Смотрю на некоторые иллюстрации к сказкам Пушкина – и хочется плюнуть! На кого? Ну, конечно, не на художников, в мастерстве которых сомнений нет, а на тех профессиональных пушкинистов, которые до сих пор не дали правильного толкования и тем самым не помогли иллюстраторам избежать ошибок в их важном и нужном деле. Так, например, раскрываю «Сказку о царе Салтане» и вижу иллюстрацию, на которой царь в шубе и на фоне зимнего пейзажа подслушивает девиц. Но это же неверно! Чтобы разобраться, вызываю (мысленно, конечно) на допрос художника, нарисовавшего картинку, и говорю:
Я: Ваша иллюстрация не соответствует замыслу Пушкина, который мог бы вам сказать: «Моих стихов ты не проникнул». В связи с этим можете ли вы ответить на мои вопросы?
Художник: Конечно, могу, поскольку всё делал в соответствии с текстом.
Я: А почему вокруг зима?
Художник: Дело в том, что Салтан установил срок родин «к исходу сентября». Ну, а поскольку этот срок не был нарушен, то я, отняв обычные для женской беременности девять месяцев, вышел на момент зачатия, приходящийся на исход декабря. А это и зима, и зимняя одежда! Да и к тому же все предыдущие иллюстраторы, начиная с известного Ивана Билибина, для данной сцены подслушивания всегда изображали зимнее время.
Я: А вы никогда не думали, что в сказках может быть особое, так сказать, «сказочное», время?
Художник: Ну, да, в сказках много чудес. Есть они и в «Салтане». И в частности, если говорить о времени, то это, конечно же, слова «И растёт ребёнок там Не по дням, а по часам».
Я: А вы не думали о том, что, если царевич рос быстро после рождения, то точно так же он мог расти и до него, из-за чего и срок вынашивания мог быть короче, а время зачатия не зимним?
Художник: Ну, вы и удивили! Никогда об этом не думал. Но почему вы задали такой вопрос?
Я: Стоп-стоп! Вопросы тут задаю я. А потому и спрашиваю: почему вы не обратили внимания на ту странность, которая возникла в результате изображённой вами зимы?
Художник: О чём вы?
Я: Поясняю. Царь, который «Во всё время разговора… стоял позадь забора», в условиях зимы не мог услышать спокойный девичий разговор, поскольку вёлся он внутри дома и (внимание!) при запечатанных на зиму окнах! Вспомните по этому поводу стихи Пушкина из «Домика в Коломне»: «Зимою ставни закрывались рано, Но летом до ночи растворено Всё было в доме». Более того, ещё в 1923-м году Маяковский написал про трёх пушкинских девиц следующие стихи:
Те девицы — перестарки,
Хоть и были пролетарки,
Несознательностью их
Полон сказки легкий стих.
Ну, о чем они мечтали?
Ну, про что они болтали,
Сидя ночью допоздна
У раскрытого окна?
Речи их подслушал Пушкин:
Щебетали те подружки —
Как бы, сбыв работу с плеч,
Спать с царем скорей залечь!
(1)
И в этих стихах присутствует замечательная догадка: «У раскрытого окна»!!
Художник: Да, но я ведь не поэт и не литературовед, а со всем этим должны разбираться специалисты.
Я: Да, согласен. Хотя и вы, опираясь на здравый смысл, могли бы заметить несоответствие и не рисовать то, что сомнительно, и по поводу чего учёные пока не дали достаточные комментарии.
Художник: Да, вы правы. Учту ошибку.
Закончим допрос. Ну, а тем наивным читателям, которые верят, что зимой (да ещё и на улице и не под самым окном!) можно услышать беседующих в доме людей, я советую в зимний вечер постоять на некотором расстоянии («позадь забора»!) возле какого-нибудь частного дома и при этом попытаться услышать спокойную беседу его жильцов. Ведь "Критерий истины — практика".
