как бы Всевидящее Око не следило за ними, авось все-таки им удастся урвать малую толику. Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому Завету и Шекспиру». И Карлейль, сетуя на то, что современный человек не исследует самого себя, глубину своего сердца и бесконечную тайну своей личности, не хочет понять себя, «вся история, превратилась в пустой список битв и министерских перемен», «календарь истекших го¬дов», а Бог и пророки в нашу циничную и бездуховную эпоху скептицизма – это «достояние прошлого», оставил глубокомысленное размышление, созвучное думам Данте, Ибсена и Кьеркегора: «Взглянем на бессмертную челове¬ческую природу, способности и назначение которой стремятся в вечность, а благодаря нянькам, наставникам, болтовне ста¬рых баб (называемой «общественным мнением»), предрассуд¬кам, привычкам, невежеству и бедности, превратившуюся в тот жалкий образчик, который мы встречаем на всех перекре-стках. Взглянем на «человека, созданного Богом», но лишен-ного человеческого характера, принужденного существовать наподобие автомата или мумии, джентльмена или джигмена, и таким образом продавать свое прирожденное право вечности за жалкое право есть три раза в день. Не видим ли мы, если у нас есть только глаза, в этом явлении в высшей степени романтический и трагический элемент? Бессмертное существо барахтается в отвратительной луже. Бесценный дар жизни, которым оно может владеть только один раз в жизни, потому что ждет целую вечность, чтоб родиться, а теперь целая вечность ждет, что оно будет делать, когда родится, - этот бесценный дар стараются исказить всеми спосо¬бами. И от благородного создания, называемого человеком, не остается ничего более, кроме безжизненной массы с чувст¬вительными потерями и обманутыми надеждами, которую мы закутываем в саван и опускаем в землю, почтив, разумеется, за¬служенными слезами». Данте воспевал идеал одухотворенного рыцарства, выражающийся в защите слабых и угнетенных, изящных манерах и возвышенной речи, благородстве и философской мудрости, служении искусству и поэтическом таланте, самоотверженности и храбрости. Как этический философ он призывал к благородству – рыцарству и аристократизму духа, воспевал стремление к добродетели, духовной утонченности, высокой морали, жизни по совести и чести, бескомпромиссно обличая не только ничтожную чернь – людей живущих низменными страстями, но и надменную аристократию, являющуюся пленницей многочисленных грехов и пороков:

Иной же благородство утверждает
Не в добром поведенье,
А только в  прадедов приобретенье –
В нем благородства нет!
Кто злато мерит древностию лет,
Богатство благородством почитая,
Тот заблуждается еще сильней.
Но в памяти людей
Укоренилась эта мысль простая….
Вот некто говорит: «Мой дед был славен,
Кто знатностью мне равен?»
А поглядишь – так нет его подлей,
Для истины давно он глух и слеп;
Как мертвеца его поглотит склеп.

                Сознание Данте насквозь аристократично, он прирожденный аристократ в стиле мышления и манере поведения, в том, как он судить людей и  смотрит на жизнь. Данте убежден, что благородство там, где добродетель, как звезда сияет там, где небо. Благородство дарует Бог, а человек сам избирает – примириться со Всевышним и принять дар Божий, украсить душу добродетелями – мудростью, справедливостью, честностью и любовью, или же погрязнуть душой в низости до смертного одра. Мысленный взор Данте проницал сердца людей – таящееся в них зло, что роднило его с лермонтовским пророком:

С тех пор как высший Судия
Мне дал всеведенья пророка,
В людских сердцах читаю я
Страницы злобы и порока.

                Человек есть существо словесное. В трактате «О народном красноречии» Данте явил себя как один из отцов европейской филологии, заложивший основу литературного языка Италии, отличающегося силой, яркостью и живостью, в отличие от латыни, на котором был написан этот дантевский трактат, обращенный к ученейшим людям своего времени. Как христианин Данте считал, что язык, речь, слово – это дары, ниспосланные человеку Богом, отличительная черта человека, сотворенного по образу и подобию своего Творца. Господь сотворил Адама словесным существом, а Адам стал первый поэтом и мудрецов, нарекающим все творения Божии. По мысли Данте первым словом первозданного Адама было имя Божие, произнесенное с восторгом и благословением, но после грехопадения люди были изгнаны из Рая и все младенцы рождаются на земле с пронзительным криком боли и многослезным плачем – очень символично, что это их первое слово о мире, лежащем во зле. С грехопадением произошла и порча языка Адама и всего рода человеческого – наши умы уже не проникают в сущность вещей и слова не выражают их во всей глубине и полноте, и конечно, они уже не в силах описать духовные реалии метафизического мира. Поэтому апостол Павел, вознесенный на небо, говорил о «глаголах неизреченных» и Данте горько сетует на то, что наш язык почти не способен передать того, что существует за гранью чувственного мира. Уже в «Новой Жизни» флорентийский пиит признавался в немощи нашей земной речи: «не выразит язык мое несчастье и томленье». Это напоминает мне исповедальные строки Тютчева из его письма А.И. Георгиевскому: «Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешним миром и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит…». Процесс деградации человеческого языка продолжался. Задумав возвести Вавилонскую башню до неба, люди горделиво противопоставили себя Богу, а смешение языков – это итог их грехопадения, мировая катастрофа, разрушившая единство и взаимопонимание между людьми. Целью культуры является возрождение духовного единства между всеми народами земли, а целью религии – единение человека с Богом. На страницах своего трактата Данте излагает теорию «двусторонности»  языка – человек есть существо духовное и чувственное, и его язык имеет двойную природу – чувственная сторона языка проявляется в его звучании, а духовная – в способности обозначать и заключать в словах смысл. Данте предвидел, что латынь станет мертвым языком, но великий поэт хочет говорить с потомками на живой итальянской речи. Проницательный Данте понимал, что язык – это основа культуры и духовная сила, способная объединить нацию, дать ей способность выразить, осмыслить и передать свою историю и веру, государственное устройство, обычаи и правосознание, культурную, научную и религиозную жизнь. Народной речью итальянский поэт называл все современные языки, в то время как латынь именовал «речью грамматической», в совершенстве доступной лишь наиболее ученым мужам и приносящей пользу лишь немногим душам. Размышляя о народном языке, Данте имел ввиду итальянский литературный язык, а не различные наречия и диалекты, которые всегда необработанны и грубы, а значит – бесконечно далеки от идеала, в тоже время, он замечал, что литературный язык Италии – это язык высшей культуры, а не язык низов, это язык, созданный величайшими поэтами и писателями для народа, а не язык простонародья. Порицая бытовой язык необразованной черни, Данте высказал глубокое суждение о порче общенародной речи, призывал лучших поэтов и писателей к шлифовке языка, справедливо утверждая, что «наилучший язык не присущ никому, кроме обладающих дарованием и знанием», и находя вечный образец речи – в высших произведениях искусства. Высшее назначение слова Данте видел в молитве и гимне, прославляющем Бога. Поэт в наивысшем смысле этого слова есть человек вдохновенный Богом; поэтическое искусство – священно и глубочайшим образом связано с богословием. На великолепном языке поэзии написаны книги Священного Писания, и по сей день изумляющие философов и мудрецов. Книга Иова, Псалтырь и Песнь Песней – это непревзойденные шедевры религиозно-философской лирики, прекраснейшие и самые возвышенные образцы поэтического искусства. Если человека наделил даром творчества Всевышний, истоки искусства – сакральны, а смысл поэзии – религиозен, ибо высочайшее выражение, духовную мощь и лирическую проникновенность поэтическое слово обретает в исповеди и молитве, то жизненная миссия поэта сродни пророческому служению – быть устами Божиими, возвещать миру святую волю Всевышнего.

V-«Божественная Комедия»: священная поэма Данте Алигьери

Произведение наиболее зрелое и содержательное внутри
себя, подлинный художественный эпос христианского
католического Средневековья, величайший сюжет и
величайшая поэма – это «Божественная Комедия» Данте.
Г. В. Ф.Гегель

                Данте Алигьери – это поэт Средних веков, а его «Божественная Комедия» – это «поэтическая энциклопедия средневекового миросозерцания».  По слову Дж. Б. Вико Данте в «Божественной Комедии» – ярчайший выразитель своей эпохи, всех ее чувств, всех знаний и всего величия Средневековья, подобно тому, как  Гомер в «Илиаде» – гениальный выразитель своего времени. Данте Алигьери с необычайной точностью, выразительно и проникновенно живописал свою эпоху с ее культурой и психологией, философией жизни, бытом и космологией, этикой и эстетикой. Как многогранная личность, соединяющая в себе пророческий дар поэта, проницательность психолога и мудрость философа, будучи мистиком по своему духовному типу, Данте с изощренностью психоаналитика и вдохновенностью проповедника создал монументальную поэму, один из величайших памятников средневековой культуры, ее венец и высший итог, грандиозное мифопоэтическое полотно, выражающее душу Средневековья, с которым по эпической силе и масштабу замысла может быть сравним только «Страшный Суд» Микеланджело. По силе художественного дарования с ним можно сравнить только Шекспира, Мильтона и Достоевского, умеющих мыслить миросозерцаниями, а его «Божественная Комедия», как одно из самых возвышенных произведений мирового искусства, неисчерпаемое по смыслу – для ее толкования написаны сотни и тысячи книг, стоит вровень с шедеврами как античных драматургов Эсхила, Софокла, Еврипида, так и с библейскими пророками, которые, конечно, превосходят Данте мудростью. Но Данте не только поэт Средних веков, он – поэт, творящий для вечности, лирик и трагик, философ и теолог, поднимающий вечные темы, не ограниченный социокультурной средой и идейными веяниями свой исторической эпохи. «Божественная Комедия» – это не только эпическая картина с грандиозным замыслом и изощренной композицией, в которой отразилась личная драма жизни поэта; это не только литературный памятник, выразивший духовную жизнь Средневековья; здесь мы находим не только собрание притч и нравственных назиданий, характерных для времени жизни Данте, но прежде всего – это драгоценный камень в сокровищнице мирового искусства, бесценный алмаз для всех времен и эпох, для каждого мыслящего человека. Карлейль утверждал, что «Данте – это человек, говорящий от лица Средних веков», но этот же мыслитель и ученый глубокомысленно заявлял: «поэт как героическая фигура принадлежит всем векам».
                «Божественная Комедия» Данте Алигьери – это одна из самых грандиозных поэм в истории мирового искусства, художественное произведение, содержащее глубокий религиозный смысл и философскую мудрость, изложенную на символическом языке. Католический исследователь творчества Данте, Романо Гвардини восклицал в изумлении: «Произведения Данте выкованы молотом, они грандиозны по масштабам, суждения его словно отлиты из стали, но в них постоянно появляются слова такой сладости, что она потрясает сердце». Средневековое мышление было не только теоцентрично, но и обращалось к изощренному символизму и аллегоризму – и в толковании Священного Писания, и в понимании явлений природы – знаменующих для верующего духовную реальность. Литературный язык «флорентийского Гомера» образен и поэтичен, но его изящные метафоры и крылатые изречения, напоминающие великолепный язык духовно-нравственных писаний  преподобного Ефрема Сирина и проповедей святителя Иоанна Златоуста, приземлены разгоряченным воображением и душевными страстями темпераментного поэта и отягчены эмпирическими картинами и грубыми, чувственными образами, которые, конечно, нельзя толковать буквально. В одном из писем Данте предупреждает: «Чтобы понять излагаемое мною, необходимо знать, что смысл этого произведения непрост. Более того, оно может быть названо многосмысловым, имеющим несколько смыслов. Первый называется буквальным, второй – аллегорическим или моральным. Подобный способ выражения, чтобы он стал ясен, можно проследить в следующих словах: «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею его, Израиль – владением его». Таким образом, если мы посмотрим ли в букву, то увидим, что речь здесь идет об исходе сынов Израилевых из Египта во времена Моисея. В аллегорическом смысле здесь речь идет о спасении, дарованном нам Христом. Моральный смысл открывает переход души от плача и от тяготы греха к блаженному состоянию, анагогический – переход святой души от рабства нынешнего разврата к свободе вечной славы. И хотя эти таинственные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических». Многие поэтические размышления Данте навеяны образами, сюжетами и притчами Священного Писания и строками из поэзии Овидия, Стация и Вергилия, а нравственные сентенции из Нагорной проповеди Иисуса Христа, философских «Диалогов» Платона и «Утешения философией» Боэция, щедро рассыпаны на страницах «Божественной Комедии» – этого поэтического полотна, по своему метафизическому драматизму и эпическому размаху напоминающего «Страшный Суд» Микеланджело или «Потерянный Рай» Мильтона, с одной стороны выражающего религиозный дух Средневековья, а с другой – предвосхищающего эпоху Возрождения.
                «Божественная Комедия» – это эпическая поэма, повествующая на языке изощренной средневековой символики о восхождении греховного человека к всеблагому, премудрому и всемогущему Богу, о метаниях скорбящего духа, ищущего утешения и спасения в Его бесконечной любви. «Божественная Комедия» – это поэтическая исповедь, по глубине самоанализа сравнимая с «Исповедью» Блаженного Августина, дающая нам ключ к разгадке духовного мира Данте и позволяющая не только взглянуть на портрет души величайшего итальянского поэта, но и познать самих себя, заглянуть в сокровенную глубину нашей души, увидеть наш духовный облик. Исповедь есть то духовное состояние личности, когда человек ставит себя перед лицом Божиим и производит над собой беспристрастный и беспощадный самоанализ – взирает на всю свою жизнь – внутреннюю и внешнюю – с духовных высот заповедей Евангелия, с сокрушением сердечным осуждает то, что отделяет его от Бога, приносит вред ближним и препятствует спасению.  Когда вдумчиво читаешь великолепные терцины «Божественной Комедии», то каждый стих пронзает сердце как острейшее лезвие клинка, глубоко и точно передает все душевные переживания поэта, его философские сомнения и нравственные муки, сердечную боль и возвышенные раздумья, меткими штрихами дает картину его духовной жизни – молитв его души, умственных исканий и угрызений совести. «Божественная Комедия» – это книга сокровенных признаний и философских размышлений, опыт христианского психоанализа, в центре которого не абстрактное «я», а реальная личность, произведение исповедального характера, которое излилось из глубин раскаленной души Данте, из его горячего сердца. Но «Божественная Комедия» – это лирическая исповедь Данте, таинственная история его души, заветный ключ от врат его духовного мира; он – не только поэт, но и мистик, и его поэма есть путь души к Богу, опыт самопознания, мучительный поиск истины и смысла жизни, суровый суд над нашим миром, лежащим во зле, пламенная проповедь христианской морали и беспощадное обличение грехов. Нельзя согласиться с Валерием Брюсовым считавшим, что лирический герой «Божественной Комедии» – это не реальный Данте Алигьери, а вымышленное лицо, у которого своя душа, своя личность и мировоззрение. По мнению Брюсова «Данте определенно разграничивает себя как историческое лицо, как поэта, от того Данте, который совершает путешествия по загробию, руководимый, Вергилием, Беатриче и святым Бернардом».  Но я думаю, что совершенно прав Н.М. Минский, утверждавший: «личность поставлена в «Комедии» таким острым ребром, что не заметить ее было нельзя. Данте не только дерзнул поместить свое Я в центре «Комедии», но сделал себя ее героем, так что один из критиков (Гоцци) вполне верно заметил, что если Вергилий назвал свою поэму по имени героя «Энеидой», то «Божественная Комедия» может быть названа Дантеидой». Карлейль прав считая, что «Божественная Комедия» – это одна из самых искренних книг человечества, поэма, которую Данте написал кровью своего сердца, поведав о своем трагическом жизненном пути, о всех своих исканиях, сомнениях и думах. М.Л. Лозинский верно писал: «Данте создал книгу о вселенной. Но в такой же мере это – книга о нем самом».
                Немецкий философ Шеллинг полагал, что у Данте поэзия сочеталась с верой, он определил его «Божественную Комедию» как синтез всех искусств, произведение драматичное, лиричное и эпичное, пластичное, живописное и музыкальное; это эпическая поэма и лирическая песнь, одиссея души, странствующей по Аду, Чистилищу и Раю, аллегорическая эпопея и ключ к раскрытию тайн духовного мира Данте. Каждое слово в «Божественной Комедии» многозначно, ее метафоры и образы – вдохновенны, сюжеты – назидательны и поучительны, а символы – неисчерпаемо глубоки. Данте воспринимал свою величественную поэму как труд всей жизни, светильник, указывающий путь душам, заблудившимся во тьме, поучение «людям грядущих времен», вразумление, ниспосланное Всевышним через поэта. Символично, что «Божественная Комедия» – дело всей жизни Данте Алигьери, была дописана им незадолго до смерти; ее высшая цель – нравственное вразумление современников и потомков, в мирской суете забывших о Боге, душе и Евангелии, а ее жанр – синтез всех жанров, она – теологический роман и величайшая готическая поэма Средневековья, монументальная религиозная драма и путеводитель души к Богу.  Размышляя о сущности веры, Данте скорбит о том, что Евангелие – «щит и копье» христианина, Слово Божие, «острейшее всякого меча», призванное быть средоточием и сердцевиной религиозной жизни всех верующих, стало для нас «забытой книгой». Как христианский поэт, почитающий Священное Писание и вероучение Церкви, он изобличал современных ему фарисеев – лицемеров ходящих в храм, соблюдающих посты и читающих Псалтырь, но далеких сердцем своим от Бога и не стремящихся соблюдать заповеди Евангелия. Дмитрий Мережковский считал, что вся «Божественная Комедия» Данте – это книга, пробуждающая голос совести в нас, написанная ради нашего спасения – дабы читатель избежал адских мук и вошел в Царство Небесное. Бог ждет ответ сердца человека на Свой зов любви, Он «не требует от нас иной религии, кроме религии сердца». Данте нравственно нетерпим к греху, как был беспощаден к порокам и Августин Блаженный, потому что и христианский поэт, и христианский богослов понимали, что грех – это вероломное предательство Бога и уподобление демону, а без Бога нет ни смысла жизни, ни счастья для человека, ни утешения от скорбей, ни спасения для бессмертной души. «Никакой радости нет вне Бога, но вся она в Боге. И Сам Бог есть всецело радость». Скартаццини и многие другие выдающиеся исследователи выделяют три периода в жизни Данте Алигьери и «истории его души»: первый период – до смерти Беатриче, время пылких чувств; второй период – увлечение философией Боэция и Цицерона, время крушения земных надежд, обостренное вопрошание о смысле жизни, истине и справедливости, отпадение от Церкви и духовный кризис; третий период – длящийся до смерти самого Данте, время обретения смысла жизни, возвращения к Церкви и написания «Божественной Комедии».
                Язык Данте образен и метафоричен, отточен, меток и лаконичен, его стихи поражают звучностью и величавостью, уличная речь с мощным эмоциональным зарядом причудливо переплетается с высоким поэтическим слогом. В языке Данте изумляет глубина и страстность речи, а о музыкальности его поэмы можно сказать словами Александра Блока – русского поэта Серебряного века – она исходит из «бесконечной глубины человеческого духа, глубины, не доступной для слишком человеческого, куда не достигает ни мораль, ни право, ни общество, ни государство». Язык Данте изумляет сжатостью слога, точным выбором слов, смысловой емкостью и неисчерпаемой палитрой красок – от мрачных и огненно-кровавых сцен Ада до сонма святых душ, озаренных небесным сиянием Божественного Света, поражает драматической и психологической глубиной всех картин и характеров, яркостью образов людей, демонов и Ангелов, но более всего впечатляет своим могучим звучанием. «Божественная Комедия» Данте Алигьери – произведение музыкальное, это симфоническая поэма, каждая ее кантика имеет свой философский смысл и художественный язык, имеет свою поэтику, музыку и ритм.  Карлейль полагал, что гений Данте характеризует музыкальная одаренность – вся «Божественная Комедия» пронизана музыкальными контрастами, а молчание в этой несравненной поэме порой красноречивее всех слов. Шелли утверждал, что Данте создал в «Божественной Комедии» язык, который сам по себе является музыкой и красноречием. Нет ничего удивительного в том, что «Божественную Комедию»  многие великие музыканты хотели воплотить в музыке. Ференц Лист, создавший Фантазию-сонату «По прочтению Данте» для фортепиано и симфонию к двум кантикам «Божественной Комедии»  – «Аду» и «Чистилищу»,  отказавшись по совету Вагнера от третьей кантики– «Рая», писал в письме Гектору Берлиозу:  «Данте нашел себе художественный отголосок у Орканья и Микеланджело; со временем, быть может, он найдет его и в музыке, в каком-нибудь Бетховене будущего». Если Лист заложил основу музыкальной дантологии, то в  России ее ярчайшем представителем стал П.И. Чайковский, создавший пронзительную симфоническую фантазию «Франческа да Римини» с ее душераздирающими звучаниями. Этому эпизоду из «Божественной Комедии» дал свое музыкальное толкование С.В. Рахманинов в опере «Франческа да Римини». Ленинградский композитор В. Щербатов создал симфонию №2 для солистов хора и симфонического оркестра, а финал ее написан на стихи А.Блока «Песни Ада». По «Божественной Комедии» Данте в 1992 году С.М. Сломинский завершил симфонию №10 «Круги Ада», а в 2005 году петербуржский композитор Б.И. Тищенко закончил свое монументальное музыкальное произведение «хореосимфоническую циклиаду» по всей «Божественной Комедии»  – цикл из пяти «Dante-симфоний». Из русских поэтов и писателей именно Осип Мандельштам с необычайной поэтической зоркостью уловил могучее и монументальное органное звучание стихов «Божественной Комедии» и особо проникновенный виолончельный тембр Данте, звучащий в рассказе об Уголино – «одной из самых значительных дантовских арий». «Божественная Комедия» музыкальна и симфонична, напоминает органную музыку Баха, в отточенных дантовских терцинах звучит и реквием проклятых душ, и небесные хоралы Ангелов и святых. В «Божественной Комедии» можно найти и орлиный полет богословской мысли, и лирическую исповедь поэта, историю его души, ее отчаянных метаний и внутренних борений, нравственных падений и духовных поисков, но прежде всего, бросается в глаза  яркость ее поэтических образов. Данте не только проникновенный лирик и поэт-живописец, он – Джотто средневековой поэзии, но он еще и блестящий стилист, его язык скульптурен и графичен, образы выразительны и мощны, а каждая терцина отшлифована и огранена как драгоценный камень. Многие художники пытались проиллюстрировать «Божественную Комедию», наиболее прекрасные из иллюстраций – творения Сандро Боттичелли – утонченного художника с эстетически чуткой душой поэта, и шедевры Гюстава Доре – блестящего живописца и романтика, чьи грандиозные гравюры, иллюстрирующие не только «Божественную Комедию» Данте, но и Ветхий и Новый Заветы, и «Потерянный Рай» Мильтона, проникнуты драматизмом и духовной мощью. Теофиль Готье писал: «Нет другого такого художника, который лучше, чем Гюстав Доре, смог бы проиллюстрировать Данте. Помимо таланта в композиции и рисунке, он обладает тем визионерским взглядом, который присущ поэтам, знающим секреты природы. Его удивительный карандаш заставляет облака принимать неясные формы, воды – сверкать мрачным стальным блеском, а горы –  принимать разнообразные лики. Художник создает атмосферу ада: подземные горы и пейзажи, хмурое небо, где никогда нет солнца. Этот неземной климат он передает с потрясающей убедительностью…». Надо сказать, что стиль самого Данте невероятно динамичен и экспрессивен, его слово огненно, он краток и филигранно точен, и как было неоднократно замечено исследователями – кинематографичен. В «Божественной Комедии» Данте мы не найдем рассудочного схематизма средневековых схоластов, это эпическая поэма, изумляет обилием ярких сцен, динамичностью сюжета и необычайно мощной экспрессивностью.
                По мысли М.Л. Лозинского, «Божественная Комедия» «пленяет стройностью поэтического зодчества, и своеобразие каждой из трех ее частей не нарушает ее внутренней цельности»; эта гениальная поэма Данте в своей сокровенной сущности многогранна – это хвала Богу-Любви, «что движет мирозданье», «песнь во славу Беатриче», «ужасный приговор врагам», «спасительная проповедь заблудшему человечеству», «призыв мечтателя к переустройству мира». «В «Божественной Комедии» Данте собрал воедино весь опыт ума и сердца, чтобы сказать свое слово для пользы мира, где добро гонимо…». «Божественная Комедия» – это исповедальная поэма Данте о самом себе, о своем личном пути к Богу, ее главный герой – сам поэт, его душа, скитающаяся по Аду, Чистилищу и Раю, а в центре сюжета – религиозная драма его жизни. С первых строк «Божественной Комедии» Данте повествует о себе и своей душе, о своих духовных исканиях и философских сомнениях, его поэма – это глубочайший самоанализ и самопознание, а он – поэт, проживший земную жизнь до середины – ее средоточия и пика, обличающий свое многоскорбное духовное состояние, свой экзистенциальный кризис, метания своей души, потерянной и заблудшей в лесу грехов, пороков, сомнений и заблуждений:

