***
Белый, необычно жаркий луч ударил в окно трамвая, и я зажмурилась. Хотелось бы сказать, что заложила пальцем книгу. Но, каюсь, в эти дни я совсем, ничегошеньки не читала. Во-первых, меня и так окружало слишком много книг, языков, лиц, аннотаций, обложек, стендов, визиток, презентаций, литературных агентов, издателей... А ещё мне было незачем отвлекаться. Мне и так всё нравилось. Старинная вилла прямо у остановки, солнечные платаны, мужчины возле пивного ларька, баржи на реке, густо заросшие палисадники у домов – всё это было видно по пути. Диктор объявлял остановки, и я не могла удержаться – тайком выдыхала все реплики за ним. До сих пор робко надеялась, что когда-нибудь всё же выучу язык? На поворотах извилистых улочек вагон подрагивал. Время от времени раздавался звон – такой же мягкий, как произношение диктора.
Всего этого было вполне достаточно для переживания полноты жизни.
Я знала, что скоро захочу рассказать о происшедшем и сразу смущённо запнусь: вот, одни и те же образы, снова штампы, за столько лет ничему не научилась – но что поделать, если периодически сама жизнь помещает меня в одни и те же декорации? Не в этом ли – её стиль?
Философствовать некогда: моя остановка. Вообще, это ненормально, когда садишься в 21-й трамвай, а приезжаешь на 17-м. И поворачивает он – здрасьте! – совсем в противоположную сторону. А, может, это как раз нормально? Главное – остановку не прозевать.
Брусчатка приветственно толкает подушечки ног. Здесь все бегают на красный – бегу и я. Не хочется забиваться в автобус – вместо этого шагаю к мосту. Всё так же гордо взирает вдаль портовый рабочий из камня, всё так же весело рябит вода. На четвёртый день город становится своим.
На ярмарку идти не хотелось: все контракты были подписаны в первые два дня - оставалось только слоняться между рядами и сидеть у стенда, приветливо улыбаться и повторять одни и те же заученные фразы о своей книге.
«Встречу ли я Магу?» - очень часто крутилась в уме эта фраза.
Ситуация была в чём-то похожей, забавно. Мы ведь и правда не договаривались о встречах. И условных знаков никаких не было. Да и где их оставишь, как?
Донёсся шум двигателя, из-за спины вынырнул самолёт и замершей белой птицей плавно стал подниматься в небо. Здесь оно всё - в акварельных мазках инверсионных полос. Кто-то постоянно то взлетает, то идёт на посадку: аэропорт совсем рядом с городом. Вот, второй чуть поодаль. Третий – или просто птица? А знакомого силуэта не видно. Ну и ладно. Я нехотя оторвалась от перил и торопливо зашагала в сторону вокзала, куда здесь, как в Рим, ведут все дороги.
***
Я еле дождалась вечера. В конце концов развернулась в сердцах и ушла со стенда. Какого чёрта?! Я приехала на ярмарку работать! И представлять свою страну – причём достойно! Понимаю, успех хочется отметить, но это не значит, что надо обязательно надираться с украинцами, потом венграми, а потом шокировать итальянцев дурацкими остротами и неуместными песнями. Хорошо ещё, что не жестами. А то вдруг бы господин Кириченко вспомнил о цвете своей рубашки и нашёл бы это ужасно занятным.
Но, кстати говоря, действительно me ne frego – а говоря по-нашему, мне плевать. Всё, хватит. Я иду гулять. Город меня заждался. Да и не только он, наверное - хочется надеяться...
***
Вообще, наша встреча была яркой – и одновременно как во сне. Это был второй день.
Вся делегация разбрелась кто куда. Оно же и к лучшему, я привыкла гулять без спутников.
Но иногда по вечерам среди людных улиц охватывает томительное одиночество. И оно тоньше и острее, чем просто слегка обидеться на кого-то, кто не смог выбраться с тобой на чашку кофе (извини, сессия, работа, муж, ребёнок, все дела)... Меня оно гонит мимо сияющих витрин, и толп туристов, и нарядно подсвеченного собора, меня влекут и странно отпугивают шумные, тонущие в апельсиновом свете кафе. Я чего-то стесняюсь. Может, как раз того, что я одна? Причём не в данный конкретный момент времени – а того, что это моё перманентное, жизненное и пожизненное свойство?
Я иду по мосту, мимо проносятся машины и велосипедисты. Я иду.
Давно стемнело.
Вообще, я увязалась за какими-то студентами: мне показался заманчивым этот ведущий вниз поворот, любопытно стало. И точно - передо мной предстали узкие булыжные улочки, белые дома со ставенками, фахверком и гортензиями. И вроде тоже пряничное, как в Старом городе, но почему-то не такое искусственное. Да и народу тут было меньше. Я даже преодолела свою застенчивость и решила сесть да выпить где-нибудь бокал сидра.
Выбрала милое заведение с вывеской под старину, устроилась на улице. Какое-то время чёркала в блокноте. Записывала туда все образы подряд, даже не пытаясь искать рифмы. Потягивала сидр, который здесь называется Apfelwein и подаётся как в «чистом» виде (странноватый вкус, совсем меня не впечатлил), так и подслащённым (вот это другое дело).
И вдруг ощутила чей-то взгляд, словно щекотку под кожей виска. Повернула голову – и чуть не поперхнулась.
Я была уверена, что смотрел именно он – хотя сейчас вполне натурально глядел куда-то в сторону. Меня поразило то, что люди за соседними столиками не обращают на него никакого внимания. Конечно, в принципе не заметить такого здоровенного парня довольно сложно – но особенно, если он одет в мундир первой мировой.
Меня бы меньше удивил человек в костюме Дарта Вейдера. Реконструктор? Актёр? И почему один? Я отвернулась, неловко отхлебнула сидр онемевшими губами. От незнакомца вдруг повеяло чем-то... нездешним. Стало жутковато. В следующий миг меня обдало жаром: он вышел из-за стола, обратился к официантке, она спокойно приняла заказ и ушла – тогда незнакомец посмотрел прямо на меня с тенью улыбки.
Я окончательно смешалась. В следующие несколько минут мы то и дело обменивались взглядами. Если б не дикость ситуации, можно было б сказать, что мой визави очень хорош собой. Молодой. Светлые волосы, правильные, типично немецкие черты – и что-то в них очень мальчишеское, может, из-за небесного оттенка глаз, может, из-за полноватого овала лица. И ещё он не излучал опасности, несмотря на свой рост и богатырское сложение.
Я нашла в себе силы улыбнуться – и он вдруг просто расцвёл. Даже вскочил, но, спохватившись, передумал и уселся обратно на стул – теперь почему-то по-хулигански верхом.
Нет, так дальше продолжаться не могло. Я решительно (на ватных ногах, ага) встала и подошла к нему.
Wie hei;t du?
Он понимал, что вопросов у меня гораздо больше, не только то, как его звать – но надо же начинать с чего-нибудь. Так же, как он начал со своего пристального смотрения. Окей. Я откликнулась и сделала шаг. Но он не спешил шагать мне навстречу – всё так же сидел, оседлав стул, расставив ноги в хромовых сапогах, и окидывал меня взглядом – не наглым, но неотрывным.
«Сама дай мне имя» - вот что я прочла в его лице, во всём его облике.
Кто я сейчас? Дочь мельника из сказки «Румпельштильцхен»? А быть может... Адам?
«Отто», - подумала я – нет, не совсем. Чего-то не хватало, а чего-то было в избытке, хотя бы лёгкий, но всё-таки диссонанс. Стефан – нет, не годится. Себастьян – фу, нет, вообще мимо. Что-то романтическое, но одновременно твёрдое, мужественное.
Герман!
Он снова просиял – и вскочил, и кинулся мне навстречу, и пожал мне руку таким милым, смешным жестом – и с горячностью, и с деликатностью, и с трогательным акцентом произнёс по-русски:
Приятно познакомиться!
Мне это было удивительно.
Но всё наше дальнейшее общение тоже проходило на русском языке. Выдавал лишь акцент и мелкие ошибки.
Тогда мы рассчитались и вместе пошли по направлению к реке. И ещё не раз к ней возвращались; неудивительно, она для всех местных – место притяжения, всё вокруг неё, на ней, по обе стороны.
Странно, но после того, как лёд был разбит, а с уст моих, как озарение, сорвалось имя, мы с полчаса не ощущали потребности разговаривать. Просто шли, держась за руки.
Казалось, мы знакомы сотню лет. А подробности нужно, скорее, не узнать, а просто вспомнить.
Ситуация перестала казаться мне странной. Мне очень даже понравилось прогуливаться по набережной под руку с красивым офицером.
