Зачем судьба забросила меня в чешскую группу славянского отделения филологического факультета МГУ – совершенно отдельный вопрос. Ответ на него достоин отдельного остросюжетного романа.
Сегодня мы про то, как чешская группа в Чехословакию ездила.
По-научному это называлось межвузовским обменом студентами в рамках какого-то научного проекта. У нашего филфака был договор с филфаком пражского Карлова Университета.
Первыми принимали чехов мы.
С утра импортные студиозиусы что-то там изучали в академических аудиториях, а потом мы должны были их культурно развлекать и развивать их разговорную речь на иностранном для них русском языке. За тем, чтобы мы не сильно увлекались самыми глубинными аспектами разговорности, следили две университетские преподавательницы и долговязый сопровождающий чешской группы (пусть будет пан Иржи).
Никаких особо знаменательных потрясений в течение двухнедельной практики чешских студентов не случилось. Во всяком случае, я не помню, чтобы кто-то выпадал из окон ДСВ (Дом Студентов Вернадского – общежитие МГУ) или попадал в застенки гестапо (зачеркнуто – ментовку) ни с нашей ни с чешской стороны.
Приближался трогательный момент расставания. Широкая русская филологическая душа жаждала праздника. Такого, которого запомнили бы сами чехи до конца дней своих, и память о нем передавали из уст в уста своим детям и правнукам. Что же в самом разгаре 1987 года по мнению наших ученых теток могло потрясти наших гостей до основания? Правильно! Дружеский обед у меня дома.
Я не очень отчетливо помню, сделали мы ремонт в квартире ко дню «Ч». Знаю, что все фамильные сервизы и столовое серебро были тщательно отмыты, начищены, осмотрены на предмет сколов, срезов, неожиданных пылинок и расставлены на самой белоснежной и накрахмаленной скатерти мира. Все доступные бюджету (всей группой же скидывались) и возможностям разносолы усеивали сдвинутые разнокалиберные столы. Венчала все это великолепие супница из японского сервиза с тем самым пломбиром за 48 копеек и размороженной клубникой из польского, как его, черт возьми, звали, магазина.
На маленьком балкончике мы устроили курительную зону с парой табуреточек и разложенными в свободном доступе россыпями пачек сигарет, чтобы чехи наши под «Буратино» и кофей могли в полной мере насладиться видами кварталов советской типовой застройки под неспешную беседу об языкознании и литературоведении.
Хотели ли мы их удивить, поразить? Наверное, да. Тем более в те годы, когда коммунистическая партия в обнимку с комсомолом совали нос во все, во что их можно и нельзя было совать. И даже в таком демократичном месте, как филфак МГУ. Доказывали ли мы, что советский борщ – самый лучший борщ в мире? Идеологически, может быть. Мы точно хотели, чтобы им было душевно и тепло, чтобы запомнилось и было вкусно. Думаю, именно поэтому отвальную устроили у меня дома. Я сумела убедить парторга, что моя бабушка готовит, как кулинарный гуру 80-го уровня.
Спустя месяц мы поехали в эту их заграницу.
Поселили нас в университетском общежитии возле вокзала, огромном здании с высоченными потолками и каменными лестницами с крутыми ступеньками. Некоторые запасливые и не очень состоятельные русские приехали не с пустыми руками, с банками, колбасками, сосисками и прочими консервами. И зачастую готовили на местной интернациональной кухне. Наши чешки-побратимы с удовольствием приходили в гости к этим русским. С неизменным пивом. Как без пива! И после третьей бутылки на почти чистом русском языке (хорошую, видать, в Москве стажировку прошли) неизменно задавали один и тот же вопрос: «А зачем вы ввели к нам танки в 1968 году?» эти, в сущности дети, 68 года рождения, сидя в общежитии за пивом с русскими, выбрав своей специальностью русский язык и литературу, читая на русском, стараясь думать на русском, смотрели нам, таким же детям, того же 68 года рождения, в глаза и спрашивали про танки.
Мы не знали, что им сказать про танки. Мы просто наслаждались жизнью.
Прага – изумительный город. А когда тебе двадцать лет и вокруг лето, Влтава бликует и переливается под ногами, горгульи с крыш Пражского Града подмигивают и строят глазки, и ты пьешь черное пиво в кабачке в гулком подземелье за каменным столом, который помнит Яна Гуса, - она прекрасна вдвойне.
Конечно, мы даже учились в древних стенах Карлова Университета. Бегали по магазинам, примеряя яркие шмотки и прицениваясь к богемскому стеклу. Падали ниц у стен величественных замков. Катались на пунктуальных пражских трамвайчиках. Бродили по Вацлавскому мосту. Тыкали пальцами в фигурки на ратушных часах. Плевались кнедликами и утробно урча от удовольствия вгрызались в печено вепрево колено.
Безбожно быстро наступил последний вечер перед отъездом. На праздничный, как нам тогда казалось, ужин мы были приглашены на кафедру Университета. Все очень волновались. Мысленно готовили речи на чешском языке и сокрушались, что все приличествующие случаю бриллианты, каблуки и декольте позабыли дома. Шутка ли, стол накрыт при канделябрах в одном из самых древних университетов Европы.
На кафедре нас ждали ослепительные улыбки наших чешков во главе с паном Иржи и журнальный столик с бутылками пива под пару-тройку пакетиков соленых орешков. «Хорошо, что бриллианты остались дома», - подумали мы. «Черт! – подумал пан Иржи, - я, кажется, что-то забыл!» - и куда-то торопливо ускакал.
Вернулся он через несколько минут изрядно помятым и запыхавшимся. В руках у него была пачка сигарет. Сияя, как свежеотчеканенная крона, он подошел ко мне и торжественно вложил мне в руки сигареты. «Елена, мы помним, как вы нас встречали в Москве», - пафосно изрёк пан Иржи. Все присутствующие были буквально сражены происходящим. В Чехословакии не принято стрелять сигареты. Если уж такой конфуз происходит, этикет требует заплатить за одну сигарету одну крону. А тут пачка, да целый пан Иржи за не бегал три этажа вверх-вниз по многометровым каменным лестницам почти самого древнего университета Европы.