Хватка

 «Хватка»
(10.10. 2017 - 22.10. 2018 г. г.)

«Для меня способ хватки является даже более важной характеристикой, чем место хватки. Неслучайно в отечественной литературе вплоть до 80-х годов ХХ ст. рассматривались три вида хватки: 1). Слабая; 2). Крепкая; 3). «Мертвая». Причем «мертвая» хватка считалась порочной…   
Книга «Собака сопровождения». В.Б. Высоцкий – главный эксперт УФРНСБ по охранным собакам.
Часть 1 Месяц черных вишен
Глава 1
Шел скорбный июль 1941 года. К Киеву, словно тень солнечного затмения, ползли немецкие армии. В «лоб» этот великий город взять не удалось, что только добавило немцам азарта и выдумки. Они ослабили давление на столицу Украины с запада и яростно двинулись к ней с юга и севера. Советская оборона трещала по швам, но как ни старались немцы затянуть удавку вокруг вечного города, несмотря на все их усилия, к концу месяца черных вишен стало понятно, что провести намеченный на 8 августа парад германо-союзнических войск в захваченном Киеве не получится. А ведь на запланированные торжества ожидали приезда самого Фюрера в компании с Муссолини и Тиссо.
Командование Вермахта, не привыкшее менять планы своих парадов, не считаясь ни с чем все же нашло нужные слова и рычаги воздействия на солдат. В результате, в районе Умани обозленным фашистам удалось зажать в клещи и практически полностью уничтожить 6-ю и 12-ю армии Юго-Западного фронта под командованием генералов Музыченко и Понеделина. Справедливости ради нужно сказать, что эти измотанные постоянными боями части, с первого дня войны сдерживающие натиск врага, отступая от самой границы СССР, сделали все, что могли. Потеряв к этому моменту большую половину личного состава, под Уманью они попросту были раздавлены катящейся на них огненной лавиной.
Развивая успех наступления, германское командование приказало тридцати танкам бригады СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», а с ними двум батальонам отборной мотопехоты, полусотне орудий и шестидесяти минометам ударить по остаткам частей советских войск, рассеянным по лесисто-холмистому массиву на правобережье реки Синюха, в районах сел Подвысокое в Новоархангельском районе Кировоградщины и Легедзино Тальновского района Черкащины…
Глядя в звенящие от зноя небеса, да вслушиваясь в гром близкой канонады, легедзинские крестьяне и вошедшие утром в их село бойцы Красной армии лишь хмурились, суетясь кто на окраине села, кто у своих приземистых, глинобитных хат.
Быстро же докатилась сюда война. В первые дни селянам не верилось, что где-то идут бои, кто-то лишился крова, родных, здоровья, а то и само;й жизни. Только когда прошла мобилизация стало ощущаться, что жизнь в селе изменилась. По радио все время говорили о тяжелых потерях, об оставленных немцам городах, но люди были уверены в том, что их крепких, молодых хлопцев, еще вчера трудившиеся рядом со всеми в полях и на мехдворах, минует горькая чаша. Пока еще никто не знал, что такое похоронка, может быть потому, что почта, призванная их доставлять, скажем откровенно, работала как попало.
Селяне, уверенные в силе советской армии, ждали скорого окончания войны, но тут в какой-то из дней вдруг стала слышна канонада. Народ в селе сразу притих. Даже дети понимали, что это не гроза. Уже назавтра гром орудий порой заглушал вывешенный над новенькой колхозной конторой, рассказывающий невеселые новости черный радиорупор, и люди занервничали – вот она, война! К вечеру того же дня сельский рупор и вовсе умолк.
Анатолий Мефодьевич, местный монтер, ответственный за радиовещание, поутру собрался и пошел по линии, чтобы найти обрыв… Вернулся он только назавтра, перепуганный, с разбитыми губами и весь в синяках. Что да как с ним приключилось монтер никому из селян не говорил, а рассказал все только на закрытом, быстро собравшемся по этому поводу, заседании правления колхоза. В конторе, выслушав и тихо обмозговав его рассказ, вышли к людям и сообщили, что радио в селе заговорит не скоро, потому, что провода обрезаны километров за восемь-десять от Легедзино и одному Мефодьевичу этого не отремонтировать, нужна бригада из города.
В толпе собравшихся тут же отыскался человек, который только что приехал из райцентра. Он под честное слово клялся, что и в городе радио по проводам не идет. На рынке-де ему рассказывали, что вокруг, по лесам, шастают какие-то солдаты в пятнистой форме, видать немцы, и никого не подпускают к оборванным проводам. Вот тут-то и Анатолий Мефодьевич не утерпел и сознался перед людьми, что идя по линии и угодил как раз к таким «пятнистым. Пожалели вороги его седины, убивать не стали, так, слегка намяли бока, да на ломанном русском сказали, чтобы шел домой монтер, и донес людям такую весть – скоро народ Украины будет слушать другое радио.
Пошептались селяне, да и разошлись по домам, косясь на мертвый рупор. Но начиная с этого дня ни за новостями, ни за покупками в райцентр уже никто не ездил, боялись «пятнистых».
Вокруг гремело уже без перерыва. Ночами то тут, то там вспыхнет зарево – потянет дымом. С восхода и до темна, словно косяки перелетных птиц, летят самолеты с крестами, да, слава богу, летят пока высоко над Легедзино и никого не трогают. Только стали люди и к этому привыкать – на тебе! Тридцатого июля с утра в село вошли советские войска.
Вначале даже страшно стало, где их столько-то уместится? Ближе к полудню местные жители, которых в этот день уже никак не волновали хозяйские дела, заметили, что в правлении их колхоза собрались красные командиры. Что-то около часа заседали, что-то там судили-рядили, а как вышли, то сразу же после того б;льшая часть родного и сильно потрепанного войска двинулась дальше. В Легедзино остались лишь невесть откуда взявшиеся пограничники, коих, как видно, с самой советской межи гнали своими пушками свирепые немцы.
— Гля, Каленик, — заворачивая темный самосад в пожелтевшую газету, кивнул в сторону околицы старик Гончарук, — и шо за вояки? Кинули этих, с зелеными шапками, а сами во-на, в шаломах залезных, и чегой-то тикають.
— Не грамотный ты, дед Фока, — подсаживаясь к нему на скамейку, тоже решил перекурить Чайка, — это ж так надо. Шурина маво сын служил на границе. Говорил, что на меже железная шапка казаку не положена. У них, вишь, устав то запрещает, потому, как задача погранвойск – охранять границу!
Сам подумай, что они для большой войны? Их все одно первыми стопчут, хоть ты в каске, хоть без нее. Главное дело для пограничника – пошуметь хорошенько, чтобы другие услышали да стали обороняться. Дивно, шо уцелело их столько? Потертые все, видать, драпали. Хотя, може и не драпали, раз им столько всего тут оставили. …Вон, — Чайка глубоко затянулся и махнул рукой, — за моим сараем, артиллерия! Аж две пушки! А во всем селе, может и больше того. Махонькие правда, как ими и воевать-то?
— Не две, — тихо заметил дед Фока и завертел головой, будто с этого места мог рассмотреть сарай соседа. — Я по утру видел, их три!
— На свой сарайчик пялься, — попрекнул его Каленик, — а мой все одно отсюда не видать. Однако ж, я гляжу, у тебя во дворе тоже полно солдат. Кухню вон под яблонями дымоварят…
— Шо там кухня? — Огладил пышные усы старик Гончарук. — Тут, за селом, танкетка стоит! Слева, за моим тыном. Старую колхозную комору знаишь? Так там пилимет обосновался. Здорове-е-енный, туды ево в дышло, видал?
— Видал, как тут не увидишь? — Закивал Чайка. — И танкетку, и… Да только то ни пилимет, дед, а зенитка! Сурьезная штука, хоть и невелика кажется...
— Ух ты, — с уважением проскрипел старик, — так воны, що, по самолетам пуляють?
— Ага.
— А-ну, глянь, — дед привстал, и указал вдаль коричневым от табака пальцем, — во-о-о-н над лесом мотается, ни самолет случаем?
Чайка тоже поднялся:
— Он, — подтвердил сосед, — вот же… Помяни беса, так он и объявится.
— Можеть, наш, раз сюда не летит?
— Да кто его отсюда разберет? — Приглядываясь, пожал плечами Каленик. — Больно маленький, как стрекоза. А во, поворачивает. Давай, дед, еще подымим, посмотрим, чего будет…
Черное пятнышко самолета спустилось ниже и вскоре скрылось за деревьями. Слышался только приближающийся гул его мотора. И вдруг! …Оба соседа от неожиданности пригнулись. Со стороны старой колхозной каморы так оглушительно захлопало, что со всех деревьев вспорхнули птицы. Казалось бы, с эдаким грохотом самолету никак не уцелеть, а он, размалеванный гадючьим узором, выскочил над колхозным правлением и, качая крыльями с крестами, целехонький, спокойно потянул в сторону Умани.
— Эх, зря отпустили, — едко заметил дед, впечатленный стрельбой зенитной пушки, — махнет зараз к своим, нажалуется. Прилетят те, здоровые, что высоко ходют, закидають нас бомбами.
— Это да, — не стал спорить Каленик и тихо добавил, — грех, конечно, такое говорить, но ежели останутся тут военные, наверняка перепадет всему Легедзино. Самолет тот, видать, разведчик был. Правду говоришь. Зараз слетает, сукин сын, и позовет сюда немцев.
Ты, дед, это…, ежели что, тикай в погреб к Бараненкам. Хоть и не глубоко, а все не в хате сидеть. Подпола-то у тебя нет? Ваши калитки напротив, добежать успеете с бабой Евдохой. Знаешь же, как схлестнутся те и эти, нашим мазанкам несдобровать. Глинобитке и гранаты хватит, не то что бомбы.
— Да как же? — Заволновался старик Фока. — Пойти к ним? Проситься? Так вроде еще и не погорельцы, хата ж пока есть. Чего зарань бежать? Соромно как-то…
— Потом поздно будет, дед, а не соромно, — резонно заметил Чайка. — Ни хаты, ни вас не останется. А вон, эй! Петрок! — Замахал рукой Каленик. — Беги сюда, хлопче...
Из соседского огорода поднялся и послушно побрел на зов соседей нескладный паренек, коему лишь пару годков не хватило, чтобы попасть под мобилизацию. Про таких говорят: «телом уж мужик, а силы в жилах – пшик!»
— Чего, дядька Каленик? — Таким же несуразным, как сам, неустоявшимся баритоном спросил он.
— Мать-то дома? — Поинтересовался Чайка.
— Дома, — ответил Петрок, — и баба, и дед дома.
— О, то дело, — поднялся добровольный проситель за деда Фоку и его супругу, — пойду. Поговорить с ними надо. А ты, Петруха, чего огородами лазишь?
— Да там, — замялся хлопец, — у леса солдаты загонов наколотили из осинника. Ходил смотреть.
— Загонов? — Удивился Каленик. — А на кой?
— Для собак.
— Для наших собак? — Выпучил глаза Чайка. — Что они, сдурели рекруты эти?
— Да не, дядько, — вздохнул оголец, — там их собаки. Худые они, голодные…, и красивые. Даже овчарки есть.
— Овчарки? — С уважением повторил Чайка. — А ты знаешь хоть, какие они, овчарки?
— Знаю, — понуро ответил Петрок. — В кино видел…
— Видел он, слышь, дед? Овчарки и худые… Хотя, чему тут дивиться? Ты на самих вояк погляди. Во-о-он один под моей вишней топчется, шея не толще ружья. Все утро там торчит, и куда в него столько ягод лезет? С косточкой жрет, будто никогда вишен не видел.
— Овчарок этим не нако-о-ормишь, — задумчиво протянул парнишка, которому, как видно, очень уж жалко было красивых, ученых собак, про которых он столько слышал, — помрут без еды.         
— Не помрут, раз до этого часу живы, — успокоил его Чайка и пошел к хате соседей – Бараненок…

На следующее утро снова прилетел тот самый, размалеванный немецкий самолет. Не стал, как накануне, кружить вдалеке, а сразу направился к колхозной каморе, с крыши которой его вчера «приветили» зенитчики. Дал газ, пошел вниз и тут как ударит двумя очередями! Гулко застукало в землю пулями, посекло ветки деревьев и, наконец, забарабанило по бревнам самой каморы.
По всему видать, зенитчики видели и вели этого наглого немца издалека, и только терпеливо наблюдали за ним в прицел своего орудия. Дождавшись, когда вражеская пташка «выругается» и пойдет на разворот, советская пушка зло загрохотала ему вслед. Летучий немец вдруг словно споткнулся, сбавил ход и, выпустив черный шлейф, начал снижаться за село. Через миг где-то за колхозными садами так смачно ухнуло, что в домах зазвенели стекла.
Само собой, и атаку этого немца, и его падение видело все село. Дети и взрослые тут же побежали прямиком через сады, посмотреть на сбитого немца, коих вблизи никто из них пока еще не видел.
Не удалось селянам сделать этого и сейчас. Горящие обломки оцепили красноармейцы и никого не подпускали к месту падения, терпеливо объясняя людям, что в огне оказался боезапас, коего у этого летуна было неведомо сколько. Приближаться-де, граждане, опасно, в любой миг что-то может взорваться. А ведь и не врали красноармейцы. Едва только в остатках дымящей машины пару раз хлопнуло так, что даже глухие бабки присели от страха, легедзинцы повернулись, и дружно побрели по домам, доделывать то, от чего оторвали их эти события – кто завтракать, а кто уже и работать.
Петрок так же, как и прочие бегал на место, где упал и взорвался немец. Вернулся он раньше матери. Сегодня у Бараненок на завтрак были бабины блины на жиру, с кисляком.
Бабушка Мария оставалась дома, пока все домочадцы пошли смотреть на самолет. Она всегда сторонилась деревенских свар и сходок. Петрок как-то спросил мать – почему? Та ему ответила, правда прежде предупредив, что бы сын об этом помалкивал: «Бабуля наша по рождению дворянка, и дворянка очень высокого рода. Она дочь знаменитого …не то графа, не то барона Васьковского…»
 Так же мать рассказала почему бабу Марию Советы НК не трогали. Все потому, что она еще молодой сбежала от всех этих родственников-графьёв и вышла замуж за простолюдина. Дед всю жизнь работал простым грабарем , и только под старость стал колхозником.
Про то, чтобы Петро помалкивал, мать сказала так, для порядка. Она знала, что ее дети ничего и нигде лишнего скажут. Но и они, в свою очередь, ничего от нее не скрывали, потому и маялся сейчас Петрок. Есть ему уже не хотелось, успел что-то со стола ухватить, прежде, чем сбегать к самолету, а вот взять у бабки сейчас пару блинов было нужно позарез! Семья-то не маленькая, каждый блин наперечет, а он с дедом остался старшим из мужиков, ведь батя и брат Алешка ушли на войну. Раз мужик – то и должон вести себя, как мужик, а тут …блины клянчить…    
— Що ти придумав, Петро, — уперлась бабка в него взглядом, — говори, не муляй очи.
— Бабка Марья, — не стал вилять внук, — дозволь парі млинців узяти, на справу потрібно .
— Що ж це за справу таке – млинці з дому тягати?   — Посмотрела исподлобья бабка, но, понимая, что малый не стал бы попусту просить – добавила, — але беривже, я малим ще нажарюватиму …
— Дякую, — подскочил к столу Петрок, выбрал два самых маленьких блина и в один миг очутился за дверью.
Эх, знала бы бабка Марья на что ему были те блинцы – нипочем бы не дала. Побежал парень огородами и, напрямую, к роще, где стояли сколоченные наспех красноармейцами собачьи загоны. Где было Петрухе знать, как эта штука правильно называется? Это их деревенские псы могут сидеть в будке, конуре или просто обжиться в дырке сарайчика, а собака пограничника само собой должна жить иначе, тем более, если она овчарка.
Вот как ни проникнуться уважением к этаким красавцам? Деревенские Тузики, Жучки или Босые уже подняли бы шум до самого неба, если бы приближался к ним чужой, а эти – нет. Смотрят, молча, будто изучают, кто это к ним и зачем пришел, и только тихо и глухо рычат, словно предупреждают: «смотри, парень, не подходи, не то худо будет».
Петрок и на самом деле стал побаиваться. Собак-то тут больше сотни! Он подошел к ближней клетке, достал из-за пазухи первый из спрятанных там блинов, и бросил его прямо под ноги самому большому псу.
Худые, с подтянутыми животами, они все, как один сопровождали острыми носами полет еды к товарищу. Можно было не сомневаться, они с их-то нюхом, чуяли Петрухины блины еще в тот момент, когда он вышел из дома, но этот матерый, красивый пес, коему посчастливилось увидеть у своих лап такое изысканное даже для людей лакомство, только посмотрел вниз, после чего поднял морду и с подозрением посмотрел в глаза человека.
Петрок знал, что собакам трудно выдержать прямой взгляд, а этот здоровяк смотрел и не отрывался. Да все они смотрели! Над осиновыми клетками повисла мертвая тишина. Не было сомнений, псы изучали человека и ждали, что же будет дальше?
— Тебе чего, парень? — Вдруг услышал позади себя Петро, и чуть не упал от неожиданности. Обернувшись, он увидел, что в двух шагах от него стоял уже не молодой красноармеец с сильно оттопыренными от природы ушами, причем левое, как видно, было когда-то сильно разорвано и криво срослось.
— Ов… Овчарка? — Заикаясь от страха, только и спросил оголец.
— Овчарка , — подтвердил солдат, — откуда знаешь?
— Я в кино видел. …Дядька солдат, а они правда всё-всё умеют делать?
— Ну уж, «всё-всё», — улыбнулся красноармеец, — и люди-то редко есть, что всё умеют, но наши боевые товарищи то, что от них требуется делают справно. Ты что ж, вздумал нашего Дуная покормить?
— Я, — засуетился Петрок, и полез за пазуху, — вот, у меня еще один есть. Бабка больше не дала. Собаки…, они ж такие худые у вас, дядько.
