Людочка

               
                Моей матери, очень рано ушедшей из жизни, посвящается…

Меня все звали Людочкой... Можно я вам расскажу о себе? Я родилась давно, но мне всё время двадцать. Вокруг бушует вечный август, а мечты всё ждут исполнения.
Мечты… Сколько помню, всегда пела, хотела стать певицей. Самое первое воспоминание:  я стою в детском саду на стульчике, вокруг много людей… Я пою, а все в удивленье смотрят на меня. Это приятно. По словам мамы, детский садик для меня начался с трёх месяцев. Было такое странное советское время, когда молодую мать обязывали выйти на работу, едва младенцу исполнялось три месяца. Сколько трагедий, сколько слёз, материнских и детских! Целое поколение недоласканных  людей с плохими зубами! От расставания с ребёнком, от невозможности несколько раз в день покормить грудью молоко у большинства матерей перегорало, а искусственное вскармливание вредно для зубов. Я росла крупным здоровым ребёнком.
У моей матери с молоком, а у меня с нервами  было всё в порядке.  Эта высокая, сильная, неунывающая женщина работала всю жизнь на маслосырзаводе бухгалтером. А тогда за час обеденного перерыва она успевала пробежать с горы на гору пять километров, чтобы покормить грудью меня в яслях и отнести ведро обрата (это сыворотка, которую тогда считали отходами) поросёнку. Родом она была из села, её мать с отцом всю жизнь в колхозе за палочки проработали, а детей хотели в люди вывести.
 А тут война. Тогда переводчика им в хату подселили. Он всё смотрел на фото семьи и жаловался: «Привезли нас к чёрту на кулички. Да если б мне сейчас сказали, что конец войне, я бы пешком домой убежал. Не нужна мне ваша земля!». Слава Богу, выбили из села немца. Дед с бабкой сразу старшую дочь, мою любимую тетку Нину, отправили учиться на медсестру. Мою мать – на бухгалтера, хотя обе дочки звёзд с неба в школе не хватали. Зато младшенький был отличником, да как выучился на водителя, так и остался в том же колхозе да в том же дворе родителей досматривать. Бабушка моя, труженица, еле до шестидесяти дотянула, а дед дожил до девяноста трёх. Уже и разум помутился, а силы в руках было немерено: печь русскую голыми руками разобрал, пока все на работе были. Такой же семижильной была моя мать. При этом она была необыкновенно легкомысленна: могла закрутить роман с понравившимся ей мужчиной на глазах у всего села, могла днями не обращать внимания на грязную посуду в раковине и пьяного мужа, могла при дефиците пудры покрывать лицо облаками зубного порошка, могла потратить последние деньги на коробку «Птичьего молока» или новую косынку. И вообще она как-то радостно жила всегда в своём узеньком, очень отличающемся от действительности мире. Например, если ей хотелось к сестре в Минводы, никто не мог её переубедить. Она брала отгулы или справку у врача и мчалась на вокзал. Уже через час за картошкой, варёной в мундирах, она по третьему кругу рассказывала старшей сестричке, что говорят дома, на улице, почём на базаре капуста, какая зарплата у соседки…
Я её очень любила, а она меня просто обожала. Всё детство – это сплошной праздник. Обязательная живая наряженная в цветную фольгу с маслосырзавода ёлка на каждый Новый год, хлебосольный день рождения с горой подарков, яичным пирогом с абрикосовым вареньем, каждые выходные выход в магазин и покупка «хоть чего-нибудь» и масса соседских детей в доме, чтобы мне не было скучно. В школу я пошла с самыми красивыми и большими бантами в чёрных кудрях, но там мир вертелся почему-то не вокруг меня. В такой обстановке я теряюсь, поэтому успехи мои в учёбе были более чем скромными. Мамулю же мою абсолютно не интересовали мои оценки в школе, она и не пыталась научить меня чему-то по хозяйству, никогда ничего не заставляла, что могла, делала за меня, но на любую мою просьбу отвечала: «Да». Поэтому что-то менять мне и не захотелось. Мне нравилось сидеть рядом и смотреть, как она чистит картошку, как стирает. Главная её забота была – одеть меня, как куклу, и похвастаться моей красотой всем вокруг. Она постоянно затевала разговоры о том, на кого я больше похожа – на папу, на маму, на дедушку, на бабушку… И она ежедневно восхищалась мной, убедив меня с детства в том, что внешность важна в жизни. Она всегда была моей лучшей подругой, наверное, поэтому у меня не было друзей. Зачем они, когда ты любимый, единственный ребёнок в семье. Я родилась только после семи лет супружества, мать никогда  ни до, ни после моего рождения не беременела. Она говорила: «На всё воля Божья!»
