В великой стране Сунь-шань, осиянной пурпуровым светом золотых драконов, у горы Кинь-лунь, что возвышаясь над рекой Хень-пиль, молчаливо катящей к морю Кунь-нись, бросает в нее свое величавое отражение вершины, покрытой лесом Тень-день, и до половины скрытой облаками, катящимися словно валы угрюмого Тись-дяня к далеким и хмурым берегам унылого и печально-смурного Ляка-ния, за которым, возвышаясь как золотой купол Сить-япя над крышами Тюро-собя, иногда проглядывает крыша храма Мель-ниця. В то время жил у храма бедный крестьянин Ки-таян, с женой своей - предобропорядочноблагородной Фури-ямой. Проезжая осенью, сложил здесь свое бессмертное танка незабвенный, как под сводами Жилища Драконов, так и во дворцах всей Поднебесной, Кинь-на-Фиг:
Проезжая по Кинь-лунь,
Глядя в зеркало Хень-пиль,
Не могу не вспомнить сакэ.
Эх, зря я выпил
Двадцать седьмую чашку!
Но состарился Ки-таян, и не было у него детей, и состарилась Фури-яма, и детей не было у нее тоже. Молитвы и жертвы великой Мель-ниця не дали им ни наследника богатородящей рисозаливной делянки двойного цикла, и не звенели о дной ведра струйки молока, словно колокольцы кобылы Линь-няо, что неся во лбу солнечный диск, обходит ежедневно небо, а ночью проделывает обратный путь в подземельях, чтобы с утра снова осветить поднебесную, дать жизнь цветам, птицам и бабочкам, комарам, крокодилам и макакам, и вновь проделать ночью обратный путь и воссиять утром на обновленном небосклоне, под проворными пальцами дочери выдавливаемые из обширных, бугристых и освященных духом Вись-ну, коий был вскормлен и вспоен жизнетворительным и белым, как буруны моря Кунь-нись, у берегов благословенного небом, и самим императорским посланником Мар-хуанем, удостоенным пурпурово-виолетового шарика на шапочку, за великую помощь дочери Поднебесного в происках ее против врагов узурпатора престола Сунь-шаня, сосцов личной коровы. И возопила Фури-яма, придя осенью к храму, и рухнув на порог его:
Молитва на твист не пробьет ожиревшую бабу,
Жертвы великой не хватит рэперу на рок-н-ролл.
Я же бездетная осенью,
Словно опавшие листья
Сакуры, блин!
И отозвалось ей эхо в сердце, словно сошла лавина ранней весной с утесов Херуме-ито на альпинистовкосяк, связанный прочно веревкой. Сошла с небес, сияя словно посох Каль-дамыда, бессмертно-безгрешная Свя-тиях, и утешила она старуху Фури-яму, трижды сказав ей:
- О, я спасу тебя, и излечу мужа твоего старого Ки-таяня от болезни бесплодия и импотенции - на раз, как было описано в трактате "О листьях весенней сакуры, что шумят, словно морской прилив, на едва зазеленевшем склоне холма, с колеблемой ветром изумрудной порослью". Дабы смогла ты понести дитя, и к середине лета вышел бы тебе наследник, цветок юности на засохшем стволе старого дерева Йари-ко. Не было ли указано в трактате "О том, как кому с утра" - через чрево матери прорастает семя дитя ее, и возрадуются все, как радовались жители Обэ-гуре снегу зимой, едва видимому им обычно на небоподпирающих вершинах Су-цзи, или расцвету сакуры, что усыпана розовыми цветами, пока, как писал Симумо-гет Кем-тари:
Сакура цветет, как снег на верщинах Су-цзи,
Вишня же черными ветвями закрывает небо.
Так своей сединой гордится старик,
Ронин же, старый, машет катаной,
Как сумасшедший.
И спросила старая Фури-яма, - Как же сказать мне Кита-яню о том, что может он вспомнить все давно оставшиеся прошлогодним снегом, унесенные черепахой с седым панцирем в море, мечты? И отвечала ей Свя-тиях, - Не тревожь увядший лотос души, с готовыми опасть лепестками, негожими сомнениями. Как придет время - ты узнаешь об этом, и сомнения твои истают под солнцем, как тает снег под огненным дыханием золотого Киагетсу-миони, очищающем весной склоны Лепи-до-Рями от сна зимы, укрывающего долину Вели-кеня и струи бессонной Киси-кате.