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

                Эти знаменитые строки «Божественной Комедии» – библейская реминисценция, отсылка к словам иудейского царя Езекия: «в преполовение дней моих должен я идти во врата преисподней; я лишен остатка лет моих» (Ис.38:10). Данте Алигьери по складу души мистик, он понимает, что человеческий язык бессилен описать духовные реалии иных миров, все слова слишком бедны, чтобы описать  неизъяснимое, но пережитое, а потому поэт прибегает к языку символов, иносказаний и аллегорий. Глубокий символизм пронизывает «Божественную Комедию», каждый сюжет и персонаж этой поэмы – символичен. В «Божественной Комедии» Данте Алигьери каждое слово – точно, каждый сюжет и образ – осмыслен и символичен. Например – неслучайно начало действия «Божественной Комедии» происходит на Страстную Пятницу – в день распятия и смерти Иисуса Христа, после чего последовало сошествие Спасителя во Ад. «Сумрачный лес» – это потеря смысла жизни и высшей цели нашего бытия, крушение земных надежд, утрата нравственных и религиозных ориентиров, забвение Бога и Его Откровения – Евангелия. Три страшных зверя, преграждающие путь скорбящему поэту, знаменуют собой грехи – отступление от Бога и Его нравственного закона: рысь – ложь, предательство, сладострастие; лев – властолюбие, гордыня, тирания; волчица –  эгоизм, корыстолюбие, алчность. В книге «Утешение философией» Боэций писал: «Поистине алчность делает людей человеконенавистниками». На протяжении всей «Божественной Комедии» именно этот грех с гневом библейских пророков и негодованием лучших мудрецов античности бичует Данте. Таинственный образ страшного и темного леса  «Божественной Комедии» Данте берет из проповеди францисканца Антония Падуанского: «Лес – это бесплодное, ужасающее собрание грехов; он полон зверей чревоугодия и сладострастия, ростовщичества и грабительства». Холм, озаренный светом солнца – надежда на спасение, гора добродетели, осененная светом Божественной Истины, ибо по мысли Данте без веры в Бога невозможна нравственная жизнь, а без добродетели нет живой «веры, действующей любовью». Фигура античного поэта Вергилия – это разум, философская мысль, искусство, надежда; усопшая возлюбленная поэта Беатриче – это религиозная жизнь, нравственное богословие, молитва, вера; блестящий богослов, мистик, экзегет и пламенный проповедник Бернард Клервоский – это мистическая теология, Богообщение, созерцание, любовь. Данте Алигьери возвышенно провозглашает – чтобы познать Бога, надо обрести мудрость, превосходящую наш рассудок и нашу науку, искусство и мирскую философию, нужны вера, благочестие и Божественное Откровение.
                Христианство – это религия любви, ибо любовь к Богу, ближним и врагам – это духовная ось Нового Завета, основа евангельской веры. Апостол Иоанн Богослов возвышенно проповедует, что Бог есть Любовь, пребывание в Боге есть пребывание в любви, и познание Бога есть духовный акт любви. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он» (1 Ин.4:16-17). В любви и через любовь человек обретает истинное богопознание – видит Бога таким, какой Он есть, духовно и опытно переживает бытие Бога, вечную жизнь и бессмертие души, постигая непреходящие истины догматического богословия. В Новом Завете сказано, что Бог есть Дух и Любовь, у Него все премудрость и от Него все прекрасное, а благодать Святого Духа для нас – жизнь и свет, животворящая душу и просвещающая ум, если человек с верой и любовью открывает Богу сердце. Апостол Иоанн Богослов учит, что любовь от Бога и только любящий знает Бога. Безмерная сила Божественной Любви открылась нам в том, что «Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши» (1 Ин. 4:9-10). «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою; и мы должны полагать души свои за братьев» (1 Ин.3:16). И по слову вдохновенного апостола Павла «Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Рим. 5:8).  Совершенно невозможно согласиться с мнением Мережковского, гласящим: в сердце Данте таилась обида на Христа, оно охладело в любви к Нему и потому в исповедании вера перед апостолом Петром, он «не упоминает ни словом о воплощении Сына Божия в Сыне Человеческом, едва ли это случайность, так же, как то, что в «Комедии» нет ни Голгофы, ни Воскресения Христа, ни Евхаристии…». Для Данте Христос есть воплощение Божественной Любви, только в Нем разрешаются все «проклятые вопросы» терзающие дух и сердце человека, вопросы неразрешимые для рассудка. Если бы не было Богочеловека Иисуса Христа, то трагедия земного существования была бы бессмысленной и бесцельной, но Христос есть Божественный Логос, только в Нем и через Него можно осмыслить трагедию мира, постичь смысл жизни. Мережковский считал: Христос для Данте существует только во внешнем догмате Церкви, но его нет во внутреннем религиозном опыте поэта, но эта мысль – кощунственна и абсурдна. Намного более глубоко понял духовный мир Данте Алигьери русский поэт и философ Эллис, писавший, что «Божественная Комедия» – это поэма о любви к Богу, Беатриче и человечеству, а странствия орла Флоренции – это путь к Тому, Кто разрешает «вселенский узел» вечных вопросов – путь через муки Ада к надежде Чистилища и вере Рая – вере в евангельскую Истину – Иисуса Христа. Данте верит – без любви к Божественной Истине нельзя встать на путь искания Бога и спасения, а все христианские догматы – ничто без веры во Христа, ничто без веры в Его Голгофу и Воскресение, ничто без любви к Богу и Его созданиям, пусть и помрачившим в себе образ Божий. Весь Новый Завет и все Евангелия, все богослужения и догматы Церкви, вся христианская этика и историософия основаны на Божественной Личности Иисуса Христа и без Него непостижимы; только Им оправдывается Бог – теодицея, оправдывается человек – антроподицея, и оправдывается мир – космодицея. Данте верит, что Христос есть истинный Искупитель грехов и Спаситель мира. Спасение невозможно вне Его Церкви, ее литургической жизни, догматического сознания и священных таинств. Поэт Вергилий говорит в IV песни дантевского «Ада»:

«…не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
Кто жил до христианского ученья,
Тот Бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенья,
Не за иное, мы осуждены,
И здесь, по приговору высшей воли,
Мы жаждем и надежды лишены».

                Когда я первый раз читал «Божественную Комедию» мою душу ранили слова Данте о том, что Ад – это творение Святой Троицы, Того всеблагого, всемогущего и премудрого Бога, имя Которому есть Любовь и Который не сотворил смерти, мучений и греха, но хочет, чтобы все спаслись:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой Зодчий вдохновлен:
Я Высшей Силой, Полнотой Всезнанья
И Первою Любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья…

