Детство. Я не знаю что вам о нём рассказывать. Помню только мать, сидящую на коленках: ей было тогда лет тридцать, молодая и красивая, румяные щечки, длинные белокурые волокна, спадающие до поясницы. Она сидела и подзывала меня. Кажется, она надеялась, что я сделаю свои первые шаги к ней. Она называла моё имя, подзывала к себе, тянула длинные и красивые ручки. Я едва ли помню, отчетливо ли слышал, как она произносит его, но точно помню, что сделать первые свои шаги мне удалось лишь спустя пару недель. И то, не к ней, а скорее к шоколаду, который одиноко лежал на столе, греясь в лучах солнца. Я сидел на полу, играл с игрушками, и обворожительно смотрел на этот гребанный шоколад. Я знал, что он расстает, если я не подойду и не заберу его, не спрячу от солнца. Мать стояла спиной к умывальнику, чистила посуду, а я, завороженный этим шоколадом, поднялся и сделал свои первые шаги. Стол был довольно высок. Я тянул свои руки к шоколаду, животом упершись к стулу. Мои короткие руки тянулись и тянулись, но всё, что мне удалось сделать, это выцепить шоколад и он собственно говоря, полетел мне на лицо. Услышав грохот, который я издал, упав задницей на пол, мать обернулась. В её лице была улыбка, шок, непонимание, отчаяние, наверно потому, что я не тянулся к её рукам и объятиям, а к шоколаду. Возможно, я хотел сильно кушать, но я лелеял о спасении шоколада. Я был войном уже тогда!
- Папка, папка! Он сделал первые шаги! — кричала мать моему отцу, который сидел на диванчике в зале, попивая пиво.
— Да? Он так повзрослел! — всё, что вымолвил отец, сделав несколько глотков из своей пинты.
Мой отец был хорошим человеком, не смотря на то, что уделял мне совсем немного своего времени. Большую часть же своего времени он отдавал просмотру футбола, распитию пива, появлялся то под утро, уходя вечером, то ночью, уходя утром. Я не знал этого человека, он совсем мало, или же, почти никогда не воспитывал меня. Он приходил пьяным домой, ушатанным, брал меня за руки, что-то говорил. Бывало, когда целовал меня, то его щетина резала мне лицо, подобно острой бритве. Я не плакал. Я желал, чтобы этот человек поскорей меня отпустил и я вернулся к своим играм. Тогда я отчетливо понимал, что, таким отцом я никогда не буду! Стоит ли говорить, что отцом я вообще не стал? Наверно не стоит.
В нашей семье работала только мать. Официанткой, таксистом, барменом, училась на помощницу медсестры, самой медсестрой. Проработав где-то полгода в больнице, она слегка от ангины. Выздоровела, вернулась на работу, но денег приносила мало. Мой старший брат помогал, старшая сестра исчезла, ничего не сказав. Таковой была моя семья. Рождество — время, казалось бы, воссоединения семьи, но куда там, на рождество мы все сидели тихонько, я, моя мать и отец. Брат и сестра — где вы сейчас?
В школу я пошел рано. Мне исполнилось шесть лет, и мать подумала, что чем раньше я пойду в школу, тем быстрее начну всё понимать и изучать. Я верил в уверенность своей матери, поэтому, наверное и согласился, не опустив свою голову. Она лелеяла о том, чтоб я стал успешным человеком, имел собственный бизнес, три машины, коттедж. И в это я с уверенностью верил. Наверно эта вера в её уверенность и в свои силы помогла мне в первое время. Я действительно много зубрил, старался, но попав не в то окружение, все поменялось. Точнее сказать, окружение попало в меня, и я поменялся. Стал агрессивнее, депрессивнее, циничнее — какая к черту надежда на хорошее будущее?
