В последнее время Зора ловила себя на мысли, что эти слова из прочитанного когда-то в юности и запомнившегося на всю жизнь стихотворения все время крутятся у нее в голове.
С выходом на пенсию у нее появилась масса свободного времени и не привыкшая к этому «излишеству», она не знала, чем себя занять. Единственная дочь жила своей жизнью, отдельно от нее, в селе. К сожалению, ей так же, как и Зоре, жизнь отмерила слишком мало женского счастья. Как когда-то сама Зора осталась с маленькой дочкой на руках, так и Замире пришлось самой воспитывать двоих сыновей. Одна лишь отрада для Зоры: внуки выросли хорошие, работящие и очень послушные. К сожалению, работы по специальности для них не нашлось, поэтому они помогали матери в ее магазинном «бизнесе», который позволял им если не шиковать, то по крайней мере не знать нужду.
В первые дни свободной «пенсионной» жизни Зора с наслаждением и с каким-то необъяснимым упоением наводила порядок в своей «двушке». Приятно радовали глаз блестящие стекла окон, чистый кафель, выстиранные занавески, ковер на полу, которого хорошо «отутюжил» пылесос.
А потом в квартире нависла тишина, которую Зора никогда раньше не замечала. Приходя вечером после работы домой, она с наслаждением отдавалась этой тишине и покою, нарушаемому только звуком работающего телевизора. Работу свою она любила, но она отнимала у Зоры много душевных сил. Дети тянулись к ней, в ней они находили тепло материнского сердца и отеческой любви, которых были лишены. Зора про себя их называла подранками - таковыми они стали в силу несложившихся нормальных отношений у взрослых людей. Никому не нужные, не знавшие ласки и сердечного тепла, с безрадостным будущим, когда им придется уйти во взрослую жизнь, когда настанет срок. Из-за жалости к ним она не смогла уйти на «заслуженный отдых», когда достигла пенсионного возраста, а ушла намного позже, спустя лет одиннадцать. Когда уже ноги стали побаливать, трудно стало ходить. Уйти-то ушла, но иногда захаживала к бывшим коллегам, интересовалась делами тех своих воспитанников, которые еще остались здесь. А потом, со сменой руководства в том учреждении, Зора и вовсе перестала туда захаживать.
И началось для нее сплошное «безвременье», как она называла свою теперешнюю жизнь. С редкими наездами в родовое село по случаю похорон очередного односельчанина или каких-нибудь других поводов. С приездами дочери и внуков к ней – чаще всего для оказания ею финансовой помощи им. Ясное дело: молодым денег всегда не хватает, а ей самой много ли надо? Необходимости обновлять гардероб уже не было, а на питание много ли ей нужно? Вот и радовалась Зора, что может иногда поддержать молодых.
В знойные летние дни, когда невозможно высунуться из-за жары на улицу, или долгими зимними вечерами Зора коротала время за ставшим привычным уже делом: она перебирала старые черно-белые фотографии и пожелтевшие листочки, на которых остался знакомый почерк любимого ею человека, не ставшим ее судьбою…
Она хотела задать ему всего лишь один мучавший ее на протяжении сорока лет вопрос: почему он так внезапно исчез из их казавшейся общей жизни?! Почему он ушел из ее жизни, ничего не сказав, ничего не объяснив? Просто перестал писать. А она все эти годы берегла полученные от него письма и перечитывала их вновь и вновь, хотя помнила всех наизусть…
…Дрожащими руками она набрала номер его телефона, боясь и не надеясь, что он откликнется: с тех пор как к ней попал его номер, прошло много лет, а она все не решалась позвонить ему… И - о, ужас! – на том конце слабый голос произнес: «Слушаю». Голос был настолько слаб (а она узнала б этот голос среди тысяч других голосов!), что она невольно спросила: «Тебе плохо?», на что он ответил: «Да». Она машинально задала следующий вопрос: «А что ты делаешь?» Выдержав паузу (ему было трудно разговаривать), он ответил: «Я собрался в дальний-дальний путь…» Вне всякого сомнения - голос был его, но в этом голосе уже не было жизни. Зора поняла, что ушедшему давным-давно из ее жизни Мамеду осталось совсем немного этой земной жизни. Словно боясь спугнуть то, что незримо, но вполне осязаемо ассоциировалось с его именем, она какое-то время молчала – то ли минуту, то ли еще меньше. Тишину нарушил Мамед: «Спасибо, что позвонила, - значит, простила, - еле слышно промолвил он. – Я сохранил твои письма. За эти 40 лет я не смог их уничтожить, а теперь я попрошу передать их тебе вместе со своими стихами. Они о тебе, о нас, о нашей юности и несостоявшемся совместном счастье. Что ж, быть судьбой тебе не судьба была, видимо… Будь здорова до конца своей жизни… А я ухожу… в дальний-дальний путь…»
До Зоры не сразу дошло, что идут короткие гудки. Слезы полились градом. Не в силах сдерживать эмоции, она заплакала навзрыд.