Когда я сказала, что я писательница, мой спутник со спокойной радостью произнёс туманную фразу:
Как и должно быть...
И я не стала переспрашивать, как сделала б в беседе с другим: я ощутила, что Герману приятно то, что я могу впустить в сердце красоту его города.
Оказалось, он лётчик. По коже у меня пробежали мурашки, а сердце ухнуло куда-то вниз. К этому роду войск у меня и правда особое отношение: дедушка служил в авиации. Но меня снова охватила жуть.
Не бойся.
Я вздрогнула. Это нереально, чтоб человек так тонко чувствовал малейшие движения моей души – без слов, на меня даже не глядя.
Прошу, не бойся.
Чего в этих словах было больше? Мольбы и как раз таки страха: он сам боялся – испугать и оттолкнуть меня.
А я и нисколько не боюсь, - тихо сказала я.
Я всё расскажу и покажу, обещаю. Ты поймёшь, клянусь, ты вообще всё-всё понимаешь! – воскликнул Герман. – Ну... ну, вот скажи, какая моя фамилия! – выпалил он.
Я от волнения прыснула невпопад и пальнула в ответ:
Да неужели фон Рихтгофен?!
Да! Да, чёрт побьери, да! – победно заорал он, и мы оба расхохотались.
Второй раз за вечер мигом разряжалась атмосфера, а дело приобретало интересный оборот.
Только ты обязательно приходи, - серьёзно проговорил Герман, легонько взяв меня за плечи и глядя мне в глаза. Он не сказал, куда идти. Но я и так сообразила.
Когда через пару шагов обернулась, никого за спиной не обнаружила.
И вроде бы ожидаемо, но я невольно поёжилась.
Заскакали в голове беспорядочные мысли. Обрывки каких-то мотивирующих лозунгов насчёт того, что «мы – творцы своей реальности», хотя чепуха, я могу вольно творить лишь художественную реальность, а ещё все эти шутки, что вот обернёшься однажды слишком резко, а у тебя за спиной текстуры не загрузились – да, вот сродни последнему что-то и происходило. Знать бы, что это вообще?..
***
В тот день, когда я обозлилась на Кириченко и Силивончика (ещё один автор, по совместительству собутыльник нашего директора), то решила пойти в Пальменгартен. Теплицы закрывались через 10 минут, кассир предупредил об этом, но всё равно купила билет. Меня восхитило всё в этом осеннем парке: и яркое увядание, и упрямая свежесть, и тщательное устроение отличных друг от друга уголков, и большие черноголовые гуси на лужайках, и огромные, пышнейшие георгины разных сортов (особенно трогательные на фоне далёких, розовых от закатного света, небоскрёбов). Но вся моя прогулка была ожиданием.
Я ждала... Чего? Захода солнца? Я больше не была уверена, что это необходимо.
После того случая в чёрном лесу.
Нет, я не ошиблась. Это не бред. Всё это время, перед заходом в парк, я шла по улицам и всё фотографировала, как китайский турист.
Но в один момент меня осенило, что каждый миг здесь наполнен тысячей других, за каждым жестом и секундой – невысказанная история. До меня дошло, что каждая мелочь – это всего лишь маленький видимый символ чего-то непроявленного большего. Как это случилось?
Да, я шла в парк пешком. И по пути окончательно поняла, что мне так особенно здесь нравится: эти особняки, похожие на шкатулки. Они не так уж охотно открываются, но здесь хранится жизнь – семейный очаг, драгоценные моменты. Мне нравились и многие детали: чёрный мерседес на обочине; уютная сжатая дворами церковь; белка, юркнувшая в школьный сад. И этот сумрачный сквер меня тоже привлёк – этот кусочек темноты среди города, клочок земли с вечной еловой тенью.
Он поманил меня, хотя идти надо было совсем в другую сторону. Но я ощутила, что мне нужно войти под сень этих елей – как в портал или в магический круг.
Я шагнула внутрь и ощутила трепет. Ведь это...
Чёрные ели. Чёрный лес. Тот самый мрачный лес из немецких сказок.
Я в нём колдунья, а ты... видимо, солдат. Твоё имя и значит – «военный».
Не могу сказать, что стало страшно, но сердце почему-то сильно забилось. В следующий миг оно чуть не выскочило из груди - ты коснулся моей шеи. Я узнала! В тот же миг! Ты тронул – и снова скрылся, даже не показавшись; боже, мне захотелось закричать – от потрясения, от тоски; в носу защипало; я кинулась из сквера прочь. Так издеваться надо мной?! Вот гад! Ещё и при орденах, при шпаге. Барон, чёрт бы тебя побрал.
Ох, и ругаюсь я – но только для вида.
Я полюбила твой праздничный облик, твоё открытое лицо.
Как ты мог, Герман? Только растравил мне душу. Ведь я бы действительно хотела свидания под сенью елей и в тот момент до жжения в глазах расстраивалась, что ты лишь точкой обозначил историю, которая оказалась не явленной, не пережитой и с нами не случившейся.
***
В парке я успокоилась, даже испытала умиротворение, любуясь на вальсирующих в пруду разноцветных карпов.
Потом шагала снова мимо старых домов, привычно увёртывалась от велосипедистов, так же тихо грустила, проходя рядом с сидящими в кафе людьми. Вышла к Старой опере, побрела по Гроссе-Боккенхаймер-штрассе, присела в плетёное кресло у «Старбакса» и начала ловить ускользающий вайфай.
И тут он подошёл откуда-то сзади и как хлопнул меня по плечам:
Вот ты где!
Я ненавижу резкие звуки и непрошеные касания, поэтому я вскочила как ошпаренная кошка, едва не перевернув столик.
Герман! Твою ж дивизию!..
Боже, вот взять бы с соседнего стола чашку и запустить тебе в лицо. Нет, а он стоит и хохочет. Сияет весь, и снова при параде. И на щеках от смеха ямочки.
Я-то, конечно, дёрнулась – но в тот же миг внезапно остро захотелось его обнять; я ничего не смыслю в эмоциях, сама порой не ведаю, что чувствую, а тут на меня нахлынуло открытие – что я по нём весь день, оказывается, безумно скучала. И я опустила плечи, вздохнула и прижалась к Герману, а он поцеловал меня в макушку.
Мы ещё гуляли по окрестным улицам, на одной из них я замерла перед освещённой витриной с мейссенским фарфором. Меня всегда такое манило – отображение недостижимой мечты.
Ну, и что ты тут смотришь? Пошли поужинаем к моим старикам, так ты поедишь с такого! – с обычной непосредственностью предложил Герман.
Я усмехнулась: ничего себе, не рановато? И как он это представляет? Я-то думала, это просто хулиганство: за час до этого за чашкой кофе он объявил официанту: «Моя жена не говорит по-немецки, можно по-английски, пожалуйста?» - за что и получил под столом полушутливый толчок.
Но в следующий миг я оторопела: город менялся наших глазах.
Вот продефилировала негритянка в микрошортах, что-то вещающая в телефон - а прямо за ней шествовала дама, одетая как на дореволюционных фото. Я вдруг ощутила, как волосы просто бамбуком вырываются из головы, скручиваются, ложатся... Не осталось и следа от моего пиджака и брюк - тело потонуло в слоях неудобных одежд. Мигом исчезли все современные сооружения, померкли и растворились небоскрёбы, весь мир уместился в пару этажей. Значительно потемнело. Раздалось цоканье копыт – кто-то ехал в фаэтоне. Из темноты вынырнули фары, и по булыжной мостовой проехал мимо один из тех автомобилей, что я видела лишь на картинках.
Я семенила рядом, бросая порою взгляд на его орден «Pour le M;rite», словно стараясь успокоения ради сосредоточиться хотя б на одной уже знакомой детали. Но по лестнице фамильного особняка с белым орлом над дверями я всходила в полной прострации.
Воспоминания об этом ужине остались обрывочные и крайне противоречивые.
Помню, украдкой кинула взгляд на своё отражение в старинном зеркале: от увиденного облегчённо выдохнула, но ведь это же полдела – всё равно с комом в горле входила в богатую гостиную. Самым страшным было разлепить губы и поздороваться; и вот здесь произошло что-то вообще непостижимое: помнится, со страху я поздоровалась по-русски, и ответили мне так же, но очень стойким было ощущение, что все присутствовавшие – я, Герман, его родители, двое сестёр, прислуга – все говорили на немецком. Но тогда мне было не до раздумий и не до разгадок.