Школа. Нас построили в одну большую шеренгу — давайте знакомиться? Учительница, которой едва исполнилось тридцать лет, попросила нас всех выстроиться в ряд, кто выше, кто меньше, кто жирнее и умнее, тупее и проницательнее. Я стоял посередине, потому как был самым маленьким из всех, но это временно. Я знал что буду под два метра, как мой старик, но эти мысли меня посещали редко. У меня не было комплексов по поводу роста, но мне было стыдно, что весь мир смотрел на меня свверху вниз. Учительница была одета в черную короткую юбку, белую потрепанную рубашку. Похоже, она не успела её почистить, помыть, все такое. Знаете, может быть, она встала в пять утра, начала расчесываться, умываться, но об одежде не позаботилась. Не смотря на это, у неё было красивое детсткое лицо, длинные белокурые волокна, спадающие до поясницы. Она смотрела на всех нас с уверенностью, что мы закончим школу с отличием, университет, дальше пойдет хорошая работа... Где то я это уже слышал. Взрослые так лелеяли о нашем будущем и вселяли в себя, скорее, чем в нас, надежду, что все будет отлично, забыв напрочь о том, что мы, быть может, не хотим всей этой чепухи. Во многом я был прав — никто из нас позже не хотел быть ни врачом, ни гумманистом, ни юристом. Всем было искренне похеру. Учительница представилась. Анастасия, двадцать четыре, недавно закончила университет, курсы, и вот — её отправили в гимназию номер восемь, предодавать нам уроки, истину, и все такое. Дальше: она просит всех выйти и представиться, коротко рассказать о себе. Всем без исключение семь лет, одному мне, идиоту, шесть. Вот тут я почувствовал себя неполноценным.
Вышел первый мальчик. Красивый, одетый официально, кажется, его родители были банкирами, либо в политике участвовали.
— Я Влад. Мне семь лет, ээ, мои родители владеют сетью магазинов, ну а я хочу в будущем стать владельцем нескольких их предприятий.
Все похлопали ему. Учительница погладила его по голове, кажется, у него встал член, потому как по выражению его лица в этом сложно было усомниться.
Дальше вышла высокого роста, с лучезарной улыбкой, белыми, как в фильмах зубами, и немного помолчала. Казалось бы эту тишину уже невозможно нарушить — все, даже я, заворожительно наблюдали за этой красавицей.
— Я Ульяна, мне семь, моя мать актриса, отец... отца у меня нет. Я пока не определилась кем хочу стать.
Мы все опустили свои головы, прониклись к ней состраданием. Ведь каждый из нас, по-настоящему, чего бы там не заливал учительнице, толком не имел представления, кем хочет стать. И нам это исключение полагалась — нам же, черт возьми, семь лет! Ой, точнее шесть.
Дальше была моя очередь. Я услышал около двадцать детей, кто кем хочет стать. Все были настолько банальные, настолько скучные, что я решил придумать нечто остроумное.
Я вышел. Начал смотреть на учительницу, на других детей, на строение школы. На солнце, которое слепило и било мне по глазам.
— Ну же, давай, не бойся, — успокаивала учительница, обращаясь ко мне. Она подошла немного поближе и погладила своими нежными и тонкими пальцами мне щеку. Я был влюблен в неё уже в этот момент — мне подумалось, что раз она мне одному так сделала, а других проигнорировала, то быть может, мне стоит уже сразу пригласить её на свидание?
Сделав сильный вздох, я представился: — Алёша, шесть лет. Моя мать медсестра, отец пьяница, и я не хочу быть таким же. Кем же хочу стать в будущем, ну, наверное писателем.
Когда я сказал всё это, некоторые из будущих одноклассников просмеялся, я тоже улыбнулся, и желая уже вернуться на свое место, учительница хватает меня за руку.
— А о чем ты хочешь писать? Расскажи, нам интересно, улыбчиво спрашивает она.
— Не знаю, отвечаю я неуверенно, — наверно обо всем.
Всё, что было дальше, можно и не описывать. Целых два часа мы блуждали по школе, нам показывали классы, знакомили с будущими учителями, мы заходили в другие классы, смотрели как взрослые дядьки внимательно слушают учителей, бормочут что-то себе под нос, смотря на всех, включая меня. Откровенно говоря, всё это дерьмо мне не нравилось. Я уже надеялся слинять, вернуться домой, но как обычно, надо было сидеть до конца. Последующие школьные дни выворачивали меня. И я нашел способ, чтобы эти дни мне нравились, хотя бы искренне. Пристрастившись к алкоголю, я начал приходить вечно пьяным, с похмелья. Рад знакомству, меня зовут Алёша, и я ненавижу школу.
