Полибином, восьмилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к Юджину Власику, в ночь перед Пасхой не ложился спать. Дождавшись, когда хозяйка с хозяином заснули, он достал из хозяйского шкафа шариковую ручку и, разложив перед собой лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, посмотрел на темный портрет, по обе стороны которого тянулись полки с книгами, и медленно вздохнул. Бумага лежала на столе, а сам он сидел за столом на стуле.
«Милый дедушка, Полибином Полиграфович! — писал он. — Я пишу тебе письмо. Поздравляю тебя с Пасхой и желаю тебе всего самого наилучшего. Нету у меня ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, только ты у меня один остался».
Полибином перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его лампы, и живо вообразил себе своего деда Полибинома Полиграфовича, служащего охранником у олигарха Гуревича, который сделал своё состояние ещё в лихие девяностые, когда в России был дефицит буквально всего и Гуревич контейнерами возил это всё из Америки в Россию. В Америке он брал это всё за копейки, а в России продавал в три, десять и даже в сто раз дороже. Полученную прибыль Гуревич снова пускал на приобретение товаров в Америке за копейки, которые вёз в Россию и так далее. В результате он сколотил солидный капитал и из бывшего советского инженера превратился в олигарха с американским гражданством, которое в те времена давали в Америке всем российским евреям. Позже эту лавочку по предоставлению всем российским евреям американского гражданства прикрыли, так как пришли к выводу, что евреев в России больше не преследуют и спасать их от этого преследования уже не нужно. Дед Полибином Полиграфович был маленьким, тощеньким, но необыкновенно юрким и подвижным старикашкой лет 75-ти, с вечно смеющимся лицом и голубыми глазами. Днём он спал на кухне или болтал с домработницами, ночью же, окутанный в просторный комбинезон, ходил вокруг коттеджа и стучал в свою бейсбольную биту. За ним, опустив головы, шагали старая собака Жучка и кобелек Мангуст, названный так за свой темно-коричневый цвет и тело, длинное, как у удава. Этот Мангуст необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но доверием не пользуется. За его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в холодильник или украсть у кухарки курицу. Ему уж не раз отбивали лапы, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда выживал.
Теперь, наверно, дед стоял у ворот, щурил глаза на ярко-красные окна коттеджа и, притопывая ботинками, балагурил с дворником. Бейсбольная бита его была подвязана к поясу. Он всплескивал руками, пожимал пальцы от холода и, старчески хихикая, щипал то гувернантку, то домработницу.
— Табачку нешто нам понюхать? — говорил он, подставляя женщинам свою табакерку.
Женщины нюхали и чихали. Дед приходил в неописуемый восторг, заливался веселым смехом и кричал:
— Отрывай, прилипло!
Давали понюхать табаку и собакам. Жучка чихала, крутила мордой и, обиженная, отходила в сторону. Мангуст же из почтительности не чихал и вертел хвостом. А погода была великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно весь город с его белыми крышами и мягкими лучами света ночников, идущими из окон, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
Полибином вздохнул, крепче сжал в руке шариковую ручку и продолжал писать:
«А вчерась мне была взбучка. Хозяин вытащил меня за волосы на двор и выпорол ремнем за то, что я укачивал их ребенка в люльке и нечаянно заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить стерлядь, а я начал с хвоста, а хозяйка взяла стерлядь и её головой начала меня в лицо тыкать. Домработницы надо мной насмехаются, посылают в магазин за водкой и велят красть у хозяев закуску, а хозяин бьет чем попало. А еды нету никакой. Утром дают рису, в обед каши и к вечеру тоже рис, а чтоб кофе или пирожных, то хозяева сами едят. А спать мне велят в прихожей, а когда ребёнок их плачет, я вовсе не сплю, а качаю кроватку. Милый дедушка, сделай милость, возьми меня отсюда домой, в Питер, нет никакой моей мочи… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно тебе благодарен, увези меня отсюда, а то умру…»
Полибином покривил рот, потер своим маленьким кулачком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к манагеру сапоги чистить, или заместо Жирика в арлекины пойду. Дедушка милый, нет никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком в Питер бежать, да унтов нет, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а умрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за маму Фёклу.
А Майами город большой. Дома - всё небоскрёбы и кадиллаков много, а туркменов нет и продавцы не злые. С флагами тут ребята не ходят и громко петь никому не разрешают, а раз я видал в одном спортмаркете на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видел охотничьи магазины, где ружья всякие на манер хозяйских, так что небось долларов пятьсот каждое… А в мясных отделах и тетерева, и рыба, и зайцы, а в каком месте их стреляют, про то продавцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у хозяев будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Авдотьи Ивановны, скажи,что для Полибинома.
Полибином медленно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для хозяев всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед урчал, и мороз урчал, а глядя на них, и Полибином урчал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривал трубку, долго нюхал табак, посмеивался над озябшим Полибиномом… Молодые елки, окутанные инеем, стояли неподвижно и ждали своей участи. Откуда ни возьмись, по сугробам летела стрелой белка… Дед не мог, чтоб не крикнуть:
— Держи, держи… держи! Ах ты белка - стрелка!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Авдотья Ивановна, любимица Полибинома. Когда еще была жива мать Полибинома Фёкла и служила у олигархов в горничных, Авдотья Ивановна кормила Полибинома пряниками и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до тысячи и даже танцевать Венский вальс. Когда же Фёкла умерла, сироту Полибинома спровадили в общую кухню к деду, а из кухни во Флориду к Юджину Власику…
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Полибином, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А недавно хозяин палкой по голове ударил, так что упал и насилу очнулся. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Матрёне, кривому Кутузову и водителю Шумахеру, а синтезатор мой никому не отдавай. Остаюсь твой внук Полибином, милый дедушка приезжай».
Полибином свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за доллар… Подумав немного, он написал адрес:
В Питер Полибиному Полиграфовичу.
Почесал затылок, подумал и прибавил: «My flower is beautiful». Потом добавил «I am sure». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя куртку, прямо в рубахе выбежал на авеню…
Продавцы из мясного магазина, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков разлетаются по всей земле на самолётах с опытными пилотами и красивыми стюардессами. Полибином добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась тахта. На тахте сидел дед, свесив босые ноги, и читал письмо домработницам… Около тахты ходил Мангуст и вертел хвостом…