Весь вечер я провела как на иголках. Из-за вполне прозаических вещей: то мне казалось, что неправильно пользуюсь приборами, то неловка, то отвечаю невпопад: хорошо, что обсуждали не столько театр и события света, а, конечно же, войну - уж в этой-то теме я, слава Богу, смыслила. Хотя и тут перенервничала: а вдруг барышне не полагается высказывать суждения о плане Шлиффена?
Герман, конечно, взялся меня выручить. Правда, делал это он весьма своеобразно. Он начал с самого вдохновенного вранья: представил меня дворянкой из знатного рода, притом восходящей звездой шведской литературы, рассказал какую-то совершенно умопомрачительную историю нашего первого знакомства в Гётеборге. В некоторые моменты его просто прибить хотелось. Особенно когда он называл меня Карен – напоминая о противной главной героине «Серенады солнечной долины», ну вот всегда меня бесила, как и Юлия в «Женщине моих грёз». Притом видеть надо было, как он жизнерадостно плёл обо мне на ходу самые дикие небылицы, наподобие того, что за мной «бегал» Август Стриндберг – и одновременно уплетал ужин да ещё и мне постоянно подкладывал. Я тоже отличаюсь хорошим аппетитом, хоть и не таким волчьим, но в тот вечер мне кусок в горло не лез.
Ну вот почему иногда какую-то чушь творит другой, а стыдно тебе?.. Хотя стоп, будь я разведчиком, была бы благодарна такому товарищу – легенду выдумать «по ходу пьесы», ого!
По лицам и тону его домочадцев нельзя было ничего уловить, все были крайне любезны.
Ох. В том-то и дело – не уловить. Надеюсь, меня посчитали просто застенчивой. А не, разумеется, дурой.
Но, боже, почему мне важно мнение этих людей?! Когда творится такое – скол, сдвиг, наслоение миров?!
Я же не останусь тут навсегда?!
Меня охватила паника.
Столько всего скопилось и сорвалось снежным комом, что, когда мы вышли, у меня из глаз брызнули слёзы. Я не могла сказать, что расстроена, или унижена, или рассержена, или напугана, и что-то там ещё – «оно просто само».
Герман побледнел, и выхватил откуда-то чистый платок, и вытер мне одну щёку, и покорно отдал, когда я отобрала, и совсем не поверил моему: «Всё нормально», и ясно понял, что я была совершенно не готова к такому приключению.
Тем временем, света становилось всё больше. Вблизи снова расцвели огнями высотки. Где-то пронзительно завыла сирена.
Мой офицер виновато выдохнул:
Прости меня! – и встал на колени, прямо на асфальт в наглаженных брюках.
Ну вот ещё, вздумал! – возмутилась я. Нет, ну правда же, глупость: здесь вообще везде очень грязно – говорят, из-за приезжих. – Извини, всё хорошо, просто перенервничала, на работе и вообще... Проводи меня лучше до гостиницы.
Мы вместе ехали в трамвае. Он в мундире, я в пиджаке – положив голову ему на плечо. Честно говоря, я уже перестала удивляться тому, как выглядел мой спутник, и его диковинному взаимодействию с окружающей реальностью – этому смешению старины и современности в его поведении, фразах. После такого путешествия в другой мир (а я была уверена, что это не только время, но ещё и мир) глупо было бы и дальше недоумевать. И вместе с тем, каждый день и час пребывания в этом многоликом мегаполисе становился для меня всё удивительнее.
Милый Герман. Я уж не знаю, чем этот город был бы мне без тебя.
***
На следующий день я, как обычно, шла через мост. Привычный звук показался несколько другим. Задрала голову. И вроде бы отметила странность, а вроде бы поняла, что она закономерна: надо мною рассёк небо Focke-Wulf Fw 200. Ещё и покачал крыльями. «И тебе доброе утро», - подумала я. И даже не удивилась тогда, что мундир у моего вояки был одной эпохи, а самолёт – другой. Хотя так ли уж далеки они друг от друга, эти эпохи? Как говорится, между первой и второй перерывчик небольшой.
***
«Мой мілы таварыш, мой лётчык, вазьмі ты з сабою мяне...» - ох, блин, вот же заела эта строчка! Так. Давай-ка соберись, тебе ещё на семинар идти и насчёт перевода Астрид Линдгрен беседовать.
Я сидела за столом у стенда, бегала между рядов, по этажам и сгорала со стыда: никак не получалось стереть с лица эту дурацкую блаженную улыбку, а движения сделать менее порывистыми.
Ты что это так улыбаешься? – настороженно спросила Вероника, наш продавец.
Она была ещё младше меня, но из всей нашей группы только мы оказались адекватными и ответственными. Возможно, даже «гипер» - и поэтому вечно были в напряжении.
Да так, просто, – растерялась я.
Карина, - кашлянув, проговорила она, - признайся честно...
Да я даже дыхнуть могу!
Понимаю: говорю, что «просто», а пылающие щёки и взгляд говорят о другом.
Не надо, извини, - со смущённой сухостью пробормотала Вероника.
Инцидент замяли, доработали до конца дня вдвоём (и слава Богу – другие как хотят, лишь бы не шлялись тут и не позорились). Но временами меня пронзало мыслью: «Неужели меня так заметно лихорадит?».
Это было странное ощущение. Меня словно швыряло воздушными потоками, я никак не могла найти равновесие – но одновременно была счастлива от смутного, глубинного сознания, что хотя бы курс у меня верный – а что так кидает с непривычки? Ничего. Всё будет хорошо! Оно и не может быть иначе, когда бежишь по Старому мосту, и щекочуще чувствуешь, что асфальт будто уходит на полсантиметра вниз, и ты...
О боже!
Я остановилась как вкопанная. В тёплом вечернем небе возник силуэт, очень отличный от привычных уже лайнеров «Люфтганзы» - нет, он напоминал игрушку, что висела у меня в комнате под потолком.
«Стоп, если это он, то кто был в прошлый раз? Или он летает на всём, что для этого пригодно? Хотя, между первой и второй... Тьфу ты, Господи!»
А лучи закатного солнца между тем осветили крылья старинного «Фоккера», когда он проносился над мостом – конечно, они алели ярче пламени!
И, конечно, я привычно ничего не понимала – всё смешалось, из какого неведомого мира явились все эти картины последних дней?! Тем временем, меня ждало незабываемое зрелище – это был действительно воздушный цирк. Что он только не вытворял. И крутые виражи, и бочки, и пике, и иммельман, и петли, и даже ранверсман – последнее разве умели в те времена?! Кажется, мне продемонстрировали отмену законов физики и аэродинамики в частном порядке. Вираж вокруг шпиля Святого Варфоломея тоже был прекрасен, словно кадр из кино. Да всё это было поразительно... И рассудок твердил, что это чистой воды гусарство, но чёрт меня подери, если крылатые гусары – не лучшие из всех!
Но тут мне стало плохо. Всё было, как в замедленной съёмке: я наблюдала, как Герман выполняет очередную мёртвую петлю, но с каждым мигом делалось ясно – слишком низко, нет, так же погиб Нестеров, идиот, ты же расшибёшься о воду, нет!!! В глазах потемнело, я оперлась о перила моста и увидела лишь последний момент: как самолёт нырнул под мост. В полуобмороке я не услышала, как он врезался в железную опору, как трещали крылья и вместе с ними...
Меня стало клонить вниз, я с испугом оттолкнулась от перил и отвернулась от реки. И что предстало моим безумным глазам?!
Обычно не ругаюсь матом, но в следующие пару минут не могла заткнуться.
На моих глазах по ту сторону моста алый «фоккер» снова набирал высоту. Потом в районе Европейского Центробанка развернулся и, фирменным жестом покачав крыльями, унёсся по направлению к Нидерраду.
Нет уж, мой герой. Я тебе точно башку оторву, обещаю. Только покажись мне на глаза. Что у тебя хватит наглости, я не сомневаюсь и очень этого жду.
Перебежав мост, я заскочила в какой-то из многочисленных неказистых магазинчиков, что держат приезжие. Купила там дичайший напиток, яблочное вино плюс кола, и осушила банку в ближайшие пару минут.
***
Меня немного отпустило, только очень захотелось есть. Я добрела до Заксенхаузена, зашла в супермаркет возле трамвайных путей и купила сэндвич - сегодня с тунцом и рукколой. Дорогие они тут, но ужасно вкусные. Не то, что у нас. Поколебалась, положила в корзинку серебристо-зелёную матовую жестянку: на этот раз, Apfelwein и сельтерская. Мне очень хотелось сесть где-то на скамейку, поесть, помечтать, а потом всё-таки дождаться Германа. Удивительно, но моё обычное стремление к уединению трансформировалось в стремление к нему.
