Впервые прочёл эту пьесу замечательного российского драматурга, сценариста, барда,ставшего протестантом-«антисоветчиком».
Последнее слово этой моей фразы на наших глазах превратилось из бранного в восхваляющее. Мне, сыну борцов за советскую власть, отдавших за неё\ и ей же, свои жизни, ею же и загубленные, - говорить такое больно и горько.
Горечь и боль – главные чувства, с которыми автор писал эту вещь. Нет, она ещё не антисоветская: в ней явно чувствуется желание автора приспособиться к прежнему пониманию жизни – например, «показать ведущую роль партии» в лице парторга Ивана Кузьмича Чернышева, хранящего в себе и с наступлением пёсьих времён государственной юдофобдии «большевистскую чистоту интернационализма» ( как не хотелось Галичу расставаться с этой иллюзией, внушённой ранним большевизмом, ещё не затронутым нацистским духом растления…)
Конечно, были такие «в минувшем веке запоздалые» парторги и в момент начавшейся «борьбы с космополитизом», каковой термин был применён сталинскими идеологами как удобный для них эвфемизм, - синоним «всемирного жидовства». Но как жалко, потерянно они выглядели, как ипуганно озирались вокруг…
Читая пьесу, я, казалось, ощущал боль самого автора, потому что и сам её испытал: двойную боль обрусевшего еврея, прорусевшего, проросшего Россией: страдающего от её гнусных жидоедов и одновременно от их разрушающих собственную, их же, страну шовинистических страстей.
Как и Галич, я на всю жизнь проникся любовью к России и её народу. В отличие от него (да и от собственной родной сестры), мне чужды религиозные переживания, но я понимаю, почему они, желая остаться в русской культуре, приняли обряд крещения: им казалось, это обеспечит един ство и гармонию с «русским миром»… - «Как не так «отопри!», говаривал в «Дубровском» безжалостный мужик Архип… Не отопрут, не выпустят: сгоришь!
А ведь в войну против нацизма страдали рядом и вместе. Один за другим скончались от ран и контузий и старшина Одинцов со станции Сосновка, и Додик Шварц из местечка Тульчин… Оплаканные еврейкой Ханой, русскими Таней и Людмилой одинаково искренно и горько.
Какими же надо было стать чугунно бессердечными вождям культуры в советские дни, чтобы на корню зарубить такую пьесу, ни разу не дать ей выйти к зрителю при жизни драматурга. Первым её поставил уже после его смерти Олег Табаков – но уже незадолго до издыхания самой бездумной, бесчувственной и якобы «советской» власти. С кем она советовалась? Кому она что-либо путное советовала?.. Никто не ответит.