— Худые, — согласился боец, — да где ж на них еды добыть? Сами удивляемся, как не помирают от голода. Как война началась, они все время с нами. Всякого, брат, мы с ними с июня повидали. Раз стало так худо, что командование корпуса приказало отпустить собак на волю. Да, где там …отпустить. Не уходят они, бегают вокруг нас. А в вольерах сейчас держим, чтоб ваших, местных не порвали. Вот такие, хлопче, дела. Командование поглядело, что наши боевые товарищи нас не бросают, и не стало ругаться, что приказ их не выполнили. Да они и сами все видели…
Ну что, хочешь подойти ближе к Дунаю? А? Боязно? Ну, не робей, брат.
— Страшно, дядька солдат, — дрогнул всем телом Петрок.
— Хы, «дядька солдат», — улыбаясь, повторил за ним боец, — меня Иваном зовут, а тебя как?
— Я Петрок.
— Да ну? — Обрадовался красноармеец, — у меня старший брат Петро, — он протянул руку, — будем знакомы.
— Дядька …Иван, — пожимая твердую пятерню, стал опасливо продвигаться вперед Петруха, — а чего она не ест? Голодная же.
— Еще какая голодная. Они, брат, досыта ни разу не ели с первого дня войны. А есть все одно не будет.
— Хворая?
— Нет, — снова улыбнулся боец и, оставив парнишку на месте, сел к вольеру, — они не хворые, они ученые.
— Чего ж не ест? — Осторожно, вслед за солдатом шагнул к клетке и Петрок, однако пес, видя это, глухо зарычал.
— Ф-фу, Дунай, — строго приказал красноармеец и, взяв трясущегося парнишку за руку, протянул ее вместе со своей к носу насторожившегося Дуная. — Свои. Нюхай, Дуня, нюхай…
Пес старательно втягивал воздух, а солдат, тем временем, достал блин, что лежал на земле и, оторвав большую часть, вернул Дунаю только маленький кусочек. Умное животное только чуть опустило взгляд и снова замерло в выжидательной позе.
— Все одно не ест, — удивился Петрок, — даже из ваших рук.
— И не будет, — пояснил дядька Иван, — пока не разрешу я или тот, кого он слушается.
— А зачем так?
— Ну, сам подумай. Ты-то хороший парень, оно сразу видно, а ведь сколько нынче вокруг нас ворогов ошивается? И они, сволочи, очень уж наших псов боятся. Вот тебе пример: стоит, допустим, у нас в темное время на посту часовой. Устал боец воевать, а ночью вокруг тихо, вроде, как и войны нет, глядишь и закемарит незаметно. Без собаки-то, немец подползет в нему и… Понимаешь? А, подползет гад к нашему бойцу, когда у того такой помощник?
— О-о-о-о, — только и ответил Петрок.
— То-то и оно, — подтверждая его догадку, поднялся красноармеец и тут же приказал собаке, — ешь, Дунай…
Пес медленно, словно нехотя, нагнулся и смахнул языком кусочек блина с такой быстротой, что только теперь стало понятно, как же это несчастное животное изголодалось. Секунда, и боевой друг пограничника снова замер на месте, выжидающе глядя на Петруху.
Дядька Иван взял у парнишки второй блин и неспешно обошел все клетки, деля и раздавая пищу всем собакам поровну, по крохотному, меньше ногтя, кусочку.
Возвращаясь от дальнего края, старый солдат, будто шутя, поднес к своему лицу пропахшие едой ладони и стал их нюхать, а дойдя до Петрухи, он вдруг не удержался и припал носом к его рубахе, на которой осталось жирное пятно.
Оголец выгнулся дугой, никак не ожидая подобного, но боец не отпускал его, жадно втягивая в себя воздух:
— Ой жеж как …сладко пахнет, братко ты мой! — Оторвавшись, наконец, с удовольствием выдохнул он, — що в том раю…
— Дядька Иван, — осмелел Петруха, — а ты сам-то, сколько уже досыта не ел?
— Не пытай, хлопче, — рассмеялся красноармеец, — то военная тайна…             
 
С началом войны пограничники перешли в армейское подчинение. В селе Легедзино, урочище «зеленая Брама», для прикрытия отхода штабных частей командования Уманской армейской группировки, был оставлен батальон особого назначения Отдельной Коломийской пограничной комендатуры под командованием майора Родиона Филиппова. С ними остались кинологи Львовской пограншколы служебного собаководства и 150 собак, которых не имело смысла тащить с собой при отступлении. Плюс к этому – зенитный дивизион 99-ой краснознаменной стрелковой дивизии из семи 76-мм орудий под командованием капитана Касаткина, взвод противотанковых пушек, бронемашина БА-20 с 7,62-мм пулеметом, остатки саперной роты около 50 человек и взвод связистов. В общей сложности под командование майора Филиппова было определено около 500 человек, которым была поставлена невероятно сложная, можно сказать отчаянная задача – задержать врага и не допустить уничтожения штаба 8-го стрелкового корпуса генерал-майора Снегова. Отходящие войска, лишившись управления, попросту прекратили бы организованное сопротивление и вскоре были бы разбиты или сдались в плен.
31 июля, утром, вместе с прибывшими из соседнего села к окраине Легедзино двенадцатью старыми советскими танками БТ-5 и БТ-7, а также пулеметным Т-26 пришли недобрые вести – немцы наводнили все окрестности. Артиллеристы тут же перетащили к этой окраине две пушки и, едва только они окопались, как из рощи, наверняка ориентируясь по следам наших боевых машин, прямо на них выскочили три немецких танка.
Никто этого не ожидал, а потому все село, затыкая уши и пригибаясь к земле от громких хлопков артиллерии, стояло в своих огородах и словно в кино смотрело, как ловко советские «сорокапятки» зажгли два, и догнали снарядами у рощи третьего бронированного «крестоносца», который не успел от них укрыться в перелеске. Советские солдаты тоже были не готовы к внезапной встрече с противником, а потому часто и звучно орали «к бою!» и быстро снаряжаясь, тут же прыгали в окопы.
Из рощи к Легедзино выходили две дороги и все стволы красноармейцев направлялись на ту, по которой только что пришли немецкие танки, однако же внезапно со второй, что была метров на двести левее и упиралась прямо в околицу, на бешенной скорости, утопая, и ничего не видя в мелкой, горячей пыли, в село влетели около двадцати мотоциклов с гитлеровцами.
Они слишком поздно поняли, что сдуру угодили в самое сердце неприятельской обороны. Вертясь в облаках поднимаемой ими же пыли, нашпигованные свинцом немцы падали на землю, оставляя бойцам Филиппова свою трехколесную технику и пулеметы.
Последние пришлись пограничникам весьма кстати, да и мотоциклы, из которых пять были на ходу. Вдохновленные успехом, красноармейцы тут же снарядили пять экипажей и, по ходу обучаясь вождению, помчались контратаковать. Через несколько минут в роще завязался яростный, но короткий бой и вскоре мотоциклы вернулись.
— Плохо дело, — докладывал старшина Головко, помогая товарищу снимать с коляски немецкий пулемет, — едут, товарищ майор, много их – тьма! На машинах, слышно гудят и танки...      
Глава 2
Нападение советских мотоциклистов на немецкую колонну задело самолюбие солдат вермахта. А как могло быть иначе? В первые месяцы войны они считали себя ни много, ни мало – властителями мира! «Воин великой Германии, ты – победитель, — кричали им идеологи, — ты покоришь и эту огромную страну. Смотри, ты уже готов дотянуться до одного из ее главных городов – Киев практически у твоих ног…». А тут, вдруг, в каком-то лесу несокрушимых и великих воинов нагло обстреляли из своих же, немецких пулеметов какие-то …недочеловеки.
Наверное, именно по этой причине гитлеровцы снова проявили горячность, и отправили без разведки по следам умчавшихся прочь советских мотоциклистов теперь уже квартет танков «Panzerbefehlswagen III». Вероятно, они думали, что этих железных доводов в деле усмирения недовольных аборигенов будет достаточно.
Экипажи Pz III хорошо знали и даже видели, как дымили их подбитые товарищи, попавшие под выстрелы негостеприимных хозяев, а потому въезд по второй дороге, той, по которой ранее ворвались в это село мотопатрули, был для танкистов, по сути, обходным маневром, с возможностью ударить оскалившейся обороне противника во фланг. Как ни крути, а дороги из этой рощи всего две. Соваться на ту из них, где уже горят твои товарищи, было глупо.
Но тут вступили в игру коварная местность и, как уже говорилось, отсутствие какой-либо разведки. Выползая на окраину села вдоль растущих у дороги толстых берез, гитлеровские танкисты резонно предполагали, что раз их собратьев пожгли чуть дальше, то, стало быть, противник и окопался где-то там. Однако вдохновленные своей недавней точной стрельбой советские артиллеристы, будучи совершенно незаметными для экипажей «Panzerbefehlswagen» уже давно вели их в оптике прицелов.
Возглавляющий колонну танк прибавил оборотов и собрался дернуть вправо, чтобы дать возможность своим товарищам развернуться в боевой строй, но в эту секунду первая советская сорокапятка метко ударила ему бронебойным прямо под нижний срез башни. Поворотный механизм заклинило. Боевая машина резко изменила намерение поворачивать вправо и так, как делает человек с застуженной шеей, начала всем корпусом загибать влево. Второй выстрел этой же пушки ударил немца куда-то под задний каток. Pz III дернулся и замер, выпуская в знойное небо облако белого дыма.
Артиллеристы ликовали, поскольку и второе советское орудие как раз в это время «разуло» замыкающую немецкую колонну бронемашину. Лишившись гусеницы, та все же смогла повернуть башню и огрызнуться в ответ. Взрыв раздался где-то далеко за селом, в садах, где еще дымили обломки немецкого самолета-разведчика.
Место танкового затора было уже пристрелянным. Первый Pz III горел открытым пламенем, а через минуту задымил и замыкающий. Две оставшихся машины, застряв между ними, не могли выбраться, ревели, толкали терпящих бедствие собратьев, наползали на их, но все это было безрезультатно, они оказались в западне. Стрелять по позициям советских пушек они тоже не могли, поскольку поворачивать и целиться своими 37 миллиметровыми «жалами» им мешали деревья.
Теперь пришло время пожалеть о своей горячности и советским артиллеристам. На два орудия у них осталось всего по пять осколочных снарядов. Филиппов, узнав об этом, приказал командиру связистов лейтенанту Мещерякову послать бойцов, чтобы те незаметно пробрались к практически закопавшимся в лесную землю танкам противника, и забросали две оставшиеся машины гранатами. Что-то около десятка взрывных хлопков навеки успокоили грозные немецкие машины, практически успевшие к тому времени повалить мешающие их передвижению деревья.
Черный дым заволок половину неба, но, к счастью, ветер сносил его в сторону от села. Наступила какая-то странная тишина. Казалось, что все, война кончилась. Люди выбрались из погребов и смотрели на горящие немецкие танки, словно говоря: «и это то, чем нас пугали? «Тю! Это во и е то, шо вероломно напало и добралось до самого Киева?»»
Майор Филиппов, в отличие от сельчан, прекрасно знал, что противник, оставаясь для них невидимым, сейчас просто перераспределяет свои силы. Немцы, захватив соседнее село, как видно рассчитывали и здесь пройти, не закрывая люков, словно на марше, но получив такой болезненный щелчок по носу, они задержатся в Легедзино, в этом можно было не сомневаться, а уж насколько задержатся, зависит только от него и его сводного батальона.
Так или иначе, а первая схватка осталась за его бойцами. Что ни говори, а, не потеряв ни одного солдата, сжечь всего за пару часов семь вражеских танков и уничтожить около двадцати мотоциклов – дорогого стоит. Противник понес потери, а боевое подразделение, оставшееся прикрывать отход наших частей мало того, что осталось целехонько, так еще и сохранило нетронутыми дюжину пусть и старых, но все же танков и зенитки, у которых, правда, со снарядами было не лучше, чем у сорокапяток. А ведь они и кинологи, по сути, сейчас были резервом Филиппова. Мог ли он еще вчера на это рассчитывать?
Броневые машины, зенитки и клетки с собаками стояли с другого края села, прямо у пшеничного поля, окаймляющего рощу. Правда вольеры были сколочены еще накануне и расставлены у самых деревьев, а вот БТ-шки и Т-26 ютились за крайними хатами, грозно выставив меж ними в широкое, желтеющее поле, свои 45-мм пушки. Семь 76-мм орудий капитана Касаткина стояли замаскированными по всему селу.
Филиппов был доволен. Пользуясь моментом затишья, он высунулся из окопа:
— Лопатин! — Крикнул комбат в сторону дальнего расчета. — Эй, кто там, где Лопатин?
— Товарищ майо-о-ор! — Позвали в дальних окопах. — Филиппов к орудиям зовет.
Заместитель начальника штаба Коломийского погранотряда не рискнул бежать по открытой местности и, почему-то, пробирался кустами.
— Ты чего крадешься? — Выражая нетерпение, строго встретил его комбат.
— Кра-адусь, — запыхавшись, ответил Лопатин, снимая фуражку и утирая пот рукавом. — И тебе, Родион, советую.
— А что так?
— У меня на дальнем расчете двоих убило.
— Как двоих? — Побелел Филиппов. — Когда?
— Да как начали этих, — Лопатин кивнул в сторону горящего немецкого квартета, — приглаживать, свалился один, а через минуту и второй. Первому пуля в горло, второму в висок. А еще… Касаткина, возле сада, в лоб! Ребята говорят, что вроде как из третьего танка немцы выползали через нижние люки, а может и снайпер.
— Да как же? — Засомневался комбат. — Какой снайпер? Он бы и раньше тут наших настрелял, сколько хотел! Ходили тут по селу, некоторые, чуть ли не в исподнем. Постирушки устроили. Постой, какие люки? Я, когда был во Львове, на занятиях нам говорили, что у Pz. III нижних люков нет …
— Есть, Родион, — вздохнул Лопатин, — у Pz. III есть модификация Ausf. E. На курсах начсостава нам показывали рисунок этой «брони», эти были с люками для эвакуации…
— Рисунок, — зло сжал губы комбат, — что ж ты не сказал бойцам про это?
— Сейчас уж сказа-ал, — щурясь на солнце, протянул заместитель начальника штаба, — да тем, двоим, уж без надобности, и капитану Касаткину. Война, брат, тут без потерь не бывает. Ты чего звал-то?
Филиппов глубоко вздохнул:
 — Что-то у меня, Саня, сердце не на месте, — признался он. — Думаю зря мы с тобой в одном месте сидим. Целых два майора, а там, на том краю села, танки, часть связистов, зенитчики без командира и кинологи. Что, если немцы с той стороны обойдут? Поле – не лес. Чем для них не вариант нас смять? Дадут крюка, в поле развернут строй и атакуй во всю ширь! Пусть по расстоянию идти в обход им дальше, но зато никто как эти коптилки меж деревьев не зажмет и не зажарит. Понимаешь, о чем говорю?
— Понимаю, — натянул фуражку Лопатин, — хочешь, чтобы я пошел к танкам и там покомандовал? Ух, молодец! Вы, значит, будете тут воевать, а я там только из-за брони выглядывать и прохлаждаться в тенечке под яблонькой?
— Не заводись, Саш, — по-дружески хлопнул его по плечу Филиппов, — знаешь же, что попереть могут с любой стороны, или даже со всех сторон разом. …Жара-то какая стоит. Как бы наши бойцы в резерве не потеряли бдительности. Им приказано не высовываться из-за хат, вот и дадут слабину – под солнышком в окопах да танках.
Надо бы их взбодрить, а заодно прикажи Ермакову или Хазикову, чтобы собак поили чаще. Жрать хвостатым нечего, так пусть хоть пьют сколько им влезет. Да и по войсковым методикам, — комбат улыбнулся, — ты же помнишь: «солдат при изучении военных дисциплин во время самоподготовки, видя своего командира, обретает требуемую твердость духа и усердие…».
Лопатин, наконец, отпустил застывшие на его лице складки напряжения и улыбнулся:
— Черт, Родион, давай я еще им и почитаю там что-нибудь из довоенных методик: о боевых караулах на заставе, а особенно о нормах рациона для собак. Ладно уж, — наконец, согласился он, — ты – комбат, ты – командир, твои приказы не обсуждаются. Все верно. И я чую, что сейчас попрут эти с-суки. Знать бы только откуда. Ну, — подмигнул Лопатин, — тогда не поминай лихом. Родя, в случае чего – жмись задницей к тому краю, к броне, или зови на помощь. А я сейчас как пойду, да как взбодрю там личный состав резерва, как вдарим мы потом по фашисту танками…
— Иди, — хлопнул его по побелевшей от соли спине Филиппов, — вдарит он. На всех и осталось-то всего по три-четыре снаряда. У зенитки вообще – ветер в стволах гуляет.
Лопатин взобрался не бруствер окопа и, пригибаясь к земле, засеменил вдоль кустов к ближайшей мазанке…            
Комбат, тем временем, поднял лицо к прожаренному солнцем небу. «Сейчас бы в речку, — думалось ему, — с берега или нет, лучше с мостков. Стать спиной и, расставив руки в стороны, свалиться назад, плашмя. Чтобы перехватило дыхание, чтобы ледяная вода сошлась над тобой, а ты падаешь камнем вниз, где еще холоднее от донных родников, а потом, чувствуя, что не хватает воздуху, судорожно гребешь наверх. И вот как только выскочишь на поверхность, тут же, не в силах больше сдерживать рвущийся наружу крик, непременно заорать, что есть мочи…!»
Опуская лицо и, возвращаясь в знойную действительность, Родион открыл глаза, снял с ремня фляжку и жадно напился. Не успел он вернуть незаменимый армейский сосуд на место, как по спине и бокам неприятно потекли струйки пота. «Чтоб тебе провалиться, — с досадой выругался Филиппов, — куда ж ты сразу растекаешься, вода-водичка»? И не пить нельзя, а попьешь, так будто из кружки окатили…».