Не совсем так, дайте, покажу, - сказала мне немолодая кассирша в очках и вставила мою карточку верной стороной.
А, спасибо, извините, - привычно расшаркалась я.
Ничего. Необычная карта, вы откуда? О, Минск... Это... Wei;russland? Что-то у вас не срабатывает.
Странное дело, в эти дни я стала понимать немецкий язык. Не отдельные слова и их связки, а целые фразы – гостиничных служащих, продавцов, полицейских, уличных торговцев - неизвестные вкрапления стали исключительны. Что вообще удивительно (и безумно здорово) – я сама отказалась от своего стыдливо-корректного туристического английского и начала общаться с местными по-немецки. Пускай даже я делала ошибки, стеснительно и старательно тут же исправлялась, подыскивала слова. Это был поразительный прорыв.
Почему я не удивилась – может, просто устала? – когда позади раздался голос:
Ой, не надо этих глупостев, дай я! Расслабся.
Я оглянулась: Герман лучился своей мягкой, самоуверенной улыбкой; на нём был не мундир, а серо-стальной пиджак, неброский, но дорогой галстук, брюки со стрелкой - вполне современный look начинающего финансиста – одного из молодых львов, которым принадлежит этот город. На ленте за ним громоздилось куча банок яблочного вина в различных вариациях и гора разнообразной снеди.
Он достал из кармана пиджака золотистую кредитку, элегантным жестом расплатился (до сих пор не понимаю, как в нём старина с современностью уживалась?), потом прошагал через автоматические двери, неся пакет, как боевой трофей. Но я схватила его за полы пиджака.
Герман! Ты вообще в курсе, что ты творишь? Да у меня инфаркта чуть не приключилось!
- Я...
Он покраснел и отвёл взгляд.
Я постарался верить, что у тебя нет сердечных проблем, - сказал он. – Очень надеялся.
Ох, Герман. Моя самая большая сердечная проблема – это ты. По-хорошему, тебе следует пощёчину влепить за такое поведение.
Мой вояка выдохнул и мужественно приготовился. И выглядел при этом так комично, что я со смехом сказала:
Ладно уж!
Я протянула руку и вместо оплеухи погладила его по щеке – неожиданно гладкой и нежной. Герман зажмурился, как кот, и расплылся в улыбке. Но я всё-таки не удержалась и довольно сильно его ущипнула.
Ай.
Вот тебе и «ай». Думай в следующий раз.
А знаешь... на следующий раз... ты б не хотела полетать со мной?
Когда?
Завтра. Ты не к заутрене идёшь, да? Можно ведь погулять?
Он отгадал. После того, как наши основные официальные лица обрушили весь график, я уже не ставила себе будильник на шесть, чтобы встать как штык.
Стоило ли говорить, что я в то утро приехала к Опере. И боролась со своими волосами, чтоб они не отрастали, как в тот раз. И усилием воли оставила себе и новые ботинки на толстой подошве, и джинсы в обтяжку, и фуражку, и куртку. И Герман удивлённо, но с одобрением посмотрел на меня. И в его представлении я напоминала Жорж Санд.
Странное чувство владело мной, когда мы тряслись по колдобинам на сияющей ладье – роллс-ройсе начала 1910-х, и я видела взлетно-посадочную полосу, что в моём понимании не сулила ничего хорошего. И всё равно неуклюже карабкалась и усаживалась так, как боязливый ребёнок в сиденье карусели.
Но ты же хочешь снять виды? – спрашивал Герман, и я не могла ему возражать. Этот сверхсовременный «альбатрос» назначался как раз для разведки. Он рассказывал о своём опыте: держишь наготове фотоаппарат, свешиваешься, как кошка с балкона… Меня немного затошнило. Для вида я засмеялась.
Ты же мне доверяешь? – серьёзно спросил Герман.
Да, - точно так же отозвалась я.
И это была правда. Наверное, в иной ситуации и с другим человеком я бы орала и ругалась на каждой воздушной яме и вообще возопила бы к очень близким небесам, как можно передвигаться в этой фанерной коробчонке.
В уши задувал ветер. Я шутила - конечно, с некоторой наигранностью. И мои руки немели от приближения к борту гораздо больше, чем от приближения к перилам моста, когда я фотографировала skyline. Хотя вот уже буржуазная гниль – бояться за телефон?! Быть бы живу!
Я всё-таки иногда кричала – но весело. А Герман меня подначивал:
Ну, что это такое? Южный вокзал?! Шелесная дорога, это же стратегический объект, сделай снимок! Я спускаюсь пониже, так...
И, конечно, под мой ликующий визг нырял вниз. Особую пикантность добавляло то, что моё-то место было спереди, а его сзади – земля, дома, автобусы неслись прямо на меня.
Ох, чего он только не наслушался на земле и как были крепки объятия...
А фото я потом хотела опубликовать в инстаграме, но поди докажи, что это не дрон – а впрочем, зачем доказывать? Зачем в принципе показывать? Я вдруг захотела, чтобы этот полёт был только моим. Но от впечатлений так распирало, что в следующую минуту хотелось-таки на весь свет прокричать о том, что я испытала, и пусть дивятся, пусть отгадывают – ой, вот где моя слабость.
Хотя, знаете ли, всё равно. После того, как тебя угощают французским шампанским, при всех целуют руки и цитируют Гёте, намекая, что ты также можешь стать крупным национальным поэтом («вина он любил тонкие, а лесть грубую» - из записной книжки Ильи Ильфа), то там уже мало что имеет значение. А взгляды удивлённых дам в приличных платьях я выдержала успешно. Герман высказался в своём обычном стиле: «Наши женщины – нимфы и музы, но у меня – валькирия!». Я фыркнула, но была ужасно счастлива. Пожалуй, я никогда раньше не была так счастлива.
***
Да, а в тот вечер...
Ну и зачем столько всего?
А вдруг не хватит.
Я смерила Германа взглядом и прыснула.
Ну, это да, что ж я тебя с собой равняю! Эх, товарищ. Как говорится, прикинь массу, помножь на скорость и «хавайся ў бульбу»!
Что?
Я немного смутилась: у меня вечно всё вперемешку – белорусский у меня так и пестрит порой в русских фразах. Но я таки перевела. Сначала Герман недоумевал, зачем прятаться в картофель, а через минуту я уже читала ему лекцию о белорусском языке, пробовала научить каким-то фразам наподобие «прывітанне» и «калі ласка», пыталась прочитать по памяти стихи классиков. Не преминула упомянуть и о вычитанном в какой-то монографии: что в 16 веке тридцать процентов лексики нашего языка имели немецкое происхождение благодаря тесным торгово-экономическим контактам. После упоминания про «дах», «варту», «шыхт», «фарбу», «рахунак», «разынкі» и всё такое прочее Герман восхитился:
Вот, а я думал, славянские языки трудные! А тут и учить нечего, чуть-чуть слово поменять, а так – наше! Нормально!
Мы то болтали обо всём на свете, то молчали. Мы бродили по району Заксенхаузен: выходили на людные улицы со звоном и разноязычным гомоном, с потоками машин, от фар которых трамвайные рельсы вспыхивали световыми лентами, а потом сворачивали – и наступала вдруг тишина, прохожие были редки. И даже витрины светились по-другому: если на магистральных улицах самоуверенно, зазывно и, в общем-то, заурядно, то здесь – почти призрачно, несмотря порой на яркость, и напоминали человека, поднёсшего палец к губам: «Только тсс, никому ни слова!»
В квартале частных домов – из тех, где улицы пустуют уже в семь вечера и лишь изредка доносятся голоса из дворов – сердце снова защемило одинокостью, уж не знаю, почему – фантомная боль или предчувствие? – и я прижалась к Герману, большому, тёплому, мягкому, к моему герою, хорошему, такому хорошему, и не хотела отпускать его целых несколько минут. И он тоже не хотел меня отпускать, не просто стоял и терпеливо ждал – уж я не знаю, как это становится понятно, мне никогда такие вещи не были понятны, а сейчас у меня словно открылся дар сопереживать и чувствовать. Хотя в каких-то вещах я так и осталась недалёкой – например, я не знаю, почему так сильно защипало в носу и я стала им шмыгать. А Герман, конечно, обеспокоился и спросил, что случилось, и начал гладить меня по спине такими бережными движениями, как ребёнка, и я не нашла ничего лучше, чем ответить:
Знаешь, при виде этой буквы хочется плакать.
Он повернул голову.