С отцом моим она познакомилась тоже по воле Божьей. В конце войны она с замужней сестрой, только что уволенной в запас после ранения на фронте и по беременности, бежала с голодного Кавказа в Азию. Таким же жарким днём, как сегодня, зашла она попросить воды в незнакомый двор. И как решилась?! На постое там стояли два солдата,  после ранения поправляли здоровье, госпиталь был переполнен. Один из них зачерпнул из ведра в сенцах воды и протянул кружку девушке. Она пьёт, да поглядывает. Он и говорит отчего-то: «Ты не смотри, что я сейчас лысый, волосы отрастут, тогда увидишь, какие у меня чёрные кудри!» Засмеялась, слово за слово, познакомились и не разлучались больше. Ухаживал за ней мой кудрявый большеглазый отец два года. Говорили ей его сослуживцы: «Не ходи за него, он алкоголик. Придёт от тебя и за бутылку. На фронте пристрастился». Да у мамы моей, как я уже говорила, свои ценности в жизни. Отец мой ей очень нравился: красавец, герой войны, три ордена, медалям на груди тесно. Расписали их на его военном билете. На столе для друзей стоял самогон, жареные кабачки и хлеб – так и сыграли свадьбу!
Уволился отец в запас, повёз молодую жену на родину, семье показывать. Его родное село Пухово под Воронежем в ту пору изнывало от засухи. Идут молодые по улице: редкий дом под черепицей, всё больше соломой, да камышом крытые попадаются. А когда отец познакомил её с четырьмя братьями, их большими семьями и показал сеновал, где он зимой и летом ночевал (мачеха не хотела за простуженным ребёнком простыни стирать), мать решила, что её семья не так уж бедно жила. Вернулись на Кавказ, решили строить хатку рядом с мамиными родными. Так сколько себя помню, достраивали всё: то окна новые вставляли (первые были «как у родителей» - это значит, как четыре книжки в раме), то электричество проводили (при лампе с первого по третий класс писала), то пристраивали ванную, то кухню. Отдельная кухня-то была, но однажды, вернувшись от сестры, мать обнаружила, что отец её продал за ящик водки. Новые соседи и документы успели оформить.
Тогда только начиналось строительство Большого Ставропольского канала, и отец мой работал там, был и электрик, и сварщик, и токарь – на все руки мастер. Он человек талантливый, еще в госпитале после второго ранения (первое в плечо было - лёгкое, а второе - осколками в голову и в грудь, да ещё контузия под Варшавой) прославился тем, что придумал какое-то приспособление для быстрой стерилизации медицинских инструментов. Да только если запой, то хоть взвой! До горячки допивался: то в танке он горит, то в самолёте. Всё война боком выходила. Рассказывать не любил, знаю только, что сначала он на танке механиком был, а после ранения самолёты обслуживал, ремонтировал. Три летчика, к которым его прикрепляли, один за другим, погибли в воздушных боях. Вот повоюет с зелёным змеем и опять на работу. Передовиком был, в газете о нём писали, платили по тем временам немало. Да только всё дальше от дома уводил его канал, а ревность его всё усиливалась. Бывало, мать к сестре, а он следующим автобусом туда же. Они по городу ходят, а он перебежками от дерева к дереву сопровождает, высматривает измену. А мать бесстрашная – что он, тщедушный ей сделает! Мне иногда папку было жалко, он и пьяный для меня был родненький.
Он тоже во мне души не чаял, какую денежку удержит в руках, не пропьёт, всё старается обрадовать меня. Он окончил только 4 класса школы, поэтому уже за то, что я перешла в пятый, меня очень хвалил. А когда я была в шестом, он принёс домой «музыку»! Радиола была с проигрывателем пластинок! Как я была счастлива тогда! Вот теперь в школе мне стало совсем не интересно! Я пела, пела, пела. Мама забывала обо всём, когда я пела. Мой голос легко опускался до бархатных нот Эдиты Пьехи и жаворонком взлетал вслед за Геленой Великановой, но больше других я любила Майю Кристалинскую.