Он обтянул намокшую над ремнем форму и, пригибаясь, зашагал к ближнему орудию, но, не пройдя и двадцати шагов, остановился и вслушался. Злой, протяжный свист наполнил окружающее пространство.
«Мины-ы-ы!!!» — Закричали бойцы, и все, как один бросились на дно окопов. Филиппов тоже присел на корточки. Опершись спиной на высохший под солнцем, словно кирпич земляной срез, он опустил голову и заткнул руками уши.
Часто и гулко застучало по земле. От тряски ноги Родиона поползли вперед, но отпускать уши, чтобы упереться руками, он не решился. Пришлось-таки ему помимо своей воли усесться прямо на пятую точку.
Выглядело это так, будто он испугался, а командиру негоже так выглядеть в глазах подчиненных. Хорошо хоть пока никто не видит этого – поднялась пыль. Мины ложились чуть дальше, на тот край села, где стояли советские зенитки и танки. В место, где у дороги окопались два расчета сорокапяток, ничего не попало.
Непроглядная пелена накрыла все вокруг. И вдруг ударило совсем рядом, в роще! Рухнули на дорогу, заворачивая вихрями неподвижный, знойный воздух несколько больших деревьев. Это уже начала работу дальнобойная немецкая артиллерия. Вот загремели, выбрасывая вверх лесную землю, снаряды второго залпа, что, как и первый, ложился туда же, в рощу. «Значит, — делал вывод комбат, — ориентиры заданы не точно, а корректировщик огня просто ничего не видит».
Но рано радовался Филиппов. Похоже, каждый в этом дьявольском немецком оркестре знал свою партию назубок и с присущей им педантичностью вступал в строго определенное время.
Третий залп вражеской артиллерии захлопал вокруг расчетов и стал сдвигаться к центру села, где навстречу этому валу огня наступал минный град. Было видно, как начали загораться строения. Где-то разбило сарай, поскольку к окраине неслись две ошалевшие от грохота коровы. За ними, наплевав на страх погибнуть, бежали люди, пытались их завернуть. Через минуту плотность огня только усилилась, значит, артподготовка подходила к концу.
Филиппов встал и опустил руки. С его фуражки и плеч осыпалась земля. В двухстах метрах правее еще раз пять грохнуло, и наступила долгожданная тишина.
— К бою!! — Хрипло выкрикнул комбат сорванной глоткой и вдруг понял, что сам того не помня кричал от страха, находясь под обстрелом в траншее. «Ну вот, — только и подумал Родион, окидывая кислым взглядом исковерканное снарядами и минами село, — вроде не первый день воюю, а немного …дал слабину».
Плотно дымили танки его козыря – резерва, горели дома, бегали по Легедзино люди, тушили что-то, кричали: «Хлопцы, за что ж нам такое? Мы не воюем немца? …То ж, воны тут свои танкы поставилы, а нас за то зпал’яць? Нехай бы там де, в поли воевалы, нас защо пожглы…?»
— Командир! — позвали Филиппова из соседнего окопа. — Глянь в биноклю, штось пылит со стороны поля…
Родион выбрался на бруствер, отряхнул футляр оптики, открыл его и припал к окулярам. Весь край большого пшеничного поля, что раскинулось с другой стороны села, дымил и пылил. К Легедзино шло не меньше двадцати немецких танков и пехота. Прав был Лопатин, обошли их, идут прямо на резерв, а что там осталось из целой техники после минной атаки – неведомо.
Вдруг за дымовой завесой пожаров захлопали выстрелы пушек! «Значит, что-то все же уцелело?» — Едва только успел подумать комбат, как за его спиной отчаянно затрещал трофейный пулемет. «Немцы!» — Кричали бойцы и, не дожидаясь приказа, открыли огонь по придорожным кустам.
В дальней траншее началась какая-то возня. Филиппов всматривался в спины своих солдат и только секунд через десять понял, что там идет рукопашная схватка. Выскочившие из леса немцы, похоже, и сами не ожидали, что попадут прямо на советские позиции. Красноармейцы оказались порасторопнее, быстро собравшись гуртом, они стащили в окопы растерявшихся фашистов и, пока одни бойцы кололи их штыками, другие начали палить по кустам и деревьям.
— Обложили, — вслух сокрушался Филиппов, — проспали, черт подери, про-спа-ли!
Он бросился к дальнему орудию, только что грохнувшему выстрелом, но над головой что-то оглушительно хлопнуло, и Родион упал, не добегая до него всего несколько шагов. Гимнастерка на боку была разорвана осколком и окрасилась бордовым…
— Не стрелять! — Хрипел Родион, доползая до окопа. — Беречь снаряды для танков!
— Что тут беречь? — Стаскивая раненого комбата с бруствера, указывал в сторону дороги командир расчета.
Филиппов, преодолевая боль, выпрямился. На окраине рощи «разулся» еще один «Panzerbefehlswagen», свеженький.
— Откуда он тут взялся? — Опешил комбат. — Я его не видел…
— Никто не видел, — пояснил старшина, — а как начал смещаться огонь артобстрела, он и выполз откуда-то из-за деревьев. Я приказал кончить гада…
— Гада! — Повторил за ним Филиппов, чувствуя, как сбивает ему дыхание рана. — Верно, Вакуленко, верно! Серега, сшибайте им лапти, бейте под катки, раз уже и сюда они пролезли суки…
Сорокапятка Вакуленко уже выцеливала следующий, ползущий по окраине рощи танк. Рисковать было нельзя, снаряды были на исходе, а эта Pz-шка шла к ним во фронт. Что ей в лоб эти 45 миллиметров? Только ежили удачно попасть.
Вдруг из засыпанного окопа, который уже заутюжил броней этот «Panzerbefehlswagen», прямо из земли поднялся на руках окровавленный боец с гранатой. Ноги его не двигались, то ли были сломаны, то ли придавлены, но он нашел в себе силы выдернуть кольцо, опереться одной рукой, а другой бросить боевую железку на «спину» отползающей немецкой бронемашине.
Хлопнул взрыв, заставивший геройского бойца откинуться на спину. Оглушенный танк повело влево, он ввалился правой гусеницей в окоп, остановился и задымил, поливая из пулемета по позициям обороняющихся. У обстрелянного им орудия Вакуленко наступило смятение. Бойцы, кто успел, бросились врассыпную или скатились и траншеи.
Выручила вторая, дальняя пушка. Тремя снарядами она заставила и этот Pz. III умолкнуть, а вскоре и вспыхнуть открытым огнем.
Стрельба становилась тише. Тут же от дальнего орудия прибежал младший сержант Малашин:
— Товарищ майор, — принялся он докладывать, но сидящий, откинувшись спиной на земляную стенку траншеи, Филиппов не дал ему договорить:
— Молодчина! — Прохрипел комбат. — Вовремя ты его. Мы оценили и без доклада.
— Я не за тем, — опустил взгляд Малашин, — стрелять больше нечем, в ящиках пусто…
— И у меня только два снаряда, — добавил откуда-то слева Вакуленко. — Зенитки тоже молчат. Немцы отползли и притихли, товарищ майор, — продолжил он. — Может, пока есть время, отойдем к нашим танкам?
— Какой, к черту «отойдем»? — Стал с трудом подниматься комбат. — Смотри! Видишь дым до самого Киева? Что там у Лопатина осталось? Ты знаешь?
Вакуленко опустил взгляд.
— Вот и я не знаю, — добавил Филиппов. — Там тоже было не густо с боеприпасами. Малашин, оставляйте орудие, а сами в распоряжение Вакуленко.
— Есть…
— Стой, — придержал раненый комбат слабой рукой молодого командира, — пошли пару своих разведчиков из расчета…
— У меня только один остался, товарищ майор.
— Ну так добавь к нему кого-нибудь, порезвее и поглазастее. Отправь их к резерву. Нужно оценить обстановку, пока немцы взяли передышку. Пусть найдут Лопатина, посмотрят, посчитают, что осталось из техники, что из лошадей. Слышишь, бабы орут? Никому не отвлекаться ни на проклятия, ни на разговоры, всё узнать и бегом сюда!
— Есть, — повторил Малашин и, пригнувшись, посеменил по окопу.
— Плохо дело, командир, — глядя ему вслед, заметил Вакуленко. — Ну придет его расчет ко мне, а снаряды? Их от этого больше не станет. Винтовки, гранаты есть, но надолго этого не хватит.
— А пулеметы немецкие? — Понимая горькую правоту старшины, заметил Филиппов.
— Да что там эти пулеметы? — Отмахнулся командир расчета. — Из них ленты вылетают на «раз-два», так что и с боеприпасами к «немцам» тоже уже не густо. Надо что-то решать. Сколько могли мы продержались…
— Тебе сколько лет, Сергей? — Вдруг спросил комбат.
— Тридцать восемь…
— Ну вот, — морщась от боли, утерся от пота рукавом Филиппов, — не мальчик, мы с тобой почти сверстники. Это им, таким, как Малашин я могу что-то объяснять, но не тебе. Думаю, ты понимаешь, что нас оставили здесь не для того, чтобы бы мы подняли бучу и тут же отошли. Я вбил это себе в голову и тебе советую принять, как должное. Если каждый из нас не станет до последнего вдоха вгрызаться в глотку немцам, как тот парень с гранатой, мы не только Киев врагу сдадим, понимаешь? Что это за мысли про «отходить»?
— Я не трус, командир.
— А я и не говорю, что ты трус.
— Но я – технарь, — продолжил, не сдаваясь Вакуленко, — моторист. Растолкуйте мне, товарищ майор, пока нас никто не слышит: у нас уже почти нет боеприпасов, нас самих осталось …немного; помощи не будет, это всем понятно, тогда какой смысл оставшимся здесь погибнуть? Всяко для нашего общего дела выгоднее отойти, собраться с силами, довооружиться, если не своим, то трофейным и снова крушить их, собак, пока патроны не кончатся. И так пять раз, десять, сто, пока не перебьем их или не найдет кого-то из нас шальная пуля.
Сколько мы уже, часа четыре-пять бьемся? Ну пусть еще час, ну два и останутся только штыки, да дымовые шашки…
— Шкурку свою боишься попортить, — поджал губы комбат.
— Ничего я не боюсь, — вздохнул артиллерист. — Надо так хоть сейчас пойду вон в пшеницу, да под танк с гранатами кинусь. Жалко только пропадать попусту. Вот кончатся патроны и что? Будем сидеть, и ждать, пока нас всех танками не подавят. Что мы им штыками сделаем?
— Мы будем стоять здесь, старшина! — Надавил на связки комбат. — Ты хорошо меня услышал?
— Есть …стоять здесь, — выдохнул и отступил Вакуленко. — Тогда надо думать, как грамотно использовать два последних снаряда.
— Ты лучше сходи, посчитай, сколько нас боеспособных в твоих и Малашина окопах осталось, — стал успокаиваться и Филиппов. — И раненых посчитай, и убитых.
— А вас, товарищ майор, — улыбнулся вдруг артиллерист, — в раненых считать или нет?
— Иди, — сквозь боль отмахнулся комбат, — шалопай. Шевелись только. Что-то долго немцев не слыхать, видать не хотят до ночи с нами ковыряться, думают, как за один раз управиться…
Минут через десять-пятнадцать прибежали отправленные к Лопатину разведчики. С трудом отыскали сидящего в одиночестве и пребывающего в полубреду комбата, но, увидев его издалека, решили пока не беспокоить, дождались, пока появился Вакуленко:
— Чего прячетесь? — Спросил он на ходу, чем привел в чувства Филиппова.
— Мы …доложить, — начали переглядываться бойцы.
— Не шуми, Сергей, — стал подниматься комбат, но сам не смог, пришлось ему помогать, — видишь, какой я… поворотливый. Пожалели меня хлопцы, не ругай их. Ну что, братцы? Как там Лопатин?
— Жив он, товарищ майор, — начали по очереди рассказывать разведчики, — из танков целыми остались только три БТ-7 и еще как-то спаслась Т-16. Она только и на ходу, а танки все, привязаны к месту, могут только стрелять. У одного всю правую сторону вывернуло, — продолжил второй боец, — у другого гусеницу с катками разбросало возле хат, а третьему что-то в движке перебило, не заводится. Остальные все горят.
Хазикова и Ермакова убили, …много у них ребят полегло. Спросили у Лопатина чем помочь, так он к вам отправил. У него рука вся раздроблена, снарядом отбросило и ударило о дерево. Говорим: «ранены, может с нами пойдете?», так он сказал, что еще посмотрит, кто дольше продержится, а будем надоедать, обещал собак по следу пустить, чтобы быстрее до комбата добежали. Да, — вспомнил первый боец, — Лопатин просил передать, что пришлет нам Т-16…
— Ложись! — Вдруг скомандовал Вакуленко и прикрыл собой командира. Со стороны пшеничного поля с противным шелестом, прямо в центр села пролетел и взорвался снаряд.
— Сейчас попрут, — корчась от боли, разогнулся комбат, — спасибо, Сергей, не прикрывай больше командира. Себя тоже беречь надо. Посчитал, сколько и чего у нас осталось?
— Да не много в наличии-то, товарищ майор, — доложил тот, — раза три пересчитали оба наши снаряда, чего-то больше их не становится.
— Хватит балаболить, — осек Филиппов его однонаправленные шутки, — давай по делу.
— Тех, кто может воевать, человек с восемьдесят наберется, а по оружию и боеприпасам сами знаете.
— Знаю…, что там? — Заметив, что начальник расчета смотрит куда-то в сторону, спросил комбат.
— А вон, — кивнул Вакуленко, — Т-шка Лопатинская ползет…
С горки, объезжая глубокие воронки в самом деле медленно спускалась Т-16. Ее пулеметный огонь придется весьма кстати оставшимся у Филиппова бойцам. Нужно было подумать, где ее посподручнее поставить?
 — Черт! — Сорвался с места Вакуленко, и побежал в сторону орудия.
Комбат и разведчики насторожились, вглядываясь в задымленный край рощи. Опять, неведомо откуда взявшись, вдоль нее полз немецкий танк. «Где-то они все же нащупали себе тропку в этом березняке», — недовольно процедил сквозь зубы Филиппов.
Немец, двинулся сначала прямо, но затем, будто опомнившись, повернул башню в сторону орудий и резко двинулся вправо, скрываясь от них за пригорком. Едва не зацепив стволом поросшую сухим быльником насыпь, он стал, прикрываясь ей, и навел пушку в сторону почти добравшейся до места Т-шки.
Ей хватило одного снаряда, который легко прошил лобовую броню и взорвался, ударившись в двигатель. Старая техника, …бензин. Т-шка выплюнула наружу свои потроха и полыхнула, словно факел. Горел Т-16, горело все село, …загорелся и подстреливший Т-шку немец. Это расчет Вакуленко отомстил за товарищей и израсходовал на это последние снаряды. Теперь остаткам батальона оставалось лишь одно – залечь в окопах и дожидаться «гостей».
Те не заставили себя долго ждать. Медленно подползающие к Легедзино танки уже даже не стреляли. Наверное, попросту не видели куда. Въезжали на окраину и, если обнаруживали в смотровые щели окопы, утюжили их гусеницами и днищами, заставляя красноармейцев перебегать с места на место, и расстреливали их из пулеметов.
Часть немецких машин осталась в поле и не входила в село. Наверное, гитлеровцы решили, что и те танки, что уже ползали в границах пылающего поселения, вполне справятся с остатками красноармейцев, но еще около трех часов с начала их заключительной атаки то тут, то там хлопали советские винтовки. Изредка в танки летели гранаты или бутылки с зажигательной смесью, а немецкая пехота, постоянно натыкаясь на спрятавшихся, по сути уже безоружных красноармейцев, постоянно вступала в рукопашные схватки.
За раскуроченным взрывом картофельным копачом лежал майор Лопатин, и достреливал последнюю обойму своего ТТ. Из густых зарослей смородиновых кустов позади него подполз Долдашев:
— Все, командир, — вытирая лицо от затекающей в глаза крови, выдохнул он, — переставай воевать. От Филиппова к тибе пиришли шеловек двадцать. Камбата убили, танк задавил. На той старане нашх совсем уж нет. Мы тольк и остались. Шьто делаим?
Заместитель начальника штаба опустил пистолет:
— Все, Каирболат, — прохрипел он, — труба дело. Как мы не трепыхались, а пришел наш последний час. Страшно?
— Нет, камандир, — ответил проводник-кинолог, — тольк сабак нашх жалко. Хороший был в этот раз, луший сабак. Все как адын! Золото, а не сабак. Слыш тиха? Сидят, не гавкают. Видят все. …Нас подавят танком, их перстриляют. Жалко
— Не доехал еще сюда ни мой, ни твой танк, — горько улыбнулся Лопатин, — кто нас подавит? Зае…тся они гонять за каждым, а, Долдашев? Так чтоль?
— Так, камандир.
— Ну вот. Ты давай-ка, собери там, за хатой, в окопчике, всех, кто остался, и отправь Соловьянова, пусть открывает вольеры. Слышь? Вы, все уцелевшие проводники, распределите собак меж собой. Кого будем ими травить – сам знаешь. Сейчас и я, …как-то поднимусь и приду к вам. Присмотрюсь только, как бы нам получше ударить …по этим чертовым танкам, …штыками да собаками. Не кисни, Долдашев, ща мы устроим им «барыню с выходом».
— Камандир, — собрался было идти и выполнять приказ Каирболат, но вдруг остановился, — есть же у нас шашк с дымом. Сматры, ветр в поле тянет, вишь? Давай пошлем дым в танки? Много будит дыму, а станет, как туман, немц нас не видеть будет…
— Умно, Долдашев, молодец, — щурясь на далекое, усеянное танками поле, похвалил проводника Лопатин, — так и сделаем, собирай людей. 