Слева от нас, поодаль, в сумерках светился у входа в метро синий куб с буквой U. На улице было абсолютно пусто. Всё было окутано вечерней синью, белые стены домов казались сиренево-голубыми. Справа возвышалась железнодорожная насыпь, и её склон превращался в бесформенную тёмную материю, словно засасывал своей чернотой. Донёсся гудок далёкого поезда. Ветра не было. Воздух оставался всё таким же необычно тёплым, но в нём носилось предчувствие скорой прохлады – не сегодняшней, а послезавтрашней. В свете фонаря поручни входа на станцию бросали металлические отблески. Но их не касалась ничья рука: никто не поднимался из метро – и не спускался тоже. Свет превратил это место в островок. В четырёхэтажном доме напротив станции зажглось окно, а другое рядом с ним погасло. Темнота постепенно сгущалась. В её глубине всё так же неподвижно висел светящийся синий куб с белой буквой.
Я тебя понимаю, - тихо сказал Герман.
Уже потом мне пришла на ум, что вся эта сцена напоминала о картинах Поля Дельво.
Когда мы вышли на оживлённую улицу, потом свернули в какой-то переулок и проходили мимо всяких кафе и магазинчиков, Герман крепко сжал мою руку и произнёс:
Я заметил: у тебя холодное лицо и горячее сердце. Мне это безумно нравится. И это очень по-немецки.
Я невольно улыбнулась и пожала его руку в ответ.
Впереди пронзал небо шпиль древнего храма – церкви Трёх Королей. Она нравилась мне даже больше монументального собора – меня пленяло её изящество и отчаянный порыв ввысь. Наверное, будь мы архитектурными сооружениями, а не людьми, Герман был бы как раз собором Святого Варфоломея, а я церковью Трёх Королей, и мы бы переглядывались через реку.
Но мы решили, что не хотим идти на набережную и углубились в ближайшие переулки. Не помню, сколько же времени мы ходили, но домой я пришла глубокой ночью. Мы то устраивались в сквере, то присаживались прямо на низкую каменную изгородь, то пили яблочное вино прямо на ходу, притом вояка мой постоянно что-то жевал, а я мужественно отбивалась от его атак, когда он пытался всучить мне то сосиску, то колбасу, то сэндвич, то котлету. Он рассказывал мне разнообразные фронтовые истории, да в таких красках, что, напиши он книгу, вышло бы покруче «Стальных гроз» - потому что у Юнгера всё было хорошо, но без такого остроумия и юмора. А Герман обладал талантом не то попадать в ситуации, где обязательно было что-то смешное, не то во всём подмечать забавные моменты – и уж точно, он был превосходным рассказчиком.
Потом его потянуло на песни, и к моему ужасу, среди них были и весьма неполиткорректные – а местная полиция, насколько мне известно, гораздо терпимее к наркоманам, чем к националистически настроенным товарищам. А уж пел Герман от души – горланил во всю ивановскую, притом если в песне был воинственный настрой, он умудрялся спеть её в два раза агрессивнее, чем в оригинале. В итоге в домах, окружавших небольшую площадь, стали открываться окна, и мы оба – он с хохотом, я с проклятиями (вперемежку со смехом) - кинулись удирать по тёмной улице и бежали два или три квартала, пока Герман не закричал мне в спину: «Пощади, стой! Ааа, это жёстко!» - и потом мы брели, запыхавшись, и только переглядывались: говорить не было сил.
А потом возле супермаркета слушали сверчка, который стрекотал так громко, что заглушал даже голоса прохожих и звон трамваев. А Герман чуть ли не на карачках ползал возле стены, намереваясь во что бы то ни стало изловить насекомое и торжественно преподнести мне – «чтобы он пел только для тебя». Конечно, ничего у него не вышло, и он, плюнув с досады, оставил свою затею. Причём, казалось, так расстроился, будто от него противник в бою ушёл.
Ещё мы всё-таки вышли к реке и прогулялись по ярко, празднично подсвеченному Железному Мосту: вблизи впечатляла мощь, издали – ажурная нарядность, в этом и состояло очарование и сила инженерной мысли – тут уж и я вставила свои пять копеек насчёт того, как в этом чувствуется истинно германский дух. Мой офицер так засиял от гордости, словно мост этот проектировал он самолично.
Я совсем не заметила, как стала думать о Германе «мой» - как не заметила и другого: того, как я сроднилась с этим городом. Тогда мы стояли на мосту, я смотрела на сияющие небоскрёбы и думала: «Не нужно мне и Нью-Йорка – зачем мне Большое Яблоко, если у меня есть ты, Франкфурт, и твоё яблочное вино? Не нужно мне никакого другого города!»
Вторую мысль я побоялась себе словесно озвучить, но она обожгла сердце искоркой и разлилась в груди нежным томительным теплом.
***
Боже, о чём она только думает? А вдруг она свалится в Майн?
Ты так говоришь, - усмехнулся Герман, - а если в Сену? Или в Рейн?
Я снова опасливо посмотрела на девушку: она томно распростёрлась на боку у самой кромки, вытянув ноги в драных джинсах, а парень, сидящий рядом, перебирал копну её пушистых волнистых волос. Но он был внимателен, не спускал с неё глаз – подхватит, если что. Ну, или просто стоит надеяться, что она умеет плавать.
А вот и правда, насколько важно, в какие воды погрузится человек? Мне казалось, что это почему-то имеет значение. Притом не столько из-за мирских характеристик (насколько грязна и холодна вода, допустим), а из-за каких-то метафизических. Действительно, свалиться в Рейн и в Нёман – это «две большие разницы».
Ещё я в очередной раз подивилась, почему тут почти нигде нет ограждений. Не то, что у нас на Свислочи.
Впервые я прогулялась по набережной тёмным вечером в первый день, сейчас по небу лишь разливалась бледная вечерняя заря, но картина была та же. По обе стороны реки десятки жителей высыпали на берег, и неважно было, что будний день. Кто-то неспешно брёл вдоль воды, кто-то совершал пробежку с целеустремлённым, несколько отрешённым выражением лица, кто-то вёл на поводке собаку, кто-то ехал на велосипеде, кто-то на роликах или скейте, кто-то отдыхал на скамье, слушал музыку в наушниках, или беседовал, или читал, или просто смотрел вдаль, задумавшись о своём. На игровых площадках резвились детишки всех цветов и возрастов. Раздавалась немецкая, русская, английская речь. Повсюду на траве были расстелены пледы, в основном на них устроилась молодёжь студенческого вида, повсюду стояли бутылочки с пивом, а там уже что Бог пошлёт: пицца в большой промасленной коробке, бутерброды в бумаге, сосиски в ланчбоксе, картошка дольками – у всех душа просила праздника, а что может быть лучше, чем спонтанный пикник на набережной?
Я давно заметила, что выпивали, условно говоря, все, а пьяных не было никого. Всё очень порядочно – но пусть бы кинул в меня камень тот, кто сказал бы, что эти люди сейчас не наслаждаются жизнью.
Ещё, несмотря на общую тесноту, каким-то образом ощущалось, что здесь уважают личное пространство. Не знаю даже, как описать это, в чём проявлялось. Но казалось, что все здесь живут по принципу «живи и дай жить другим».
Некоторые сидели у самой воды, свешивая ноги над речными волнами, или на бетонных лестницах. В этом было своё очарование. Но всё равно мне было немного тревожно за ту легкомысленную фройляйн, что изображала Венеру кисти Веласкеса.
***
Мне и вообще было тревожно. Наступил один из предпоследних дней, когда душа не на месте, и мысленно изо всех сил стараешься не думать о неизбежном. Но всё равно надо быть честным – в первую очередь, с собой. И с другими. Поэтому я собралась с духом и заговорила:
Герман, ты как-то сказал, что я всё понимаю – уверена, ты тоже. Ты ведь знаешь, что я скоро я покидаю город?
Знаю, - глухо проронил он.
Конечно, он знал с самого начала. И тоже непонятно, на что надеялся, когда пускался в это приключение – да и было интересно, как оно вообще стало возможным. Мной овладело страннейшее состояние, накатили волнами и тянущая боль в сердце, и злость на себя за силу этой боли, и вызванное ей горячее, одержимое желание сейчас же получить ответы на все вопросы.
Но разве Герман мне ответит?! Да, сначала он казался существом сверхъестественным, мистическим - а следовательно, всезнающим (скорей всего). Ну, что-то он и правда знал и чувствовал, что-то ему было дано – как и мне. Именно. Не более, чем мне. Или всё-таки более?.
Я должна была вызывать у него сходные ощущения, хотя кто его знает, чужая душа потёмки. Одно было ясно – ему сейчас тоже тяжело.
Пошли присядем. Что-то мне не очень хорошо.