Золотое время, извечные потасовки, ссоры и конфликты, первая любовь, и.. знакомство с алкоголем. Наверно, каждый из вас, кто учился в начальных и после — старших классах, сталкивался с довольно серьезной проблемой — ненавистью одноклассников в твою сторону за то, что ты, якобы, "не такой, как они". И эта проблема коснулась весь наш класс. Мы стали самым отвратительным и грязным классом в этой школе. Если я скажу, что ни с кем не сдружился, я наверно совру. Когда мы все повзрослели, нам исполнилось шестнадцать лет, мы стали оценивать любую ситуацию по-своему, субъективно, так сказать. Никто не хотел водиться со мной, кроме единственного парня, чуть похожего на меня. И звали его Вадик. Вадику было семнадцать, на год старше, казалось бы он знает больше, чем я, и соответственно я прислушивался к нему. Вадик не был авторитетом в классе, не прослыл популярностью или был известным, просто его все сторонились, не били, боялись. Он всегда сидел в конце класса, сверлил всех взглядом, носил классные очки, ну и говорил красиво и был своего рода королем красноречия в нашей школе. Он был блондином, у него были зеленые глаза, и очень чистое лицо. Мы были с ним одного роста — наконец то я могу похвастаться, что рост мой был сто восемдесят, когда его, чуть больше, где то восемдесят пять. Мы часто прогуливали с ним школу, сидели у него до поздна и домой я мог вернуться хоть утром. Моя мать уже состарилась, ей было трудно меня наказывать, она могла не появляться дома, из-за работы в больнице. Отцу было до фени всегда, и за эту особенность его характера я его любил. Как только заканчивался урок, мы с Вадиком уходили далеко за пределы школы, вглубль леса, там мы курили, пили, завернутое в пакет виски, наслаждались природой, теплом и солнцем. Когда я был с Вадиком, ко мне никто не лез. Когда его не было, все смеялись с меня, никто не подходил ко мне и даже не помогал. В каком-то смысле и меня боялись, наверно потому что я был таким же ублюдком, как Вадик. Вадик успевал во всём — первая любовь, первый секс, долгие отношение. Долгие... по крайней мере, шесть месяцев, которые он повстречался с девушкой, для меня казалось вечным. Он не знакомил меня со своей пассией, но говорил, что она прекрасна, всё мне доверял и рассказывал. На вопрос, почему не познакомил меня с ней, говорил уверенно — это роковая ошибка во всех отношениях. А если бы ты влюбился в неё? Я сделал тяг, выпустил дым, и ответил, — логично. Больше я ему ничего не мог сказать. Я сидел на пеньке, пил виски, курил, и думал, что же бы изменилось, познакомь он меня со своей девушкой? Я уже полгода испытывал апатию, и мой интерес бы не возвысился к ней, хотя, если бы она пила с нами, возможно, мои чувства бы на короткий миг пробудились. Но тут уже винить некого — алкоголь творит с нами по настоящему невероятные вещи. Собственно, как я начал пить, история не интересная. Это случилось год назад, Вадик пришел в школу ушатанный, но я тогда не заметил изменений. Говорит мне, мол, пошли за школу, перед физкультурой. Дав мне в руки некий раствор, сказал, попробуй. Что случилось потом — не нужно гадать. На физкультуре мы блевали, нас вызвали к директору, спросили, какого *** мы пришли бухими, на что мы ничего не ответили. Наш смех сказал всё за нас. На следующий день мы должны были прийти с родителями. Мы сидели с Вадиком в парке и пили вино.
— Вадик, но ведь твой отец моряк, он сейчас в Финляндии?
— Ага, ответил Вадик, точно. А мать, похоже, опять гуляет.
— Она на трассе, да?, — спросил я, удерживая смех.
Вадик ударил меня по макушке и отпил.
— Там, должно быть, моя сестра. Но я не уверен.