                С христианской точки зрения идея сотворенности Богом Ада столь же неприемлема, как и идея сотворения Всевышним смерти и зла. В «Божественной Комедии» Данте также говорит, что адская воронка образовалась на месте падения Люцифера – величайшего Ангела, восставшего на Бога и низверженного с небес. Это значит, что не Бог сотворил Ад, а грех падшего Херувима, чье царство – держава смерти и плача. Видимо Данте мыслил антиномично: Ад есть произведение воли падших Ангелов и нераскаянных грешников, но всеведущий Господь, наделивший Свои возлюбленные создания свободой, предвидел возможность грехопадения, и все же сотворил их разумными и свободными, не уничтожил после их согрешений, но любит их всем сердцем и хочет всех спасти. В Новом Завете и в сочинениях святых отцов Церкви говорится, что Господь милостив и хочет всех спасти, но ценя свободу Своих созданий, Он никого не спасает насильно. Вот почему существует преисподняя, где падшие Ангелы и грешники сами обрекают себя на нестерпимые муки, отвергнув любовь своего Создателя. В Священном Писании рассказывается, что причиной падения Люцифера – величайшего Ангела, наиболее близкого к Богу, послужила гордыня – желание стать равным Богу: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему» (Ис.14:13-14). В «Божественной Комедии» Ад предстает в образе глубочайшей пропасти, состоящей из девяти кругов, а на его вратах начертана страшная надпись: «Оставь надежду, всяк, сюда входящий!» Всю драматургию дантевского «Ада» великолепно выразил Огюст Роден  в скульптурной композиции «Врата Ада» – своем величайшем произведении, над которым он трудился более половины жизни, в этой инфернальной симфонии, застывшей в бронзовой скульптуре, с могучей фигурой Данте-мыслителя – образ духовного величия средневекового поэта и богослова, возвышающегося над временем и погружено в раздумья о вечных вопросах, с философской грустью вглядывающегося в зияющую пропасть страстей, увлекающую души грешников, отчаянно стремящихся вырваться из преисподней, вглядывающегося в трагическую повесть земной истории и наших жизней, проникающего мысленным взором в самые сокровенные тайники душ и судеб человеческих.
                Как христианского философа меня всегда волновал первый круг Ада у Данте – это Лимб, где томятся души людей, не знавших крещения, среди них целый сонм древних поэтов и мудрецов – Гомер, Гораций, Овидий, Лукан и Вергилий, Орфей, Фалес, Эмпедокл, Гераклит, Сократ, Платон, Аристотель, Цицерон и Сенека. В Лимбе нет страшных мук и плача, но здесь души обречены на грусть и тоску. В Лимб «суровый Дант» поместил не только благочестивых иноверцев, но и души некрещеных младенцев. В современной католической теологии учение о Лимбе отвергнуто как «неподобающе ограничительный взгляд на спасение», ведь Господь милостив и всеблаг, Он «желает спасения всем людям». В Священном Писании Христос говорит в беседе с Никодимом: «Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин.3:5); рождение от воды и Духа – это таинство крещения, без которого невозможно войти в Царство Небесное. Догматическая истина о невозможности без крещения наследовать Царство Небесное отчетливо звучит и в Символе Веры: «исповедую едино крещение во оставление грехов». Но Господь также сказал: «Пустите детей приходить ко Мне, и не препятствуйте им; ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10:14). Блаженный Августин считал, что некрещеные младенцы не причастны искупительному подвигу Иисуса Христа, Его душеспасительной жертве, принесенной на Голгофе, а значит – лишены надежды на спасение и обречены на вечные муки. Святитель Григорий Богослов полагал, что души некрещеных младенцев, как и благочестивых иноверцев не смогут созерцать свет лица Божиего и обрести Царство Небесное, ведь над ними тяготеет проклятие адамова греха, но они и не познают адские муки, а будут «ни в славе, ни в мучении». С богословской точки зрения загробная участь некрещеных младенцев, как и участь каждого человека – это великая и неизъяснимая тайна, и нам надо помнить, что суд и милость принадлежат Богу. Еще русский религиозный философ Вышеславцев в своей замечательной статье «Трагическая теодицея» писал: «человек не может становиться на точку зрения Провидения и на точку зрения абсолютного суда даже и тогда, когда этот последний как бы соответствует его человеческим суждениям о добре, зле и справедливости. Например, его жажда отмщения, жажда истребления злодея не может быть истолкована, как требование божественного отмщения. В противовес тому звучит: «Мне отмщение и Аз воздам». И Бог воздает иначе, и не тогда, и не там, где мы думаем и где хотим». «Человек не имеет права ни выполнять страшного суда, ни предвосхищать страшного суда». Возникает вопрос: если суд и милость принадлежат одному Богу, а загробная участь человека – непостижимая для смертных тайна, то, как Данте дерзает решать, кому уготованы адские муки, а кому райское блаженство? На страницах «Ада» Данте описал людей, еще живущих на земле, но душой пребывающих в преисподней, чем вызвал горькое сетование и нарекание Романо Гвардини, справедливо указавшего на то, что не дело человека, даже если он велик, определять – кто попадет в Ад, а кто в Рай, предваряя вердикт Всевышнего, но Гвардини ошибается, говоря, что Данте не мог видеть в Аду людей, живущих еще в нашем мире, ибо для флорентийского поэта и богослова очевидно, что Ад и Рай – это духовные состояния души, и уже в земной жизни человек может пребывать в таком духовном состоянии в каковом пребывают нераскаянные грешники дантевского «Ада», таковы – мерзавец и отравитель Альбериго и убийца своего тесть Бранко д, Ория. Преподобный Исаак Сирин писал, что помраченная страстями душа – это Ад, забвение Бога и Его слова, опустошающее душу отчаяние, проклятье дара жизни и ненависть к Создателю, нераскаянность в грехах и отсутствие страха Божиего и любви в сердце – все эти духовные  недуги могут одолевать человека уже в земной жизни. Нельзя обвинять Данте в том, что он присвоил себе ключи апостола Петра и право Всевышнего определять посмертные судьбы людей, ведь его «Божественная Комедия» – это не отчет о скитаниях по загробью, а художественное произведение, написанное с целью духовно-нравственного назидания. По словам Шеллинга «Данте мстит с пророческой силой в своем «Аду», от лица Страшного Суда», но его суд продиктован не ненавистью, а нравственным возмущением духа, не приемлющего пороков и мерзостей его исторической эпохи. Конечно, Данте не был беспристрастен, но сердце поэта было мучимо многими извечными философскими и моральными вопросами, глубоко затрагивающими его душу и жизнь, а его «Божественная Комедия» – это не столько «поэма суда и мести», сколько предостережение. Наша земная жизнь есть краткий миг перед вечностью и человек призван освободиться от уз греха, обратиться к Богу, жить по совести – исполняя святую волю Всевышнего. Но если человек отвращает душу от Бога и избирает путь греха, то он отвергает милость Создателя и Его любовь, искажает в себе черты образа Божиего, уготовляет себе вечную муку. Исповедуя неисповедимость путей Провидения и непостижимую премудрость Божию, превосходящую ум мудрецов мира сего, и будучи убежденный, что человек не имеет права вершить суд от лица Всевышнего, Данте восклицает в сердцах:

Ваш суд есть слово судей самозваных
О смертные! И мы хоть Бога зрим,
Еще не знаем сами всех избранных…

                Размышляя о любви Божией и понимая, что некрещеные младенцы не совершили грехов, Данте горячо верит в то, что они не заслужили вечных мук, но помня о правде Божией и свободе самоопределения, он понимает, что они не обрели добродетелей и не уверовали в Бога, а значит нельзя думать, что они наследуют Царство Небесное. Рассуждая о посмертной участи некрещеных младенцев, уместно вспомнить знаменитые слова святителя Феофана Затворника, исполненные глубокой богословской мудрости и христианского милосердия: «Дети все – ангелы Божии суть. Некрещеных, как и всех вне веры сущих, надобно предоставлять милосердию Божию. Они не пасынки, и не падчерицы Богу. Потому Он знает, что и как в отношении к ним учредить. Путей Божиих бездна. Такие вопросы следовало бы решить, если бы на нас лежал долг всех призреть и пристроить. Как это невозможно для нас, то и оставим пещись о них Тому, Кто печется обо всех». Всем христианам надо помнить, что любовь Божия превыше закона, и нет меры милосердию Спасителя. В католической Церкви нет, и не было богослужений, которые были бы посвящены молитве за некрещеных младенцев, но Данте надеется на милосердие Всевышнего, ибо Страшный Суд для него – это высшая Божественная Справедливость и многие внешние христиане, почитающие Бога на устах, но не исполняющие Его волю, в день Страшного Суда окажутся более далеки от Иисуса Христа, чем те, кто не знал Его при своей земной жизни. Христос сам сказал в Нагорной проповеди: «Не всякий говорящий Мне: Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего небесного» (Мф.7:21). Для Данте нравственный идеал – Христос и Его святая Церковь, при этом поэт не идеализирует духовенство, но пламенно порицает пороки католических иерархов – гордость, сребролюбие, лицемерие, забвение евангельской нищеты духа к которой Спаситель призывал Своих учеников. Как поэт Средневековья Данте называет нищету духа – «Прекрасной Дамой», прославляет слова Нагорной проповеди: «блаженны нищие духом, ибо их есть Царством Небесное» (Мф.5:3), и восторженно пишет о нестяжательстве и святом Франциске, «обрученном с нищетой». Данте полагает, что в сердце человека с момента сотворения всеяно Всевышним стремление к познанию и любви, ведь человек одарен разумом и сердцем, свободой воли и даром творчества, а значит и несет ответственность за свою жизнь и душу, за все свои дела и слова, помыслы и намерения сердца. Из глубин отчаяния Данте возводит человека к Богу и возвещает – для Бога все возможно и нет ничего безнадежного, что напоминает строки из акафиста «Слава Богу за все»: «Разбитое в прах нельзя восстановить, но ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть. Ты возвращаешь красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь». Весь ужас адских мук – это отчаяние от разлуки с Богом и потеря надежды на милость Вседержителя, утрата упований на всемогущество Его любви и премудрость Промысла. Но Данте помнит: суд и милость у Бога, Его любовь – последняя надежда для нашей души. Данте не только поэт муки и гнева, творец «Ада», но прежде всего, он – поэт надежды. Для побывавшего за гранью безнадежности поэта надежда неотделима от духовной жизни, без нее немыслимы любовь и молитва, она – дочь евангельской мудрости и упование на Всемогущего. Святой Бернард говорит Данте, что Бог – живой родник надежды. Всю философию надежды Данте можно проиллюстрировать очень сильными и обжигающими строками из книги Боэция «Утешение философией»: «Не пусты надежды на Бога и молитвы, ибо если они искренни, не могут остаться безответными. Поэтому отвернитесь от пороков, заботьтесь о добродетели, устремите свой дух к праведным надеждам, взнесите к небу смиренные молитвы». Католический поэт неожиданно предвосхищает преподобного Силуана Афонского – величайшего православного боговидца и аскета, подвижника и молитвенника двадцатого века, учившего: «держи ум во аде и не отчаивайся», об этом поэтически сообщают и пронзительные строки из «Ада» «Божественной Комедии»:

«…Но осеняет всякое чело
Надежда на пощаду и прощенье
В день неизбежный Страшного Суда».

                Данте Алигьери – христианский поэт и мыслитель, пламенно верующий в Бога, горячо любящий Евангелие, проповедующий о Христе распятом и воскресшем, как о Свете, просвещающем всех верующих в Него, убежденный в том, что в чертог Царства Небесного «не восходил не веривший в Христа ни ранее, ни позже казни крестной». Для Данте христианство – это не один из путей к Богу, как думают многие современные интеллигенты с острым умом и отточенной мыслью, но атрофированной религиозной интуицией, а единственный путь спасения души и соединения со Всевышним, крестный путь восхождения к Царству Небесному. Размышляя о тайнах жизни и смерти, Данте своей совестливой душой ощущает: если нет Бога и Его нравственного закона, то нет критериев добра и зла, не существует добродетели и порока, предвосхищая пламенную критику морали нигилизма Достоевским и нравственное доказательство бытия Бога немецкого философа Иммануила Канта. Как христианин Данте убежден, что ни высокая мораль, ни великолепное искусство, ни философская мудрость и справедливое законодательство не могли искоренить грех из сердца человека и даровать ему спасение. Только Христос есть единственный Спаситель мира, от Него все истинное, доброе и прекрасное, Он – Победитель смерти и Ада. Христос искупил грехи мира на Голгофе и сошел во Ад:

…в скорбный мир теней
Спустился Тот, Кто многим дал спасенье…
Так вот: раздался гул из-под камней,
Скалу поколебало сотрясенье,
И с грохотом стремительным обвал
Твердыню сокрушил в одно мгновенье.
Как будто целый мир затрепетал
От той Любви, Которою держалась
Вселенная…

                Сошествие Христа во Ад, увенчавшее Его крестную жертву  и искупительный подвиг на Голгофе – это одно из самых таинственных и неизъяснимых событий, описанных в Священном Писании, имеющее колоссальное значение для христианской сотериологии, изумляющее не только богословов, поэтов и мистиков Церкви, но и приводящее в трепет и восхищение Ангелов на небесах. Если схоласты католического Запада, чьи воззрения Данте излагает в ярких поэтических образах, утверждали, что после смерти Христос сошел во Ад, чтобы освободить оттуда только ветхозаветных праведников, то богословы Православной Церкви и ее богослужебные тексты возвещали, что Христос – Победитель смерти, и сойдя во Ад, Он открыл путь спасения для всех людей. На католическом Западе преобладало юридическое понимание догмата о сошествии Христа во Ад и огромное значение имело учение Августина Блаженного о предопределении – спасутся только те, кого Господь извечно предопределил к спасению по Своему неисповедимому правосудию, а остальные обречены на гибель. По мысли Августина Христос вывел из преисподней только предопределенных к спасению – ветхозаветных праведников, что же касается тех, кто вызывает наше восхищение своим красноречием, мудростью и талантом – античных поэтов, ораторов и философов, осмеивавших языческих богов и исповедовавших веру в единого Бога, то все они – обречены на погибель, ибо их добродетели есть лишь порождения тщеславия и гордыни – «блестящие пороки». Рассуждая о проповеди Христа в Аду, Августин отвергает возможность для людей не уверовавших в Спасителя при жизни, уверовать в Него после смерти и высказывает абсурдную с богословской точки зрения мысль о том, что после исшествия Спасителя из преисподней память о Нем не сохранилась в Аду. Святой Григорий Двоеслов считал, что Иисус Христос – Искупитель мира, Он низошел в преисподнюю и вывел оттуда только «избранных Своих», «уязвил Ад», но не уничтожил его, что противоречит богослужебным текстам нашей Церкви. Фома Аквинский, пытавшийся рационально постичь догмат сошествия Иисуса Христа во Ад, в своем знаменитом труде «Сумма теологии» писал, что Спаситель освободил из Ада только ветхозаветных праведников, но Его нисхождение в преисподнюю не освободило от адских мук ни грешников пребывающие в «Аду осужденных», ни пребывающих в Чистилище, ни некрещеных младенцев, поскольку «только через крещение младенцы освобождаются от первородного греха и от Ада, а не благодаря сошествию Христа во Ад».
                В Новом Завете сказано, что Христос не только распялся за грехи мира на Голгофе, но и сошел во Ад, обращая Свою проповедь ко всем людям без исключения – не только к ветхозаветным праведникам, но и к нераскаянным грешникам – тем о ком говорится в Ветхом Завете «все мысли и помышления сердца их были злы во всякое время» (Быт.6:5). По слову апостола Павла Христос нисходил «в преисподние места земли» (Еф.4:9), Он победил Ад и смерть – «Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?» (1 Кор.15:55). В Апокалипсисе Иоанна Богослова – самой таинственной из всех книг Священного Писания, возвещается, что Христос – Победитель Ада и смерти, Он низверг дьявола, смерть и Ад в озеро огненное, имеет «ключи смерти и Ада», и в Его Царстве Небесном не будет ни смерти, ни зла, ни скорбей. В богословских трактатах святых отцов Церкви и в литургических песнопениях сошествие Христа во Ад связано с догматом об искуплении грехов рода человеческого и Воскресением Христа, а Его проповедь была обращена ко всем усопшим, находившимся в преисподней и открыла им врата Царства Небесного, но неизъяснимой тайной для величайших мудрецов и богословов Церкви остается вопрос о том, кто откликнулся на проповедь Спасителя. Климент Александрийский был убежден, что проповедь Христа была обращена ко всем усопшим, будь то иудеи или эллины, и высказывал идею о возможности спасения античных поэтов и философов, живших еще вне истинной веры, но исповедующих единого Бога, ведь «Господь может по справедливости и равенству спасать как обращающихся к Нему здесь, так и обращающихся в ином месте».  По пламенному слову святителя Иоанна Златоуста Христос сошел во Ад и озарил его светом Своего Божества, соделав преисподнюю небом, ибо где Христос там и небо. Сойдя в преисподнюю, Христос показал, что смерть имеет конец и сокрушил врата адовы – твердыню суровую и неумолимую, крепкую как алмаз. В литургических текстах Православной Церкви говорится, что Христос «опустошил Ад», вывел оттуда всех усопших, там не осталось «ни одного мертвеца», кроме дьявола и демонов. Христос упразднил державу смерти, разрушил царство дьявола и даровал каждому надежду на спасение, потому и сказано: «царствует Ад, но не вечнует над родом человеческим». Преподобный Иоанн Дамаскин изъясняя тему сошествия Христа во Ад, богословски уточнит, что Спаситель проповедовал всем находящимся в Аду, но спаслись те, кто свободно откликнулись на Его проповедь – покаялись в грехах и уверовали в Сына Божиего, ведь Господь всеблаг и никого не спасает насильно. Живя на католическом Западе, Данте не мог читать творения святых отцов Восточной Церкви и не знал ее гимнографии. Но обладая обостренным нравственным сознанием и чувством справедливости, поэт задается вопросом: неужели человек праведно живший, но не слышавший ни одного слова о Сыне Божием, Иисусе Христе, обречен на вечные адские муки:

«Родится человек
Над брегом Инда; о Христе ни слова
Он не слыхал и не читал вовек;
Он был всегда, как ни судить сурово,
В делах и в мыслях к правде обращен,
Ни в жизни, ни в речах не делал злого.
И умер он без веры, не крещен.
И вот, он проклят; но чего же ради?
Чем он виновен, что не верил он?»

                На страницах «Божественной Комедии» рассказывается сюжет о трагической любви Франчески и Паоло – это назидательная притча о прелюбодеянии, но Данте признается, что видя несчастные души двух влюбленных, не проклинающих Бога, подобно иным грешникам, признается: «от состраданья к ним изнемогала моя душа». Еще Крашевский обратил внимание на духовное благородство Данте – его душу восхищает гениальность и добродетель, он прославляет античных поэтов и мудрецов, в его сердце нет места зависти и корысти, он полон сострадании и милосердия к страждущим грешникам: «это милосердие, которое поэт не раз выказывает к осужденным в аду. Он не ропщет против Божьего приговора, он чувствует его справедливость, но участь этих душ потрясает его – вплоть до потери чувств».  Сдерживая врущий сердце стон, и с печалью вспоминая о днях счастья на земле, Франческа, обращается к поэту со словами изумления:

«Ты ради нас сошедший в эту тьму,
Ты, чья душа к нам жалость испытала,
 Поверь, что милосердью твоему
Мы, грешники, не можем не дивиться.
Когда б Творец услышал нас, Ему
Мы вознесли б молитву, чтоб сторицей
Воздал тебе за то, что сострадать
Способен ты. Герой, да устремится
К твоей душе Господня благодать!..»