Глава 3
В приемном пункте для больных и раненых стояла невыносимая жара. В окнах всего огромного здания практически не было стекол, но и это мало спасало от зноя. Хенрик Вильгельм Мюнх, как другие, доставленные в Ровно из разных концов Украины, был просто вне себя от злости, но, в отличие от своего соседа, предпочитал отмалчиваться.
— На кой черт всех нас было сюда тащить? — Возмущался говорливый вояка, обосновавшийся на кровати справа. — Можно же было меня оставить в перевязочном пункте прямо там, под…, как же называется эта дыра? Нет, вы подумайте! Одного они оставляют там, другого, третьего…, а меня, Юргена и Хаффмана поволокли черте куда! И не жалко им было отряжать под это дело машину, людей, и еще трясти нас полста миль!
— Служивый, если хочешь, давай я замолвлю за тебя словцо? — Не выдержал тот, кто после ампутации правой кисти только пару часов назад пришел в себя. — В подвалах, где хирурги отрезают нам все лишнее, достаточно прохладно, и почти нет мух. Мне там оттяпали руку. У тебя, я гляжу, тоже забинтована конечность. Скажи сестре, что тебе плохо, и тебя отвезут туда. Только прошу, расскажи слово в слово хирургам все то, что ты уже час нам тут излагаешь. Если не руку, то хотя бы язык они тебе отрежут, и нам всем станет легче…
— Черта с два меня туда переведут, — ничуть не обидевшись, не сдавался сосед. — Где тебя ранило в руку, солдат?
— Я оберефрейтор, — вздохнув, уточнил новоявленный калека. — Здесь, под Ровно. Партизаны напали на колонну.
— Счастливчик, — сокрушался «говорун», — слышали? Он герой. Рана на руке зарастет, это не беда, у тебя же осталась другая. Поедешь домой с этой чертовой войны, тебя встретят, как героя! У тебя ведь пулевое?
— Осколочное, — морщась о боли, ответил оберефрейтор, — вырвало три пальца и раздробило кисть…
— Все равно, — продолжал «говорун», — ты герой, все вы герои! Так и знайте. А нас…, — он потряс в воздухе своей забинтованной конечностью, — Юргена укусила змея в болоте возле Винницы, где они что-то грандиозное строят, на Хаффмана напала какая-то дикая собака в селе у колодца, а меня…, меня цапнула русская лошадь, когда я выводил ее из стойла…
По палате пробежал смешок.
— Да, — улыбнулся своим же словам «говорун», — лошадь! Прокусила одежду, до крови и даже вырвала кусок кожи, размером с сапожный каблук. А теперь представьте меня, Юргена и Хаффмана разделяла сотня километров, но нас зачем-то собрали в одно место, промурыжили там сутки и затем притащили сюда. Берут нашу кровь, изучают в ней что-то, будто я какой-то феномен. Сумасшедший дом, а не госпиталь!
Должен сказать, что я охотно поверил бы в то, что в лазарете нашей части собрали одних докторов-идиотов, на самом деле так и есть. Но как тогда быть с медиками из других частей? Выходит, и там все обстоит так же?
— У них приказ, — не удержался Хенрик, — полежишь немного, пойдешь на первую беседу с «Ангелом» и, думаю, сам обо всем догадаешься…
— Лучше бы тебе помолчать Мюнх, — не дал ему закончить унтерштурмфюрер Феллер, — хватит с нас и одного болтуна.
— О, — тут же навострил уши укушенный лошадью, — да вы тут все знакомы? …В бинтах. Откуда вы, ребята?
— Из-под Умани, — неохотно ответил Феллер.
— Ух-ты! — вдруг встрепенулся «говорун». — Я, кажется, слышал о том, что там творилось. Эй, ребята! А что, правда, что там русские воюют собаками-людоедами?
— Что за ерунду ты несешь? — Недовольно вздохнул унтерштурмфюрер и, отвернувшись к стене, прикрылся простыней.
— Нет, на самом деле, — не унимался укушенный русской лошадью.
— Ты уже слышал, — поворачиваясь к болтуну спиной, решил закончить беседу и Хенрик, — хватит тебе и того, что уже знаешь, фантазер. Нас привезли из другого места. Не было там никаких собак…
— Но ведь Умань…?
— Под Уманью столько войск, — всем своим видом показывая, что собирается уснуть, уточнил Мюнх, — что хватило бы на всю операцию во Франции. Все, отдыхай…      
Офицера, которого раненные называли «Ангел» вызвали в Ровно из-под Львова. К этому времени в войсках уже прекрасно знали, что эти ребята носят форму, имеют звания и отзываются на имена, которые на самом деле не имеют ничего общего с тем, кем они являются на самом деле. Где бы ни появился такой «Ангел», никто, даже старшие офицеры не смеют обсуждать его действий или не дай бог как-то им перечить. Так же в войсках знали, что наверняка есть какой-то секретный приказ, открывающий перед ними все двери и даже наделяющий их полномочиями решать чьи-то судьбы. Именно потому «Ангелов» боялись, а еще ненавидели...
Фридрих Винклер приехал в Ровно рано утром 5 августа. Сразу же после того, как он предстал с секретным предписанием перед Комендантом города, Фридриху сообщили, что в местном приемном пункте для раненых и больных уже работают двое его коллег, прибывших с такими же бумагами, дающими их обладателю самые широкие полномочия.
При встрече в госпитале, разумеется, никто из них не подал и виду, что они знают друг друга. У всех троих были разные задачи и, по существующим в их кругу правилам, даже между собой они не должны были обсуждать какие именно, если, конечно, интересы «Ангелов» где-то не пересекались. Случаи подобных «стыков» были не редки, но инструкции на сей счет были настолько выверены, что любые проблемы между собой «Ангелы» решали наедине, тихо и, улыбаясь друг другу.
Унтер-арцт Вильгельм Вендт и лейтенант Дитрих Крайс уже два дня «топтали свои дела» в душном госпитале, продуваемом насквозь сухим, горячим ветром. Едва только цепкий взгляд одного из них отметил знакомую фигуру, появившуюся из кабинета руководителя миссии Красного креста, как он тут же отправился навстречу коллеге. Вновь прибывший тоже узнал его. Достав на ходу пачку сигарет, он дал понять: «спускайтесь вниз, надо поговорить».
Фридрих Винклер не курил, но для таких случаев всегда носил с собой «MOKRI SUPERB» Дрезденской табачной фабрики. Спустившись вниз, он осмотрелся. Те из больных, кому это не запрещалось, и кто мог передвигаться, а также персонал, курили сразу в нескольких местах вокруг здания. «Это хорошо, — подумал гауптман, выбирая место для общения, — в таком случае мы можем стать где угодно. А вот и коллеги…»
Лейтенант и унтер-арцт вышли через боковой подъезд, где стояла на разгрузке автомашина с тюками белья. Они обошли нее, и стали чуть поодаль так, чтобы Фридрих их видел. Винклер принял «приглашение». Не торопясь, словно прогуливаясь с сигаретой, он добрел до угла, свернул за него и, наконец, присоединился к ожидающим.
 — Добрый день, — поприветствовал он старых знакомых, пожимая протянутые ему руки.
Все три «Ангела» блестяще инсценировали знакомство, после чего Винклер указал рукой на идущую вдали медсестру:
— Господа, — улыбаясь, прокомментировал он, свой жест, — сделайте милость, подыграйте мне, посмейтесь хитро и задорно, чтобы всем стало понятно, что офицеры обсуждают именно эту испанку из «Голубой дивизии » и ничего больше...
— Она австрийка, гауптман, — заметил один из коллег, которого Винклер прежде знал, как Клауса Кепке.
— Пусть даже и так, — согласился Фридрих, — начинайте спектакль.
Офицеры на самом деле громко рассмеялись.
— Ну, а теперь, — улыбаясь, тихо заметил гауптман, — самое время мне представиться, я – Фридрих Винклер.
— Чудесно, — кивнул ему лейтенант, — я вас и знал под таким именем, только тогда вы были в форме танкиста. Меня теперь зовут Дитрих Крайс.
— Оу, — вскинул брови гауптман, и тут же заметил, — вы уже не Кепке?
— Увы, — улыбнулся тот в ответ, — и очень давно.
— А я, — вклинился в разговор младший врач, — Вильгельм Вендт.
— Отлично, — кивнул Винклер, вглядываясь в его слегка забытые черты лица, — вы тоже не меняете «шкурку».
— А незачем, — подмигнул младший врач, — беру пример с таких, как вы. Меньше путаницы с именами. Думаю, здесь самым разумным будет обращаться друг к другу так, как мы все тут представились.
— Ну разумеется, — едва не закашлялся от дыма Винклер.
— Вы же не курили, — не ускользнуло это от внимания лейтенанта.
— Необходимость, чтобы повидаться с вами, — ответил на колкость Фридрих. — Ладно, к делу: кто-нибудь из вас работает по доставленным из «собачьей битвы»?
 Коллеги переглянулись.
— Нет, — ответил после паузы Крайс, — но не стану скрывать, что мы много слышали об этом. Скажите, Винклер, этот крайне любопытный материал случайно не пересекается и с нашими направлениями?
— Нет, насколько это мне известно, — морщась то ли от табачного дыма, то ли от затронутой темы, ответил гауптман, и тут же добавил, — ни по вашей специализации медицины, ни по «прививкам» Вильгельма они не проходят никак. Там чисто наши изыскания.
— Но хоть что-то же вы уже знаете? — Хитро щурился Крайс. — Нет, правда, нам это очень любопытно. Вокруг об этом болтают невесть что…
— Здесь, — заговорщицки подхватил тему лейтенанта унтер-арцт, — по моим делам проходит некий Клаус Хегель – жуткий болтун, которого укусила лошадь. Да, господа, не смейтесь, это мой случай, ведь их часть «сидит» на наших прививках. Доктора увидели его странное зеленое нагноение и дали сигнал в службу…
— Так что там говорит, этот Хегель? — Вернул Винклер унтер-арцта в русло разговора.
— Ах, да, — опомнился Вендт, — бедняга Клаус утверждает, что слышал, как русские вблизи какого-то села Лезино, атаковали наши войска собаками-людоедами! Мы с Крайсом просто сгораем от любопытства. Понимаю, это против наших правил, но скажите, есть ли хоть часть правды во всех этих разговорах?
— Не под Лезино, — поправил его Винклер, — а под Ле-ге-дзи-но, — с трудом и по слогам выговорил он чужое название, дабы намекнуть коллегам, что уже начал работу. — Но, …не поймите меня неправильно, — тут же обрисовал гауптман и границы их любопытства, — я всегда за солидарность, но все, что я знаю – только слухи. В моей голове сейчас информации не больше вашего.
— Да ладно, — отмахнулся лейтенант, — кто бы отправил сюда «Ангела», не будь в ведомстве конкретных данных по этому делу? Да и название этой деревни у вас на слуху…
— Я и не скрываю, — не стал упираться Фридрих, — кое-что известно, но для начала все же надо побеседовать с пострадавшими. Слухи слухами, а правдивая информация…, сами понимаете.
— Темнит, гауптман, — кивнул в сторону Винклера медик Крайс, и стало понятно, что у них с Вендтом в этой командировке склеилась компания. — Ну что ж, тут полно и других болтунов! Почему бы нам, от скуки, не разузнать что-то у них по этому делу и, в качестве доброго жеста, не помочь вам?
— А вот этого делать не нужно, господа, — жестко ответил Фридрих, понимающий, что коллеги хоть и таким, скрытым способом, но все же пытаются заполучить возможность держать руку на пульсе этой темы, — вы только все испортите.
— Во-о-от оно даже как, — задумчиво протянул лейтенант, — смотри-ка, Вильгельм. Вот он, настоящий вепрь! Не то что мы с тобой. Когда такой зверь роет свои «желуди», то никого и близко не подпускает к своей делянке, верно? Ну что же, — в любом случае, господин гауптман, мы будем здесь. Знайте, что мы часто выходим курить. Вдруг вы передумаете?
— Благодарю за помощь, господа, — щелкнул каблуками Винклер, бросил сигарету и вошел в подъезд.
На два часа по полудню у него была запланирована первая беседа. На третьем этаже здания, специально для нужд секретных служб было выделено помещение. Наверное, когда-то это была чья-то маленькая квартира. Впрочем, сейчас это уже было не важно, главное, что Фридрих мог спокойно работать, ведь в отличие от других окон в этом здании, здесь все три комнаты были застеклены.
Вход в «квартиру» был лишь один. Если кто-то и пожелает «приклеить ухо» к здешним разговорам, то сможет это сделать только из соседних помещений. Сверху и снизу располагались палаты больных, смежным по этажу был какой-то склад медикаментов, закрытый на рессорную ленту с навесным замком, значит, слушать комнаты опросов могли только оттуда.
Самым удаленным уголком была аппаратная. Что ни говори, а это здорово, что в такой дыре в случае необходимости разговор с допрашиваемым можно было записать на пленку. Имелся даже инженер звукозаписи, которого, в случае чего, не составляло труда вызвать по телефону через пост внизу.
Именно в аппаратной Винклер и решил поговорить с унтерштурмфюрером Карлом Феллером, одним из тех, кого командование отправило в госпиталь Ровно для опроса по внутреннему делу ведомства за номером 229, отмеченном во внутреннем архиве, под названием «Хватка» (1941 год).
В службе Винклера старались не называть подлинные данные по маркировкам секретных папок, а потому, общаясь между собой и даже разговаривая с начальством, ограничивались поверхностной формулировкой, в данном случае «собачья битва».
Раненый унтерштурмфюрер пришел для опроса точно в установленное время. Комната моментально наполнилась запахом лекарств и его пота. Руки офицера и левая часть туловища были плотно забинтованы. Очутившись в комнате возле невиданной им электрической техники, офицер в нерешительности замер на пороге.
— Впечатляет? — Обернулся к нему Винклер, замечая, как унтерштурмфюрер округлил глаза и заметно ссутулился. — Не переживайте на этот счет, — продолжил Фридрих. — К счастью все эти лампочки и пленки на бобинах припасены не для вас. Просто здесь, в этой комнате, можно не переживать за лишние уши. Проходите, Карл, садитесь…
Гауптман поставил в центр аппаратной табурет, и унтерштурмфюрер, потупив взгляд, медленно прошел вперед и сел на отведенное ему место.
Сидеть так ему было неудобно. Как видно он больше привык лежать, но это только добавляло веса на чашу скрытого давления со стороны Винклера. Что ж, для начала беседы этого было вполне достаточно, теперь следовало слегка ослабить хватку.
Фридрих взял со стола картонную папку и, открыв ее, произнес:
— Прежде, чем мы начнем беседовать, должен вам сказать, что наше ведомство с большим уважением относится к полевым войскам СС. Итак, — побежал глазами по тексту гауптман, произнося вслух прочитанное, — Карл-Хайнц Феллер, унтерштурмфюрер второго полка добровольческой мотопехотной дивизии «Викинг», командир взвода… Слу;жите в пятом истребительно-противотанковом дивизионе СС. Зарекомендовал себя…, ну тут все понятно. Других ребят у вас не держат. …Закурите Карл?
Винклер потянулся к карману с сигаретами, но Феллер отрицательно замотал головой.
— Не хотите? — Застегнул обратно карман Фридрих. — Или из протеста?
— Нет, кг-м, — откашлялся унтерштурмфюрер, — не удобно сейчас возиться с сигаретами, руки очень болят. Да и привык я за последние дни обходиться без курева, итак в палатах дышать нечем.
— Это точно, — согласился Винклер, — но здесь, в аппаратной, неплохо, хотя и застеклено, впрочем, — шагнул он к окну, — я могу открыть.
— Откройте, — согласился Карл, — две недели стоит просто адская жара. Здесь что, совсем не бывает дождей?
— Бывают, — с трудом открывая рассохшееся окно, ответил через плечо Винклер, — я только сегодня приехал …с запада, там два дня бушуют страшные грозы. Глядишь, и сюда докатятся. Ну, что же, — подвинув стул и садясь напротив Феллера начал приступать к сути разговора гауптман, — побеседуем?
— Попробовал бы я отказаться. — Криво улыбнулся унтерштурмфюрер, впиваясь глазами в серебряный, обвитый вокруг пуговицы погона шнур собеседника. Эта деталь говорила о том, что гауптман «полевик», он не был штаб-офицером. — Мне нечего таиться, — задумчиво добавил офицер СС, — но вы, как видно, для того только и приехали, чтобы поговорить. Спрашивайте.
— Карл, — после короткой паузы заметил Винклер, — думаю вам не стоит разъяснять того, что все сказанное здесь должно остаться между нами?
— Не стоит, — согласился унтерштурмфюрер, — но вы уж простите за прямоту, у нас на фронте даже между собой не принято таить шило в кармане. Мы хорошо осведомлены о ваших методах, а еще о том, сколько шпионов среди нас работает на ваши ведомства. Решай я хоть что-то, я сколотил бы из них дивизию, и отправил всех на фронт. Думаю, этих крыс вполне бы на это хватило. Но никто не станет этого делать, и знаете почему?
— Нет.
— А потому что даже вы, те, кто заставил их шпионить за нами, отлично понимаете, что все они лицемеры и трусы.
Опыт великая вещь, господин гауптман. Пользуясь возможностью высказаться я, от лица всех окопных вояк, в адрес вашей конторы говорю: тертому фронтовому офицеру ничего не стоит раскусить любого из засланных к нам провокаторов. Не смотрите на меня так, мне нечего бояться. Дальше передовой все равно не сошлют. Мы нащупали вашего наушника!
— Кого? — Не понял Фридрих. — Где?
— В нашей палате, — уперся в него взглядом Феллер.
— Очень любопытно, — откидываясь на спинку стула, спокойно отреагировал Винклер, — и кто же это?
— А этот, — кивнул в сторону двери унтерштурмфюрер, — якобы простак и болтун Хегель. Тот самый Клаус, которого укусила русская лошадь. …Чему вы улыбаетесь? Думаете, что мы не догадались, что и он, и все, кто прибыл с ним – ваши люди?