— Так, а что будем делать-то?
— Я знаю кое-кого, кто может сыграть роль наших отцов.
На следующий день мы пришли с бомжом Андреем, которого приодели и умыли. Директор, конечно поверила, но спустя неделю, когда уходила с работы, встретила Андрея. Он лежал на асфальте одетый в рванье, которое при встрече было нормальной солидной рубашкой, и слюна стекала с его рта, летя в канализационный сток рядышком.
Что ж, директор ничего нам не сказала, но всегда смотрела на нас с подозрением. Андрей сыграл свою роль замечательно, жаль только спалился. После этого нас никогда не просили позвать своих родителей, видимо знали, что с этим вопросом слишком тяжко.
С каждым днём мы падали на моральное дно. Нам надоедала школа, мы ненавидели одноклассников, людей. Моя мать начала ныть, что зря верила в меня, отец попал в больницу с эпилепсией. Вернувшись домой со школы один, и сразу же, на удивление странно для меня, я увидел, как санитары увозят отца. Мать стоит, прикрыв лицо ладонью, плачет.
— Ты что? — спрашиваю я, наблюдая за тем, как увозят старика.
— Эпилепсия! Будешь пить также, как он, — окажешься на его месте!
Я скрестил руки на груди, увел взгляд, вздохнул, направился в комнату. Мать орала и орала, мол, твоя жизнь катится ****ецки и стремительно в говно, а я закрылся в комнате, включил музыку и достал из комода бутылку шнапса. Всё, что мне хотелось на данный момент, забыться.
Пятница, день, когда в школу особенно не хочется идти. Во-первых, выходные впереди, мы с Вадиком собираемся в клубы, где напиваемся до ужаса, ищем девчонок, и уводим их к себе на квартиру, а точнее.. уводит Вадик. Каким бы ублюдком я не казался, все равно девушки не попадали под мой шарм. Да, я был красивый, длинные до плеч волосы, покрашенные в белый цвет, круто одетый, умеющий пить до утра и не блевать, всё это им было интересно, но не больше, чем поцеловать в щечку или в губы, быстро и не искренне. Я ненавидел целовать пьяных девушек. От них воняло, они казались мне не искренними, но все это исправилось чуть позже — мне стало пофигу позже. Я лежал в постели, было пять утра. Я проснулся, поскольку мне приснился кошмар. Ненавидел жуткие сны, хотя они казались мне лучше, я даже думал, что если снится кошмар — значит, так и случится в реальной жизни. Я достал из шкафа пачку "кэмел", открыл окно, прикурил и ждал. Ждал, пока какая-нибудь интересная мысль мне прилетит через окно в голову. Всё, что мне приходило в голову, это просто спать дальше. Никого дома не было, да и если бы было, все равно я бы не пошёл. Пролежав так полчаса, с закрытыми глазами и голый, я решил спуститься вниз, покушать, умыться. Вдруг мне звонит Вадик:
— Сегодня не идём никуда. Помнишь Катю? — спрашивает Вадик.
— Ты мне звонишь в пять утра? Что, блять, с тобой не так?
— Я знаю, что ты ждал моего звонка. Короче говоря, нас зовут на квартиру, в пять вечера. Встретимся в два в парке и пойдем.
Что же, думал я, мысль неплохая. Идея тоже. Я направился в ванную, побрился, умылся, почистил зубы. И направился на кухню. В баре лежала недопитая бутылка рома, я взял её, в зубах была сигарета и тлела, и пошел на вверх, в свою комнату.
Всё, что произошло потом, подобно "тошноте" Сартра. Я лежал на полу. Мне было холодно — на глазах слёзы, они жгут, я скрипу зубами, по полу бегают крысы, тараканы и другие прочие насекомые. Вадик лежит рядом, с его рта идёт пена, и некому помочь. Девочки лежат, в их венах — торчат шприцы. Голые стены, покрытые плесенью, меня пугают. Губы сухие и синие от холода... Что же с моей жизнью не так? Мои глаза начали постепенно закрываться, и я уже не имел сил их сдерживать, свет перекрывался..