Меня стали приглашать петь на молодёжных вечерах в школе, и в этот же год чуть не оставили на повторный курс обучения. Тут мои милые родители скрепя добрые сердца взялись за мою успеваемость. Новые пластинки я получала только за четвёрки (о пятёрках речи не велось). Пришлось сесть за уроки. Не хотелось возвращаться в класс, к жестоким, насквозь советским, идейным детям, которые презирали прогульщиков, к людям, среди которых так и не нашлось верной подруги, но чего ни сделаешь ради покоя папы и мамы. Я любила в своей жизни всё, кроме школы: петь, рисовать, лепить из глины, гулять по парку, ездить на велосипеде, плавать, писать длинные письма (тогда многие  увлекались перепиской с друзьями из-за рубежа, я писала ровеснице в Таллинн). Я любила в своей жизни всех, кроме одноклассников (почему дети так жестоки к слабым ученикам?): родителей, учителей, толпу своих двоюродных и троюродных сестёр и братьев.
 Любимой моей родственницей после родителей была та самая тётка, к которой часто срывалась из дома мать. Было в ней что-то мудрое, величественное. Она, как и мать, была равнодушна к быту, но очень внимательна к своей и чужой внешности. У неё было три брака, от каждого брака по замечательному сыну. Первый муж-военный был кавказцем да ещё и мусульманином, он погиб у неё на глазах во время войны. Его сын, выросший с русской матерью, всё-таки женился на единоверке, дослужился до полковника, позже был ректором военной академии. Его семья зовёт мою тётю «наша русская бабушка». Второй огненно-рыжий сын тоже запомнить отца не успел. Тот был известный прохиндей и ловелас. Ребёнок был явно в него: с его 15-летия тётя ведёт счет внуков (13) и браков (8) сына. Третий волоокий красавец был рождён от тихого пьяницы-неудачника. Можно не рассказывать, как сложилась его жизнь, вы догадались. Его отец, оставив тётю, вернулся к ней через 30 лет, «доживать», как он сказал. И эта милосердная женщина его приняла, стала ему сиделкой, закрыла ему глаза. Я так любила слушать её хорошо поставленный, глубокий, женственный голос, когда она рассказывала о своей жизни, о войне, о родных и знакомых. Её мысль, в отличие от манеры моей матери, никогда не крутилась вокруг одного и того же. Она повоевать успела три месяца. Отправили их, молоденьких медсестёр на передовую. Страшно – жуть! Надо бойцов с поля выносить, а они воют, сидят в окопе. НКВДшник это заметил, пистолетикам стал у носов курносых помахивать. Поползли девочки… Потом обвыклись, стали смелее. И вот тетка уже настолько притерпелась к опасности и к смерти, что, увидев на мёртвом немецком офицере хромовые сапоги, прямо под огнём принялась их снимать, хотела пофортить. Вот за этим делом и застала её вражеская пуля, попала она в девичью грудь и отклонилась из-за неё от сердца, прошив лёгкое. В медсанбате сапоги украли. Зато Нина познакомилась со своим первым мужем, выздоровление совпало с беременностью. А через день, после начала совместной службы молодая жена притащила своего красавца с поля боя мёртвым… Сын Валерка очень похож на своего отца.
Ещё тогда, будучи девчонкой, я решила, что обязательно назову в честь тёти мою дочь. Почему-то никогда не сомневалась в том, что у меня будет девочка.
Недалеко от дома тёти была железная дорога. До сих пор звучат музыкой  в ушах ночные паровозные гудки. Они пробуждали и уносили меня в мечты. Я видела себя в вагоне, несущейся по всему миру. Мимо пробегали сочные леса, брызгавшие в небо разноцветными испуганными птицами, моря: белое, красное, чёрное; пески, пирамиды, города… Я опять засыпала с надеждой, что когда-нибудь всё это увижу. Почему-то лучше помнится мне то, что было летом. Однажды летом мы с тётей двумя семьями поехали на море. Как удивилась я тогда, что название «Чёрное» не соответствует действительности!
Купались с братьями, пока губы ни синели, пока дрожь ни покрывала тело мурашками. Как приятно было это чувствовать. Я была уже подростком, вытянулась, похорошела. С фотографии на мою дочь смотрит крупными карими глазами грациозная юная девушка. Кажется, порыв ветерка – и вспорхнут чёрными волнами у тонкой талии влажные концы распущенных волос.