— Он не один? — Откровенно удивился Фридрих.
— Бросьте ерничать, гауптман. И тот, кого укусила змея, и тот, которого собака. Это же просто смешно! Думаете, что мы дураки, не понимаем, что из-за такой ерунды, никто не стал бы тратиться и возить по всему фронту этих подонков? 
— М-м, — тщательно скрывая улыбку, прогудел в нос Винклер, — что ж, нужно признать – это прекрасная работа, Карл. Вы позволите мне так вас называть?
— Называйте, как хотите, — со скрытым вызовом ответил тот, — но радуйтесь, что нам не нужны …последствия, — добавил он, — а так бы уже давно дорисовали увечий к лошадиному укусу этого провокатора.
— Полностью с вами согласен, — не стал расстраивать Фридрих уверовавшего в свою проницательность унтерштурмфюрера. — Да, он не лучший образчик агента, но ведь я намеренно распорядился подсунуть вам именно такого. Сами понимаете, оставить вас без «внимания» я не мог, такая уж у нас практика, вот и решил отрядить такого, чтобы вы сразу его раскусили и держали ухо востро. Я же говорил о положительном отношении нашего ведомства к войскам СС? Нам очень импонирует поддерживаемый вами между собой «камерадшафт ».
Феллер попытался поймать взгляд гауптмана, но тот хоть и сидел к нему во фронт, смотрел куда-то в переносицу офицеру СС, или даже вернее сказать, сквозь его голову.
— Видите? — Продолжил Винклер, прикидывая в уме что-то свое. — Я вполне с вами откровенен. Но уверяю, все это я делаю не для того, чтобы заслужить ваше доверие. Мне просто нужна информация…
— Хотите и меня сделать шпиком? — С трудом сдерживая негодование, набычился унтерштурмфюрер, — не на того напали…
— Успокойтесь, — вздыхая, поднялся гауптман, — никто вас не вербует, Карл. Я внимательно прочитал досье, и даже, если и имел бы такое желание, то не нашел там ничего, что могло бы навести тень на ваше доблестное имя.
— Черт вас возьми, — не удержался Феллер, — теперь вы заходите с другой стороны, используете лесть. Ну уж дудки, можете сколько угодно крутить и вертеть то, что у вас в голове, господин …как вас там? Только избавьте меня от этого. Или говорите прямо, или оградите меня от ваших хитростей и отпустите полежать, я ранен, если вы об этом помните.
— Не пытайтесь мной манипулировать, — спокойно ответил Винклер, — раз вы здесь, наш разговор состоится в любом случае. И в палату, на свою вонючую постель вы попадете только тогда, когда я услышу от вас то, что мне необходимо.
Жесткий тон заставил прикусить язык возомнившего себя на короткое время хозяином положения унтерштурмфюрера СС. Феллер прекрасно знал, что из себя представляют эти угрюмые ребята, шныряющие по всем фронтам в простой войсковой форме. В Беларуси, во время ночлега в руинах какого-то маленького городка, его взводу пришлось соседствовать с бойцами из этих служб. Карлу, тогда только-только назначенному командиром взвода, было приказано накормить троих «Ангелов» и дать им место для сна. Эти молчаливые парни не воротили нос от простой, солдатской пищи, ели со всеми, однако спать пошли в свой наглухо крытый тентом грузовик.
Ночью взвод поднялся по тревоге из-за какой-то толкотни, возникшей прямо у соседнего здания. Оказалось, что русская разведка успела беззвучно снять троих часовых, и уже сделала бы свое черное дело, добравшись до штабного подвала, если бы не те самые парни из грузовика! В кромешной темноте «Ангелы» как-то умудрились услышать врага, беззвучно выбраться из кузова машины и без единого выстрела взять двоих из четверых советских разведчиков живыми!
Солдаты Феллера и до того, бывало, частенько шептались меж собой о «Wunder-Krieger » фюрера, но офицер просто отказывался верить всем этим байкам о том, что де какие-то прививки дают возможность этим солдатам видеть в темноте, или легко бежать по пересеченной местности с ношей на спине в сто килограмм. После того случая ему просто приходилось принять это как факт, ведь в русской разведке тоже служили не желторотые юноши.
— Что вы от меня хотите? — выдохнул потухшим голосом Феллер.
— Ничего особенного, Карл, — снова перешел на доброжелательный тон гауптман. — Мне просто нужны ваши воспоминания.
— Что?
— Я хочу, чтобы вы вспомнили тот самый день, когда случился бой у…, — Фридрих вынужден был достать из кармана клочок оберточной бумаги и прочесть сложное украинское название, которое в этот раз выскользнуло из его памяти, — «Легедзино». Вы ведь там получили свои травмы?
Унтерштурмфюрер согласно кивнул:
— Спрашивайте, я отвечу.
— Нет-нет, — выразил несогласие на такой сценарий беседы Винклер, — как я могу о чем-то спрашивать? Я ведь там не был. Разве только уточнять что-то во время вашего рассказа.
Поймите, Карл, по пути сюда я наслушался об этом бое таких фантастических историй, что мои вопросы покажутся вам просто бредом сумасшедшего. Вы просто расскажите мне все сами, детально, не спеша, что называется «от первого лица». Так, как это виделось лично вам. Нам торопиться некуда. 
Феллер снова глубоко вздохнул. Было заметно, что вспоминать указанный день ему было очень нелегко…
— Да и рассказывать там особенно-то нечего, — неохотно начал он. — Как мне к вам обращаться?
— Меня зовут Фридрих Винклер.
Унтерштурмфюрер поднял взгляд от пола и снова мельком осмотрел гауптмана. Наверняка, это не настоящее имя этого «Ангела», но какое Феллеру, черт побери, до этого дело? И с чего Карл вдруг вздумал упираться? Чтобы просто выразить свое отношение ко всем этим липовым воякам, занимающимися неведомо чем во время войны? Глупо! Что это изменит? Надо рассказать все, что ему нужно и идти скорее на кровать…
— Знаете, — все же снова попытался отвильнуть Феллер, — вам, наверное, лучше было бы поговорить с обершутце Хенриком Мюнхом из моей палаты. Их взвод был в самом пекле. Мои ребята в тот день все время оказывались в глубоком резерве.
— Дойдет очередь и до него, — спокойно ответил Винклер, — мне важно выслушать каждого и понять, где в леденящих душу слухах об этом бое правда, а где вымысел. Соберитесь, Карл. Помните, только от вас зависит, когда вы пойдете отдыхать. Меня интересует все, что имеет отношение к схватке с собаками. Ну же…
Феллер потянул в себя воздух, и долго выдыхая его через нос, заключил:
— Nun gut, похоже, от вас так просто не отделаешься.
31 июля, днем, мы получили приказ поддержать танковую дивизию, атакующую отступающие части русских. Простите, не знаю, важно это вам или нет, но вы просили все по порядку...
— Не отвлекайтесь, Карл, продолжайте.
— Так вот, в одной из деревень наша бронетехника, которую мы сопровождали, напоролась на танки советов. Я уже говорил, что мой взвод весь тот день оказывался в резерве, поэтому я не могу детально рассказать, что там вышло, знаю только, что какая-то часть русских танков вступила в бой, а другая ушла через лес.
Когда наши «панцеры» подавили сопротивление и сожгли в той деревне вместе с броней советов почти все, несколько машин отправили по следам противника, а основная часть пошла в обход, чтобы ударить по главным силам коммунистов. Те, в это время, массово отходили к Умани. Кажется, я правильно запомнил название этого место.
За рощей, которую нам нужно было обогнуть, находилось еще одно село, значительно меньшее по размеру, чем то, которое мы вынуждены были сжечь. Никто не придал ему серьезного значения. Знаете, если бы можно было предугадать то, что там произойдет, мы вполне могли бы спокойно обогнуть его и идти дальше, но вдруг мы увидели черный дым, клубящийся над лесом.
Я сидел на броне и слышал то, что говорили танкисты. Все наши машины, что пошли через рощу попали в ловушку и были уничтожены. Командование резонно приняло решение подавить и эту точку сопротивления, в конце концов, чем больше мы перебьем русских, тем меньше их останется.
Танкисты втянулись в бой, а мой резерв отдыхал что-то около десяти часов. Знай наш штаб, что так выйдет, не посылали бы вперед «Panzerbefehlswagen» малыми группами, а ударили сразу всей силой и раздавили этих крыс. Представьте, гауптман, десять часов мы неоправданно берегли резерв и тупо наблюдали за тем, как около двух десятков Pz. III так и остались дымить в этой чертовой дыре! Как потом выяснилось, там окопалось не меньше батальона.
Винклер! — Стал потихоньку раскрываться раненный офицер. — Что это за …существа, русские? Я серьезно сомневаюсь в том, что они имеют хоть какую-то возможность здраво мыслить, потому и назвал их так. Посудите сами: у них уже давно не было чем стрелять, да и в строю, как видно, оставалось только жалкая горстка, но они почему-то не сдавались. Как это можно понять?
Мы уже достаточно повидали в этой стране, гауптман. Они живут в хлевах, в каких-то глиняных домишках! Города, магазины бедные, люди одеты кое-как. Что они видели от коммунистов такое, за что следует так отчаянно драться? Может быть, мы чего-то не знаем? Или это с родни библейским историям о массовом одурачивании целых народов? Но как это возможно? Я не верю в подобное.
В этой деревне, Винклер, когда у русских кончились боеприпасы, те, видимо из крайней степени отчаяния, использовали против нас даже дымовые шашки! Я сам видел, как наши танки в дыму натыкались друг на друга, или кружили на одном месте, но это еще было полбеды! Пользуясь этим, коммунисты умудрились вырезать штыками почти весь взвод, идущий у нас в авангарде. Хенрик Мюнх – один из немногих, кто остался жив. Их командир погиб. Вот тут-то, наконец, бросили в дело и мой резерв.
Мы выстроились цепью. Задача стояла не самая сложная, следовало просто обнаружить и добить тех, кто напал на передовой взвод. Все мои ребята как один были полны решимости отомстить коммунистам, но, когда ветер начал сдувать в сторону дымовую завесу…!
Глава 4
…Сейчас мне кажется, что все это было во сне – простой ночной кошмар, и ничего больше. На войне «окопным» часто снится что-то подобное. Поймите, Винклер, — ежесекундно добавляя эмоций своему рассказу, все больше распалялся унтерштурмфюрер, — мы были готовы к тому, что, войдя на окраину села, встретимся с неприятелем, но, когда до границы хлебного поля оставалось что-то около трехсот метров, мне вдруг померещилось, что колосья вдруг зашевелились! Тут же из-за горящих танков на нас бросились русские, и про эту метаморфозу с колосьями пришлось забыть. Стрелять по врагу не имело смысла, они были слишком близко. Началась рукопашная схватка.
Это какое-то безумство! У них даже не было касок, только зеленые фуражки, подвязанные ленточками под горло. Выглядело это так, будто коммунисты боялись потерять эти головные уборы или те каким-то волшебным образом были способны их защитить. Ну не из гордости же за принадлежность к своему роду войск они оставляли себе эти фуражки? Бежать в них в атаку не целесообразно, неудобно, глупо!
А вот дальше… Дальше, гауптман, перед нами открыл свои врата сущий ад. Именно в эти врата кто-то и выпустил страшных псов-убийц. Их было не меньше сотни, уверяю вас.
Началось все с того, что сцепившись в драке с одним из советских солдат, я краем глаза увидел, как кто-то из моих подчиненных, вопя, как убегающий от паровоза безумец, промчался мимо меня. За ним другой, третий! Не понимая, что происходит, я улучил момент и потянулся к кобуре, чтобы пристрелить вцепившегося в меня «Ивана», но мою руку внезапно обожгла боль, и я попросту не смог ей двигать. Русский как-то вдруг перестал со мной бороться и оттолкнул в сторону.
Радуясь нежданной свободе, я откатился на два шага и вдруг понял, что со мной борется еще и собака. Прикрывшись от нее теперь уже левой рукой, я вскочил и успел выхватить пистолет. Теперь понятно, почему глупый «Иван» решил меня отпустить. Он был серьезно ранен и попросту оставил меня псу! Пришлось разделить обойму моего «Luger» на их двоих. Пока собака кромсала мою левую руку, я уложил «покером» русского, а потом выстрелил остаток патронов в животное.   
То, что началось дальше, я буду помнить всю свою жизнь и, поверьте на слово, даже после победы над советскими коммунистами, когда обустроюсь где-нибудь на положенном мне наделе земли, я никогда, слышите, никогда не заведу себе собаку. 
Мои руки были залиты кровью, к счастью, во время схватки боль приходит гораздо позже, чем обычно. С трудом перезарядившись, я ринулся вперед и вдруг почувствовал, что мир передо мной перевернулся. Сам того не понимая, я, закрывая шею, подтянул подбородок к плечу. Наверное, вы уже догадались, меня атаковал другой пес! Этот, как я понял, прыгнул откуда-то с брони стоящего рядом танка. Мне снова пришлось отдать на откуп зверю левую руку и, после этого, выстрелить несколько раз ему в брюхо.
Понимая, что стоя на земле, я сильно рискую, уж простите, гауптман, было не до геройства, я не придумал ничего лучше, как, преодолевая догнавшую меня боль, взобраться на стоявший рядом, почерневший от копоти Pz III.
Всюду шла драка, причем русских было совсем немного. Их работу делали собаки, и как делали! Я своим глазами видел, как они подползали под танки, ныряли в воронки, ждали, когда приблизится кто-то из наших и, выждав нужный момент, бросались и рвали наших ребят на лоскутки.
Кто-то, как и я забирался на броню, но его доставали и там. Один несчастный парень зашился под пушечный ствол Pz и отбивался только ногами, пока пес не исхитрился схватить его за промежность. Они свалились на землю, и дальше мне уже не было видно, чем все это закончилось…
  Я не знаю, гауптман, интересуют ли вас такие детали? Но, …разрешите мне поинтересоваться: здесь ходят слухи, что все, кто получил ранения под Уманью, будут поголовно награждены, а нас, меня, Мюнха и других ребят, выживших в той собачьей битве, собираются, чуть ли не заклеймить позором. В чем наш позор, Винклер? В том, что эти безумные русские головорезы не пожелали вступить с нами в честный бой, а натравили на нас своих собак?
Мне даже трудно представить себе, что должно быть в голове, в душе человека, делающего подобное – травить людей собаками? Раз ты воин, выйди и дерись! Мы ведь вышли биться честно, гауптман, а тут выходит, что мы получили увечья не на войне? Вдумайтесь, ведь по сути, в данном случае, собака – это тоже оружие?
— Вы говорите, как юрист, Карл, — думая о чем-то своем, заметил Фридрих.
— А я и есть юрист, — горько улыбнулся Феллер, — только это в той, еще довоенной жизни.
Так, как мой вопрос? Наш доктор говорит, что еще не известно, будут ли мои руки в дальнейшем работать нормально. А если меня спишут, отправят домой, что там девушкам рассказывать? «Полюбите меня, цыпочки, я страшно пострадал на войне – меня укусили русские собаки?»
— Не ерничайте, Карл, — встал и подошел к окну Винклер, — никто, какие бы увечья он здесь не получил, не останется без внимания фюрера. Могу только вам посоветовать: лечитесь, выздоравливайте и проситесь обратно на фронт, чтобы успеть закрыть «Железными крестами» то, что сейчас, будто червь точит ваше тело и душу. Победа уже не за горами, вы можете и не успеть. Однако, об этом потом, с вашими вопросами еще успеем разобраться, сейчас важнее ответить на мои.
Скажите, Феллер, как вы считаете, коммунисты опоили своих собак чем-то? Может, прививки? С чего-то же эти псы так взбесились?
— Нет, гауптман, — озадачился Феллер, — тут что-то другое. Они, собаки… Черт возьми, я ненавижу их, но они были… умными. Каждая из них знала, что нужно делать, понимаете? И еще, я не помню того, чтобы в начале схватки хоть одна из них лаяла! Этого не было совершенно точно. Ни, когда они крались среди колосьев, ни, когда бросились на нас. Это потом стоял такой визг и лай, что его было слышно даже на фоне взрывов. Русские погибали быстро, а вот их псы все равно продолжали биться, и без людей…
— Биться? С кем? — Хитро, вполоборота спросил Винклер, не дав Феллеру договорить. — Насколько мне известно, встретившись с атакующими собаками, учитывая даже быстро погибающих русских, вам пришлось тут же …отойти?
— Пришлось, — снова с просыпающимся вызовом ответил унтерштурмфюрер СС, но тут же, поостыв, добавил, — чтобы не погибнуть от клыков этих собак. Германии нужны целые солдаты, а не разорванные в лохмотья.      
— И что же было дальше, когда вы …отошли?
— А ничего особенного и не было, господин гауптман. Глядя на то, во что мы превратились, артиллеристы попросту перепахали снарядами и минами этот собачий плац. Те из нас, кто еще мог держать оружие и передвигаться, снова прошли этим полем. Нужно было добить уцелевших собак, сидевших у трупов русских…
— Псы были целыми? — Со странной надеждой спросил Фридрих.
— Нет, что вы, — тяжко вздохнул унтерштурмфюрер СС, — все они были в крови и сильно изранены. Но все равно, каждая доползала до своего «Ивана», ложилась или садилась рядом с ним и охраняла труп хозяина. Мы перебили к чертям их всех! А потом вошли в деревню, и там тоже перестреляли всех собак. Даже щенков и меленьких, коротконогих дворняжек…
— Можно ли говорить уверено о том, что вы перебили всех из напавших на вас псов? — задумчиво спросил гауптман.
— Конечно, нет, — выпрямляя затекшую от долгого разговора спину, морщась ответил Феллер, — наверняка какие-то бежали в лес, не найдя хозяев, или еще куда-нибудь, это же собаки.
— Понятно. Зверей хоронили вместе с «Иванами»?
