«…Беззаботная тишь после обеденного дождя. Широкая лента уходящего вдаль асфальта омолодилась, обрела ровный тёмный тон и множество прикрас. Мелкие зеркала сбежались стайкой на его полотно и отражают незаконченные фрагменты веток, украшенных глубоко зелёными листьями. В отражениях пропадают - прозябают их пожелтевшие собратья, редкими монетами рассыпанные ненастьем как свежевыданный аванс наступающей осени.
Вдоль асфальта тянутся рядами мокрые стволы – извилистые складки коры приобрели окаменелость, а намокшая стена дома напротив выглядит рыхлой. Белые кирпичи промокли неравномерно, ближе к краям, и чёрной аэрозолью на них в два ряда кричит воззвание. В память о палящих днях оно гласит на неизвестном языке:
«Посоны
го на реку».
Под навесом автобусной остановки царит предельно сухая, оживлённая обстановка. Оттуда пристально сканируют редких прохожих, пока те не проколются и не попадут в цепкие лапы. Стоит беспечному путнику потянуться в карман за сигаретой, как тут же к нему от остановки устремляются вольные стрелки. С наживой они возвращаются под навес, в узкий круг единомышленников. Это местные бриллианты мутной воды, они олицетворяют на этой улице тему Грааля. У них, на узкой скамье в две жердины, укрыт заветный пузырёк, и вечер пристраивается в очередь за днём под негромкие рассудительные речи. Изредка доносится, как они вносят серьёзные коррективы в свой распорядок и разводят турусы:
- Эй, не колготись… Я разливаю…
- Ну так начисляй по-бырому…
И драгоценный сосуд победно мерцает в руке Парсифаля…
И эти глаза в глубине улицы, распахнутые навстречу именно мне. Горящие посреди асфальта так, что в этой радости тонут разные ослепительные солнца, и, наконец, угадываются отсветы горящих мостов из прошлого.
Словно моя первая кража…
Тот же трепет перед неведомым - неискушённость торжествует - и разбавляет решимость, гремучая смесь переполняет сердце и клокочет, надрывая клапаны. Тогда я надвигаю поглубже картуз и делаю шаг вперёд, ведь не век же мне быть прикованным к месту, и я начинаю движение, чтобы не перегореть на холостом ходу.
Словно мой первый угон…
Уводить девушку у друга – всё равно что угонять классную машину с чужой парковки. И, неминуемо, - с ним потом в пустом гараже – восемь бутылок водки на двоих – всё равно что убиться насмерть – и – наконец – «вообще-то она сама…», неизвестно кто произнёс, но cогласились оба. Не осталось ни на ком вины за этот сумасшедший аттракцион, а наш цельный мир полностью изменился, и с этим всё осталось по-прежнему. Проскрежетала дверь гаража, вызвездилось ночное небо, задымились последние сигареты, и мы разнесли в разные стороны каждый с собой красоту этой единственной девушки на двоих, как чудо.
Гаражи были в самом конце, в тупичке улицы, и через несколько лет я разбивал об эти двери свой мобильный. Не просто так, а после разговора с этой девушкой, она просила прощения, что забеременела от другого и хотела бы остаться со мной навеки. Ведь это было ошибкой, и произошло только один раз.
Когда вскапываешь ниву жизни – готовься встретить и комья.
Между подходами к гаражам пролегло несколько лет упоительного счастья, или безудержного притяжения. Разве что вспомнить первые раскаты грядущего ненастья, наступающей грозы? Вспоминаю свою утопическую ярость из-за…джинсов в обтяжку. Ярость, захлестнувшую меня с головой, как утопленника.
В тот день они на ней лопнули. Может быть, она чуть раздалась в пышность, пару миллиметров, что сделало её только аппетитнее, и этого оказалось достаточно. Гибель любимых штанишек, как ни странно, вызвала у неё только смех. Сверкая глазами она вспоминала, как ещё сегодня выходила в них на улицу, и все встречные авто сигналили. Я вгляделся пристальнее и погиб… Тонкая джинсовая ткань повторяла все складочки тела, так что она выглядела откровенно голой: спереди отчётливо выделялась «гусиная лапка». Я злобно бросался словами, которые могли не просто ранить, а уничтожить на месте. Она испуганно стягивала штаны, роняя немые слёзы. И выскочила на улицу.