                Эпизод с Франческой и Паоло – несчастными возлюбленными, страждущими высшей мукой и помнящими радостные времена в своем несчастье – одна из самых трогательный сцен дантевского Ада, элегическая песнь о несчастных влюбленных. Для Данте элегия есть плач несчастных, изреченный на языке поэтов. Это стихи, исполненные лирической грустью, напоминающие эстетически чуткому Данте печальную картину осеннего ненастья и прощальный крик журавлей, улетающих в южные земли, и она отзывается в сердце итальянского поэта невыразимо скорбными раздумьями. Рассуждая о значении Беатриче в жизни Данте и анализируя сцену в «Аду» с Франческой и Паоло, Борхес выскажет мысль, что неразлучные возлюбленные, обреченные страдать в преисподней, неизгладимо запечатлевшиеся в памяти поэта, будут вместе навеки, в то время как Данте не сумел добить любви Беатриче, и в этом быть может трагедия его жизни.  Но вопреки мнению Борхеса, который утверждал, что если Беатриче для Данте – все, то Данте для нее – ничто, в «Божественной Комедии» сердце Беатриче полно любви к Данте и тревоги за любимого, но сама любовь ее – не земная и чувственная, а небесная и духовная, ибо Прекрасная Дама и Муза итальянская поэта молится за его душу и неслучайно Вергилий видит слезы на ее глазах:

Так молвила, и взор ее печальный,
Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил
И торопил меня к дороге дальней.
Покорный ей, к тебе я поспешил.

                А.С. Пушкин, считавший что «Божественная Комедия» принадлежит к произведениям гениальным по замыслу, где великий поэтический дар совпадает с глубокой философской мудростью, говорил: «суровый Дант». Но душа сурового Данте была сострадательной, несколько экзальтированной, пылкой, нежной и умеющей любить. Неслучайно Валерий Брюсов напишет о характере флорентийского изгнанника – «мечтательный, на девушку похожий». Мне вспоминается проницательное суждение историка Георгия Федотова «самые унизительные казни самых низких душ, болото безымянных, о которых можно сказать лишь вместе с Вергилием guardi e passi1 – этим окружением ада, этой вечностью мук возвышаются над пошлостью, являясь предметом трагического сострадания». Размышляя о личности Данте Алигьери и его духовной жизни, Карлейль будет утверждать, что человек, не знающий суровости, не сможет понять и что такое жалость и научиться состраданию. Конечно, у Данте, воспитанного на католичестве и с рождения оторванного от духовно-опытного святоотеческого богословия Православной Церкви, мы не найдем милующего сердца преподобного Исаака Сирина, молящегося «о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари», «и о бессловесных, и о врагах истины», но итальянский поэт был христианским гуманистом, умеющим принимать скорбь ближнего в свое сердце и сострадать страждущим:

«…Картина ваших мук
Столь тяжела, что смертным и не снится:
Здесь каждый жест ужасен, каждый звук.
Клянусь, что скорбь моя неизгладима,
И я не позабуду адский круг,
Где жжет вас дождь! Душа моя томима
Невольным состраданием с тех пор,
Когда я встретил вас, бредущих мимо…»

                Со страниц дантевского «Ада» веет метафизический холод и ужас, изображаются мир страданий и мучений, многоскорбный мир падших душ, ненавидящих друг друга, не умеющих прощать и разучившихся любить и сострадать. Данте убежден, что «бояться нужно лишь того, в чем вред для ближнего таится сокровенный; иного, что страшило бы и нет». Поэт напоминает, что «обман и сила – вот орудья злых», а самый страшный грех – это предательство, оно соединяет в себе ложь, вероломство и ненависть. Данте показывает, что Ад – это состояние души отвергшей Бога и попавшей в неугасающий огонь распаленных страстей. Последний, девятый круг Ада – это ледяное озеро Коцит, где обитает сам падший Ангел Люцифер – владыка мирового зла. В сердцевине Ада, где царит холод и мрак – символы духовной смерти души, мучаются предатели и изменники, вмерзшие в лед, а в трех пастях Люцифера – три самых страшных, по мысли Данте, предателя – Иуда, Брут и Кассий. В Священном Писании сказано, что в преисподней нет памяти о Боге. Вот почему на страницах «Ада» у Данте не произносится имя Божие – демоны и нераскаявшиеся грешники предали своего Творца и Его любовь забвению. Память о Боге – мудрость и мера праведной жизни, забвение о Нем – безумие и гибель души. В Средние века католические схоласты в шутку говорили, что когда Люцифер был низвержен с небес, то он упал и ушиб голову, потеряв способность логически мыслить. Если же говорить с богословской серьезностью, то в духовном смысле падший Ангел впал в безумие и утратил духовную мудрость, черпаемую из общения с Богом. В исполинском образе Люцифера более всего поражает Данте утрата ума – безумие, мрачное величие и колоссальная мощь князя Ада, изощренность его интеллекта сочетается с иступленной и безумной злобой. Существует одно изумительное замечание поэта: падшие Ангелы, «изгнанные из небесной родины, не могут философствовать, поскольку в них полностью угасла любовь, а чтобы философствовать, как уже сказано, необходимо любить». Грех – это зло, отпадение от Бога, ненависть к ближнему, язва убивающая душу, истребляющая любовь в сердце. В беседах и поучениях старца Зосимы из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» есть схожие по смыслу строки: «Отцы и учителя, мыслю: «что есть ад?» Рассуждаю так: Страдание о том, что нельзя уже более любить». В «Божественной Комедии» Ад – это пустота, унылая могила, где томятся «мертвые души», лишь единицы из которых не разучились любить и сострадать, но зачем же суровый Данте столь искусно и беспощадно живописует нам все жуткие сцены адских мучений? Мне представляется, что на этот вопрос лучше всех ответил Гоголь: «Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости». Только возненавидев и отвергнув грех, человек способен по-настоящему возлюбить Бога.
                Мережковский прав утверждая, что «Ад» написан «душой, рвущейся к небу», очень проницательно сравнивая личность Данте с ветхозаветной фигурой многострадального Иова. В книге Иова – одной из самых поэтически прекрасных и загадочных книг Священного Писания, изумляющей поэтов, философов и богословов, справедливо нареченной одним из величайших произведений религиозно-философской мысли, пророчески сказано, что слова страдальца и мудреца Иова были начертаны в книге «резцом железным с оловом, на вечное время» (Иов. 19:24). Книга Иова – это древнейшая из «книг премудрости», история неописуемо страшных страданий праведника и великого мудреца, иллюстрированная красивыми метафорами и поэтическими образами, сознающего, что «пути Господи неисповедимы», но мученически ищущего общения с Богом и разгадки тайны страдания; это книга безысходного плача и молитвенного взывания к Всевышнему, философских вопрошаний и духовного героизма – подвига веры и бескорыстной любви к Богу. Как и библейский мудрец Иов, Данте вопрошает небеса о том, почему «земля отдана в руки нечестивых?» (Иов. 9:24), задается вопросом – как всеблагой и премудрый Бог безмерно любящий Свое творение, допускает существование зла? Как и величайший из мудрецов Древнего Востока, итальянский поэт ведет напряженные философские диалоги в трагической обстановке – спускаясь в преисподнюю и созерцая на что обрекает себя человек, отвергнувший Бога. Душа его испытывает тяжкие муки, но продолжает искать встречи с Богом и общения с Ним. Как ветхозаветный мудрец Иов, а впоследствии русский религиозный философ Николай Бердяев, Данте мучается вопросом: всеблаг ли Творец и справедлив ли Он – наш всеведущий Судия? Изгнанный из Флоренции поэт, ставший нищим и одиноким скитальцем, обесчещенным клеветой, осужденный на сожжение живьем в случае своего возвращения, со скорбью наблюдал, что на земле многие страдают невинно, а злодеи ликуют. Все неугасимое пламя морального негодования Данте обращено к небесам – он возмущен тем, что зло торжествует в мире и вопрошает Вседержителя, подобно душам праведников, убиенных за Слово Божие на земле: «О, Господи, когда же я увижу Твое святое отмщение? Доколе Ты будешь терпеть все это? Неужели Ты, распятый за нас, отвратил от нас Свои святые очи?» Душа его сгорает в пламени «проклятых вопросов», ибо это не книжные умствования, а величайшая мука мыслящего духа – «новую жизнь» с Богом надо выстрадать. Если Бога нет, то трагедия жизни и смерти бессмысленна, а если Он не всеблаг и не справедлив, то Его нельзя любить. Вергилий говорит Данте, что жалеть осужденных Богом грешников – значит восставать на правосудие всемогущего Творца, но эта античная мудрость, почитающая справедливость высшей добродетелью еще далека от постижения тех неизмеримых глубин милосердия Божия, раскрывшимся миру с пришествием Спасителя на землю. Данте знает, что если Господь справедлив, то мы все – погибли, ибо среди людей нет ни одного достойного войти в Царство Небесное, но евангельский Бог – бесконечно милосердный Бог, спасающий всех кающихся. У подножья Чистилища поэт встретит тень Манфреда – великого грешника отлученного от Церкви и убитого в бою под Беневенто, но он спасается благодаря покаянию и чудом вечной Божественной Любви, ниспровергающей власть Ада: «Я –  Манфред… Пронзенный насмерть, я отдался, плача, Тому, Кто с легкостью прощает все. Я знаю, что грехи мои ужасны; но Бесконечной Благости объятья к ней приходящих обнимают всех. О, если б люди это лучше знали, моих костей, лишенных погребенья, не мыл бы дождь, и не сушил бы ветер в чужом краю, на берегу пустынном! Но пусть я проклят пастырями Церкви, так погубить не могут их проклятья, чтоб не спасала Вечная Любовь, коль цвет надежды в сердце зеленеет!» Мережковский верно писал: вглядываясь в лица и души мучеников Ада – Франчески и Паоло, Фаринаты и Уголино, грызущего череп Руджери, «как жадный пес грызет обглоданную кость», Данте понимает, что всеблагой Господь не мог пожелать Ад для Своих возлюбленных созданий и задается глубочайшим вопросом – если существуют адские муки, то не значит ли это, что «Бог и дьявол – два равных бойца в поединке, в худшем – дьявол сильнее Бога». Но Мережковский крайне схематизирует личность Данте и упрощает его духовные искания, высказывая ни на чем не основанную мысль, что поднимая вопрос об антроподицее – «Как оправдается человек перед Богом?», он умалчивает о вопросе Иова о теодицее – «Как оправдается Бог перед человеком?» Как и Августин Блаженный, задающийся вопросом – «Откуда возникло зло?», Данте размышляет о том, что такое зло, и не смея обвинять Творца, горячо исповедует – добро от Бога, а зло – вражда с Богом, поэт-богослов сетует, что люди отвратили свои очи и сердца от Христа и Евангелия, но в душе его неумолкает вековечный вопрос: Как оправдать благость Создателя, если мир, лежит во зле? Существует только один ответ на все муки нашего мыслящего духа и богоищущего сердца, на все вопрошания нашей возмущенной совести, и есть только одна совершенная теодицея – евангельская вера в Бога, имя Которому – Вечная Любовь.
                В «Божественной Комедии» Данте проводит через все круги Ада и Чистилища древнеримский поэт Вергилий, очень высоко ценимый в Средние века за его пророческие строки о святой Деве и Ее Божественном Младенце, с рождением Которого наступит новая эра в истории мира. Почему же Данте избрал своим проводником не великого древнего певца  Гомера, подарившего миру «Илиаду и «Одиссею», или непревзойденного античного трагика Эсхила – эллинского поэта с религиозным почитанием правды-справедливости и глубочайшей жизненной мудростью, сравнимой разве что с притчами царя Соломона, не афинского мудреца Платона с его бессмертными «Диалогами» – этой древнегреческой сокровищницей философской мысли, или христианского стоика Боэция с его возвышенной книгой «Утешение философией», не знаменитого поэта Овидия – творца «Метаморфоз», или блистательного Горация, столь много размышлявшего в изящных стихах о жизни и смерти, а именно Вергилия? Потому что для Данте Вергилий, посланный Беатриче, чья душа пребывает в Раю и общается с Богом и святыми, был не только «высочайшим поэтом», «честью и светочем всех певцов земли», но и христианином до Христа, «предвестником предвозвестник новой эпохи в истории человечества», а в таинственных строках одной из его поэм флорентийский пиит отчетливо слышал отголоски пророчеств из книг Ветхого Завета о рождении Сына Божиего от пречистой Девы и Святого Духа. Вергилий не только виртуозный мастер и наставник в поэтическом искусстве, но и «заботливый отец», учитель и друг, вечный спутник на пути к Богу. Задолго до Канта дантевский Вергилий, устремлявшийся к добру, колебавшийся и испытывавший тревогу, защищавший и наставлявший Данте, но никогда не касавшийся в своих раздумьях последних вещей, четко обозначил границу человеческого разума и его познавательных сил, ибо сам по себе – наш разум в его падшем состоянии, не может разрешить вечных вопросов. Если в сонетах «Новой Жизни» Данте хотел спасти свою возлюбленную от богини похорон Либитины – увековечить ее имя в стихах – говоря языком Державина «в звуках лиры и трубы», то в «Божественной Комедии» именно блаженная Беатриче с помощью Вергилия спасает заблудившегося на путях жизни и  потерявшего смысл существования поэта от грозящей ему гибели. Священник о. Георгий Чистяков – историк и православный богослов с незаурядным философским умом и глубокой любовью к классической литературе и искусству, находил в поэмах Вергилия скрытые библейские цитаты, и высказывал смелую догадку о том, что римский  поэт, никогда не бравший в руки Библию, мог читать поэтическое переложение пророчеств Исайи, сделанное в Александрии. Данте почитает Вергилия не только как изумительного поэта с колоссальным дарованием, воспевшего самопожертвование и героическую отвагу, но и как мудреца, провозвестника рождения Сына Божиего, Иисуса Христа:

Вот уже Дева грядет и с Нею Сатурново царство.
Снова с высоких небес посылается новое племя.
Мальчика лишь сохрани рожденного, с Коим железный
Кончится род, золотой же возникнет для нового мира...

                На страницах «Божественной Комедии» Данте глубоко задумывается о том, что доказывает нам боговдохновенность священных книг Ветхого Завета и Нового Завета и приходит к своей заветной мысли:

«…В Ветхом или Новом
Сужденье – для рассудка твоего
Что ты нашел, чтоб счесть их Божьим словом?
Я молвил: «Доказательство того –
Дела…»

                Пришествие Сына Божиего, Иисуса Христа в наш земной мир и Его Нагорная проповедь,  многоскорбная молитва за весь мир в саду Гефсиманском и Тайная Вечерь, Голгофа, Его сошествие в преисподнюю и воскресение из мертвых – все это великое чудо. Христос есть Сын Божий, Он – истинный Мессия и Божественный Логос, в Нем смысл и жизнь всего творения, и через Него все начало быть. Но мир не принял Христа и обрек Его на мученическую смерть на Голгофе, где Спаситель был распят на Кресте. Он страдал как человек, а Его Божественное величие сделало Голгофскую жертву – подвигом, искупившим грехи рода человеческого и всего мира. Ни иудейские первосвященники и мудрецы мира сего, ни эллинские философы, ни римские императоры и законотворцы не смогли понять тайну распятого Бога, тайну страждущего Мессии и распятой Любви. Но для христиан Крест на Голгофе стал орудием спасения мира и священным символом величайшей победы Иисуса Христа над смертью и Адом – «державой смерти». Апостол Павел проницательно сказал, что христиане проповедуют Христа распятого и воскресшего, но Крест «для иудеев – соблазн, а для эллинов – безумие» (1 Кор. 1:23). Наш мир, лежащий во зле, вероломно приговорил Христа к страшной смерти, отверг Нагорную проповедь, а Его святую Церковь сделал гонимой. В представлении Данте существование Церкви – носительницы Божественного Света есть неизъяснимое чудо, ибо в духовном смысле Церковь – это святая гора Фавор, где проповедуется Слово Божие и через священные таинства, богослужение и молитвы человек приближается к Богу, духовно преображается, его сердце очищается от грехов, ум приобщается к Божественной Истине, воля обретает наивысший идеал – Христа и Его заповеди. В чем же сила веры и тайна христианства? Если бы Иисус Христос избрал Себе в ученики иудейских первосвященников и мудрецов, эллинских философов и поэтов, то будучи интеллектуально одаренными, они бы распространили христианское вероучение среди народов мира своей изощренной философской мыслью, блеском красноречия и красотой богослужебного обряда. Но ни красноречие римских ораторов, ни полет философской мысли, ни притчи древних мудрецов, ни нравственные изречения, внешне схожие с Евангелием, не смогли дать сердцу человека самого драгоценного, того, что принесла апостольская проповедь галилейских рыбаков, преображенных Святым Духом – благую весть о победе Спасителя над смертью и Адом. Христос избрал галилейских рыбаков и сделал их Своими учениками – апостолами, чтобы было явлено миру – не красноречие проповедников, не глубина их философской мудрости, не красота богослужебного обряда, но Божественный Логос и Святой Дух, Чья Божественная Сила изливается на Церковь и освящает верующих через их участие в таинствах и исполнение заповедей Евангелия, действовали в апостольской проповеди, просвещая умы и озаряя сердца людей Божественным Светом, чего не могли бы дать ни самые прекраснейшие искусства, ни самые справедливое законодательство, ни самая изощренная философская система. Весь древний мир с его языческими верованиями, с могущественной Римской империей и ее грозными легионами, с иудейским духовенством и хитроумием фарисеев, с Колизеем, где христиан подвергали нестерпимо ужасным казням, обрушился на Церковь. Но прошло два тысячелетия – давно пала Римская империя, обагрившая землю кровью христианских мучеников, развенчана мнимая мудрость фарисеев, а неодолимая Церковь, не раз пережившая время кровавых гонений, сияет духовной красотой. Как точно сказал апостол Павел: «немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков. Посмотрите, братья, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое  мира, чтобы посрамить  мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом. От Него и вы во Христе Иисусе, Который сделался для нас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением, чтобы было как написано: хвалящийся хвались Господом» (1 Кор. 1:25-31). Глубоко прав священник, ученый и богослов о. Павел Флоренский писавший, что в Церкви все таинственно и чудесно – богослужения и молитвы, таинства и проповеди, история и богословии. И для Данте само возникновение христианства и  существование Церкви есть тайна и чудо:

«Вселенной к христианству переход, -
Сказал я, - без чудес, один, бесспорно,
Все чудеса стократно превзойдет».