А пока вернёмся к пушкинскому «сроку родин» и отметим, что тут нам бы не помешал опытный фольклорист, который подтвердил бы, что в стихе «И к исходу сентября» содержится погрешность против народных сказок, где время обычно не уточняется. «Жили-были» - и хватит! А когда «жили-были» - неважно. Правда, для особо любопытных сказочник может и сказать: «при царе Горохе». Однако на вопрос: а когда жил этот самый царь Горох, наверняка, наговорит с три короба («Сказка – ложь!») и конкретное время не уточнит. А вот Пушкин в нарушение канонов своим «к исходу сентября» сказочное время конкретизировал! А почему? Для рифмы? Да нет, в 1830-е годы он поэт совсем не того уровня, чтобы из-за какой-то рифмы нарушать фольклорные правила. И поэтому остаётся только одно – это намеренная ошибка с целью показать время рождения царевича, опираясь на которое кто-нибудь впоследствии смог бы вычислить и день его зачатия. Правда, при условии установления точного срока сказочной беременности.
Ну, а как его установить? Для начала заглядываем в пушкинскую запись той народной сказки, которая использовалась в качестве источника. А вот там-то и находим первое подтверждение нашей версии об ускоренной беременности царицы: «После 3 месяцев Царица благополучно разрешилась 33 мальчиками…» (2). И мы чётко видим, как ещё в источнике «Салтана» срок беременности царицы был сокращён до трёх месяцев! Прекрасно! Тем более что в этом случае мы легко можем понять Пушкина, который в черновике записал стих: «Мне к исходу октября» (3). И действительно, отняв от исхода октября три месяца, мы попадаем на момент зачатия в конце июля. Т.е именно на тот месяц, который и вспоминает пушкинский Дон Гуан при мыслях о любовнице Инезе, а Татьяна Ларина бегает по саду, а белая кобылица, как мы уже выяснили, встретилась со своим жеребцом, а Елица…. Стоп-стоп! Так мы далеко отвлечёмся. А пока отметим, что как бы не был хорош для исследователей октябрь, но от него придётся отказаться, поскольку в окончательном варианте Пушкин всё же написал «к исходу сентября» и тем самым значительно усложнил поиск дня зачатия Гвидона.
Тупик? Да, тупик, но только для тупых пушкинистов, которые в упор не видят пушкинское авторство «Конька», а потому и не понимают, что именно мысли о написании этой сказки и заставили Пушкина усложнить подсчёт срока беременности и при этом усилить связь «Салтана» с «Коньком». Почему? Да потому, что в «Коньке» он и спрятал ключ для разгадки вопроса о времени зачатия. И ключ этот - в словах белой кобылицы: «По исходе же трёх дней Двух рожу тебе коней… Да ещё рожу конька». Слова «по исходе» прямо перекликаются со словами Салтана «к исходу сентября», когда он, как и кобылица, исчисляет время рождения потомства. Причём именно мужского пола, т.е. именно такое, какое и рождается в обеих сказках (в «Салтане» - Гвидон, а в «Коньке» - Горбунок с братьями). И мы замечаем, что в обеих сказках будущая роженица показывает себя вещей провидицей, правильно предсказав - сколько детей и кто именно у неё родится (в наше время это с помощью УЗИ делают мудрые предсказатели-врачи!). Но при этом кобылица определяет ещё и срок своей беременности, который нам так не достаёт в «Салтане» для исчисления дня зачатия. Но как нам использовать этот срок? А вот так.
Если царевич рос «не по дням, а по часам» после рождения, то разве не мог он точно также расти и в утробе матери? Мог! Тем более что и в «Коньке» срок беременности тоже ускорен и составляет три дня. А с другой стороны, три дня – это ведь 72 часа. В то же время если Гвидон «растёт не по дням, а по часам», то и каждый его сказочный час при переводе на обычное время может считаться для других героев «Салтана» за один день! И вот тут-то мы и догадываемся, что с учётом взаимного перехода исчисления от «Конька» к «Салтану», Пушкин скрытно предлагает для беременности царицы 72 дня. Т.е. 72 часа из «Конька» должны конвертироваться в «Салтане» в 72 дня. И вот тогда-то, отняв эти 72 дня от «исхода сентября», мы как раз и выйдем на июль! Т.е на тот месяц, который и вспоминает пушкинский Дон Гуан при мыслях о своей любовнице Инезе.
Но для тех, кто не совсем понял, я дам более подробное разъяснение.
1. Указав вопреки сказочным канонам конкретное время рождения Гвидона, Пушкин тем самым заставил задуматься и о намеренной ошибке, и о сроке беременности царицы, через который можно было бы вычислить день зачатия.
2. О том, что этот срок может быть ускоренным и составлять три месяца, прямо говорит запись Пушкиным народной сказки, использованной в качестве источника «Салтана».