Пришлось пройти ещё несколько метров до свободной скамейки, и на ходу меня начало мутить. Нет, Карина, это вообще никуда не годится. Как ты там фразу перевела, когда с одногруппниками в бадминтон рубилась? H;lla dig, traska – в смысле, «соберись, тряпка». Холла дей, траска... говорят так сами шведы или нет? Боже, ну и ну. Почему в такие моменты в башку лезет всякая дичь?!..
Мы пару минут сидели молча.
Как ты?
Бывает лучше.
Я глубоко вздохнула и проговорила:
Знаешь, что меня гложет больше всего? Знать бы, что с нами происходит и как такое возможно. Больше всего напоминает сон. А сны имеют свойство кончаться, ведь это не нормальное для нас состояние; они бывают очень ярки, осязаемы, бывают и одновременные сновидческие переживания у двух людей – хотя это уже из разряда мистики, но такое существует. Так что вроде всё понятно, меня ждёт пробуждение в отеле, тебя – в казарме, а может, и в госпитале – я почему-то уверена, что на войне тебе досталось – а такие сны, как этот, обычно вызваны огромными потрясениями... и... если так рассуждать, то всё понятно, но и... банально как-то, честное слово, да и вообще... неприятно, если лучшие переживания моей жизни окажутся бредом.
Герман произнёс дрогнувшим голосом:
Если это сон, то я не хочу просыпаться.
Ох уж этот немецкий романтизм. Хотя знаешь что, на себя посмотри, юный Вертер.
Хотя так ли уж важно, что это? – пробормотала я. – Все эти дни я задавалась вопросом, кто же ты такой и откуда взялся, откуда все эти совпадения, видимые только мне, почему ты возник именно на моём пути, и... неужели со мной тоже происходит это?!
Что?
Сейчас расскажу. Самое страшное – это не сон, не бред. Прости, Герман, но больше всего не хочу, чтоб оказалось, что я тебя придумала, - упавшим голосом закончила я.
Он побледнел и нахмурился. И молчал. Хотелось застрелиться от этого молчания.
А в голове тем временем бешено роились мысли. Да, был целый ряд моментов, указующих на то, что... Стоп. Надо распутывать этот клубок постепенно, начать с кончика, издалека – хотя бы попытаться.
Сначала надо отметить вот что: я не страдаю никакими расстройствами. Притом творится что-то такое, что мозг не в состоянии обработать. А самое интересное, такое бывало и раньше.
Я человек разумный. Да, я не смогла бы творить, не имея фантазии, мечтательности, не впуская в восприятие ни капли иррациональности. Но все эти порывы никогда не переходили границ.
Однако в моей жизни тоже было место явлениям очень странным. Прямо сказать, малообъяснимым – а если вдуматься, возможно, жутким. Но, конечно, я предпочитала не вникать. Скорее, забыть об этом: было – и прошло.
Тут следует сделать одно признание. И раньше, и в этой поездке я ощущала себя не в своей тарелке: дело в том, что я – самозванка. Я давала автографы, рассказывала о своей фэнтезийной книге и одновременно сгорала от стыда. На обложке стоит всего одно имя – Карина Корбут. Но написана она была в соавторстве. И это громко сказано: моего там от силы процентов десять. Ну ладно, двадцать. Но всё равно больше по форме, а не по содержанию.
Книгу почти полностью написала моя приятельница Алеся, я же – скорее, наблюдала за процессом. Мы встречались, переписывались, постоянно обсуждали текст. Ничто меня не насторожило. Алеся тоже всегда была очень эмоциональной, но притом совершенно вменяемой, адекватной, мне казалось, из нас двоих более логичной была как раз она. И я нормально воспринимала, что она обыденным тоном говорила о событиях книги как о реальных. В этом было что-то оригинальное, занятное, даже вызывало уважение: вон как человек вживается в роль по Станиславскому.
Когда прозвенел первый звоночек? Даже не знаю. Алеся почему-то не захотела указывать своё авторство – мне это было просто дико. Она начала мягко отстраняться от меня. Потом сказала, что уезжает на работу в другую страну. У неё стали появляться фото из непонятных мест: вернее, непонятным было то, как неумело и беспричинно она врала – мало ли неизвестных городов на свете, но те, что были на фото, никак не были похожи на те, что она называла и подписывала (мне ли не знать, как выглядит Гродно или Вильнюс?!). Она стала очень рассеянной и мыслями витала где-то далеко. Однажды она громко разговаривала с кем-то в пустой комнате, смеялась – а телефон лежал на столе; и смотрела она так, как смотрят на собеседника; от этого мне стало не по себе. Потом я увидела возле Алесиного дома девушку, точно подходящую под описание героини книги, вплоть до одежды – она решительно позвонила в домофон и зашла в подъезд. Мне показалось, что это я уже начинаю сходить с ума, но списала всё на совпадение: в конце концов, разнообразие генов велико, но не бесконечно, почему Алеся не могла просто угадать чью-то внешность и точно описать её? Не хочу даже говорить о том, что в её квартире творилась какая-то чертовщина: мне несколько раз показалось, что краем глаза я вижу силуэт человека, который исчезал, стоило обернуться, или движущийся предмет, а о звуках и говорить не стоит. Меня продирал мороз по коже, а Алеся была безмятежна и выглядела спокойнее и счастливее, чем когда-либо ещё.
А однажды она просто резко пропала. Телефон был неизменно недоступен. Профили в соцсетях удалены. Из-за этого я тоже корила себя, но я побоялась тогда связываться с её родителями.
Да. В истории этой было много непонятного, но меня порой посещала фантастическая мысль, что всё придуманное Алесей действительно ожило, она стала демиургом. И, возможно, переселилась в созданный ею мир. А может, всё-таки не созданный, а... открытый?
Может, и я теперь – демиург? Из порождённой мною мысли вырвался и развернулся целый мир, налился звуками, расцвёл красками... Или случился какой-то разлом между измерениями? Всё равно никакого объяснения, никаких ответов. В том числе на вопрос, кто же такой Герман и почему он таков.
Меня посетила совершенно безумное предположение. Я никогда не была глубоким знатоком античной философии, но мне импонировало учение Платона. Я почти верила, что всё земное – лишь бледное отражение Мира Идей. И мне кажется, если бы была концепция идеального немецкого лётчика... Я вспомнила их всех по именам – не называя фамилий: так мне было приятнее. Манфред, Лотар, Герман, Эрнст, Макс, Вильгельм, Йоханес, Эрих. И тот, кого я видела, был квинтэссенцией их всех. И... моих личных предпочтений? Мне всегда нравились рослые корпулентные мужчины – хотя никого из них я не подпускала близко (нет, товарищи, вру: они сами мной не интересовались). Что же сейчас происходит?.. Неужели мой офицер – это какой-то абстрактный образ?!
Но из раздумий меня вывело нечто вполне конкретное: прикосновение губ к моей щеке.
Бедная Карин, ты совсем что-то не в себе, - прошептал Герман, притянув меня к себе, - даже боязно за тебя, ну, mein Schatz, не надо так убиваться, лучше обними меня.
Я прижалась к его груди и проговорила:
Знаешь... просто я раньше правда считала, что не бывает таких, как ты. Поэтому – действительно стоило бы тебя выдумать.
А мне иногда кажется, это я тебя выдумал. Как бы я хотел, чтобы ты стала моей женой, Карин! Ни у кого не видел такой ум, такую красоту, и душу, и... мастерство художника.
Мне уже не хотелось думать, что он имел в виду под последним, я устала терзаться мыслями. Самым лучшим было выкинуть их из головы – и целоваться на сумеречном берегу Майна, забыв обо всём.
***
«Встречу ли я Магу?».
Как бы там ни было, просто обязана! Утром мы уже разобрали стенд, разложили оставшиеся книги по чемоданам, а потом я ринулась в город.
Какой здесь мост похож на мост Дез-ар? На каком из них в плывущем над рекой голубовато-серебристом воздухе возникнут контуры, и я увижу знакомую фигуру?
В трамвае ехала с ощущением трепета в груди и бездумности - мыслей оказалось так много, что в какой-то миг они просто схлопнулись. В нашу прошлую встречу Герман сказал: «Меньше нужно думать и больше проживать». В основном он вёл себя, как хулиган, но иногда изрекал действительно мудрые вещи. Как часто мы утопаем в шелестящем мусоре рефлексии, а картинка меркнет, чувства притупляются, всё проплывает мимо. Вот так задумаешься, а тебя настигнет вражеская пуля. Вот так задумаешься, а незаметно жизнь утечёт. И ведь ещё неясно, что из этого страшнее.