…Слезы принесли какое-то успокоение, облегчение. Зора почувствовала, что словно камень с души свалился – так ей было спокойно. «Вот и свиделись», - шептала она себе. Этот короткий телефонный разговор дал ей ощущение долгожданной встречи с Ним, без которого она в юности не представляла себе дальнейшую жизнь, в котором была уверена больше, чем в себе. И даже когда жизнь развела их в разные стороны, ей никогда не пришло в голову, что он ее обманул, бросил. Спустя какое-то время до нее дошло, что он не смог поступить наперекор воле матери, которая подыскала ей «подходящую» девушку - вместо нее – разведенки с ребенком на руках…
Спустя недели-две после их разговора ей позвонили по телефону. Незнакомый номер. Она поняла, ПОЧЕМУ ей звонят… Приехавший молодой человек сказал, какого числа Мамед покинул этот бренный мир. Зора машинально вычислила: «Через два дня». Пришедший выразил ей соболезнование и передал небольшой сверток. Это были ее письма к нему и его стихи, посвященные ей и их ЛЮБВИ. Только так, в возвышенном тоне, она называла их чувство друг к другу. И таким оно осталось у нее. И таким оно осталось в его стихах. Стихи были датированы. Хронология стихов показала Зоре истинную глубину его чувства к ней. Она перечитывала их и с каким-то необъяснимым чувством удовлетворения и наслаждения убеждалась в мысли, что она получила бесценный подарок судьбы в виде этой огромной настоящей любви. Зора ощущала себя богатым человеком, которой была ниспослана эта любовь. И пусть « не сложилось» в привычном для людей смысле, но ЭТО БЫЛО, и потому ВСЕ ХОРОШО!!!
Теперь до скончания ее земного пути с ней будут его стихи, в которых выражена его любовь к ней.
Я петь хочу.
Мне песня не дает покоя.
Никем еще не тронутая песнь.
Чтоб не сравнить ее ни с небом, ни с землею,
Ни с женщиной, что уводил я в лес.
Я эту песнь ни от кого еще не слышал,
Я слов ее еще не написал.
Она со мной, во мне живет и дышит
И пробуждает ночью ото сна.
Где эта песнь? И как ее назвать мне?
И в чьих глазах мелодия тех слов?
Я б все забыл, я б только будущее помнил
Для этой песни – грустной, как любовь.
Бывает грустно – ухожу в безвестность,
Ласкаю песнь на девичьих устах.
Во мне любви становится вдруг тесно
И жизни смысл – в ее движенье, стане и глазах.
И робкий мир, как девичье прикосновенье,
Дает свободу страсти и любви.
И я ловлю нездешние мгновенья –
Любимой песни будущий мотив.
Где эта песнь?
Это первое стихотворение было написано спустя два года после их разлуки. Зора поняла, что будучи женатым, он сохранил в себе любовь к ней, Зоре, к своей первой любви. Волна необъяснимой жалости к нему окатила ее с ног до головы. Зора поняла, каково было ее любимому жить, соблюдая общепринятые принципы морали и думая о своей любимой, «единственной Зорянке», как он называл ее. Чувство обиды на него, ощущение, что он предал тогда, в далекой юности, ее и их любовь, понемногу уходило, уступая место жалости, состраданию, пониманию…
Взяла второе стихотворение. Оно в поэтической форме повторяло слова Мамеда из его письма к ней, которое она получила во времена, когда мечты и планы на будущее казались осуществимыми.
Не надо удивляться – не умею
За поцелуи клятвами бросать.
Я просто ту, которую жалею,
Смогу над всеми смертными поднять.
Ее, познавшую блаженство где-то,
Ее, не знавшую любовь в огне.
Я вознесу над миром этим,
Отдавшись грустной тишине.
Я обращусь с мечтой к звезде далекой,
Я перед солнцем на колени опущусь,
Я помолюсь пред ней молитвою Востока,
Я в ней найду утраченную грусть.
Я разыщу ее в степях Разлуки.
Я буду ласков в грубости мужской.
Верну ей боль. Она узнает муки.
Придет любовь. И унесет покой.
Последние строки Зора дочитывала сквозь пелену слез. Как безжалостно обошлась с ними жизнь! Как же, оказывается, он сильно любил ее! А она-то все эти годы думала, что его клятвенные заверения в любви были просто словами, пустым звуком. Оказывается, он действительно не мыслил свою жизнь без нее, без своей Зорянки, но суровая действительность, непреложное следование определенным предписаниям национальной ментальности лишили их счастья.
Мамед любил ее, и она любила его. Сейчас она перебирала немые свидетельства их большой любви – пожелтевшие письма: его, которых она сберегла, и ее, возвращенные ей после его смерти. Как молоды они были! Как же они верили в себя! «Заверяю, что ни для кого не было и не будет в ближайшие 300 лет лучше тебя спутницы жизни. Молю Всевышнего, чтоб мы справили бриллиантовую свадьбу. Ты не против?» Зора смахнула слезу и грустно улыбнулась. Удивительно, но Мамед никогда не сомневался в себе, в своих чувствах, а наоборот, всегда говорил ей, что это она может разлюбить, оттолкнуть его, но не он.