                Данте горячо любит Бога, и столь же неистово ненавидит грех – в окружающем нас мире, в людях, их душах, словах, помыслах и поступках, и в себе самом – в сокровенных и неизведанных глубинах своего ума и сердца. «Божественная Комедия» описывает путь духовного возрождения человека, через осознание им своей порочности – многоскорбное скитание по Аду, очищение души от грехов – Чистилище, и соединение с Богом – Рай. Но зачем Данте нисходит в мир погибших душ? Нисхождение Данте в преисподнюю – это путь спасения поэта от духовной смерти, моральный урок для Данте и для каждого его читателя, путь к духовному воскресению и новой жизни – жизни с Богом. Человек не может жить без Бога, и в этом заключено его величие и мука. Данте не мучается подобно Достоевскому проблемой: «существует ли Бог и бессмертие души?», для него бытие Бога, бессмертие души и свобода духа – это незыблемые аксиомы религиозного опыта. Но поэт содрогается при одной мысли о вечности без Бога и в душераздирающих песнях Ада изображает весь метафизический трагизм, отчаяние и ужас человека, отпавшего от своего Творца и Спасителя, всю тщетность земного величия и власти. В Священном Писании Ад определяется как «темница духов» (1Пет. 3:19), глубочайшая и безмерная бездна, «тьма кромешная», где «плач и скрежет зубов» (Мф. 22:13), «печь огненная» (Мф. 13:50) с неугасимым пламенем и держава смерти, где пребывают демоны – падшие Ангелы и души  нераскаянных грешников. Язык Священного Писания символичен, образы Евангелия и православной иконографии надо понимать не буквально, интерпретировать не грубо и чувственно, а духовно и возвышенно: горение души в огне – нравственные муки, червь – угрызение совести, скрежет зубов – ожесточение, отсутствие любви и сострадания в сердце, тьма кромешная – Богооставленность. Преподобный Симеон Новый Богослов утверждал – где пребывает Христос, там и Царство Небесное, люди озаряемы Его Божественным Светом, «по мере веры и дел, надежды и любви, очищения и просвещения от Духа», а отпадающие от Бога грешники, обитают во тьме – «совершенно не имеют Божественного познания и чувства; но опаляемые и осуждаемые своею совестью, они будут иметь неизреченное мучение и невыразимую скорбь во веки». Эта трагическая истина не выдумана богословами и философами, но открыта святой Церкви Богом. Если Рай – это вечная жизнь, пребывание с Богом и в Боге, то Ад – это мучение от разлуки с Богом и Его любовью, состояние души, отторгнутой от созерцания Божественного Света. Господь не сотворил Ад, не Он виновник наших вечных мучений, но мы сами – грешники, уготовляем себе вечную муку, отсекая себя – душу и волю, сердце и ум от Всевышнего. Бог всеблаг и хочет, чтобы мы все спаслись, Он пришел на землю, дабы искупить грехи мира на Голгофе. И если бы не было нераскаянных грешников, то и Ад бы не существовал. Господь всемогущ и всеведущ, Он – Победитель смерти и Ада, желающий, чтобы все люди спаслись без исключения и обрели Царствие Небесное. В книге пророка Иезекииля сказано: «Разве Я хочу смерти беззаконника? говорит Господь Бог. Не того ли, чтобы он обратился от путей своих и был жив?» (Иез.18:23). Но человек – самоопределяющаяся личность, он свободен и сам решает – быть с Богом или отвергнуть Его любовь, уподобиться Иисусу Христу, исполняя евангельские заповеди или демону, вероломно предавая своего Творца и Спасителя. Человек имеет свободную волю, он может сделать выбор в пользу Бога или против Бога, но свобода – это согласование воли человека с волей Вседержителя, в то время как несвобода – это отвержение Бога и вражда с Ним,  отчаянное существование без Бога, которое с духовной точки зрения скорее можно назвать смертью, нежели жизнью, о чем проникновенно рассказывается в Апокалипсисе и на страницах «Божественной Комедии». Если человек свободен, то он может любить Бога, а может противиться Ему. Бог никого не спасает насильно, ведь Он есть Любовь и где Его Дух, там и свобода; грешник же сам отвергает путь к вечной жизни и Царству Небесному. Бог есть Любовь, без общения с Ним нет жизни, а потому преисподняя – обитель смерти, но Господь милосерден и  любовь Его никогда не оставляет и грешников мучающихся в преисподней. Преподобный Исаак Сирин учил, что любовь Божия не оставляет грешников, томящихся в Аду, но любовь Его всегда с ними, хотя и воспринимается самими грешниками как неотразимый бич Божий.
                В Новом Завете сказано, что смерть – последний враг для Бога, а преисподняя противна замыслу Божиему о человеке и святой воле Всевышнего, поэтому Ад аморален и возмущает нашу совесть. Для русского религиозного философа Николая Бердяева «идея ада онтологически связана со свободой и личностью, а не со справедливостью и воздаянием. Как это ни парадоксально звучит, но ад есть нравственный постулат свободы человеческого духа. Ад нужен не для того, чтобы восторжествовала справедливость и злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром и принудительно введен в рай». Для взращенного в католической Европе Данте Алигьери Ад есть торжество справедливости, «правосудье высшее Творца», а грешники – нечестивцы, убийцы и лжецы, обречены на страшные муки. Для Данте зло таится внутри человека, в сокровенных глубинах его души, Ад – это духовное состояние, в которое грешник ввергает себя уже в земной жизни – яркий пример генуэзец Бранко д, Орья, чья душа еще до смерти тела низвергнута им самим в преисподнюю. Эти размышления Данте об Аде и грехе, напоминают высказывания из «Духовных бесед» преподобного Макария Египетского поучавшего, что отвергая Бога, грешный человек носит Ад в своем сердце: «когда слышишь, что Господь в оное время избавил души из ада и тьмы, что сходил Он во ад и совершил славное дело, не думай, что все это далеко от души твоей. Человек удобно вмещает и приемлет в себя лукавое, потому что смерть обдержит души Адама и душевные помыслы заключены во тьму. И когда слышишь о гробах – представляй мысленно не только видимые гробы, потому что гроб и могила для тебя – сердце твое. Когда гнездятся там лукавства и аггелы его, когда пролагают там стези и пути, по которым бы сатанинские силы проходили в ум твой и в помыслы твои, тогда не ад ли, не гроб ли, не могила ли, не мертвец ли ты пред Богом?» В поэме Данте все злые души претерпевают самые ужасные казни, и каждое наказание – это аллегорическое изображение духовного состояния грешного человека: сладострастники кружатся в вихре своих страстей, гневные ожесточенно борются друг с другом, тираны тонут в реках крови, у ростовщиков на шеях весят тяжелые кошельки, приковывающие их к земле, на лицемерах надеты позолоченные свинцовые мантии, граф Уголино, со злостью грызет череп своего заклятого врага – архиепископа Руджери, а отчаявшиеся грешники, поправшие дары свободы и жизни, образовали зловещий лес самоубийц и терзаемы безжалостными гарпиями. Наиболее глубокий анализ  одного из самых зловещих мест в дантевском Аду –  леса самоубийц, где души покончивших с собой пребывают в образе кровоточащих деревьев, принадлежит перу Ольги Седаковой: кровоточащее дерево – поруганная душа, раненая жестокостью мира, а самоубийца – трепещущий сосуд боли, взывающий к жалости через свою зияющую и неисцелимую рану. Грех – это рана на душе, он извращает ум и помыслы, растлевает волю и сердце, а потому истинное раскаяние и обращение к Богу, возможно только через самопознание и самоанализ – постижение своих бесчисленных грехов, осознание человеком своего предназначения и того, как низко он пал и как далек от Всевышнего. Когда я читаю стихи из «Божественной Комедии» о ладье Флегия, на которой Данте и Вергилий переправляются через Стигийские болота и о дерущихся между собой душах гневных – одной из которых является давний недруг поэта – заносчивый и импульсивный аристократ Ардженти, то мне всегда вспоминаются: во-первых знаменитая картина «Ладья Данте» кисти Эжена Делакруа, восторженно отзывавшегося о личности поэта и его возвышенном уме, о мраке его веков, блужданиях в изгнании и благородных порывах души, а во-вторых проникновенные строки из Псалтыря: «Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня. Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего» (Пс.68:1-4). Эта сцена из «Ада» «Божественной Комедии» очень экспрессивна: поэт сам впадает в гнев на Ардженти и являет мстительность своей натуры – у Делакруа Данте теряет устойчивость – душевное равновесие и ищет опоры у Вергилия – у великого поэта, искусства и философии, ограждая себя рукой от жуткого зрелища – Ардженти, неистово вгрызающегося в ладью Флегия, но в Псалтыре сказано, что надо искать опоры в Боге и уповать не на искусств аи философию, а на Всемогущего. У врат Дита – печального города, неприступного как крепость, с вершинами мрачных башен, уходящими в багровые облака, и стенами, окрашенными в кровавый цвет от адского пламени, демоны прекословят Вергилию и преграждают путь двум странникам, и лишь упование на Бога – «Того, Чья сила необъятна», и помощь Ангела – защитника людей, спустившегося с небесных высот в преисподнюю, позволяет им продолжить свое странствие. Этот сюжет из песен «Ада» – назидательная притча Данте о том, что истинная опора всех скорбящих не искусство, этика и философия, насколько бы изящны и возвышенны они не были, а благой и всемогущий Бог Спаситель. Более того, именно в Боге – непреходящем и совершенном, должны находить опору и искусства, и философия, и мораль, их цель – облагородить нрав человека, и возвести его душу к Богу.
                Если «Ад» есть поэзия душевных страданий, а «Рай» – небесного блаженства, то «Чистилище» – это поэзия искупления грехов и очищения души. По сравнению с вечной тьмой Ада, сотрясающегося от стонов и проклятий грешников, Чистилище очень живописно. Данте созерцает алую зарю, волнующееся море, звезды, сияющие в небе, но зорко замечает, что все это обилие красок овеяно тихой меланхолией, или лучше сказать светлой печалью. «Божественная Комедия» – это монументальное религиозно-философское произведение, насыщенное средневековой символикой, и очень символично, что Данте изображает Чистилище в образе горы с семью кругами, где пребывают усопшие, не осужденные на вечные муки, а претерпевающие лишь временную кару – это путь очищения от семи смертных грехов: гордыни, зависти, гнева, уныния, сребролюбия, чревоугодия, сладострастия. Если в Аду грешные души как бы застыли в одной нравственно назидательной сцене, отображающей прижизненный акт их негативного самоопределения, то в Чистилище начинается путь восхождения от греха к спасению. Пасторальные пейзажи в «Чистилище» после ужасающих сцен «Ада», небо сладостного цвета восточного сапфира – символа милости Божией и освобождения узников из темницы,  прозрения и очищения, четыре звезды Южного Креста означающие четыре добродетели – мудрость, умеренность, мужество и справедливость, и созвездие из трех еще более ярких звезд – веры, надежды и любви, алые краски утреней зари и пение птиц – все это свидетельствует, что Данте чутко ощущал красоту природы, и потому я не могу согласиться с Романо Гвардини, ошибочно полагавшим, что мир Данте – это мир истории, а не природы. Чистилище – это «второе царство», «где души обретают очищенье и к вечному восходят бытию», гора, по которой души восходят к Богу, освобождаясь от грехов. Процесс духовного очищения поэта символизируется семью таинственными буквами, начертанными Ангелом на лбу Данте – это печати семи смертных грехов, которые стираются по мере прохождения кругов Чистилища. Для него Чистилище – это место духовного исцеления человека, движения его души к Богу; акт покаяния и искупления как путь к возвращению потерянного Рая; отречение от греха и самообличение – поэт изобличает себя в гордыни; символ духовного возрождения человека, оживления его души и духовного мира. По изъяснению Ольги  Седаковой, опирающейся в своих рассуждениях о «Божественной Комедии» на Анну Марию Кьяваччи Леонарди, каждому из семи смертных грехов противопоставлена евангельская добродетель, звучащая в стихах Нагорной проповеди, каких не знала классическая этика эллинов – Сократа, Платона и Аристотеля: нищета духа противопоставляется гордыне, благой плач – унынию, миротворчество и кротость – гневу, жажда правды и искание горнего Иерусалима – алчности ищущих земных благ, лжи и чревоугодию, а чистота сердца – сладострастию. Для Данте Чистилище не только метафизично, но и исторично – это означает, что и жизнь человека на земле в духовном смысле есть восхождение к Богу или нисхождение в преисподнюю. Данте Алигьери – религиозный экзистенциалист, каждый читатель «Божественной Комедии» становится действующим лицом его священной поэмы, ее герой – человек во всей всеохватывающей полноте его духа и жизни – со всеми чувствами и мыслями, страданиями, надеждами, исканиями и заблуждениями, мольбами и верой.  Немецкий богослов Романо Гвардини особенно акцентировал внимание на экзистенциальный характер священной поэмы Данте Алигьери, ибо сам автор – главный герой «Божественной Комедии» и мы взираем на весь мир – на события земной истории, на Ад, Чистилище и Рай его глазами, что является отличительной чертой этого произведения, в отличии от творений Гомера и Шекспира: «Когда мы читаем «Илиаду» или «Одиссею» ,  мы, строго говоря, не встречаем там их создателя или того последнего поэта, который свел все воедино и придал этому окончательную форму. Подобным же образом – если исходить из совсем других исторических предпосылок – дело обстоит в мире Шекспира. У Данте же – все иначе. Это проявляется уже в том, что он ведет повествование от первого лица. Далее: все видится через призму его мощной, полыхающей огнем личности… Это проявляется везде, где он повествует о том, что ему не по нраву… Он выносит окончательные вердикты, он снова и снова решительно и четко определяет свою позицию – и судит с этой позиции, вынося приговор. Личность Данте, действительно, принадлежит к наиболее сильным в поэме… Она проникнута сильным противоречием, которое определяет весь ее строй: она властна и в то же время смиренна. Она неумолима в суждениях и все же полна глубокого добра. Страстна до такой степени, что это заставляет ее быть несправедливой – и опять-таки – полна нежности, заряжена силой и полна сладости». Необычайно поучительно, что «Чистилище» Данте со всеми его обитателями очень напоминает земной мир и нас самих. Этим навеяно прозрение Достоевского: наш мир есть чистилище, а люди как существа духовно-чувственные есть духи, облеченные в плоть, отуманенные грешной мыслью, но призванные к спасению – через искупительную жертву Иисуса Христа на Голгофе и освящение Святым Духом, через очищение от страстей и духовное преображение, а не освобождение от уз материи, как думали гностики, Платон и Плотин. Именно в Чистилище Данте встречает поэта Стация, который признается Вергилию, что «Энеида» научила его поэзии и вдохнула в его душу веру в единого Бога, после чего он тайно принял христианство: «Ты дал мне петь, ты дал мне верить в Бога». Этот интереснейший эпизод из «Божественной Комедии» излагает одну из самых заветных мыслей Данте о назначении искусства – великое искусство есть кладезей нравственных уроков, оно возвышает душу и облагораживает нрав, умудряет ум и может стать путеводной звездой, ведущей к Богу. С первых глав «Чистилища»  и до последних стихов «Рая» искусство воссоединяется с богослужением. На страницах «Чистилища» Данте исповедует веру в о Христа – в «Того, Кто жизнью грех наш искупил», «Того, Кто в милосердии сияет, дарует милость всем, кто приходил с раскаяньем к Нему и кто страдает». Для христианского поэта «любовь – исток всего», «любовь дана Творцом, покрыта тайной, а мы ее обязаны беречь», «по существу любовь всегда чиста, прекрасна, высока и идеальна», она – «стремленье к Божеству». Примечательно, что когда Данте встречает своего друга Каселлу, то тот говорит поэту, что именно любовью соединяет людей друг с другом и Богом, и свидетельствует – любовь сильнее смерти: «Как в смертном теле тебя любил я, так люблю вне тленья». Многие строки «Чистилища» у Данте Алигьери навеяны не только образами из «Энеиды» Вергилия, но заповедями блаженства из Нагорной проповеди Христа Спасителя, а речь поэта, описывающая тернистый путь освобождения от уз греха и власти смерти, обретает особую драматическую силу. Это исповедальный язык молитвенных воздыханий, исходящий из глубины сердца – «от избытка сердца глаголют уста», а Данте – поэт, наделенный потрясающим даром молитвенного песнопения, что отчетливо обнаруживает его поэтическое переложение молитвы «Отче наш», которое даже в замечательном переводе Лозинского – бледной копии оригинала, по красоте не уступает поэтическому переложению молитвы преподобного Ефрема Сирина, сделанному А.С. Пушкиным в его знаменитом стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны»:

И наш Отец, на небесах царящий,
Не замкнутый, но первенцам Своим
Благоволенье прежде всех дарящий,
Пред мощью и пред именем Твоим
Да склонится вся тварь, как песнью славы
Мы Твой сладчайший Дух благодарим!
Да снидет к нам покой Твоей державы,
Затем что сам найти дорогу к ней
Бессилен разум самый величавый!
Как, волею пожертвовав своей,
К Тебе взывают ангелы «Осанна»,
Так на земле да будет у людей!
Да ниспошлется нам дневная манна,
Без коей по суровому пути
Отходит вспять идущий неустанно!
Как то, что нам далось перенести,
Прощаем мы, так наши прегрешенья
И Ты, не по заслугам, нам прости!
И нашей силы, слабой для боренья,
В борьбу с врагом исконным не вводи,
Но охрани от козней искушенья!..»