А радиола пела о любви! Я очень рано повзрослела, на школьных фотографиях среди одноклассников выгляжу вожатой. Жаль, в жизни это обстоятельство ещё больше отдалило меня от них. Я пела для них на концертах, на танцах… Но ведь певицу не приглашают на танец! Общения с родителями мне уже было мало. Не верила даже в материнские привычные слова о том, что я красива. Нужно, нужно было, чтобы это сказал ОН. Кто, я сама не знала. Рядом его не было, иначе я бы обязательно почувствовала. Всё в руках Божьих.
Между тем школа как-то незаметно закончилась. Я заочно поступила в техникум молочной промышленности и стала работать лаборантом на том же маслосырзаводе, где была теперь главным бухгалтером моя мама. Смена круга общения помогла мне раскрыться, я поверила в себя. Мне интересна была работа, я гордилась, что зарабатываю сама деньги. Только тоска по единственному крепчала. Не спасали песни, не спасала музыка. Я в отчаянье обрезала косу. Стало легче! Голова сразу стала лёгкой, лёгкой! А не пойти ли в кино? Быстро собралась, как будто подталкивал кто-то! Какие красивые дорожки света сквозь кленовую листву, хоть на небо по ним беги! Пришла, а вернее прибежала к летнему кинотеатру намного раньше начала фильма. Киномеханик только носит из машины жестяные блины с лентой. Киномеханику везёт, он все-все фильмы смотрит. Кино… Ой, что ж я на него смотрю так долго?! И он…
А потом он спросил: «Девушка, а вы смотрели кино из будки киномеханика?» Странный вопрос, конечно, нет… Всё! Теперь всё так, как должно быть. Мы встретились, а значит, дальше будет только счастье!
В таком заблуждении, наверное, пребывают все влюблённые. Мой любимый стал для меня воздухом, водой, пищей. Без него меня как будто не было. Мой мир помещался весь в его объятьях. Мы бесконечно смотрели кино, целовались, потом бродили по парку и не могли найти в себе силы расстаться на день. Он говорил, говорил, говорил, а мне казалось, что звучит самая прекрасная песня на земле. Дышать боялась, чтобы не спугнуть очарование. Всё, что было раньше дорого, отошло на второй план: на время даже радиола замолчала. Мама как радовалась за меня, она сочиняла нам жизнь на годы вперёд, она мечтала! Я говорила, говорила… о нём: «Ты заметила, какой он красивый?.. Ты знаешь, какой он весёлый?.. Ты поняла, какой он умный?..» И она на все мои вопросы, как всегда отвечала: «Да, да, да!..» Я каждый вечер, когда мы не встречались, проводила теперь за поваренной книгой мамы. Отец радовался переменам в моём настроении, но перед ним я стеснялась откровенничать. Какой в тот год выдался август! Любимый пришёл знакомиться первого числа. Ждали! На белой скатерти немудрёная еда: помидоры, огурцы, картошка, в зелени исходящая паром, курица с золотистой корочкой. Отец достал из холодильника бутылку водки. Все движения, слова, предметы фотографически точно предстают передо мной и сейчас. А потом всё, как во сне. Помню примерку коротенького, по моде 60-ых белого платья, шпильки в причёске, непокорный хохолок на затылке любимого, его полные солнца глаза. Мама созвала на свадьбу, кажется, всё село! Мы доцеловались до огромной малярии у меня на губе. Маленькая мама моего мужа почему-то меня смущала, встретившись с ней глазами, я краснела. На второй день свадьбы мы уже устали и тихонько сбежали в кино, в будку киномеханика! Счастье!
А потом надежды и фантазии о семейной жизни стали лопаться, как мыльные пузыри. Нет, не больно, нет, не страшно. Просто вместо радужной сферы, скользкое пятно. Он не хотел менять своих привычек, а я их ещё не знала. Он привык – только он в дом, а мама его – обед на стол. Я не умею рассчитывать время приготовления обеда. Он привык брать с вешалки утром чистую, отглаженную рубашку. Я раньше ни разу не гладила рубашек. Он привык молчать, когда устанет. Мне так не хватает его голоса. Мелочи.
Его мама привыкла готовить ему. Меня выживают из кухни со словами: «Не умеешь – отойди!» Его мама привыкла ежедневно стирать ему по одной рубашке. Мне было указано на нечистоплотность, когда в стирке лежали три. Мелочи!
