У старого дуба. Осенние прогулки

               

Вот  лес, и я, и мой пёс Жорка. И мы молчим, бредя по тропинке сквозь  зрелую осень, как сквозь прожитую жизнь.

 Ушли  от  нас дни бабьего лета, и чернотропный лес  бросил нам под ноги сказочные ковры, которые  шуршат сухим разноцветьем. После серебряных утренников золотой листопадный дождь усыпал землю, звеня день-другой назад грустными мотивами. А нынче  березовые, осиновые, кленовые рощицы так прозрачны, что сквозь них видны вёрсты покоя и тишины. Только иногда сонный ветерок всколышет ржавую жесть  редких дубов, не потерявших листвы, тихо засвистит в соснах и елях, и, заплутав в подлеске, затихнет в сумрачном овраге.

Бредем с Жоркой знакомой тропой. И в такт нашего шелестящего хода слышим в   угомоненной роще  шёпот листьев: «Тише! Тише! Тише».

У старого дуба мы останавливаем ход. Под ним лежит толстый ствол погибшего его собрата. На отполированном, без коры, стволе мы всегда отдыхаем.
 Старый дуб  жив и крепок, и в его крепости и силе  таятся глубинная мудрость  и немалое изумление. Он нелюдимо и величаво взирает на нас, не отпуская с веток свои жестяные листья. Тоже изумленный его холодной встречей, я  почти не дышу.   Даже Жорка чует настороженно-жестяное дыхание его медных листьев и затаенно молчит.

 Но не хочется от него уходить. Преодолевая необъяснимый душевный озноб и робость, остаюсь вместе с Жоркой возле этого величавого старца,  шершавая кора которого кое-где устлана зеленым мхом. Мох пушист и тёпел. Дружелюбно касаюсь зеленых лохмотьев ладонью, надеясь загладить свою  вину перед дубом за то, что нарушаем мы с Жоркой его величественный покой и угрюмое одиночество среди голых осин, берез, сосен и елей. Мы хотим стать свидетелями прощания дуба с увядшей листвой, которую он нехотя роняет на поникшую траву возле себя.

 Нам с Жоркой кажется, что дуб, приняв  легкое дуновение ветерка на своей верхушке, тяжело вздыхает и уже не обращает никакого внимания на вторжение наше в его жизнь и величавое раздумье. И мы становимся  свидетелями его молчаливо-мудрого возвышения, невольно приобщаясь  к  самым чистым и мудрым тайнам бытия лесного великана. Тихо сидим мы возле него, чтобы не потревожить его величавый покой случайным шагом или случайным вздохом.

Вниз по склону проглядывается гладь речной заводи. Насупив берега, заводь взирает свинцовой гладью на пылающие медью листья дуба. От легкого движения ветерка гладь, являя недовольство, морщинится, вздымая на верхушки ряби веснушки слетевших листьев.

 В воде отражаются пушистые облака, меж ними – просинь. Просинь хочет опять соблазнить могучий дуб якобы наступившей весною. Но он мудр и понимает, что уже глубокая осень, что солнце высветит ненадолго и негорячо. Старый великан знает, что в пугающую тишь ворвется холодная морось, что ручей, звенящий неумолчным пересудом до самой речной заводи, будет скоро закован в ледяной хрусталь и затихнет  до самой весны. Он готов к тому, что голые  ветки его примут на себя клочья свежего зазимка, а у подножия ствола метели устелют толстое белое одеяло.
Старому дубу, быть может, двести, а то и все триста лет. Он опытен, благоразумен, смиренномудр, его не обманешь мимолетным теплом, проглянувшей просинью, похожей на весну.

Поклонившись великомудрому старцу, прощаемся с ним до весны, до его воскрешения к новой могучей жизни.