                Этот поэтический текст – молитвенное размышление Данте, опирающееся на Евангелие и апостольские послания. Священник о. Георгий Чистяков обратил внимание на то, что «почти в каждой песни «Чистилища» звучат латинские богослужения», их пронизывает Евангелия, заповеди блаженства и молитвословие. Чистилище из «Божественной Комедии» – это гора с крутыми склонами, путь спасения – это восхождение к ее вершине, но восхождение к небесам невозможно без молитвы – общения с Богом. Если мы обратимся к библейским текстам, то не найдем там никаких упоминаний о Чистилище. В Священном Писании сказано только о Рае и Аде, куда отходят души усопших, а значит – учение о Чистилище имеет источником не Божественное Откровение, а является измышлением ума человеческого. Преподобный Симеон Новый Богослов учил, что между Раем и Адом нет никаких промежуточных состояний, ибо человек самоопределяется по отношению к Богу – быть с Ним или отвергнуть Его вечную любовь. С богословской точки зрения Чистилище – термин католической схоластики, обозначающий состояние и место между Раем и Адом, где пребывает душа, которая покаялась в грехах, а значит ее нельзя обречь на адские муки, но она и не принесла удовлетворение правосудию Божиему, а стало быть – не заслужила небесного блаженства. По мысли католических богословов «души очищаются после смерти в очистительных страданиях», а тяжесть и продолжительность мучений усопших соответствует мере их вины перед Богом. Догмат о Чистилище тесно связан с учением об удовлетворении Богу и Его правосудию, а восхождение к Богу через муки, понесенные в Чистилище, мыслится юридически по образу того, как преступник освобождается из тюрьмы, понеся назначенное судом наказание, независимо от духовной жизни его души и ее нравственного исправления. Католический догмат о Чистилище противоречит Священному Писанию, ведь благоразумный разбойник, раскаявшийся, но не принесший удовлетворения Божественному правосудию, должен был попасть в Чистилище после смерти, но Господь сказал ему: «ныне же будешь со Мною в Раю» (Лк.23:43). Святитель Марк Эфесский высказавший десять аргументов против латинского учения о Чистилище, утверждал, что «и тот, кто совершил некие малые грехи, увидит и он Бога, без того, чтобы испытать очистительный огонь, ибо вместо того он имеет довлеющее человеколюбие Божие». Православная Церковь учит, что милосердный Господь дает каждому надежду на спасение, для этого надо принести покаяние Богу в таинстве исповеди и изменить образ всей своей жизни. Для спасения самое главное – обращение к Богу и сокрушение о содеянных грехах, ибо любовь к Богу и добродетель, изгоняет греховность из души, очищает ум, волю и сердце. Святитель Марк Ефесский говорил, что после смерти «нет движения воли ни в каком направлении»,  и Чистилище не может  претворить злую волю в добрую, а значит оно – бессмысленно. Но если Господь премудр, то Он не мог сотворить ничего бессмысленного, поэтому – Чистилища не существует. Для православного читателя надо помнить, что «Божественная Комедия» – это не книга святого отца Церкви и не богословские трактат, но художественное произведение, где идея Чистилища навеяна не только учением католических богословов, справедливо отвергнутым единой, святой, соборной и апостольской Церковью, но и «Одиссеей» Гомера, «Энеидой» Вергилия и диалогом Платона «Федон».
                По учению Православной Церкви после смерти человека ожидает частный суд, и он будет находиться в состоянии предвкушения вечных мук или вечного блаженства, которые наступят после Страшного Суда. Святые отцы и учителя Церкви возвещают, что до Страшного Суда возможно изменение в состоянии душ, пребывающих в Аду, благодаря принесению за них Бескровной Жертвы, поминовению на Божественной Литургии и сердечных молитв за усопших. Любовь Всевышнего таинственна и бесконечна, для Него раскаявшийся грешник – уже не грешник, а возлюбленный сын. Милосердие Творца не знает меры, и милость Его распространяется и на падшие души, пребывающие в преисподней. Преподобный Ефрем Сирин поучал помнить о смерти и держать ум на Страшном Суде, ждать того, что скажет Господь через совесть, но этот же подвижник и богослов хранил надежду в сердце на милость и человеколюбие Божие. И Данте учит нас не только каждодневному суду совести – глубочайшему анализу своих поступков, слов, помыслов и намерений,  учит углублять духовный взор в сокровенную глубину души, но и молитве за усопших, ведь «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк. 20:38). Для христианина смерть – это не исчезновение личности и не прекращение ее существования, ибо душа наша бессмертна, и тело воскреснет в конце времен. Если мы верим, что Христос победил смерть, а любовь не умирает, то смерть для нас есть лишь завершение земного пути, таинственный рубеж, за которым начинается вечность. Смерть отобрала самое дорогое для сердца Данте – его возлюбленную Беатриче, но поэт помнил слова апостола Павла – «любовь никогда не перестает» (1Кор.13:8), и верил, что между живыми и усопшими, между Церковью земной и Церковью Небесной существует молитвенное общение, в основе которого лежит тайна любви. Усопшие становятся ближе к Богу и молятся пред Ним за живых, а долг живых – молиться за усопших, поминать их на Божественной Литургии, творить дела милосердия в память о них. Бог всеблаг, Он всех нас бесконечно любит и создал нас не для смерти, а для вечной жизни – общения с Ним. Данте верил, что наши молитвы за усопших – это слезы, летящие к небу, их души обретают утешение и отраду от этих молитв. Он вопрошал: если усопшие «Создателя молили столь горячо заступники за нас, то в благодарность за мольбу не мы ли» живя на земле призваны каждый день молить Господа, чтобы Он помиловал их и даровал им всем спасенье? Если мы вдумчиво прочтем «Чистилище» Данте, то  увидим в итальянском поэте не сурового и беспощадного моралиста, а человека с нежным сердцем, умеющим любить, верующим в то, что как бы ни были ужасны наши грехи, милость Всевышнего всегда простерта над нами и Господь, как любящий отец из Иисусовой притчи о блудном сыне, готов обнять всех кто обращается к Нему с надеждой и покаянием, и ищет спасения. Данте убежден, что молящийся получает бесценный духовный опыт –  приобщается к Божественной Любви. Одной слезы покаяния достаточно для спасения души, если человек истинно раскаивается. В сущности вся кантика «Чистилище» у Данте – это одна Божественная Литургия с латинскими гимнами и покаянными мольбами усопших.
                В земном Раю « Чистилища» Данте увидел таинственное и грандиозное шествие – триумфальную процессию-мистерию, отчасти напоминающую Небесную Литургию в Апокалипсисе:
Семи светильников и колесницу, запряженную Грифоном, а вокруг нее было двадцать четыре старца, четыре зверя дивной красоты, три пляшущие женщины в алый, зеленой и белой одеждах, и четыре – в пурпурных нарядах. Данте Алигьери – изощренный христианский символист, но прав Веселовский, утверждавший, что все персонажи Божественной Комедии – это живые, полные силы и характера лица, а не только символы и аллегории. По слову Лозинского «образы Данте насквозь проникнуты символическим смыслом, и в то же время они в высшей степени реалистичны». Все мифологические образы и сюжеты в «Божественной Комедии» переосмысливаются, наполняются христианским содержанием и смыслом. Златогривый Грифон – существо с двумя природами – орла и льва, это Сам Христос, имеющий две природы – Божественную и человеческую, Он – Лев от колена Иудина и корень Давидов; мерно и спокойно Грифон идет по земле – это означает, что предвечный Бог Слово вочеловечился и явил величайший образец святой жизни, орлиные крылья Его простираются выше небес – знак Его Божественного достоинства, ибо Он – всевышний Господь Ангелов, сошедший с небес, а Его Божественная Сущность – непостижима даже для высших небесных духов – Серафимов и Херувимов. Золотая часть Грифона – это Божественное естество Христа, а пурпур и виссон указывают на человеческое естество  Сына Божиего,  воспринятое от Святой Девы Марии, и на то, что Он –  Царь и Первосвященник. Окруженная ореолом таинственности и величия колесница Божия есть святая Церковь – Мистическое Тело Христово, столп и утверждении Божественной Истины в нашем мире, лежащем во зле. Семь светильников – это образ из первой главы Апокалипсиса – самой таинственной пророческой книги Библии, наполненной литургическими образами и возгласами, обозначающие все Церкви Христовы и всю полноту благодати Святого Духа: Тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семи золотых светильников есть сия: семь звезд суть Ангелы семи церквей; а семь светильников, которые ты видел, суть семь церквей» (Откр.1:19-20). Даже советский исследователь Игорь Белза, смотрящий на произведения Данте Алигьери сквозь призму коммунистической идеологии и стремящийся утвердить за флорентийским Гомером славу идейного противника католической Церкви, замечал глубочайшую связь Апокалипсиса и «Божественной Комедии», отраженную и в образном языке, и в литургичности ритмов, и в религиозном содержании бессмертной дантевской поэмы: «сопоставление «Божественной Комедии» с Апокалипсисом гораздо более проницательно, чем попытки связать великое творение Данте с весьма распространенным в Средние века жанром загробных странствий…».
                Неугасимое пламя семи светильников светится всеми цветами радуги – это Святой Дух с Его дарами, присутствующий в Церкви, провозглашающий истину и изобличающий лжеучения на Вселенских Соборах, ниспосылающий дары и таланты, совершающий все таинства и богослужения, утешающий скорбящих и вселяющий в их сердца надежду. Их движение – это шествие Церкви в веках истории, ее таинственный крестный ход сквозь время в вечность – от суетного мира к Богу и горнему Иерусалиму. Двадцать четыре старца – это двенадцать пророков Ветхого Завета и двенадцать апостолов Нового Завета, четыре апокалиптических животных с шестью крыльями и множеством очей на них – это четыре высших Ангела – Херувима из видения Иезекииля или Серафима из видения Исайи. Двадцать четыре старца символизируют двадцать четыре книги Ветхого Завета, а четыре высших Ангела – четыре Евангелия, входящие в состав Нового Завета. Три девы справа от колесницы Господней олицетворяют три христианские добродетели: алая, как пламя, есть любовь, зеленая, как изумруд – надежда, белая, как свежевыпавший снег в горах – вера; они танцуют и поют, как царь Давид танцевал и пел перед Ковчегом Завета, а тон их танцу и песни алая дева – задает любовь. С лева от колесницы четыре женщины, одетые в пурпур – в облачение цариц, они – четыре античные добродетели, прославленные Сократом, Платоном и Аристотелем: справедливость, умеренность, мужество и мудрость, направляющая их и имеющая три глаза. За колесницей следовали два старца – один добр и участлив, как целитель, а другой имел устрашающий вид и держал сверкающий меч в руке – это два апостола, Лука, который был врачом – питомцем Гиппократа, и написал одно из четырех Евангелий и книгу Деяний мужей апостольских, и Павел, написавший множество посланий, вошедших в Новый Завет, его атрибутом был меч – символ Слова Божиего, разящего языческие лжеучения. Далее Данте увидел четверых премудрых старцев смиренного вида – это написавшие малые тексты Нового Завета – апостольские послания Иакова, Петра, Иуды и Иоанна. Мистическую процессию замыкает одинокий старец, пребывающий в глубоком созерцании неисповедимых судеб Божиих – это Иоанн Богослов, провидец, получивший Откровение от Иисуса Христа на острове Патмос. У всех старцев на головах был багряный венец – их лбы пылали огнем любви к Богу, что означает их непрестанную молитвенную жизнь и Богомыслие, исполненность благодатью Духа Божиего и печать мученичества за веру во Христа распятого и воскресшего. Данте впал в глубокий сон – знак перехода в иную смысловую сферу, но был нежданно разбужен  громким окриком: «Встань скорей, поэт! Не смеешь спать, когда звучит «Осанна!» В Евангелии Христос призывал апостолов бодрствовать с Ним, когда молился в Гефсимании, а после преображения Господнего, они проснулись от гласа Христа и увидели что исчезли Моисей и Илия, беседовавшие со Христом, воссиявшим Божественным светом. С грустью Данте сознает, что Христос вознесся на небеса, исчезли из вида Его ученики со светильниками святости – с летами и век апостольский ушел в прошлое, а Церковь продолжила существовать в пространстве земной истории. Внезапно, как молния из грозовой тучи на цветущее древо – род человеческий, оживший от повиновения Богу – на Церковь и христиан, обрушивается могучий и грозный орел – символ Римской империи и гонений на христиан, он вонзался в сладкие плоды и обрывал ветви, но не смог уничтожить древо. После орла коварная и худая лисица – демоническая хитрость и обольстительный обман лжемудрости, пытающаяся подорвать незыблемость Церкви, олицетворяющая ереси, захотела забраться на сияющую славой Божией колесницу, но Беатриче, в окружении семи благородных дев, прогнала ее – Божественная Истина на семи Вселенских Соборах развенчала лжеучения. В небесах показалась тень орла, и он снова обрушился на колесницу – мирская власть со времен Константина осыпала Церковь земными богатствами, но духовно поставила ее в еще более трагическое положение. Святитель Иоанн Златоуст писал, что самое опасное время для Церкви – это время, когда нет гонений, ибо тогда нет венцов мучеников и подвига исповедничества, происходит развращение иерархов, приближенных к власти,  угасает огонь веры в сердцах людей, идущих на компромисс с миром, лежащим во зле. С высоты небес раздался суровый глас Христа: «О ты, моя несчастная ладья, какой ужасный в себя вместила!» И вот меж двух колес – меж двух Заветов и двух заповедей о любви к Богу и людям – из-за пренебрежения Словом Божиим и заповедями – нравственной и догматической сторонами христианства, земля разверзлась – пошатнулось само основание духовной жизни христиан и ужасный красный дракон из Апокалипсиса – дьявол, полоснул хвостом по колеснице – нанес удар по Церкви со всей неистовой яростью и адской злобой. С горечью в сердце Данте Алигьери описывает, как колесница – Римская церковь, превращается в апокалиптического зверя, имеющего семь голов – семь смертных грехов. На колеснице восседает Вавилонская блудница, дерзко глядящая на Данте, желающая погубить его и всех христиан, она распутствует с великаном – обозначающим Филиппа Красивого – нечестивого короля Франции, и вообще всех нечестивых властителей, пытающихся отвязать Церковь от Древа Жизни – от Христа и испонения воли Божией. Беатриче скорбит о судьбе земной Церкви, как Дева Мария скорбела о Своем Сыне – Иисусе Христе, распятом на Голгофе. Кажется, что Христос оставил Церковь, но это не так – Господь с каждым человеком, верующим в Него и Церковь не одолеют ни гонения, ни ереси, ни мирская власть, ни сам Ад, но Всевышний не врывается насильно в жизнь и души Своих разумных созданий – людей, а стучится в двери сердца и ждет, как Небесный Странник из Апокалипсиса, когда человек возлюбит Его всем сердцем своим. В этой мистической сцене «Чистилища» возлюбленная Данте символизирует  Церковь в ее глубочайшей святыне – она всегда верна Христу – смотрит на двусущного Грифона – на Христа Богочеловека, видит в Нем и Его искупительной жертве и воскресении, вознесении и втором пришествии – смысл священной истории, духовную ось вокруг которой вращается жизнь христианина.
                В песнях «Чистилища» меня более всего изумила грозная и проникновенная речь оскорбленной Беатриче, обличающей измену Данте – измену не столько ей как женщине, сколько измену Божественному Откровению – на ее святом месте одно время утвердилась философия Боэция, Цицерона и стоиков, и измену эсхатологическому идеалу Царства Небесного – Данте забыл слова Христа о том, что Царство Его не от мира сего и прельстился утопической мечтой о всемирной монархии. Никто из поэтов за всю историю мира не развенчал с такой силой стоическую мораль с ее лейтмотивом – «будь невозмутим как камень», как это сделал Данте в «Божественной Комедии», и в критике стоицизма с ним можно поставить рядом одного Паскаля. Преподобный Иоанн Лествичник хотя и прославлял отрешенность монашеской жизни, но в то же время – порицал стоическую мораль, ибо она ведет к окамененному нечувствию ума и сердца – к  гордоумию и нераскаянности. Преподобный Силуан Афонский писал, что кто сильнее любит, тот больше и страдает. Для христианина лучше любить и страдать как Христос, плакать в молитве за мир, чем сделать свое сердце бесчувственным камнем, ибо в центре христианской морали стоит Сам Христос с Его евангельской любовью, жертвенностью и состраданием, а не стоическая апатия. Если стоики боятся страданий и учат как избежать их, то христиане боятся лишь одного – навеки разлучиться с Богом и оскорбить Творца и Спасителя, и потому столь многие исповедники веры Христовой в периоды гонений шли на мученическую смерть, но не отрекались от истинного Бога. Данте Алигьери – человек, отличающийся небывалой интенсивностью переживаний, умеющий сочувствовать чужому страданию и негодовать на зло и несправедливость,  все близко принимающий в сердце и умеющий любить. Это видно из сцены в Аду, где Данте настолько проникся сочувствием к Паоло и Франческе, что лишился сознании: «я обомлел от повести изустной и пал без чувств, как падает мертвец». Грозный суд Беатриче над Данте и горькое раскаяние поэта – «такое сознание вины пронзило мне сердце, что я упал сраженный» – драматическая вершина «Божественной Комедии». Беатриче из «Божественной Комедии»  – это реальная персона, историческая Беатриче, дочь Фолько Портинари, которую возлюбил Данте Алигьери, она сама, но преображенная – она живет в Боге и Бог живет в ней, и потому эта дантевская Муза олицетворяет веру, благочестие и богословскую мудрость, всецелую преданность Богу. Невозможно без волнения читать и трогательную сцену, когда Данте обнаружил исчезновение Вергилия. В своих скитаниях поэт прошел через все круги Ада и Чистилища, встретил свою возлюбленную – Беатриче, наконец, врата Рая готовы раскрыться пред ним, но он не мог унять слез и позабыл, что находится в «земном Раю» – священной обители, где Господь некогда поселил Адама и Еву.
                Между Раем и Адом лежит бездна, а ее сущность есть состояние нашего духа; она двояка  – с одной стороны это грех, убивающий в душе все святое, прекрасное и возвышенное, с другой – святость, духовно преображающая человека, делающая его подобным Сыну Божиему, Иисусу Христу. Для поэта Бог – источник вечной радости, в Нем – небесное счастье для души, а земная жизнь – это путь к вечности, время самоопределения – быть с Ним или отвергнуть Его. Данте убежден, что Господь всеблаг и премудр, Он есть Любовь, повсюду во вселенной, являющая Свое могущество и открывающая всем существам путь в небеса, хотя наша душа, обладающая умом и свободной волей, «порой, теряя идеал, совсем не то творит», что задумал Творец и может сбиться с пути. Для христианина истинный путь спасения – путь к единению с Богом, есть жизнь по евангельским заповедям, жизнь в Церкви с ее священными таинствами, богослужениями и догматами. Самое дорогое для верующего есть реальное переживание Божественной Любви, ибо любовь от Бога и без любви человек не может сотворить ничего доброго и прекрасного. Мудрейший среди смертных, библейский царь и философ Соломон, горячо молившийся Всевышнему о разуме и мудрости, говорил: «страх Божий – начало премудрости», «бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (Еккл.12:13).  Но страх Божий – это боязнь оскорбить любимого Бога, отвергнуть Его святую волю. Поэтому без страха Божиего невозможна и настоящая любовь к Богу, страх же этот всегда просвещен у христиан надеждой на бесконечное милосердие Всемогущего. Шелли справедливо считал «Рай» Данте поэтическим гимном христианской любви, ибо если «Божественная Комедия» – это величественный готический собор итальянского искусства, великолепный храм, изумляющий наш мысленный взор, то ее «Рай» – небесный хорал, прославляющий любовь, очищающую сердце, просвещающую ум, направляющую волю, освобождающую душу от мирских сует, дарующую ей знать Бога, созерцать Бога, жить Богом:

Знай: лишь любовь повелевает нами;
Сродни любви Создателя она,
Которому угодно, чтоб сердцами
И кротостью, что Небом нам дана,
Мы на Него отныне походили.

                В «Божественной Комедии» остро ставится вопрос о смысле жизни и назначении человека.  Задолго до Державина, с неподражаемой поэтической мощью указавшего на величие и ничтожность человека – он царь и раб, червь и бог, Данте говорил, что человек, сотворенный Богом из горсти праха – жалкий червь, но в нем «зреет мотылек нетленный»  – он есть образ Всевышнего и причастник духовного мира. Как христианский философ Данте пылко утверждает, что смысл жизни не может быть заключен в чувственных наслаждениях, не мирские блага – слава, власть и богатство составляют цель нашего земного существования, а только Бог. Данте почитал Аристотеля и любил цитировать строки из его «Этики»: «человек должен как можно больше стремиться к вещам Божественным».  Бог – «Начало наших душ и Создатель их по Своему образу и подобию», и потому в душу вложено стремление возвращение к своему Божественному Первоистоку.  Проницательно нарекая земной мир «безнравственным и беспечным», Данте, признается, что для религиозного философа и поэта, томящегося в этой юдоли скорби и печалей, «подчас невыносима жизнь земная», и с грозной, назидательной речью обращается к людям, забывшим о Боге, душе, свободе и вечности: «О смертные сколь жалки все усилья земных забот и мысли всех людей, бессильно опускающие крылья!..» Поэт сетует на то, как люди, поправшие все идеалы и потерявшие веру, тратят бесценное время жизни и избыток сил на бесплодные занятия, унижают свое духовное достоинство и обрекают себя и всех окружающих на раздор и страдания. Многоскорбна земная жизнь человека. На небе Марса – небесах мучеников и борцов за веру, мужественно умирающих и сражающихся во имя Христа, где является таинственное видение – Креста, образованного созвездием душ, убиенных за Слово Божие, из средоточия которого, как молния, исходит Сам Христос – сердцевина их жизни,  Данте встречается со своим предком –  крестоносцем Каччагвидой, пророчески предрекающим поэту тяжкий жребий изгнанника: «Ты будешь знать, как горестен устам Чужой ломоть, как трудно на чужбине Сходить и восходить по ступеням». По сути все люди на земле есть неприкаянные и одинокие скитальцы.
                Человек есть создание Бога и Творец даровал ему ум, совесть и свободу воли, его жизнь «вдохновлена небесной силой» – любовью Всевышнего, а «душа в томленье стремится ввысь», ведь она предназначена для бессмертия, и поэтому ничто в земном мире, где все суетно и скоротечно, не может даровать ей счастья. Наш смысл жизни раскрывается на страницах Священного Писания, где сказано, что Господь сотворил нас по образу и подобию Своему. Человек есть образ Божий, его метафизическая сущность – бессмертный дух. Он – свободный творец, наделенный многими талантами и дарованиями, призванный уподобиться своему Первообразу – Богу, вечно пребывать с Ним, а его душе даровано вдохновение – дыхание Божественных уст, чтобы она могла славить Всевышнего, воспевать подобно Серафимам и Херувимам Его славу в молитвах и гимнах. Неудивительно, что в «Раю» «Божественной Комедии» Данте полемизирует с Платоном, писавшим в диалоге «Тимей», что после смерти душа, освободившись от уз плоти, возвращается к звездам, чтобы обрести там приют. Если человек отображает в себе образ Божий, а наши молитвы восходит к Создателю, то его душа после смерти восходит в «надзвездную высоту» – выше звезд вселенной, в духовный мир. Из книги Бытия нам известно, что Адам и Ева были обмануты дьяволом – они пожелали стать богами не через любовь и исполнение воли Бога – теономию, а опираясь лишь на свои силы – автономию. Грехопадение отсекло человека от Бога, он обрек себя на смерть – духовную и физическую. «Человек утратил сходство с Творцом», стал смертным и порочным. И только «Христос, за нас распятый на Кресте», вернул нам надежду на спасение и «отверз Небеса» всем верующим в Бога. В понимании Данте Алигьери тайна спасения – это тайна синергии. Бог бесконечно милосерден, в святом замысле Творца нет ни капли злобы, Он любит всех нас как Своих детей и хочет освободить нас из сетей греха, но спасение невозможно для человека как разумного и свободного существа без покаяния и сострадания. У входа в Чистилище Данте и Вергилий встречают небесного стража – величественного Ангела, восседающего на престоле со сверкающим мечом в руке, он открыл двум путником врата двумя ключами, врученными ему апостолом Петром – золотым и серебряным, сказав при этом: «…Ключ златой ценней, но без второго цель недостижима». В теологическом смысле золотой ключ знаменует милосердие Божие, а серебряный – справедливость Вседержителя, которая всецело определяется Его любовью и премудрость. В сотериологическом смысле золотой ключ можно интерпретировать как образ Божественной благодати, а серебряный – свободной воли человека. Символично, что Ангел возвещает двум поэтам о милосердии Создателя и Его небесных Ангелов: «лучше ошибиться нам,  впуская, чем страждущих оставить в стороне», но в тоже время предостерегает их – «всякого, кто бросит взгляд назад, изгнанье ждет из этого предела».
                Важное место в «Божественной Комедии» занимают Ангелы – грозные и величественные вестники Божии и Его небесное воинство. В кантике «Ад» есть знаменитая сцена, когда у ворот адского города Дит Данте видит трех ужасных фурий – древних Эриний, грозящих привести Медузу и обратить путников в камень. Эринии – это языческие богини мщения, они – демоницы, увидеть Медузу – окаменеть в отчаянии от осознания своей вины пред Богом – отчаяться от угрызений совести и потерять надежду на милость Всевышнего – таков образ замершего и окутанного саваном мрака Иуды на картине Николая Ге «Иуда. Суд совести». Вергилий закрывает Данте глаза – духовное рассуждение спасает от отчаяния, ибо сознавая свою вину, кающийся не отчаивается, отчаяние – это сама духовная смерть, но хранит надежду на милость Вседержителя. Видя непреклонность Эриний Вергилий и сам начинает тревожиться, но затем появляется могущественный Ангел – посланник всесильного Бога, и пресекает всякое сопротивление адских сил. В кантике «Чистилище» Ангелы с их неземной красотой и исполненные сверхъестественной силой, служат Богу, осеняют кающихся, молящихся церковными гимнами, радуются о них – «бывает радость у Ангелов Божиих и об одном кающемся грешнике» (Лк.15:10), устраняют знаки греха, зовут их взойти на гору и пройти через огненную стену – через очищение. В кантике «Рай» Данте видит бесчисленные сонмы Ангелов, сияющих славой и красой горнего мира, разделенных на девять чинов святого Дионисия Ареопагита, обитающих на хрустальных небесах и собирающихся вокруг Бога, ибо неустанное Богопознание и любовное служение Всевышнему – смысл и содержание всей их вечной и блаженной жизни. На небесах «Божественной Комедии» Данте оспаривает мысль блаженного Иеронима о том, что Ангелы были сотворены Богом прежде материального мира, и утверждает, что небесные духи сотворены вместе с сотворением видимого мира, ибо они не могли появиться, прежде чем возник мир с пространством и временем, хотя Ангелы и обладают несравненно высшей и большей свободой по отношению к пространству и времени, чем люди. В Священном Писании ясно говорится, что Ангелы сотворены Богом, они – Его небесное воинство, бесплотные духи, населяющие горние небеса и служащие Всевышнему: «Ты, Господи, един, Ты создал небо, небеса небес и все воинство их, землю и все, что на ней, моря и все, что в них, и Ты живишь все сие, и небесные воинства Тебе поклоняются» (Неем. 9:6). Апостол Павел говорит о Боге Творце: «Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, — все Им и для Него создано» (Кол. 1:16). Всемогущий и предвечный Бог Святая Троица сотворил все видимое – материальный космос, и невидимое – духовный мир, а престолы, господства, начала и власти – это чины небесной иерархии Ангелов. В святоотеческой литературе наиболее распространено убеждение, что Господь сотворил Ангелов и духовный мир прежде сотворения видимой вселенной – это святую и верную мысль разделяли блаженный Иероним, святой Дионисий Ареопагит, святой Григорий Нисский, святитель Григорий Богослов, преподобный Иоанн Дамаскин, святитель Дмитрий Ростовский и многие иные великие богословы Православной Церкви. По слову святителя  Василия Великого: «Еще ранее бытия мира было некоторое состояние, приличное премирным силам, превысшее времени, вечное, присно продолжающееся. В нем-то Творец и Зиждитель всяческих совершил создания – мысленный свет, приличный блаженству любящих Господа, разумные и невидимые при¬роды и все украшение умосозерцаемых тварей, превосходящих наше разумение, так что нельзя изобрести для них и наименований». По высказыванию святителя Иоанна Златоуста Бог сотворил Ангелов из ничего по безупречной доброте Своего сердца, не имея никакой нужды, и возжелав разделить с ними блаженство вечной жизни, и они были созданы Им прежде бытия видимого мира и прежде сотворения первозданного человека – Адама. В боговдохновенной книге Иова провозглашается, что Бог полагал основание вселенной при ликовании сынов Божиих – Ангелов, восклицавших от радости и славящих Святую Троицу, а значит – они уже существовали, когда Господь созидал видимый мир, и потому мысль Данте о том, что Ангелы созданы вместе с материальным миром, а не прежде его – противоречит Священному Писанию и Священному Преданию, являясь ошибочным богословским измышлением итальянского поэта.
                С заоблачных высот горнего мира Данте по зову Беатриче видит под своими ногами жалкий и малый земной шар со всей его суетой и погоней людей за мирским величием и преходящими благами, окруженный неисчислимым множеством сверкающих звезд. По справедливому замечанию Голенищева-Кутузова это видение Данте напоминает цицероновский «Сон Сципиона»: «Я смотрел с него (с Млечного Пути) на вселенную, и она представлялась мне великолепной и удивительной. Я видел те светила, которые мы никогда не видим с земли и о величине которых мы никогда не подозревали. Наименьшее из них, самое дальнее от неба и ближайшее к земле, светило заимствованным светом, а звезды далеко превосходили величину земли: и сама земля казалась мне такой маленькой, что я с сожалением посмотрел на нашу Империю, занимавшую на ней как бы одну точку». Все песни дантевского «Рая» – это высокий образец поэтического богословия: на языке поэтов Данте размышляет о свободе воли и предопределении Божием, о сущности греха и о том, почему Христос искупил грехи мира крестной жертвой на Голгофе,  хвалит деятельную любовь к Богу и людям, убеждает нас в единстве мудрости и веры, проникает в тайну милосердия и правосудия Божиего, что побеждается надеждой, верой и любовью – евангельским духовным усилием, отворяющим врата Царства Небесного. В ликующих стихах «Рая» возвещается, что после грехопадения человек утратил не только сходство с Творцом, хотя и сохранил в себе образ Божий, но и потерял возможность воспринимать Божественную благодать – «и Свет к нему не снизойдет». Со времен грехопадения Адама человек – это грешный дух, пребывающий в изгнанье, и есть только два пути спасения: «у Господа просить, чтоб заменил Свой гнев на состраданье, иль грех поступком добрым искупить, ступив на путь любви и покаянья». Между Богом и человеком существует несоизмеримость, ибо Бог абсолютно совершенен и свят, а человек – многогрешен, смертен, жалок и окаянен, но возможность соприкосновения с Богом дана нам как милость Всевышнему через веру и молитву, через любовь, надежду  и покаяние. Вспоминая евангельские слова Иисуса Христа о поклонении Богу в Духе и Истине, Данте призывает нас «молиться только Истине и Богу, быть верным только совести своей», «сердце к Богу обратить». Наш «дух, как к небу дым, стремиться должен к Господу свободно», ведь «воля Вечного Творца» «не притесняет не помыслы людские, ни сердца», но Господь желает, чтобы мы возлюбили Его всем сердцем, умом и волей, всей душою своей. Голенищев-Кутузов писал, что «вместе с неоплатониками Данте устремлялся ввысь, к звездному космосу. Но ему было мало звездного сияния и воспарения мысли к еле зримым светилам. Он жаждал коснуться всех язв и ран человечества и увидеть торжество неумолимой справедливости над хаосом земных событий». Но духовное устремление Данте Алигьери ввысь восходит не столько к религиозной философии неоплатоников Плотина и Прокла, сколько к Библии – «к горнему устремляйте сердца», «ищите прежде всего Царства Небесного, а все остальное приложится». И христианский поэт устремляется ввысь не к звездному небу, а к Богу, и его душа, познавшая все скорби и горести земного удела, ищет не только справедливости Творца, но и Его любви, утешающей всех страждущих, не только суда Всевышнего, но и милости Спасителя. Если человек сотворен по образу и подобию Божиему, то в его бессмертную душу вложено стремление к Богу и вечности, тоска по небесам, ей нет покоя на земле – это святая жажда, всеянная в наше сердце Всевышним – «Божественный эрос», любовь к Богу, без которой нет спасения. Ибо как проповедовал апостол Павел: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая и кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор.13:1-3). На страницах «Божественной Комедии» евангельский Бог-Любовь есть Альфа и Омега и возвышенный молитвенный гимн, прославляющий Его, встречается читателю на только в песнопениях дантевского «Рая», но и в его инфернальной кантике – в «Аду», в первой песни которого, раздаются слова, исполненные библейской мощи и красоты изящных поэтических образов:

Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный
Божественная двинула Любовь.