— Сразу после боя, мы собрали трупы своих ребят, а хоронить советских выгнали местных. Жарко. Оставлять покойников наверху – себе же дороже. Крестьяне сволокли всех русских в кучу, выкопали большую яму, уложили там всех вместе с собаками, и закопали…
Винклер смотрел в окно и молча слушал детали похорон немецких солдат, а также то, как унтерштурмфюрер попал в Ровно. Из всего услышанного сейчас предельно ясным ему виделось только одно, обратно под Львов, откуда его командировали в этот госпиталь, он вернется очень нескоро…

Да, именно в тот день жители села Легедзино в полной мере начали ощущать на себе страшное дыхание войны. Прятавшимся по подвалам и погребам, им стало не по себе еще в тот момент, когда пушки красноармейцев начали стрелять по выползающим из рощи немецким танкам. От оглушающих залпов советской артиллерии закладывало уши, но селяне, те, кто был посмелее, борясь со страхом, во все глаза смотрели в дверные щели на горящие германские бронемашины и были почти уверены в том, что уж эта-то бесстрашная горстка советских солдат не отступит, упрется, не пустит немцев дальше, а вечером, или в крайнем случае завтра, к ним на помощь подойдут наши армии и, кто знает, может быть, как раз от их Легедзино и начнут выталкивать обратно этого ненасытного упыря-Гитлера?
Да и в самом деле, сколько можно Красной Армии выгибаться и отступать? Вот же, пожгли танки, отошли фашисты, значит, уже научились их бить? Хорошо бы только успеть нашим отодвинуть немцев до Польши хотя бы к октябрю. Нужно собирать урожай, закончить с работой в полях, хлеб-то вот-вот начнет осыпаться…
Старый дед Бараненко осторожно выбрался из погреба и осмотрелся. За ним вышла невестка, Петрок, дед Фока с бабкой Галей, старшие соседские дети.          
— Ото-о-о-ож, — довольно протянут дед Моисей, — гля, Фока. Ловко же они побили фашиста.
— Ла-а-адно, — огладил бороду сосед, и вдруг от страшного хлопка, раздавшегося где-то рядом, неожиданно для самого себя упал на колени и понял, что ничего не слышит.
Земля подпрыгивала под ним, а окружающие, так же, как и он очутившиеся на карачках, спешно устремились обратно к погребу.
Последними вползли в холодное подземелье деды Гончарук и Бараненко.
— Ох как шибает! — Кричал в затылок соседа, выглядывающего что-то в щели двери, Фока. — Моисей Евдокимович, — увидел он крохотные кровавые пятна его на сорочке, — да ты пораненый?
— Дрібниця, — отмахнулся огромной, мозолистой ладонью сосед, — ты лучше глянь, що робиться, Гончарук?! Во! Да не туды, дурья башка пялишься, себе во двор дывися! Хата твоя горыть!
Петрок был неподалеку от деда, и тут же подполз ближе, чтобы глянуть на пожар, но старик грубо отпихнул малого назад, поднялся, открыл дверь и махнул рукой, давая знак тем, кто был за спиной внука. Все бабы и дед Фока тут же, не страшась долбящих землю взрывов, с криками и воплями устремились к дымящейся хате Гончаруков.
Так уж вышло, что за старшего с ребятней остался Петрок, а с ним Яринка, дочка дяди Паши Пустового. Она была на год младше «Петра Ляксеича», как звал его дед, и аж до «крапивных колючек» в пальцах нравилась Петрухе. Колотилась от взрывов земля, светились сквозь щели закрытой двери пыльные лучи и Петро, часто оглядываясь назад, замечал, что Ярине, как и всем детям было очень страшно. Наблюдая за творящимся на улице в щелку, оголец долго не мог решиться ей хоть что-то сказать, но первой заговорила сама Яринка:
— Петя, что там? — Спросила она, глядя на соседа таким пронзительным взглядом, что у того защемило под сердцем.
— Не потушат, — стараясь говорить, как взрослый ответил Петрок, — больно уж крепко горит. Про-опала Фокина хата. Там, в селе, видно еще мазанки и сараи повзрывались. Иди сюда, сама глянь: коровы ходят, вон козы Евхимихи бегают, какие они! Все в крови, а какие вон – целые…
Яринка начала осторожно подниматься к двери, но едва только она подошла, как страшный удар снаружи, отбросил и ее, и Петра назад, вглубь погреба. На них и других детей посыпалась труха, доски, балки и куски провалившейся крыши. В ушах звенело, в рот и глаза набилось пыли, но никто серьезно не пострадал. Дети, понимая, что даже в обвалившемся льохе  не так страшно, как снаружи, только плотнее сбились в гурт, да заботливо стряхивали друг с дружки осыпающуюся вниз землю, вперемешку с опилками и соломой.
До самого вечера все вокруг гремело, стреляло и полыхало. Ближе к закату гром войны стал отступать за село, но взрослые, целиком занятые спасением того, что еще не до конца сгорело или разорвало снарядами, не торопились к погребу деда Бараненко. За окутывавшим все окрестности дымом темнело быстро и дети, сгрудившись в глубине выпустившего через пролом в крыше весь свой холод подвала, стали по очереди дремать. К моменту, когда вступила в свои права ночь, спали все.
Взрослые пришли за полночь. Видя, что земляной горб погреба ввалился внутрь, перепугались, стали звать детей. Те сонные, грязные, но слава богу целые стали выбираться сквозь завал наверх и с испугом смотреть на изможденные, перепачканные сажей лица дедушек, бабушек и мам.
Дед Моисей увидел Петра, подошел к нему и крепко обнял внука…
— Ото ж, унуча, — утирая слезы огромными ладонями, вздохнул он, — наделали, гады беды. У кого сарай, у кого хата, а кто и сам сгинул под бомбами. От так брат. Война. …А ты молодчина, Петрок. Як той сокіл всіх дітей крилами накрив, сберег…
— Я ж не один, — поднял голову внук, и посмотрел в сторону дочки агронома Пустового, — со мной Яринка…
— И Яринка молодчина, — устало подмигнул ему дед, — всі молодці, що цілі, а хаты, сараи, это дело наживное. Ничо, отстроимся еще, заживем лучше прежнего, нехай только все наши хлопцы вернутся с войны.
— Діду, а наша хата ціла?
— Наша целая, дзякуй Богу, — успокоил его дед, — и баба жива, и даж сарайчик не зачепило, ох, еще раз дзякую пану Богу. Малых наших ты сберег, будьмо як-то тепер жити…   
— Моисей Евдокимович, — подошла мать Ярины, — мы перебросали сено, уложили, как вы сказали, можно идти.
— Корову отвели?
— Да.
— Ну, забирай детей, та идить до хаты, а мы с Петром Ляксеичем глянем еще разок, все ли в порядке, да и тоже придем.
Тетя Люба взяла на руки их младшего, Васька, Яринка обняла заспанную сестру Олэночку и собралась было свернуть за погреб Бараненок, на тропинку, что вела к дому агронома…
— Стой, доню, — опустила взгляд ее мать, — бомбами там… Погорело все у нас. Будем спать сегодня у Бараненок…
Яринка взяла за руку сестру и, будто не веря услышанному, сделала шаг к матери, но та повернулась и, плача в плечо обнявшего ее сынишки, молча пошла в темноту.
— От, брат, такие вот дела, — сказал дед, едва только Пустовые отдалились. — Не оставаться же им на улице. Соседям надо помогать. Хорошо, хоть корова их уцелела. И як тільки? Бомба рядом с сараем взорвалась, сруб и повалился, а корова, вот же живучая тварь, как-то рогамы бревна раскидала, да и выбралась. Чуть поймали. Скакала, как полоумная почти до правления. Завер-ну-у-ули. Ох, — снова вздохнул старик, — там, Петрок, у селі все горіло: и гумно, и людские хаты. С того краю мало что целого и осталось. Сельчан наших побило много, а уж сколько солдат! Ни один не уцелел. Все мертвые лежат.
— А немцы? — Неведомо к чему спросил внук.
— И немцы мертвые лежат, — махнул рукой дед, — и собаки. Видать и их побило.
— Всех?
— Кто их, хвостатых считал, Петро? — Пожал сухими плечами старик. — Пока тушили конюшню, кто-то вспомнил, что возле рощи псарня красноармейцев без присмотра осталась. Жалко стало, живые же твари в клетках сидять. Пошли глядеть, недалеко ведь, так там все загороди открыты. Кто-то их выпустил. Темно, не видать ничего, може де еще и бегають у селі. Не до них зараз, унуче.
Пийшлы спать, тока ты сходи вначале до нашего сараю. Корову-то Пустовых загнали, а бабы за день набегались и устали до смерти, могли недоглядеть чего. Проверь, Петро, чтоб закрыли все толком, а оттуда сразу домой, никуда не суйся, чуєш. Завтра все с солнушком и посмотрим. А заре спать надо, силов боле нету…
В теплом воздухе помимо горького дыма пожарищ ощущался привкус чего-то неприятного, едкого. «Должно быть так пахнет взрывчатка или порох», — рассуждал про себя Петрок, стараясь по пути к сараю рассмотреть в густой темени хоть что-то из того, о чем говорил дед. Ноги то и дело натыкались на какие-то предметы, валявшиеся на пути и незаметные на темной, будто вспаханной земле.
Дорогу ему указывал лай их собаки Чуни, коротконогой, вертлявой шавки, едва ли не первой пришедшей в себя и решившейся поднять шум после того, что творилось в селе в течение дня.
— Чушка, дура, чего ты разбрехалась на ночь глядя? — Подходя к ней и с опаской глядя на бревенчатый угол, в сторону которого старательно отрабатывала свой собачий хлеб Чуня, попытался утихомирить пятнистого охранника Петро. Но «поросячий грех», как звали собаку дед и отец из-за схожести ее окраса, визгливости и, особенно шерсти, больше походящей на свиную щетину, никак не унимался. На дворе стоял непроглядный мрак. Петр Ляксеич даже в невоенное время не рискнул бы соваться в сторону бурьяна, густо обложившего пригорок за их хлипким тыном. Мало ли что, или кто там? С чего-то же псина надрывается?
Петрок ощупал задвижку на двери, поправил подпорку, а это был кол, который всегда ставили для верности, чтобы дверь закрывалась наглухо, и тут Чуня вдруг перестала лаять. Не зря считается, что простые дворняги, особенно маломерки, очень смышленые существа. Сейчас она, замечая, что молодой хозяин так и не внял ее тревожному сигналу, не то рычала, не то …просила о чем-то, нетерпеливо бегая от ног человека к углу сарая и обратно. Как ни противился тому вначале Петрок, а любопытство потихоньку брало над ним верх и подталкивало глянуть что же там такое?
— Кто там, Чушка? — Нарочито громко спросил юноша так, будто был уверен в том, что собака ему ответит. Подтягивая ее за повод, Петро решительно шагнул вперед и быстренько заглянул за угол. Само собой, ничего он там не увидел, только непроглядные чернила ночи, да едва различимые вдалеке зубья березовых верхушек.
Отпустив повод собаки, юноша повернулся к двери, но вдруг услышал за углом звук, от которого у него все внутри похолодело. Кто-то отчетливо …то ли вздохнул, то ли застонал, причем таким низким голосом, что даже полуживой от страха Петрок сразу понял, это не человек. Чуня только жалостливо заскулила и тихо застыла у стены. Протяжный, глубокий стон тут же повторился.
Окаменевший от страха юноша вдруг понял, что тот, кто издает из-за угла эти страшные звуки, явно чувствует его присутствие. В босых ступнях уже давно и неприятно елозили злые мурашки, призывающие немедленно сигануть в сторону дома. «Что уж тут? — рассуждал Петро. — Если и нужно было это делать, то трохи раньше». Цепенящая пелена страха начинала отступать и сквозь ее то и дело проглядывали проблески здравых мыслей. Например, если та тварь, что прячется за сараем и хотела бы на кого-то напасть, то первой пострадала бы Чуня. Второе: тот, кто там прячется, в конце концов, уже напал бы и на самого Петьку! Ведь нечего и сомневаться, чует его, оттого и стонет чаще, будто зовет к себе. И третье: с чего-то же этот «кто-то» пока только стонет, а не рычит или воет? Видать плохо ему?
У самой земли, прямо под углом сарая, слышалось тяжелое дыхание. Темная тень высунулась из-за нижнего венца и тут же прижалась к земле. «У-у-упф», — снова низко простонал чужак и в этот момент, осторожно натягивая повод, к нему пошла Чушка!
Петрок набрался смелости и тоже сделал два шага к углу. С земли, лежа на огромных передних лапах, на него смотрела черная собачья морда. Юноша с облегчением выдохнул, медленно сел на корточки и, протянув вперед трясущиеся руки, осторожно погладил мохнатую голову. «Т-ты же …Дунай? — С трудом разомкнув сжатые страхом зубы, спросил он, — краса-а-авец, …за блинами пришел, по запаху…?»
Ладони стали влажными и липкими, собака была ранена. «Как интересно выходит, — подумалось Петрухе, — а ведь на самом деле какие-то небесные силы, или как говорит дед «пан Бог», все же нас слышат».
Десятки раз видел юноша выученных пограничных овчарок в привезенных «передвижкой» киножурналах об армии. Сверстники больше смотрели на танки, самолеты, дирижабли, а он, затаив дыхание, ловил каждое движение работающих с собаками бойцов. Петьке совсем не хотелось верить в то, что подобное умение пса, это тяжкий и каждодневный труд. В его детском понимании все это было совсем не сложно и грезилось, что вот если бы у него была овчарка, он сразу нашел бы с ней общий язык. Стоял посреди села, подавал ей всякие команды, а она, …она сама делала бы все, что ей положено и даже больше этого, а все бы только удивлялись: «який же вправний хлопець росте в Олексія Бараненко ».
Как на самом деле нужно было обучать собаку, Петрок, конечно же, имел весьма приблизительное представление. Случалось, он даже пытался тренировать Чуню – на выпасе, когда приходила их очередь коровьей череды.
О, это были еще те уроки. Своих буренок в селе было немного, но даже и это малое количество Чушка, слушаясь команд своего учителя, умудрялась разогнать так, что потом сам Петруха долго бегал и сбивал растревоженное стадо обратно в гурт. В его мечтах, конечно же, все было иначе. В них даже Чуня была овчаркой.
Возвращаясь вечером домой и Петрок, и его лохматый помощник завистливо смотрели на колхозную череду, которая одним только взмахом руки любого из пастухов, заворачивалась выученными собаками куда было нужно. У всех этих «Тузиков» хватало еще времени и на то, чтобы отбежать в сторону и загонять до полусмерти несчастную Чушку. Пока она носилась по кустам, улепетывая от своих азартных преследователей на коротких, кривых ножках, Петро успевал себе представить, что бы было, если вдруг этот «Поросячий грех» за одним из пней как по волшебству обернулся бы в настоящую овчарку. О! Тут-то Чуня сполна бы отплатила этим злым негодникам!
«Да уж, — гладя раненного пса, думал Петруха, — детские мечты и выдумки. Однако же одна из них неожиданно сбылась!» Как ни крути, а сложилось все, как нельзя лучше. И Чуня, которую любила вся семья, ни в кого, слава Богу, не превратилась, и – на тебе! Теперь у Петра Ляксеича уже есть хоть и раненная, но самая настоящая пограничная овчарка. Только вот что с ней сейчас делать? Пойти – рассказать деду? «Не, — резонно рассудил Петрок, — все же лучше дотянуть до утра. Зараз старик будет отчитывать, скажет «велено было: проверить все и никуда не лезть»».
Дед был хорошим. Род его велся откуда-то с России и прозывался там Баранов, но, очутившись как-то в этих землях, сам собой переименовался в Бараненко. Оттого и балакал он сразу и на местный, и на русский манер. Мать говорила, что какая-то война привела деда в Украину, даже «Георгии» у старого имелись, лежали где-то в бабкином сундуке, в который не то детей, даже саму мать баба Мария редко допускала.
В давние времена, вдоволь навоевавшись, дед Моисей, названный таким именем по настоянию их местного попа, как-то слюбился с дочкой знатного человека, да так крепко, что та бросила всю свою знать, отцовское богатство и пошла за ним в простой люд.
Батя, бывало, не раз подмигивал в сторону своего родителя: «видать есть за что этакого молодца полюбить», а дети с ним и не спорили. Дед, как поселился с бабкой в Легедзино, все время работал в гурте грабарей . Кожа на его огромных ладонях была толстая, как сапожная подошва, но это не мешало деду много читать, знать наизусть несчетное количество стихов и сказок.
Когда-то учительница в школе только заикнулась о поэме «Бородино», а Петрок чуть не подпрыгнул на месте, потому что уже слышал эти стихи не раз. Дед знал это, как называла длинные стихи учительница, «произведение» наизусть и в любой момент в какой-то жизненной ситуации запросто мог говорить словами оттуда или из какой-то другой книжки. Наверное, именно за это его бабка и полюбила когда-то, …а за что еще? Дед знал много.
Никто в селе и думать не смел, чтобы обозвать старого Бороненку – жид. Да и сами евреи, а их в Легедзино было четыре семьи, его сторонились и побаивались. Характер у старика был еще тот. Петруха хорошо помнил один разговор с отцом. Как-то они таскали воду в баню и сели отдыхать. Петруха сам не понимая к чему, возьми, да и спроси: «Бать, а чого це у нашого діда ім'я жидівське?»
Родитель грозно сдвинул брови, и с трудом сдерживаясь, ответил:
— Тебе б, Петро, дать …разок в потилицу, чтобы думал другой раз, перед тем, как говорить. Но на первый раз скажу тебе без «науки», – уясни себе наперво, ни один жидок не станет, не разгибаясь, землю лопатой ворочать. У них всегда хитрости хватит проживать другим занятием, и не таким тяжким. Во-вторых, никто в нашем селе не отнесет деда в жидовске племя, потому, как он всю свою жизнь живет праведно, просто и без всякого обману. Да и в бане, сыне, воно ж и слепому видно, что вин не из их племени. А что до имени его, то тогда не родители, а попы в церкви нарекали детишек. В Библии есть какой-то Моисей, вот поп и сказал назвать батю так. Ты вот скажи, как деда соседи величают?