3. Однако выход от «исхода сентября» к «исходу июня» настораживает, поскольку пик любовных отношений, в результате которых мог родиться ребёнок, в 1824-м году приходился у Пушкина (да и у его героев!) не на июнь, а на июль.
4. Помня же, что ребёнок «растёт не по дням, а по часам», и, предположив такое же ускоренное время в период беременности, мы начинаем понимать, что каждый час Гвидона для других героев «Салтана» может считаться за один день!
5. В «Коньке» дней беременности три, что в переводе на часы даёт число 72.
6. Но эти часы, повторю, это мера исчисления лишь для тех, кто находится в утробе матери (будущего Гвидона и трёх будущих жеребят!), а для всех остальных каждый такой час равен одному дню. И тогда получается, что 72 часа Гвидона превращаются для обычных героев в 72 дня. Ну, а поскольку и мы с вами, дорогие читатели, люди обычные, то и должны считать 72 часа ещё не родившихся богатырей (Гвидона, Горбунка и его братьев) как 72 дня беременности их матерей.
7. И тогда получается, что срок беременности Салтан исчислял из 72-х сказочных дней, а кобылица – из 72-х сказочных часов. Т.е каждый по-своему. Ну, а верить нужно сказочнику Пушкину, чётко определившему ускорение в словах «не по дням, а по часам» и при этом давшему в «Коньке» подсказку о количестве этих часов-дней.
Ну, а отняв 72 дня от «исхода сентября», мы придём к… 20 июля, т.е. к Ильину дню, по поводу которого в русском фольклоре сохранилось немало пословиц и поговорок. Вот некоторые из них: На Илью до обеда лето, после обеда осень. До Ильи мужик купается, а с Ильи с рекой прощается. С Ильина дня работнику две угоды: ночь длинна, да вода холодна. На Ильин день олень копыто обмочил (вода холодна). А вот и та, которая уже не частично, а полностью перекликается со стихом «Ночь холодная настала» и с замёрзшим Гаврилой: «На Ильин день и камень прозябнет»! А с другой стороны о том же Ильином дне намекают и слова отца, который говорит Ивану: «Дам гороху и бобов», поскольку, по Далю, именно «С Ильина дня ащипывают (собирают) горох». Т.е. отец смело мог пообещать Ивану только что собранный с грядки и поэтому совершенно свежий горох. В то же время есть намёк об Ильином дне и в том ненастье, которое пришлось на дозор старшего сына Данилы, но об этом отдельный разговор. Тем более что и Данило, и Гаврило в своих рассказах преувеличили степень неблагоприятной для них погоды.
А кстати, где 20 июля 1824-го года была графиня Воронцова, спрятанная в «Коньке» под маской кобылицы, в «Салтане» под маской царицы, а в «Каменном госте» под маской Инезы? А была она в Крыму, откуда 24-го июля вернулась в Одессу, где её поджидал Пушкин, с которым она была до 31-го числа, т.е. до момента, когда тот уехал в Михайловское. Так вот почему в «Коньке» нет соседки, хотя она и упоминается вместе со своим забором. Но почему же тогда она есть в «Салтане»? А потому, что Пушкину потребовалось развитие той чуть намеченной свадебной темы, которая возникла у него ещё в «Онегине». Ну, помните, когда Татьяна, будучи одной из девиц на выданье, по слухам чуть не стала невестой Онегина. Вот стихи об этом:
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали…
(4)
Запомнили стих о кольцах? Ну, вот тогда я и спрошу: а какая ещё одна деталь кроме той, о которой я уже спросил читателей, отличает возвращение Гаврилы из дозора от возвращений его братьев? Вопрос этот я адресую себе, т.к. тут надо сравнивать тексты первых изданий «Конька», которые есть не у каждого. А в этих изданиях Данило «У дверей стучит кольцом», Иван «хватает за кольцо», а вот Гаврила (внимание!), хоть и «стал стучать» у тех же дверей, но без упоминания кольца. Вот она деталь – КОЛЬЦО, о котором при возвращении Гаврилы домой автор умалчивает. Причём во всех изданиях «Конька»! А почему? Да потому, что в начале сказки, которое по времени подтекста соответствует начальным главам «Онегина», слово «кольцо» употребляется в ином значении. И если в «Онегине» подразумеваются обручальные кольца, то в «Коньке» они превращаются в кольца на дверях крестьянского дома. И если в «Онегине» колец не достали, то и в «Коньке» они не упоминаются. Правда, только в отношении Гаврилы, дозор которого перекликается с ночным подслушиванием царя Салтана. И всё это у одного и того же забора. Т.е. Пушкин, написав про слухи о свадьбе Татьяны и Онегина, позднее реализовал их в «Салтане», превратив Онегина в сказочного царя, а Татьяну – в его жену. Ну, а обручальные кольца для венчания царя вроде бы должны были и быть.