                Вдохновленный строками из послания апостола Иоанна Богослова, христианский поэт утверждает, что познать Бога может лишь тот, чью душу «озаряет высокий свет Божественной Любви». Бог любит Свое творение не в силу необходимости – не потому, что Ему надо излить Свою любовь и выразить Себя, а по совершенно свободному личному избранию Своего сердца. В любви Бога тайна сотворения  мира и с Его любви начинается наше спасение, ибо Господь так сильно возлюбил мир, что послал к нам Сына Своего Единородного, чтобы Он искупил грехи наши, нам же надлежит возлюбить Бога в ответ всем сердце, душой и разумением своим, как Он возлюбил нас. Для Данте именно любовь – основа единения между Богом и человеком, а сострадание – единения между людьми. Сколь высока бы ни была жизнь человека, сколько бы он ни познал и какую мудрость ни приобрел, какие бы добрые дела он ни совершил – только бескорыстная и самозабвенная любовь к Богу и ко всему Его творению открывает ему врата Царства Небесного. Как христианский поэт Данте понимает, что красота от Бога, Он сотворил небо и землю, и прекрасным было Его творение. Чем выше Данте восходит с Беатриче в небеса и более приближается к Богу, тем прекраснее становится его возлюбленная спутница, и сам поэт постепенно духовно преображается. Священник о. Павел Флоренский в книге «Столп и утверждение истины» писал о религиозном эстетизме христианского вероучения: «все прекрасно в личности, когда она обращена к Богу, и все безобразно, когда она отвращена от Бога». Этот духовный и теоцентрический эстетизм есть характерная черта и миросозерцания Данте Алигьери. Каждый христианин призван почувствовать премудрость Божию, увидеть красоту мира Им сотворенного – красоту и величие Божественного творения и в хоре Ангелов, и в полете святых душ, и в лучах зари, и в сиянии звезд, горящих на полночном небе, и в сладкозвучном пении птиц небесных, которые, по слову Спасителя, не сеют, не жнут и не собирают в житницы. Бесконечная любовь предвечного Творца изливается на весь сотворенный Им мир и осеняет все девять чинов ангельской иерархии, отражающих в себе как в зеркалах Божественный Свет:

«…Бесчисленная ангельская рать.
И даже в откровеньях Даниила,
Что тысячами тысяч рать назвать
Решился, то число себя сокрыло.
Так знай же, что первоначальный свет,
Различен в этих духах легкокрылых.
Коль знанию идет влеченье вслед,
То и любви Божественная сила
В носителях своих меняет цвет.
Сколь светел Бог, коль нам Его явила
Рать Ангелов, что множество зеркал
Бессмертный Лик в дробленье отразила
Затем, чтоб Он в единстве засверкал!»

                На всем творении отпечатлелась премудрость Творца, Его величие и гений; и если даже земной мир, обезображенный катастрофой грехопадения, красив, то, насколько же более прекрасен горний чертог. С уст грозного Данте некогда был готов сорваться молитвенный вопль: «Зачем Ты дал мне жизнь Боже, если тьма скорбей и страданий вокруг меня?» Но обретя духовный опыт Богообщения, Данте восхищен величественной картиной Божественной красоты, он предвосхищает мировую гармонию Царства Небесного, где не будет смерти, болезней, скорби и плача, но которое настолько прекрасно, что уста поэта не в силах описать эту красоту. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор. 2:9). Преподобный Григорий Палама – великий подвижник и аскет, богослов и боговидец Церкви, учил, что Царство Небесного есть созерцание нетварного Божественного Света. И для Данте пребывание в Раю – это лицезрение славы Божией, приобщение к Истине, Добру и Красоте. Подобно преподобному Симеону Новому Богослову католический поэт называет благодать Божию – «Высшим Светом», «Предвечной Любовью», «Светом Неизреченным», «Нескончаемой Силой». Святитель Григорий Богослов мудро нарек Ангелов «созерцателями славы Божией в вечности», и человек призван приобщиться к славе Божией, а не к Его неприступной Сущности. Вслед за Дионисием Ареопагитом, учившем о Божественном Мраке – непостижимости Бога, о Котором ничего нельзя изречь, ибо Он пребывает превыше всего сущего – земного и небесного, Данте, исходя из апофатического богословия, говорил, что никто из мудрецов, и даже самый высший Серафим никогда не смогут постичь не только Сущность Божию, но и самые сокровенные тайны промышления и любви Господней. Бог есть Сущий и Непостижимый, каждый человек, сотворенный по образу Его, несет на себе печать этой непостижимости, и весь мир – произведение премудрости Создателя, есть великая тайна, и конечно никто и никогда не из мудрецов и богословов на земле, не из многоочих Херувимов и шестикрылых Серафимов на небесах – не смогу до конца разгадать неисследимую тайну судеб Божиих. Данте – один из величайших богослов Средневековья, его богословствующая мысль не боится думать о вечных вопросах и вопрошать о них Вседержителя, но он же прекрасно понимает, что ум тварных созданий – Ангелов и людей ограничен, он не может объять премудрость Божию, и раз величайшие тайны Господни откроются Самим Богом лишь в Царстве Небесном, когда мы воскликнем – «Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои!», то в нашей земной жизни нам надлежит проявить смиренномудрие и мысль наша должна преклониться пред Всемогущим, с трепетом умолкнув пред Ним – «да молчит всякая плоть человеческая»:

Ни высший по достоинствам своим
Светлейший дух, что вечной тайной связан,
Ни приближенный к Богу Серафим –
Тебе не в помощь. Ты не можешь разом
Проникнуть в то, что волен наблюдать.
И ни единый в вашем мире разум
Тебе урок не сможет преподать.
Предел назначен вам, и не дерзает
Земная мысль его переступать.
Здесь, в Небесах, нетленный Дух блистает,
А на земле всех смертных господин –
Невежество. Коль Серафим не знает
Источника, начала всех причин…

                В горних чертогах Рая звучит возвышенный гимн, прославляющий Бога Вседержителя: «Славься, Саваоф, Святый Боже Сил Небесных, освящающий Своим блеском счастливые сонмы душ!» В тридцать третьей песни «Рая» Данте созерцает Высокий и Неизреченный Свет – славу Всевышнего, а в средоточии нетварного сияния – «три равноемких круга» – Святую Троицу, три совечные Ипостаси единого Божества, круг – означает совершенство и вечность Бога; их невозможно измерить и схватить умом – это непостижимость Творца и неизъяснимость Его замыслов. Данте говорит, что второй круг – отражение и излияние первого круга: Бог Сын предвечно рожден от Бога Отца и отражает в Себе все Его совершенства, а третий огненный круг рожден от двух – это поэтическое исповедание католического догмата филиокве – исхождения Святого Духа от Отца и Сына. Единая, святая, соборная и апостольская Церковь всегда исповедовала, что Святой Дух в аспекте Божественного бытия Своего исходит от одного Бога Отца, ибо Отец есть начало и источник Божества, а в аспекте нисхождения к миру – Святой Дух посылается Богом Отцом по ходатайству Сына. На латинском Западе возникло учение филиокве – Святой Дух предвечно исходит от Отца и Сына, как взаимосвязь любви и общение в любви между Ними, и от Них имеет сущность и бытие. Многие предпосылки учения католиков о филиокве – исхождении Святого Духа от Отца и Сына, содержались в богословских произведениях Августина Блаженного, считавшего, что «как Отец в Самом Себе имеет то, что от Него исходит Святой Дух, так Он и Сыну дал то, что от Него исходит Святой Дух, ибо если все, что имеет Сын, имеет от Отца, то имеет Он и то, что Святой Дух исходит от Него». У святых отцов Восточной Церкви, например Климента Александрийского, Григория Нисского и преподобного Максима Исповедника, была следующая словесная формулировка исхождения Святого Духа – «от Отца через Сына», но она конечно не идентична католическому выражению – «от Отца и Сына». По учению святого Григория Паламы только Богу Отцу принадлежит свойство быть безначальным по отношению к иным Божественным Ипостасям, Он – таинственный исток и единственная причина бытия Сына и Святого Духа, а значит, по Сущности предвечное исхождение Святого Духа совершается только от Отца, а как явление благодати Святого Духа во времени и Его действие в истории мира – совершается от Отца через Сына. Ипостась Святого Духа исходит от одного Бога Отца и от Него имеет бытие, а благодать Святого Духа – нетварная Божественная энергия исходит к людям от Отца через Сына в Духе Святом. Преподобный Григорий Палама учил, что есть предвечная Сущность Бога Троицы – непостижимая и запредельная для всех сотворенных созданий, а есть Его предвечные энергии, они – нетварные силы Бога, обнаруживающие действие Его любви, премудрости, красоты и могущества в истории мира. Сущность Божия есть онтологическое содержание трех Божественных Ипостасей – Бог един по Сущности, но троичен в Лицах. Вечные Божественные энергии нераздельно связаны с Сущностью Божией, она – их причина и источник, а они – проявления Сущности Божией и свободные действия Святой Троицы в мире, излияние благости и любви, проявление премудрости и всемогущества Всевышнего. По мысли святого Григория Нисского велика и непреодолима пропасть, отделяющая Сущность Божию от всякой созданной сущности, поэтому «Бог не может быть охвачен ни именем, ни понятием, не иной какой постигающей силой ума», и все творения Его могут быть причастны вечным энергиям Божиим, а не Его неприступной Сущности. Отвергнув учение о нетварных энергиях Бога – Его сиянии славы и Божественном Свете, католики не могут понять разницу между ипостасным бытием Святого Духа и Его явлением в мире. С богословской точки зрения – как вочеловечивание Бога Слова посредством Святого Духа нельзя отождествлять с Его предвечным рождением от Бога Отца, иначе нужно будет признать, что Сын рождается от Отца и Святого Духа, так и нельзя ниспослание Духа Святого в мир от Отца через Сына отождествлять с Его предвечным исхождением от Бога Отца – непостижимым образом Его ипостасного бытия. Преподобный Иоанн Дамаскин мудро заметил: Святой Дух предвечно исходит от Бога Отца и имеет от Него Свое Божественное бытие, а от Бога Отца через Бога Сына нисходит к сотворенным созданиям, озаряя и освящая их Божественной благодатью. В сущности католическое филиокве – учение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына есть искажение Символа Веры, антицерковное и антиканоническое нововведение, не находящее опоры в Священном Писании, противное Священному Преданию Церкви и учению ее святых отцов. В аспекте догматики – это ересь, вторжение рассудка в область богооткровенных догматов, изложенных в Священном Писании, искажение Божественного Откровения и самих основ духовной жизни Церкви, отрицание монархии Бога Отца, абсурдное смешение свойств Божественных Ипостасей, диархия – нарушение единства Божества, введение недопустимой и еретической субординации между тремя Лицами единого Бога. Католическое учение о филиокве унижает Божественную Ипостась Святого Духа, ибо Святой Дух рассматривается католиками как взаимная любовь между Отцом и Сыном и Сам не является Субъектом любви, но с догматической точки зрения вернее сказать, что вечная любовь – это отношение между Отцом, Сыном и Святым Духом.  В своих воззрениях на Святую Троицу и в вопросе об исхождении Святого Духа Данте Алигьери остается католиком, принимающим за истину догматическое заблуждение римо-католической Церкви, а не богомудрое православное вероучение.
                Написание «Божественной Комедии» – этой величественной поэмы, где был выражен весь дух и все миросозерцание Средневековья, потребовало от Данте Алигьери не только вдохновения поэта, но и эрудиции ученого, и мудрости философа, и проницательности мудреца, и религиозной интуиции мистика. Для Данте Рай – это царство вечной любви, Сам Бог воспринимается им как Свет и Любовь, а райская жизнь – как общение с Ним и вечное счастье. Рай в сердцах святых, живущих любовью Божьей – «Царствие Божие внутри вас есть» (Лк.17:21). Данте убежден, что «чем вернее мы Творцу вселенной, тем и любовь пылает в нас сильней». Святитель Иоанн Златоуст говорил, что если бы мы любили Бога, то исполняли бы Его заповеди, и эту высокую мысль на католическом Западе выразил Данте Алигьери в третьей кантике его «Божественной Комедии». Исполнить заповеди Евангелия невозможно без союза человеческой свободы и Божественной благодати. Благодать Святого Духа дает человеку силы исполнять заповеди Божии, а любовь соединяет всех нас в единую Церковь – в грандиозную мистическую Розу, ее сердце – Сам Христос. В начале и конце цепи проводников Данте стоит Господь – Он и Его любовь, премудрый Промысел Творца таинственно и неисповедимо действует через  Святую Деву Марию и Лючию, через Беатриче, Вергилия и Стация – всех спутников поэта, странствующего по загробью, ибо для Данте Христос – воистину Альфа и Омега. Высшая цель жизни человека – познать Бога и жить Богом, отдать Ему свое сердце и исполнить Его святую волю – служить Всевышнему. Беатриче довела Данте до Небесной Розы – образ пребывания всех святых в Боге и Бога в святых Своих, а после – его последним спутником на пути к Богу становится Бернард Клервосский. Святой Бернард Клервосский наставляет Данте отвратить от себя взор и сморить ввысь – в небеса, устремится к Тому, Кто пребывает над всеми – к Всевышнему. Во второй круг Святой Троицы вписан лик человеческий – это Христос Богочеловек, Он именуется в Священном Писании Сыном Человеческим. Христос вочеловечился через Святую Деву Марию, Она – Вратарница, открывшая врата к созерцанию. Это созерцание Данте и есть та «богоявленная апофеоза», о которой писал Вячеслав Иванов, оно – превосходящее всякий разум познание Иисуса Христа. Итак, по заветной мысли поэта райская жизнь – это ощущение Бога и созерцание Его Божественного Света, царство свободы и любви, «что движет солнце и светила». Этими возвышенными строками – поэтическим гимном любви и заканчивается «Божественная Комедия». В этих кратких словах Данте – целое богословие: Бог премудро сотворил мир и управляет вселенной, с акта миротворения началось время, устремляющее свой ход к вечности. Господь есть источник всей жизни, от Него – красота хора небесных светил, славящих своего Создателя, от Духа Божиего – свобода всех созданий, и все высокие стремления их душ и сердец движимы Его безупречной и всесовершенной любовью, вдохновляемы Им. По сути «Божественная Комедия» Данте Алигьери заканчивается хвалебным молитвословием Псалтыря: «хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его. Хвалите Его солнце и луна, хвалите Его, все звезды света» (Пс.148:1-3); ее последние стихи всегда напоминали мне по смыслу и поэтике «Песнь Христу после безмолвия в Пасху» святителя Григория Богослова: «По Твоему манию, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собой звезды, как ты затмеваешь умы. По Твоему манию то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи – луна. По Твоему манию зодиакальный круг и размерено кружащийся хоровод определяет меру годовых времен, неприметно между собой растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на прежней свой путь звезды суть глагол Твоей Божественной Премудрости. Твой свет – все те небесные умы, которые воспевают славу пренебесной Троицы. Твоя слава – человек, которого поставил Ты здесь Ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет…». Завершить же свой религиозно-философический и богословский очерк мне бы хотелось «символом веры» Данте:

«Я начал, – ты велишь, чтоб я открылся,
В чем эта вера твердая моя
И почему я в вере утвердился.
Я отвечаю: в Бога верю я,
Что движет небеса, единый, вечный,
Любовь и волю, недвижим, дая.
И в физике к той правде безупречной,
И в метафизике приходим мы,
И мне ее же с выси бесконечной
Льют Моисей, пророки и псалмы,
Евангелье и то, что вы сложили,
Когда вам Дух воспламенил умы.
И верю в Три Лица, что вечно были,
Чья сущность столь едина и тройна,
Что «суть» и «есть» они равно вместили.
Глубь тайны Божьей, как она дана
В моих словах, в мой разум пролитая,
Евангельской печатью скреплена…»