Может быть, это было в 37-м, может в 54-м году, или в 1963-м.
Дедов у меня было много, у бабушек были братья, и я так и не выучил, кто из них есть кто и кем кому приходится.
Один дед дошел до Берлина, притом на танке. Другого расстреляли, третий остался жив, другого посадили снова...
Дом деда стоял на берегу одной из бухт на Тихом Океане. На Чуркине. Нет, на Эгершельде... Который из дедов - я не помню. От деревянного старого дома шла почти отвесная по обрыву тропинка, там был дикий пляж с песочком и мелкими разноцветными камушками, он изгибался лагуной, как на картинках про тропики. У деда были кролики и унитаз с эмалевыми цветочками, а может, у дядьки. Кролик мне обписял ладошку. На пляже я двинул ногой по мячику, но мячик оказался чугунным якорем для лодок.
Еще помнятся огромные руки деда.
Потом один дед в нашем дворе трогал другого деда в гробу по бороде, благословлял: "Ничего, Ваня, красивый, хорошо помер".
Много раньше, в 37-м, перед расстрелом, дед прислал бабушке открытку с надписью на обороте: "Привет с Колымы".
Фото было студийного качества, на картонной подложке, вероятно, лагерный фотограф был художником фото.
И вот как-то Дед вынул из кармана мне в подарок кусок сахару. Мы уже покупали, бывало, в те времена рафинад. А этот был бесформенный, куском таким, весь в табачинках.
Я не помню, который из моих дедов это был.
Но вкуснее этого сахара в махорке я не пробовал больше никогда.