Как дальше с этим мириться, я решила подумать после рождения дочки. Да, я наполнена не обидами на какие-то мыльные пузыри, я полна того счастья, которое раньше было вокруг. Ему, счастью, во мне очень уютно, а когда смотришь в себя, то вокруг пусть хоть стены рушатся. Мама меня часто навещала, почему-то плакала и ругала себя. Я успокаивала её, как могла, мы опять с ней мечтали. Нет, не так, как до свадьбы, а тихонько, шёпотом. Мы ждали ребёнка. Место моего любимого вскоре оказалось занято. Странно, счастье любви так быстро исчезло, что я не успела расстроиться. Всеми моими мыслями, мечтами, днями и ночами теперь владела ма-аленькая  девочка. Она была так похожа на отца, что его постоянного присутствия со мной рядом не требовалось. Я совсем недолго побыв женой, стала только матерью. Свекровь мне не дала ни малейшего шанса стать хорошей женой, а у сына своего отняла возможность стать полноценным отцом его собственной дочери. Заботу о моём муже она ревниво забрала всю себе, даже ребёнка ему в руки не позволяла давать. Поэтому наша семья раскололась на две маленьких: они (мама и сын) и мы (мама и дочь).
В таком состоянии, то с обострениями отношений, то примирением и недолгим соединением в одну семью мы прожили полгода. И вот я с ужасом поняла, что, несмотря на кормление грудью, я снова беременна. Боялась. Что скажут мать и сын нам, матери и дочери, когда узнают? Я обожаю свою дочь, её открытый, в желании поймать сосок, ротик, её мягкую улыбку, её зелёные глаза, весь мелодический ряд звуков её голоса от плача до агуканья. Так же, а может и больше, я люблю новую жизнь, зародившуюся во мне, потому что она слабее и беззащитнее. Ужас осознания беременности – это ужас инстинктивный, ужас предчувствия. Нет, не дадут они нам права на ещё одну жизнь. Это может нарушить мнимое равновесие семьи. Помните: они и мы. Когда свекровь сказала: «Ты с одной-то не справляешься, нечего нищету плодить», - моё сердце выскакивало из груди, это оно рвалось в драку за новую жизнь. Я собрала вещи для моей девочки, и мы помчались на вокзал. Конечно, к тётке, там так счастливо гудят поезда! Она, наверное,  обладает каким-то магнетизмом. Утешила, успокоила, заговорила все мои печали. Мне стало хорошо и спокойно.
Но в скором времени на пороге стояла целая траурная процессия. Муж уговорил мою маму, отца, привёз свою… И теперь они, перебивая друг друга, просили, умоляли, требовали… убить ребёнка. Какой леденящий ужас!!! Ну и что, что он ещё не родился?! Для меня они оба существуют. Бога тоже не видели, но он есть!!!
Тётя, не отдавай меня им! Мне скоро двадцать лет, а они мной командуют. Опомнитесь, родители! Вы же не зуб меня уговариваете вырвать! Слёзы никого не трогают, все сошли с ума. Мама, и ты с ними!
Тетка – медик, связи повсюду. Нашла врача, который согласился делать аборт на таком большом сроке... «Смертью смерть поправ…» - звучит в ушах и горячкой разливается по телу. Заражение крови. Инфекция, бродящая в крови. Переливание… Переливание… Переливание… Слабость и отчаянье. Отпустили домой из больницы…
Мама, смотри, на воротах черная птица! У неё зоркий взгляд, острый клюв… Моя девочка, невинно убиенная, ждёт меня, зовёт меня плачем своим… Моя девочка, невинно лишённая матери, как же ты будешь без меня? Жар… Какой жаркий выдался навсегда август… Эй, кто помнит обо мне? Ну хоть кто-нибудь… Ну хоть что-нибудь… расскажите моей дочери, что я любила ее больше жизни… И теперь у меня их обеих нет…
                Навсегда ваша Людочка.
 
От автора
Я, действительно, очень мало знаю о своей матери. Мне было 7 лет, когда подружки проболтались о том, что я живу с мачехой. Отец на вопросы о Люде отмалчивается, на могиле ни разу не был. Моя легкомысленная бабушка не знала о своей дочери ничего, твердила о её красоте и любила её звериной любовью. Она была матерью Люды 20 лет и ещё 45 лет потом оплакивала её. Когда баба Лена умирала, я просила её: «Бабушка, останься со мной. Кто тебя там ждёт?» А несчастная мать твердила: «Люда! Я до Люды!»
Короткий век! Короткая память... Буду жить за двоих…