Вернулась домой старуха Фури-яма, ждать, когда затянется леденцовым льдом затянутый ряской старый пруд Вяки-насе, у которого вновь укроются снегом любимые бонсаи давно погибшей в свалке на кабуки гейши Ляки-сени, и покроется паутиной инея борода старого шиноби Бись-няся, сидящего молча и неподвижно у этого пруда еще за двенадцать зим до начала правления божественного отца-императора Поднебесной - отца нынешнего божественного отца-императора Поднебесной, отлучавшегося с поста своего лишь попить, поесть, поспать, погулять, ну и по каким ему еще надобно надобностям, и говорившего:
Стопятнадцать рук у луноликой Сидь-пинь,
Четыреста двадцать рук у сребробедрой Кень-хиль,
И много, и трижды, и вновь,
Но если ты идиот -
Твоя считай Семъ!
... прославляя науки и побуждая изучению божественной премудрости.
Пурпуром окрасили небо золотые крылья Киагетсу-миони, и с легким вздохом раскрылись недра горя Кинь-лунь, и вышел, весь в сиянии цыплячье-зеленого щарика на шапочке, посланник императора Поднебесной. Изумленно смотрел на него старик Ки-таян, и смотрела не него в изумлении старая Фури-яма. Видя их изумление, сказал незнакомец:
Кочумай, закрывая рот свой, старуха,
В изумлении челюсть на место задвинь, о старик!
Я промчался, приказу внимая,
Быстрей чем лепесток сакуры,
Коснется земли, сорванный ветром!
Радорсть отразилась на лице старой Фури-ямы, как, бывает, рассвет окрасит нежно-розовым цветом седую вершину снежноголовой Херу-ямы, или несмелым порывом девушки юной бывает сражен старый самурай, когда посланник императора Поднебесной развернул свиток длиной в шестнадцать сяку, написанный на тончайшей рисовой бумаге, как кожа на шее белой кобылицы Вынь-миесе, сквозь которую видно биение голубой жилки, красной и черной тушью, подобной изредка вспыхивающим огонькам в уже потухшей и черной золе, тончайшей кистью, словно стан юной девицы, еще не принесшей своего первенца, между двумя палочками из драгоценной древесины Бряв-нио, с набалдашниками из розовых и голубых жемчужин, что как рассвет над горой Подйа-мой окрашивает в нежные тона верхушки облаков.
- Сией грамотой - будет вам наследник! - вскинул посланник руки, и исчез в облаке дыма и сверканьи ракет, как на четвертый день второго месяца лета, вв день освободивший далекую варварскую страну от диких завоевателей, уплывших в своих джонках на далекий остров, после того, как разлили их чай, и напитали листьями зеленого и ароматного настоя морскую воду на двенадцать миюсюмов от берега.
Схватила старая Фури-яма за руку старого Кита-яня, и пригласила его в хижину-фуроси. Уложив на циновку старого мужа, совлекла она с него кимоно, и принесла ему чашку сакэ, со словами:
Коли напьешься сакэ,
Сильно ты будешь пьян.
Но в твоем возрасте быть
Мужчиной, по фигу -
С сакэ, или без него.
Совлекши с себя кимоно, возлегла она рядом с мужем, и приняли они позу "Соловей на ветке сакуры с опавшими лепестками, поет песню ветра", как описано в трактате "О том, как кому с утра", и вскоре сошел на них сон - тихо, как покрывает снег вершины Хиро-дуби.
В середине лета, как слетаются макаки к деревьям Тиоко-бяка, когда покрываются они плодами Фигу, разродилась старая Фури-яма младенцем мужского пола, растущему как рис на залитых полях. Через семь вяней он уже кушал рисовые шарики, макая их в сладкий сок тростника и кидая в макак косточками.
Так появился наследник у старухи Фури-ямы и старика Кита-яня.
1998