Вот тебе и улица, где непрестанный шорох шин соседствует с посторонними звуками. Пиратская стая воробьёв облюбовала один из тополей, и над ним стоит остервенелое чирикание. Ближние жильцы рискуют задохнуться, но борются с желанием захлопнуть распахнутые настежь окна.
На истечении дорожного полотна наблюдается приточное оживление граждан, здесь местоположение очередного супермаркета. Практически у ступеней зарыта мемориальная доска – в начальных 90-х у этого бордюра погиб один из первых разбогатевших.
Лето – вечное лакомство, расходный материал, пролетает так лихо, что не успеваешь ни ухватить, ни отложить в заветную копилку. Вместе с вечером оживают задворки многоэтажек, чтобы тайная жизнь заявила о себе во весь голос. Окна квартир не закрываются, и из-под тополей слышится странный шум. На границе сна вдруг раздаются оглушительные крики, и все встрепенаются с постелей. Женские вопли обретают отчётливую ритмическую структуру, и становится понятна их природа. С облегчением все вздыхают и укладываются обратно в объятия Морфея.
Как потом рассказывала подругам Ленчик:
- Мы сначала подумали, что кому-то так плохо, а оказалось, что так хорошо…»
Уж что-что, а она и сама любила покричать, и это не было похоже на имитацию. У Кожина в период их знакомства был унаследованный диван, в зрелом возрасте он оказался уже жестковатым. Кожин приспособил на спальное место пуфики во весь рост от другого дивана, получилось суперски, но высоковато. Впрочем, в порывах страсти они с Ленчиком его вскоре сломали. Когда К. в первый раз притаранил девушку к своему пристанищу, она запнулась недоумённо:
- Это что?
- Возвожу тебя на пьедестал…
- А-а, ладно, - и нашла губами его губы.
Приручить её, как и дикую тигрицу, всё равно оказалось невозможным. Достаточно было нескладно пошутить, как К. прописывался у неё в штрафниках.
- Никожин-нирожин, а ну отойди от меня подальше!
Любая дистанция между ними казалась ему смехотворной, и он с лёгкостью её преодолевал.
В постели они метражом изводили бумажные полотенца, не в силах избавиться от жара и неспособные оторваться друг от друга. В одну из ночей она разрыдалась:
- Сколько раз я молила Бога, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто не на одну ночь, а…
Недоговорив, она снова раскрылась ему навстречу, в очередной раз. Для него было новостью, что все разы каждая девушка считает, и, сам того не зная, он оказался чемпионом вне весовых категорий. Он просто растворился в ней, готовый зажигать её сердце по каждому толчку крови, который он чувствовал. У него доставало для этого сил, и хватило бы на всю оставшуюся жизнь, он знал. Он никогда не повторял её имя в занятиях любовью, ему казалось, что это делает за него его сердце. Позже, когда он испытал состояние смерти, он впервые назвал её по имени.
«…Один мой давний знакомый занимался изучением звёздного неба. Он не признавал астрологию и называл себя планетологом. За долгие годы бессонного штудирования звёздных карт и кропотливых расчётов он обуздал математику высших сфер и вывел Закон Отсроченного Возмездия – ЗОВ.
Индивидуум, однажды совершивший зло, по воле небесных тел должен будет получить ответный удар адекватной силы. А сподвижник науки мог предоставить подробный расчёт, в какие сроки такое событие произойдёт. Зло не исчезает бесследно, а отправляется в путь по восходящей спирали времени, и в определённый момент оказывается над автором, и вот тут – то и срабатывает часовой механизм.
Погубил котёнка – получай болезнь для своего ребёнка, откусил чужого пирога – потом и сам оставайся совсем без денег.
Он написал книгу, пытался пропагандировать свои выкладки, но не встретил нигде понимания. Как и многие непризнанные гении.
Так я нашёл объяснение происшедшему со мной.
А ночь мягко укрывает темнотой закоулки, и в загадочных кронах вязов прячутся тёплые плафоны фонарей, пронизывая золотом чёрную листву, проливая своё золото прямо под ноги. Вверху, непостижимо высоко, чайным ломтиком плавает братец-месяц.
Улица, забирающая сердце без остатка.
Город, оставляющий без дома навсегда.
А я - человек, подбирающий всему имена и крадущий аромат у живого цветка…»