— Моисей Евдокимович, — неуверенно ответил Петруха.
— О, — многозначительно поднял палец к небу отец, — а многих из нас, трудового люду, так кличут по имени-отчеству?
— Неа, — замотал головой Петро, — только председателя, агронома, счетовода…
— Вот тебе и все слова, сынок. Это ж еще заслужить надо, чтобы тебя так в селе звали…
Овчарка глубоко вздохнула, возвращая гладящего ее человека из глубоких воспоминаний. «Нет, — решил Петрок, — все же деду пока ничего не скажу, утром его приведу…»
Он подошел к сараю, убрал подпорку и открыл дверь. В открывшийся проем тут же высунулась коровья морда и жадно потянула в себя воздух.
— Пошла, — шлепнул ее промеж рогов молодой хозяин, — но тут же высунулась и вторая морда, коровы Пустовых. Петруха взял кол и загнал обеих буренок поглубже в хлев. Те, как только поняли, что дверь открыли не для того, чтобы гнать их на пастбище, не особенно и сопротивлялись, уткнулись мордами в ясли и стали хрустеть сеном.
Юноша, чтобы не вымазать кровью портки и рубаху, снял их, после чего с трудом переволок не имеющую сил овчарку в сарай, уложил ее в угол за перегородкой и присыпал свежим сеном. Заперев все, как было раньше, он наощупь добрался до коровьей кадки во дворе и, обмывшись, оделся и отправился домой.   
Глава 5
В темной, душной хате стояла сонная тишина. Петрок осторожно прикрыл за собой дверь и вдруг напоролся на стоящую у стола бабушку.
— Що ти шатаешься до півночі, як приведення? Чого так довго? Чого мокрий, як миша? 
— В погребе, пока сидели, перемазался, — соврал внук, — ополоснулся в кадке.
— А довго так чого? — Смягчилась бабка.
— Так темно же, бабушка, — продолжал врать Петрок, — хоть глаз выколи. Убился бы, чтоб бегал по двору…
— До того не вбився, та і далі жити будеш, — заметила ворчливым шепотом своенравная дворянка-старушка, которую, к слову сказать, в их доме слушали все беспрекословно. — Поїж. Он, на столі все стоїть ... 
— Бабка Марья, — двинулся было вперед, но вдруг остановился внук, — что ж я тут, в темени этой, буду горшками греметь да всем спать не давать? Я …лучше возьму тарелку, да на улице поем.
— Ти що, батрак на вулиці їсти? Але, — тут же уняла возникшее было негодование бабка, — правда твоя. В цей раз іди, сядь на поріг, дай людям поспати, втомилися всі. Та набирай, онучок, побільше, все тобі залишили. Ти ж теж цілий день не їв нічого .
Петрок нащупал на столе широкую миску и, пользуясь доверием бабушки, нагрузил в нее из всех троих горшков обстоятельно. Как только запахло едой, его пустое брюхо, не принимавшее в себя с утра даже воды, вспомнило, что долго оставалось без работы и защемило неприятной болью. Юноша лишь морщился, глубже обычного вдыхал, задерживал дыхание и, стараясь не споткнуться о что-нибудь в темноте, поскорее выбрался из дома. Осторожно сойдя с крылечка, он пересек двор, а подходя к сараю, заметил, как выплясывает на привязи почуявшая еду Чуня.
— Уйди, — тихо зашипел не нее Петро и, бесцеремонно отодвинул ногой в сторону, привыкшую к подобному обращению собаку. Она всегда путалась под ногами, когда дело касалось еды. Стоит только выбраться из-за стола и выйти во двор, или сесть обедать где-нибудь на сенокосе, она тут же бросается наперерез и вертится впереди любого из домашних, хотя прекрасно знает, что ее обязательно пнут, и почти наверняка отругают. Наверное, в понимании коротконогой Чушки это давало ей возможность хоть как-то напомнить о себе. Ее обязательно должны были заметить, а уж после пинка, недоброго словца или даже угрожающего замаха вожжами, гарантированно что-нибудь дадут поесть.
Петрок нащупал в миске комок еще теплой, разварившейся картопли и бросил его Чуне. Затем он убрал свободной рукой деревянную подпорку и открыл просевшую дверь.
В черном проеме снова появились две рогатые головы, но едва только они каким-то образом заметили в руке человека кол, послушно, натыкаясь в тесном пространстве друг на друга, развернулись и, избегая неприятностей, растворились в душном темени сарая.
Петруха осторожно прошел к перегородке и едва не наступил на лежащего где-то в сене пса. Тот тяжело дышал, но, судя по тому, как изменился его темный силуэт, поднял голову. На какой-то миг в голове Петра Ляксеича пролетела шальная мысль: а вдруг не признает его сейчас овчарка? Порвет за пять минут на лоскутки, да на кишечки.
— Это я, — то ли от страха, то ли на самом деле думая, что пес его понимает, тихо прошептал Петрок, — есть тебе принес…
Юноша согнулся и высыпал в то место, где, как он предполагал, должна находиться морда овчарки, все содержимое миски.
— Лежи тут, — добавил он, — утром приду, приведу деда. Он скажет, что будем делать дальше …
Вернувшись домой Петруха осторожно подобрался к столу и поставил на него пустую посуду. Окно уже светилось слабым, бледным светом. Летние ночи коротки, скоро начнет светать.
— Петро, — шикнула из угла мать, — поел?
— Ага…
— Иди тихонько к деду с бабой. Я тебе послала на сундуке.
Юноша осторожно прошел в дальний угол, где за занавесью спали старики. Они, впрочем, как и все находящиеся в их доме дружно сопели, а дед даже похрапывал. За ним такое водилось. Бабушка всегда спала тихо. И вдруг, только сейчас до Петрухи дошло, что где-то в их большой хате, а по сравнению с соседями у них она на самом деле была таковой: деревянная, добротная, крытая дранкой, как и Правление колхоза, так вот в этой хате, всего в нескольких шагах от него где-то спит Яринка!
Радуясь этой мысли, он добрался до бабкиного сундука, нащупал разосланный поверх крышки огромный отцовский тулуп, лег, и с довольной улыбкой закрыл глаза…            
Скорое утро рухнуло на сонное село гулом немецкой техники, а также редкими выстрелами где-то на окраине. Перепуганные, заспанные люди выглядывали в окна, выходили к калиткам, во дворы, и хмуро смотрели на то, как в перекопанное взрывами Легедзино вползали пыльные, неповоротливые танки, бронемашины и мотоциклы.
В тот момент, когда голова колонны гитлеровцев уже расположилась у колхозного Правления, замыкающая ее техника, не имея намерения пробираться туда же, начала растекаться по проулкам и меж почерневших от копоти пожаров домов.
Селяне смотрели во все глаза, вот они какие – немцы! Накануне мало кто в Легедзино задумывался на тем, что злой и опасный враг на правах победителя решит войти к ним в село и остаться. Всем было не до того, хватало забот до самой ночи. Люди, конечно, косились в сторону дальнего поля, где в небеса упирались черные столбы дыма от горящих танков с крестами, но, думая, что немцы пойдут дальше, к Киеву, старались гнать от себя всякие мысли о скором соседстве с гитлеровцами. Сейчас же выходило, что германцы просто не стали рисковать на ночь глядя, а вот с рассветом, как и Гитлер бросивший свои войска в СССР, так же, с первыми лучами солнца, его солдаты вошли и в Легедзино.
Поначалу немцы, у многих из которых были забинтованы руки, ноги, шеи, головы, вызывали у легедзинцев только любопытство. К семи часам утра фашисты еще не делали ничего худого, только вытаскивали откуда-то своих убитых, грузили их на машины, собирали оружие, вскрывали и вынимали из сгоревших танков черные, как головешки, тела, которые зачастую просто разваливались у них в руках. Кто-то из селян даже тихо посмеивался, глядя как то тут, то там солдатики Гитлера блевали, не в силах смотреть на заживо запеченных в броне побратимов.          
Вскоре тяжелая техника стала глушить двигатели. С Правления сорвали красный флаг и повесили немецкий. Наверняка там устроился штаб; туда-сюда таскали что-то в ящиках солдаты, неторопливо прохаживались в лихо вынутых фуражках офицеры. Но крестьянам некогда было долго рассматривать непрошенных гостей, пришла пора заняться каждодневными делами, коих после вчерашнего значительно прибавилось.
Домашние и Пустовая, вдоволь насмотревшись на солдат Гитлера, тихо переглянувшись, дружно отправились за хату, на грядки, чтобы что-то обсудить подальше от чужих глаз, но вдруг прибежала жена дяди Степана Лебезного, Марыля.
— Де Моисей Евдокимович? — Озираясь так, будто что-то украла, спросила она у Петрухи, который как раз в это время собирался сбегать посмотреть на сгоревшую хату агронома.
— Только что в огород пошел, — растерянно, ответил Петрок.
— Позови его, хлопче, только ж быстрей…
Сказано было так, что Петруха тут же, сломя голову, рванул к грядкам. Дядька Степан, местный слесарь и коваль, до войны крепко дружил с его батей, а Лебезная с матерью. Тетка Марыля не имела привычки попусту чесать языком и раз торопила, видать, были на то свои причины. Знал про то и дед, и мать с бабкой, а потому к дожидающейся у калитки Лебезной они вышли почти сразу.
— Ты что, Мария? — Впуская во двор топчущуюся у входа женщину, озабоченно спросил старший в их роду. — Случилось что? В хату чего не пошла, не чужая же…
— Ой, діду, — отмахнулась тетка Марыля, — нема часу гостевничать. Бегу до кумы, а по пути заглянула и до вас. Німці на нашому краю вже пішли по дворах з рушницями. Входять, відразу, без усілякого «здрастуйте» стріляють твоїх собак, а після кажуть, щоб усі прийшли до Правління, збирати вбитих червоноармійців. Поки не засмерділи, треба ховати.
Дід Михайло Макаров, от характер у старого, візьми та й скажи: «Не піду, ви самі повбивали їх, там самі і ховаєте», так йому з пістоля в сиву голову – бах! І мізки по всьому двору розлетілися... » 
— Убили Михайло-о-о? — Задумчиво протянул дед.      
— Вбили, дедушка, — заверила Марыля, — вон жа тоже хороше повоював, как и вы. Я к тому, что б не упирались не дай боже с ними состыкнутыся. Слышите? Ті гады умовляти нікого не збираються.
Я долго ждала, чтобы сразу сюда не бежать, боялась пристрелють. Ни одной собаки не оставили, злыдни, и малых и больших бьють в кажном дворе, не спрашивая. …Вон и деда соседского пристрелили, как только голос повысил. Это ж Макаров сын, они все, как тей бензин спалахують, ежели что. Не воюйте з ними, діду, нехай наші війська воюють, ми люди мирні.   
— Мирні, мирні, — думая о чем-то своем, согласился старик.
Тетка Марыля пошла дальше, а дед, бабка и мать с тетей Любой Пустовой молча собрались в кружок у калитки.
— Чув, старий? Що б не ліз воювати! — строго наставляла баба Мария, вглядываясь в полные затаенной злобы глаза мужа. — Пристрелять, як... 
— Я им пристрелю, — недобро прогудел в бороду старик, — все ж таки георгиевский кавалер, голыми руками не возьмут…
— От дурна кудлата голова! — затрясла худыми кулаками перед носом супруга бабка. — А з нами, з дітьми, що буде, не подумав? Вискочити під кулю і Чуня може, на тоє багато розуму не треба. Як у давнину говорили: «Дерево, що вміє гнутися – довше стоїть» .
— Что ты такое городишь, Мария? — Взбеленился в ответ георгиевский кавалер. В такие редкие моменты, когда его, непробиваемого, все же как-то одолевали эмоции, старик всегда переходил на русский. — Да что бы от нашей державы осталось, коли наши предки вздумали бы перед врагом гнуться? Разве это жизнь, день и ночь раком стоять да, как в поговорке этой сказано, выгибаться, чтоб не сгинуть? Есть в немце сила – так пускай попробует, заломает каждого из нас, а нет – пусть бегут обратно, пока рога не поотшибали! И не таких выпроваживали.
А что до того поймаю пулю или нет, то я тоже поговорку знаю: «В Священной роще Перун свои древеса не бьет, лупит только те, что вдали от рощи обосновались». Знаю одно – воевать врага, гнать его со своей земли – богоугодное дело. Так что ты меня, стара, малодушничать не учи, перед внуком стыдно. А ну, как возьмет, да твои хохлятские поговорки для своей будущей жизни переймет?
 — Уб'ють ж старого дурня, — тихо утирая слезы уголком платка, всплакнула бабка, пропуская мимо ушей неприятный выпад в свою сторону. — Гляди в полі, скільки хлопців за свою землю билися! Всі, як один лежать мертві. Що ж твій Перун їх не захистив? 
— Молчи, говорю, стара, — сдвинул брови дед, — …накличешь еще. С чего ты придумала богов ругать. Все буде добре. Что я, из ума выжил, чтоб самому под пулю бросаться? Идем, нечего немцам глаза мозолить…
Тихо наблюдая все утро за взрослыми, Петруха только удивлялся: как это ни мать, ни тетка Люба, когда доили коров по утру, не заметили спрятанной в углу под сеном овчарки. На пастбище буренок, у кого они еще остались целыми, сегодня из легедзинцев не выгонял никто.
Сам Петрок проснулся далеко до прихода тетки Марыли, в тот момент, когда в хате уже никого не было. Кувшины со свежим молоком стояли на столе накрытыми длинным кухонным рушником. Раз никто не шумел, не будил его до сей поры, значит, раненного пса красноармейцев никто не видел. Кто знает, вполне могло случится и так, что эта несчастная животина уже окочурилась за ночь.
Петруха одним махом осушил кружку молока и выскочил во двор, где за хатой отыскал старших. Бабка, задумавшись, ковыряла в грядках лопатой, а дед и мать стояли рядом и о чем-то тихо говорили с Пустовой. Петро быстро прикинул, что раз Яринки со всей малышней во дворе нет, значит, они пошли к сгоревшему дому агронома. Уж как хотелось парнишке тоже побежать за ними, да посмотреть на те страхи, о которых вчера рассказывал дед, но тянул к себе его взгляд сарай. Там, под сеном была спрятана собака, и зудела в вихрастой голове упрямая мысль о том, как бы это сподручнее, не вызвав гнева у старшего в роду, рассказать ему про овчарку?
Петруха не находил себе места все утро, как же! Ведь даже Чушка молчала и вела себя так, будто ничего не случилось. Это, в понимании огольца, тоже говорило в пользу того, что служебная собака красноармейцев скорее всего сдохла. Будь оно иначе, Чуня обязательно бы лаяла в сторону сарая, или старалась влезть в дыру внизу двери. Она всегда отмечала даже появления хорька, мышей или крыс, а тут рядом с ней, за стеной, лежит большой хвостатый собрат, а дворняга даже носом не ведет! «Может, — рассуждал про себя Петр Ляксеич, — еще и не придется ничего деду и говорить? Вытащу тихонько, да и закопаю за сараем…»      
— Петро! — Окликнул старик из-за угла, задумавшегося вдруг о чем-то внука и махнул ему рукой. — Беги сюда, чего ты там топчешься у калитки…?
Похоже, нашлась и Петрухе работа. Да, так и есть. Как только он очутился перед деловито оглаживающим бороду георгиевским кавалером, тот сразу стал осыпать его упреками. Вначале за то, что дорогой внучок долго спит, вместо того, чтобы помогать старшим, а уж затем за то, что, по словам старика, бабка скоро помрет в огороде, так и не дождавшись, пока внук догадается забрать у нее лопату и сам перекопает грядку.
«Ну вот за что мне попало? — Внешне не показывая своей реакции на несправедливость, задавался вопросом Петрок. — Ее ведь никто не заставляет этого делать! Да и не родился еще тот, кто может заставить ее! И с чего вдруг она взялась за эту лопату? Стояла бы, как мать и тетя Люба, да разговаривала себе с дедом…»
Бабка Мария вообще сегодня выглядела непривычно дерганной. Может потому и взялась копать, чтобы отвлечься от тяжких мыслей? Что они обсуждали тут, за хатой, Петруха, конечно же, не слышал, но понятно было, что беседа была не из легких. Он, опустив голову, молча взял у нее лопату и тут за углом взорвалась лаем Чуня. «Овчарка!» — выстрелило в голове юноши.
На его горе, чуя в истошном лае домашней собаки угрозу присутствия во дворе чужих, сразу же подался вперед дед. Он в пять шагов дошел до угла и замер. За ним сразу же выстроились все женщины. Оставивший лопату Петрок, коему сейчас надо было быстро изобрести нужные слова, тихо подобрался сзади и, глядя из-за дедовского плеча во двор, тут же забыл все, что хотел сказать.
Деловито, по-хозяйски, будто осматривают только что купленную землю и дом, вдоль забора и хлева ходили немцы. Три громких хлопка оборвали визг несчастной Чушки. Худой и сутулый фашист поднял ее маленькое, безжизненное тело, мощным движением оторвал привязь и швырнул собаку за забор. Другой немец, судя по фуражке офицер, открыл дверь хлева, морщась посмотрел на машущие хвостами силуэты коров, попытался заглянуть и за них, но свежие кучи навоза у входа заставили его отказаться от этой затеи.
— Gut. Hier ist schon alles in Ordnung. — Бросил он через плечо своим солдатам и, отправляясь к остолбеневшим у угла дома хозяевам, добавил. — Gehen Sie weiter. Menschen nicht mehr Schie;en, sollten Sie nicht ver;rgern, nur wenn st;rzen sich auf uns. Jemand muss sammeln und vergraben get;tete Russen? Wenn Sie nicht wollen, ziehen Sie Sie selbst, genug Schie;en unzufriedenen Bev;lkerung . 