Но «сказка – ложь». И эта ложь о свадьбе и кольцах опровергается не только в «Онегине», но и в «Коньке», где Гаврила, хоть и ходил всю ночь «дозором у соседки под забором», однако ни о какой свадьбе не помышлял. В то же время само по себе отсутствие колец у Онегина и Гаврилы создало проблему, которая хоть и мало видна, но всё же намекает на общий основной прототип таких пушкинских героев, как Онегин, Гаврило и царь Салтан.
Ну, а когда мы ставим в один ряд сцены с этими героями, то и начинаем понимать особенности пушкинского перехода от одного сюжета к другому. Так, например, Гаврило, ночь, забор и соседка приводят нас к луне-месяцу, который заглядывает в окно к Татьяне Лариной во время написания ею любовного письма. Сама же Татьяна в этот момент беседует со своей няней. Но о чём? А как та выходила замуж! И няня рассказывает и о своём венчании, и о начале замужества («И вот ввели в семью чужую»). И эта же самая тема замужества, хотя и с большими амбициями («Если б я была царицей»), возникает и в беседе трёх сестёр из пушкинского «Салтана». И при этом беседа ведётся, как и в «Онегине», под окном и в тёмное время суток, определяемое словами «поздно вечерком». И окно-то это раскрытое, что прямо следует из слов Татьяны: «Не спится, няня: здесь так душно! Открой окно да сядь ко мне». И если Татьяна через открытое окно смотрит на луну, а та на неё, то нечто подобное можно подозревать и в сцене с Салтаном, который, как я уже говорил, должен был видеть всех трёх девиц и которого через открытое окошко вполне могла увидеть младшая из них. И нам уже не трудно предположить, что младшая девица при виде Салтана не только быстро догадалась о его намерениях, но и сказала именно те слова, которые и должны были понравиться Салтану.
Продолжим тему соседки и её забора, возле которого ходил Гаврило из «Конька», тем, что через другое пушкинское произведение проверим, что соседка в единственном роде у Пушкина уже была, да ещё и с упоминанием забора, который самым прямым образом может вывести нас к забору из «Конька». Вот они, примечательные для нас, слова князя из «Русалки»: «Тут садик был с забором». И вот оно воспоминание как о саде, по которому в «Онегине» бегала Татьяна, так и о заборе, возле которого в «Коньке» ходил Гаврило. И если князь мог приезжать к дочери мельника «всякой божий день, а иногда и дважды в день», то смело можно утверждать, что жил-то он рядышком. Т.е. был её соседом. Ну, а когда дочь мельника говорит про князя: «Им вольно бедных девушек учить с полуночи на свист их подниматься», то перед нами сразу же выплывают: и полночь с белой кобылицей, и вечер, когда Татьяна бегала по саду, и вечерний свист, выводящий нас на пушкинский черновик «Сказки о царе Салтане» со словами: «будь же царицею…царь два раза свиснул; двор наполнился воинами и царедворцами» (5).
Ничего не напоминает? А ведь что было при первом приезде Онегина к Лариным, если судить по черновику «Онегина»? А «на дворе толпа людей Критиковала их коней»! И мы видим, как дворня, хоть и не царская, но всё же заполнила двор Лариных, и как этих дворовых людей бережливый Пушкин-Плюшкин через некоторое время превратил в придворных царя Салтана!
И всё, кажется, ясно. Кроме одного: и как это Маяковский догадался о раскрытом окне в доме трёх девиц?! Может, кто-нибудь знает?
Примечания.
1. Маяковский В.В., ПСС в 13т.т., М., Государственное издательство художественной литературы, 1957, т. 5. с. 355–369.
2. XVII, 362.
3. III, 1078.
4. ЕО III 6.
5. III, 1077.