Воин, будь бдителен. Внимательно посмотри на балкон этого дома, на почтовый ящик, на идущую по улице женщину, на облака, подметь каждую деталь. Раз сел у окна, насладись последним теплом, подставь щёку солнцу. Возьми забытую кем-то газету и снова удивись, что читаешь по-немецки (пять дней назад – не умел). Ощути, как тебе грустно и в то же время хорошо. Ты должен остро прожить каждый миг.
Казалось, невидимые часы начинают бить, и Франкфурт превращается в Минск, карета в тыкву, кони в мышей... Интересно, в кого бы превратился Герман? Может, в белого орла, что на гербе? Хотя мне он больше напоминал берлинского медведя.
Я забыла в номере телефон, но оно и лучше. Однажды я спросила у подруги, почему так мало фото из путешествия. Она ответила, что съёмка заглушает переживание красоты. Тогда я пожала плечами, а теперь понимала её. Хотелось любоваться и вбирать, но не присваивать мелочно (хотя бы в виде картинки), не выносить потом на обозрение. Фотографий у меня и так уже было достаточно. Но тогдашний собор, тогдашний Рёмерплац, тогдашние, трёхдневной давности, улицы – это одно. Сегодня всё другое. И это – только моё.
Казалось, что трамвай ползёт ужасно медленно. Я снова начала кусать губы. Когда выскочила на своей остановке, то поняла, что с каждой минутой незаметно возрастало звенящее напряжение, и оно обрушилось на меня вихрем, как только нога моя коснулась асфальта.
Я лавировала между прохожими, досадовала на них, на светофоры, на все эти остановки и задержки, мной овладело лютое нетерпение. В какой-то момент, вырвавшись из толпы, я пустилась бегом. Странное дело, но со мной такое бывает: когда я хожу по Минску, то могу неожиданно припустить даже тогда, когда спешить вообще никуда не нужно. Но у меня это не связано со спешкой. Это бывает от эмоций - чем бы они ни были вызваны, внезапной мыслью или музыкой, но меня вдруг так переполняет, что я просто чувствую потребность побежать. Потом могу так же резко со спринта перейти на шаг.
Но сейчас я рванула с места и неслась, неслась, и вся длинная улица была почти пуста, как отлично, ведь тротуар тут такой ровный, гладкий, и ветра нет, а всё равно свистит в ушах, я бежала, и это было прекрасно. И не сразу сообразила, что произошло, но здорово испугалась: мне показалось, что почва уходит из-под ног, не то я падаю, не то земля отодвигается – что со мной?! Машинально глянула под ноги и обомлела: они болтались в воздухе, и даже будучи в шоке, я продолжала бег, а тротуар отдалялся.
Дыхание перехватило. Я оглянулась вокруг и поняла, что проплываю этаж за этажом. В следующий миг я едва увернулась от ветки платана и вильнула в сторону. Ногами болтать перестала, но продолжала двигаться. Нет, левитация – это точно не то, что я ожидала от поездки!
Я была так потрясена, что не могла даже закричать. Но ведь я не падала. И даже управляла движением. Так какая разница?! Уж если творится безумие, надо им насладиться! Вчера я окончательно выключила голову. А не она ли раньше тянула меня к земле?
Я постаралась дышать ровнее и успокоилась, насколько вообще было возможно – и наконец засмеялась, хоть и нервно. Было и страшно, и весело, совсем как при недавнем полёте на «альбатросе»; в меня чуть не врезался шальной голубь; я вспомнила плавание и испробовала все возможные стили – быстрее всего получалось баттерфляем, но вообще-то изощряться было не нужно, казалось, меня несёт какая-то сторонняя сила – или не сторонняя, а моя? – в груди вспыхнуло тепло и разлилось по всему телу – вместо мотора пламенное сердце! Иногда тончайшими серебряными иголочками рассыпались покалывания по рукам и ногам, наверное, от переживаний.
Главное – суметь приземлиться. Я как-то пыталась играть в симулятор «Ил-2 штурмовик», но скоро бросила, потому что взлететь получалось, а вот нормально сесть – ни черта. Вот уж если не дано – то реально не дано. Сейчас вот не переломать бы ноги.
Но думать об этом было рано, я сделала плавный вираж и поплыла над Заксенхаузеном, и при этом удивлялась многому: что город с высоты выглядит совсем по-другому, но главное, что люди всё никак меня не замечают, ни одного взгляда вверх. Хотя какой-то маленький мальчик на Тексторштрассе всё-таки проводил меня изумлённым взглядом – но что тут удивляться, это же дети, они видят больше взрослых.
Я знала, что мне надо на ту сторону, но сначала было страшно. А сейчас я раззадорилась и вспомнила финал всем известного фильма: «А что это вы здесь делаете?» - «Через речку прыгаем!». Итак, раз, два, три... собравшись с духом, я развернулась и плавно понеслась в сторону Старого города. И уже не удивилась тому, что когда набережная осталась позади, стремительно начали растворяться небоскрёбы, исчезать мосты, менять облик улицы.
Меня охватила радость: да, так и должно быть, что-то я сделала правильно, неважно, что! И хотя с воздуха всё выглядит другим, да и после того единственного визита найти дом было бы сложно, я была совершенна уверена, что движусь в верном направлении – словно где-то внутри у меня был ещё и компас, и чем больше я приближалась, тем более пылким становилось нетерпение и восторг. Я вся пылала, моих щёк даже ветер не освежал, когда увидела балкон особняка, и растворённую высокую дверь, и милого своего офицера, который стоял, облокотившись о перила и думал о чём-то своём, держа в руке тонкую книжицу – неужели сборник стихов?! Когда он поднял взгляд, то от изумления выронил её и весь засиял:
Карин! Разрази меня гром!
Герман, мне надо как-то сесть!
Лети сюда, ловлю! Не разгоняйся только!
Ой, боюсь!
Смелее! Ровней держись! Ну, давай, ещё чуть-чуть!
Ай!
Каким-то образом всё же удалось сбавить скорость и сделать так, чтоб с мраморной плиткой балкона встретились пятки, а не нос, но мы с Германом всё равно оказались на полу, влетев в комнату через открытую дверь. Хотя падать было не больно: на паркете была расстелена огромная медвежья шкура, на неё мы и повалились, хохоча. А это, думаю, он нарочно подстроил, я ведь размером с птичку, если б даже врезалась на скорости, вояка мой даже б не шелохнулся. Но это было так чертовски здорово, лежать сверху, задыхаясь от полёта и от смущения, и хихикать, глядя в его лукавые глаза, и обнимать, и ощущать свою воробьиную лёгкость, и жар его большого сильного тела под кителем, и тяжесть его рук на своей спине, и целовать его в щёки, в нос, в светлые брови, наконец, в губы...
***
Честно говоря, я не помню, как мы с Германом поцеловались впервые. Возможно, потому, что обычно первый поцелуй для меня – это когда человек, не замечая моей старомодной медлительности, вдруг решает, что пора, и совершает вторжение в мой рот, а я из страха обидеть терплю, ну правда, тебе что, Карин, жалко, что ли, а человек хороший вроде, так будь умничкой, стой смирно. Эти вторжения бывали разной степени приятности, но неизменно воспринимались мной как грубые. Но, к своему стыду, я так и не научилась сопротивляться. А Герман (такова, кстати, была и его манера в бою) всё время кружил, кружил вокруг да около - и врагов доводил до истерики, а барышень до пылкого томления. Не хватало ещё, чтобы он хвастался любовными победами, но по невзначай оброненным намёкам я понимала, что к чему, даже когда внешне все его светские рассказы выглядели невинно. Да, мой офицер заставил меня не раз и не два помучиться от ревности – тонко и ловко, из-за чего я начинала злиться на него, но влюблялась ещё больше. Фирменная манера – вывести из равновесия...
А если он улавливал, что перестарался, то в ход шли легчайшие, нежнейшие касания и поцелуи, и шёпот, и покаянный вид, и вечно это целованье рук – мои руки он держал так, будто это хрупкие стеклянные веточки, и во всём у него появлялась какая-то даже преувеличенная бережность, почти благоговение – и это было очень трогательно, на него просто невозможно оказывалось сердиться. Всё это очень подкупало, потому что, как ни странно, было совершенно искренним. Конечно, эффект возникал от контраста: недавний укол – а теперь ласка, грубоватая наружность – и потрясающая деликатность. А ещё он явно чувствовал контраст между нами – телесный, образный, и, сознавая свою силу, был действительно, от всего сердца осторожен.
Вот и сейчас он самыми кончиками пальцев расстёгивал пуговицы, расцеплял крючочки, развязывал шнурки, отводил от моей щеки волосы, касался моих плеч – доводя до мурашек, с тем, чтобы каждое новое прикосновение становилось явственнее, ощутимее.
Почему всё это было настолько натурально? Я уже говорила, что эти дни превратились в тонкий лёд, под которым находилась целая толща деталей и событий, которые существовали, но не были пережиты лично мной в этом мире, в этой физической оболочке – хотя они были пережиты моей душой (и его тоже). Поэтому не помню, когда был наш первый поцелуй: на лестнице, украдкой от его брата Готфрида, также в меня влюблённого; или в том чёрном еловом лесу возле имения; или на прогулке в горах, в ажурной белой беседке; или на вокзале перед отправкой на фронт; или в тёмном уголке церкви во время мессы? Мне кажется, имело место всё перечисленное, но что вначале, что потом? Но это неважно.
Ничто не важно, когда целуют между лопаток, и оборачиваешься, пылая, и прижимаешь его русую голову к своей груди, обнимаешь, гладишь её, а он нетерпеливо припадает губами к твоим соскам...
Я осталась в одной юбке, но Герман не стал снимать её, а, мягко отстранив меня, уселся на полу, прислонившись к дивану; это было приглашение. Стоя на коленях на пушистой шкуре, я протянула руки – и как же они дрожали, когда я снимала с его шеи крест, ноготь соскользнул, когда я взялась за первую пуговицу. Герман шептал мне нежности, не переставая, с этим воздушно-лёгким, мурлыкающим выговором, будто хотел успокоить – но на самом деле распалял всё больше.
Это вроде было ожидаемо, какое у него мраморно-белое тело, какая мягкая плоть и кожа, ожидаемо, ведь он благородного сословия, но всё равно, почему же это так будоражило?.. Может, меня волновало и то, что обнажение – это уязвимость, а Герман нарочно пожелал оказаться передо мной уязвимым. При этом так, чтоб это я лишала его доспехов, расстегивая пуговицы мундира, а не он снимал их своею рукой, независимо и дерзко – он доверялся моим рукам, ищущим, и робким, и жадным... Я не удержалась уже тогда, когда расстегнула ворот рубашки, припав с поцелуями к его по-мальчишески нежной шее – но нет, дальше, иди дальше... И здесь я перенесла потрясение тоже вроде бы ожидаемое, но пронзившее меня так больно, что в груди защемило, и я охнула.
Что такое, милая Карин?..
Без слов я протянула руку и погладила то место, где грубые рубцы обезображивали его гладкий бок, заходя на живот, потом похожий рубец между грудью и плечом.
Ох, что ж ты так волнуешься... милая, глупая... ведь всё прошло, я здесь, я цел...
Но меня всё ещё трясло, мне нужны были эти секунды, чтобы пережить боль за него, жгуче, до слёз, чтобы она поднялась во мне сполохом страдания, и ярости к врагам, и страха оттого, что это были опасные ранения, и растерянности, и, наконец, желания припасть к этим ранам и целовать, целовать, целовать...
Мной овладело исступление, сначала хотелось приложиться к его шрамам как к алтарю, но в следующий миг я превратилась в самку зверя, в рысь, которой всё ещё было больно за своего – но раны она усердно старалась зализать. Герман тяжело, еле сдерживаясь, дышал, наконец раздался его хрипловатый от желания голос:
Карин, любимая... иди ко мне...
Этими простыми и столь желанными словами он освободил меня – и скоро мы оба освободили друг друга от лишней одежды, и мой воин сжал меня в объятиях, и всё совершилось так, как и должно было, там, в запертой комнате особняка, на медвежьей шкуре.
У меня не осталось никаких сомнений. У него, видимо, тоже.
Наши шаги тонули в многоголосом вечернем шуме улиц, снова неуловимо меняющих свой облик, на что теперь мы не обращали ни малейшего внимания. Силуэты отражались в витринах, терялись в сполохах огней на мосту. Наш путь лежал на тот берег.
Стрельчатые окна приглушённо мерцали янтарным светом. Я невольно снова подняла голову: шпиль терялся в ночной выси. Перевела взгляд на Германа. Лицо его было грустно и торжественно. Мундир — безупречен. На боку висела шпага, на пальце поблёскивал фамильный перстень. Затаив дыхание, я поднялась за ним по каменным ступеням, вошла через тяжёлую чёрную дверь.
Внутри церкви разливалось неяркое, тёплое свечение. Убранство было не таким уж пышным, скорее, строгим. Кроме нас, было лишь пару человек в дальних углах храма.
Ну как? Тебе нравится? - негромко спросил Герман.
Да...
Ты ведь хотела сюда зайти, ещё тогда.
Да. Верно...
На самом деле, мне хотелось зайти сюда ещё в первый день, когда я лишь увидела очертания этой сказочной древней церкви, когда я даже не предполагала, что произойдёт в этой поездке и чем она окончится. Впрочем, последнего я не знала и теперь.
Герман снял с пальца перстень и протянул мне:
Возьми это.
Но постой, зачем, он мне велик...
Надень.
К моему удивлению, когда я недоверчиво примерила это фамильное украшение, оно оказалось мне как раз. Я вытянула руку и залюбовалась гербом с эмалью, что блеснул в мерцании свечей.
Ух ты, спасибо огромное... - произнесла я. И сразу укорила себя за недостаточный восторг, но на душе было тяжело и неспокойно. Хотя не мной одной владели эти чувства. Сглотнув ком в горле, Герман заговорил, хотя каждое слово давалось ему очень сложно:
Милая моя. Единственная, милая Карин. Я сейчас не могу пойти с тобой. Ты не можешь остаться со мной, и я это знаю. Но, пожалуйста, храни этот перстень. Так же, как и я... теперь он твой. Ты — одна из нас.
Он попытался взять меня за запястье, но руки у него дрожали, и он резко отвернулся, задрав подбородок и уставившись подозрительно заблестевшими глазами на Распятие. Я кинулась, и встала перед ним, и схватила за плечи, и крикнула ему в лицо шёпотом:
Я — одна из вас? Но ты?.. Герман, скажи мне, кто ты!
Мой офицер перевёл на меня взгляд. В нём гасло отчаяние и загоралась решимость. По щеке его сбежала прозрачная капля, но лицо его было теперь спокойно. И он твёрдо произнёс:
Я человек, который обязательно вернётся. Лети на родину, Карин. Я сам прилечу к тебе. Я вернусь. Веришь?
Верю, - проговорила я.
И мы крепко обнялись.
Я шла не оборачиваясь. А разрыдалась только в отеле, но это были светлые слёзы.
***
В первый день по возвращении я сначала медленно озиралась и молчала. Все привычные вещи казались мне странными и чужими — вывески, станции метро, подъезд, квартира. Когда я разобрала чемодан, сходила в магазин и сварила суп к обеду, наваждение исчезло. Всё снова стало обыденным, я сама удивлялась своему недавнему удивлению. И со смутной, тупой горечью недоумевала, что же произошло, со страхом досадовала, что теперь произошедшее казалось мне слишком невероятным...
Но через пять минут всё снова перевернулось.
Я пошла проверить почту. Вместе с квитанциями из ящика вывалилось письмо в сливочном пухлом конверте. Странно, я не ждала писем. Конверт я распечатала прямо в коридоре. Там оказалась матовая открытка с видом какого-то старинного европейского города, но почему-то с дикой надписью: «Прывiтанне з Мiнска!». Что?! Я перевернула открытку и обомлела.
«Привет, Карина! Прости, что исчезла — вот, связываюсь с тобой доступным способом. У меня всё хорошо. Я получаю второе образование в очень интересной сфере, в серьёзном заведении. Увы, но все детали - при личной встрече! Скоро буду в Минске. Как насчёт чашечки кофе на неделе? Кстати, «Зерно» ещё работает? А «Золотой гребешок»? Привет всем нашим, тебе успехов!»
Внизу виднелась сплющенная приписка: «Ответ напиши на простой бумажке, кинь в ящик. Спасибо».
Почерк был Алесин.
Открытка пришла без подписи, но уж её почерк я узнала бы из тысячи.
Меня не смутило ничего: ни отсутствие подписи, ни малейшая странность. Зато сердце запрыгало от радости — а там запрыгала и я, по коридору, в кухню, туда, обратно, и плевать на соседей! «Вам письмо — танцуйте!».
Когда я остановилась, то, не в силах прекратить улыбаться, сначала повернула старинный перстень на пальце. Провела пальцами по матовой бумаге необычной открытки.
Верь, Карина. Всё не зря. И всё — правда. Ты — действительно одна из них. Сердце — самый точный и верный прибор, по его голосу найдётся путь и в ночь, и в грозу, и в туман. И тот, кто обещал прилететь, обязательно за тобой вернётся.