Лицо деда было непроницаемым, но его напряженная фигура и сжатые до хруста, огромные кулаки четко указывали на то, сколь трудно было сейчас кавалеру георгиевских крестов бороться с самим собой.
Приближаясь, офицер внимательно изучал недобрый взгляд седого хозяина. Наверное, именно потому, что фашист что-то в нем прочитал, он расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Выходящие в это время со двора солдаты дружно загоготали.
— Нушьно корониль рюски зольдатн, — с нажимом сказал офицер, держа оружие стволом в землю. — Зегодня. Зарас. Панималь? Ти, зтарик, унд юнге, — немец кивнул на Петруху, — браль Spaten…, лепаты и кодить к фляг. Там будьет многа мушик, …komm mit!
Дед отвел взгляд от врага и посмотрел на побледневшего внука:
— Надо идти, — хрипло сказал он, — ишь, как …просят? Чуть что не так пристрелят, как ту Чуню. Бери, Петр Ляксеич, в огороде лопату, и мою в хлеве прихвати, пойдем…
К бывшему Правлению колхоза согнали что-то около сотни селян. «Дивися, Петро, — тихонько заметил дед, пока все дожидались появления немецкого начальства, — у кого мужиков дома нет, немцы заставили от каждого двора по паре баб под лопаты ставить. А что ж та баба тебе накопает? Тут считай, сажени на две рыть, столько народу и в селе, и в поле поубивало. Только своих за вчерашний день, человек десять…»
Солнце снова начинало жарить, становилось душно, а спрятаться от палящих лучей на деревенской площади было просто негде. Дед Степан Кривонос сорганизовал было соседей, чтобы перебраться под старый каштан, что стоял в стороне от Правления шагов на сто ближе к саду. Все равно ведь, где ждать? Но фашисты, словно неразумный скот, окриками и толчками завернули сельчан обратно и приказали стоять на месте.
Прошло еще около получаса, и на пороге былой колхозной управы появился очень высокий немецкий офицер, из-за левого плеча которого выглядывал лысый, гладко выбритый мужчина с портфелем и в вышитой, праздничной рубашке.
Военный тут же дал знак, и солдаты, подталкивая стволами автоматов, перегнали собранных для работ селян ближе к Правлению. Лысый спутник офицера тем временем нацепил на нос круглые учительские очки, достал из потертого, рыжего портфеля листок бумаги с отпечатанным на ней текстом и, выступив немного вперед, громко начал читать то, что было там написано:
— Граждане! Большевики изгнаны! Немцы пришли к вам.
Двадцать четыре года советского режима прошли и никогда уже не возвратятся: двадцать четыре года невероятных обещаний и громко звучащих фраз, и столько же лет разочарования, возрастающей нищеты, беспрерывного надзора, террора, нужды и слез!
Ужасное наследство оставили интернациональные жидовско-коммунистические преступники – Ленин, Сталин и их приспешники! Хозяйственная жизнь замерла, земля обеднела, города разрушены.
Немцы пришли к вам не как покорители, а как освободители от большевистского ига. Везде, где только возможно, германские военные учреждения будут помогать всем, кто с верой и надеждой относится к нам.
Граждане и гражданки! Смело помогайте залечить раны, нанесенные войной. Работайте на строительстве новой лучшей жизни без жидов, коммунистов и НКВД, без коллективизации, без каторги, без стахановской системы, без колхозов и без помещиков …! 
— Nun gut…, — глубоким, гортанным голосом вклинился в речь лысого офицер, и далее очкарик продолжил говорить уже не читая, а переводя слова военного: — Жители села! На правах победителей мы могли бы сейчас же казнить всех, чьи мужчины в данный момент воюют с нами, находясь в Красной армии. Но наше командование прекрасно понимает, что решение о том, чтобы отправиться на войну принимали не ваши отцы и братья. Советский коммунизм целиком выстроен на страхе и угнетении! Ваших родных принудили силой вступить в борьбу с цивилизованным миром, в авангарде которого выступает великая Германия и наш фюрер.
Заверяю, никто не будет делать вам плохо, если только вы сами не перейдете на сторону комиссаров. Германии нужен ваш труд и, поверьте, он будет достойно оплачиваться. Мы с вами построим новую жизнь, достойную ваших усилий. Каждый, кто будет…, — немного замялся переводчик, — …старательно делать то, что делал при коммунистах, будет получать хорошие материальные блага. Но перед тем как начать свою новую жизнь, вокруг нужно прибраться, — офицер улыбнулся, — мы тут немного намусорили.
Наши солдаты отведут вас и покажут, где нужно откопать большую яму, отнести туда убитых русских и засыпать их землей…
— Дорогий ти наш чоловік, — выкрикнул вдруг с места дед Степан, — ото что ж ты так добре по-нашенски балакаешь? З наших, чи що?
— Не твое дело, старик, — насупился переводчик, — слушай, что господин майор говорит.
— Was er will ? — Поинтересовался офицер.
— Nicht geben Sie Ihnen Ihre Aufmerksamkeit , — зло глядя на деда Степана, ответил очкарик.    
— Так что ж, — не унимался старый Кривонос, — може тады и расскажешь нам за то, чи заплатють нимцы за той похорон? Копать же полдня треба. 
— А за все сгоревшее, что взорвалось? За наших, убитых сельчан, кто заплатит…? — Выкрикнул кто-то из женщин, и люди недовольно зашумели.
Великан-майор только сузил глаза, неторопливо вытащил пистолет и, целясь куда-то в облака, дважды, с оттяжкой выстрелил. Толпа мигом смолкла, а офицер, медленно опуская оружие, навел его в сторону деда Степана:
— Пух! — Словно шутя, сказал он. — Слушайте внимательно, люди. — Тут же начал переводить его слова переводчик. — Вы, наверное, плохо меня поняли. Я не говорил, что Германия станет платить вам за бунт или пустую болтовню! Оплата будет только за работу.
Своих солдат мы похоронили сами, а этот «мусор» ваш, вам его и убирать. Как человек, который долго воюет, ставлю вас в известность, что там, где много трупов, много и смертельных болезней. Нужно закончить с могилой сегодня же. А вам старик…, — офицер в это время снова прицелился в деда Степана и сказал «пуф!», господин майор говорит, что, если и дальше кто-то будет выражать недовольство, могилы придется копать две: одну для мертвых красноармейцев, а другую для всех недовольных.
 — Молчи, дед, — зашикали в толпе, — не играй с огнем. Видишь же, что пульнуть могут за просто так.
— Идите, люди, займитесь делом…, — закончил переводчик, а майор, тем временем, устало снял фуражку и стал вытирать носовым платком вспотевший лоб.
Солдаты, по-собачьи выкрикивая команды, указывали на тот край села, что выходил в поле и вскоре, словно коровье стадо, направили и погнали легедзинцев к месту недавнего боя.
То, что Петрок увидел там, невольно заставило его жаться к деду. Еще вчера утром желтеющее созревающим хлебом поле было черным. В нем, словно сгоревшие стога соломы торчали остовы мертвых танков, некоторые из которых до сих пор еще дымились. Все вокруг было услано трупами и частями людских тел. И везде мухи, мухи, …мухи! Они единственные радовались страшному пиру смерти. Эти мерзкие насекомые были везде, но самое противное – они могли спокойно сидеть и насыщаться на чьих-то синих, смешанных с песком кишках, и уже через миг искали место на твоем лице, на твоих губах.
Когда старшие, посовещавшись, выбрали место для общей могилы, дед, глядя на бледного, как осенняя сыроежка, внука, сказал сельчанам, что Петрок дюже боится мертвяков и носить их не сможет. Пусть, де, лучше остается здесь, копать яму. Самого деда тоже оставили руководить и заниматься привычным ему делом, ведь в селе из грабарей он был самым старшим.
Дело двигалось не быстро. Жара стояла просто неимоверная, пот заливал глаза, одежда липла к телу, а окружившие яму немцы не отходили ни на шаг, стоя чуть в сторонке, закатав рукава, и только обмахивались пилотками.
Копали всего в одиннадцать лопат, и к моменту, когда углубились по грудь, стало легче. Земля давала легкую прохладу, а раздевшиеся до пояса мужики, прячась от беспощадного солнца, накинули на головы рубахи. Без воды, без тени, Петрухе казалось, что к концу работы они и сами упадут замертво в этой яме. «Не част;, — тихо советовал ему дед, — так быстрее работы не сделаешь. Вымотаешься только…»
Петр Ляксеич послушал и, глядя на размеренный темп старика, почти сразу же почувствовал, что копать стало легче. Руки не забивались усталостью, дыхание выровнялось, исчезли маячащие перед глазами золотые искры.
Вскоре часть мужиков выбралась наверх, и стала отбрасывать подальше ссыпающуюся в могилу землю, помогая работающим наверху женщинам. Немцев уже не было видно, но их режущий ухо говор все равно доносился в глухое, наполненное запахом земли и распаренных человеческих тел пространство. Когда помахали лопатами еще минут сорок, кто-то сверху крикнул:
— Годе, Евдокимович, должны уместиться.
— Прикинь еще! — не поднимая лица от ровных стен огромной могилы, ответил дед. — Вам там сверху видней. Много с деревни хлопцив натаскали? …Гляди, чтоб только поместились. Вдругоряд копать всегда трудней.
— Много их, дед, и еще вон таскають.
— Так что? — наконец вымеряв что-то свое в яме, задрал голову старый грабарь. — Як годе, то виймайте нас тады? Кидай, Миша, штика с того краю…
Мужики подали лопаты и все, кто был снизу, хватаясь за «уши» металлических штыков, поочередно выбрались наверх.
И тут Петрухе стало плохо. Трудно было понять от чего именно: то ли от духоты, исходящей от раскалившейся на солнце земли, ведь в яме дышалось намного легче, то ли от наваленных вокруг валами мертвых человеческих тел и конечностей. Парнишка вдруг сел на край земляной насыпи и понял, что сил на то, чтобы подняться у него нет. Петруху уложили спиной на прохладную насыпь и прикрыли собой от палящего солнца.
— Так бывает, внучок, — успокаивал его дед, попутно успевая отвечать что-то и подскочившим к ним немцам. — Полежи тутачки…
Глава 6
…да куда он денется? Бисовы дети! — Возмущался старик. — Вот же лежит. Воздуха нахватался, да и солнышко греет, шоб воно вже и вам кресты могильные нагрело, паскуды! Хоть бы воды глоток дали, нелюди! Не нам так хоть дитенку! Шо? Е? Де, вона Михайло? Отось…, неси швидше, хоть обмочить голову мальцу…
В лицо Петрухе плеснули водой, и будто кто камень с груди снял. Он отбросил накрывающую глаза рубаху, но дед сказал еще полежать, чтобы земля вытянула обморок.
Часть людей уже не работала, стаяла рядом. С другой стороны могилы высились кучи мертвых собак, коих бабы, взявшись за края снятых передников, еще продолжали приносить с почерневшего от огня поля.
Советских солдат складывали в яму, накрывали лица: кому сорочкой, кому портянкой, а другого-то ничего под руками не было. Позже, по команде немцев, опустили к погибшим красноармейцам и их четвероногих товарищей. Выходило так, что воевали вместе, погибли вместе и спать вечным сном теперь тоже будут бок о бок.
Документов у убитых солдат немцы брать не разрешали, но селяне, кто половчее, перед тем, как спустить в могилу, успевали вырвать из красноармейских книжек хотя бы страничку с фотографиями. «Как же так? — Тихо сокрушались люди меж собой. — У каждого же есть мать, отец, братья, сестры. Они ж даже знать не будут, где их родич схоронен? А так, ежели коснется, своего-то узнают».
Тут же, рядом с общей могилой, сбросили в кучи, снятые с мертвых сапоги и зеленые фуражки. Как только мужики засыпали погибших и набили над ними могильный холм, немцы, ничего не говоря, повернулись и дружно двинулись в сторону села.
Легедзинцы постояли еще немного, дождавшись, когда те скроются за деревьями, а после того, повздыхав немного, да пошептавшись о своей тяжкой доле, стали разбирать меж собой армейскую обувку.
Домой шли, разбившись по три, пять-семь человек. Ни у кого не было никакой охоты говорить. Дом Бараненок был одним из дальних, если идти от поля, потому Петруха с дедом вскоре остались только вдвоем.
— Диду, — как только они отдалились от соседской хаты, тут же поинтересовался внук, — а ты чего сапоги не брал? Чуть не каждый третий хватал, и по три пары и по четыре.
— А ты что ж, с того горюешь? — Из-под бровей, испытующе, глянул на него старик. — Носил бы ты сапоги, снятые с мертвого? …Там же не тати-розбійники лежат, а свои солдаты. Дето ж воюе твой батько и брат. Невже носил бы?
— Не, дідусь, — насупился Петрок.
— Во, и я так подумал, внуче, — вздохнул дед, — не хорошо это. Глядел ты на то? Хватали ж не ті, хто і корови не мають. Набирались у кого двор, як у пана, хата, две телки и сват Председателем был. Такие люди, внуче – нищие душой! Таки и за щепку чужую удавятся.
— Дед, а кулаки, они такие же жадные были?
Старый огладил бороду и сбавил шаг, перекладывая лопату на другое плечо, чтобы можно было стать ближе к внуку:
— Ты у меня вже мужик, Петр Ляксеич, знаешь, где можно рот открывать, а где не, так?
— Ты ж сам учил…
— Учил, так вот и на этот твой непростой вопрос я дам тебе ответ. Только ты его сразу забудь, добре?
Петрок кивнул и остановился. Перед ними была родная калитка.
— Кулаки, Петруха, по большей своей части были просто крепкими хозяевами. То, что про них вокруг парторги да комсомольцы балакают, почти все неправда. Да и балакают, и горлопанят только те, кто у мертвых солдат сапоги с ног к себе в норку, как крыса тащить, понимаешь? Нищие душой.
Воно понятно, что ворогов у советской власти полно вокруг, а разбираться кто сильно вредит, а то просто за свое, горбом нажитое упирается, особо некогда. Проще забрать у сытых, а заткнуть рот голодным, чтоб не орали. А те люди, которых кулаками зовут, держали крепкие хозяйства. Немало их было. Все только трудом и держались, в одном роду.
Когда твой прадед, дед, батька, братья гнули спину, поливали ее потом, растили хлеб, коров, а тут к красным командирам на доклад приходят такие, как тетка Текля, что возле Левады живет, и: «я голодная и несчастная баба, а у Сафрона четыре коровы, дайте мне одну, я тоже пролетарий».
У Текли голова пустая, хоть и годов уж за седьмой десяток, а мается она сейчас одна только потому, что не прижила ни умений толковых за свой срок, ни розуму. Мужика утоптала упреками – помер! Сын сбежал, грабил где-то под Киевом обозы, да пристрелили его жандармы. Но, слово ж не воробей? Каркнула грязная да обездоленная баба: «я тоже пролетарий», коммунисты и пошли к Сафрону: «Отдай корову». А тот: «Как так отдай? Моя же!»
И тут все эти Текли в крик: «кулак, хапуга! Мы, пролетарии, из-за вас страдали веками!» …Страшно и счесть, Петруха, сколько их, всяких Сафронов-то с сыновьями перебили, или сослали в Сибирь, а то и дальше? А Текля вон, до сих пор живая.
В первый же год за коровой, подаренной колхозом, недоглядела, та сдохла. Хозяйка – мать ее ети! И опять ходит чумазая, как и всегда ходила. Михайло вон говорил, что Текля разговоры за солдатские сапоги стала вести еще только-только первую собаку к куче потащила. Волочит, а сама не соромиться , причитает при людях: «Э-ха, фартух забруднила, а ничо, я за нього солдатськими чобітками візьму, їм вони без потреби ».
Эх-ха-а, — вздохнул дед, — тяжко жить земле без хозяев. Да где они теперь, хозяева? Все на Енисее да на Амуре, кто выжил. А тут у нас зараз хозяйничают вот такие Текли. Воно ж видать, які вони пролетарии, які вони хозяева. Живут чумазыми и кормятся только с того, кто из них половчее на кого власти донесет, а потому, внучок, крепко дорожи своим словом. Не то при чужих, и при своих держи язык за зубами.
Эх, — снова вздохнул дед, — и за що нам такэ? Только ж начали голову поднимать! Одна власть сошла, а друга с танками ввалилась. Что те душили, что эти. Людям что за разница кто им на шею сядет? Были паны, что не по-ихнему – жандармы, тюрьма, ссылка. Стали коммунисты – НКВД, тюрьма, ссылка. Думаешь, сядут немцы, будя иначе? Нет, брат. Тем, кто трудом живет они все одинаковые, власти эти. Паны с царями, коммунисты, – и все, как один, то пришлые, то жиды. И зараз – на тебе, немцы! А где ж наши?..
Не слухай мене, Петро. Раскудахтался твой дед не к добру, пішли домой. И слова мои забудь. Не дай бог, где скажешь. Немцы, сам видишь, чуть что – сразу стрелять. О, — вспомнил старик, — сходи к сараю, пока лопату не поставил. Забери Чушку в бурьяни. Отнеси, за огорожу, прикопай.
— Добре, диду, дак я сразу обеих, — вспомнил про овчарку Петрок, спохватился, да было уже поздно.
— Як то? — Не понял дед и прихватил его за руку, — а ну постой, каких это «обеих» …?

Фридрих Винклер никак не рассчитывал, что после доклада о результатах работы в Ровно утром 10 августа вместо того, чтобы отправиться обратно во Львов, он вынужден будет задержаться здесь аж до 14 числа.
12-го, все три «Ангела» получили шифровкой новые указания, после чего, весело козырнув на вокзале пришедшим проводить и изнывающим от безделья коллегам, Дитрих Крайс срочно убыл в восточном направлении. Винклеру же Центр телеграфировал буквально следующее: «Предыдущий план меняется. Оставайтесь в Ровно и ждите дополнительных распоряжений.
Сотруднику «Vive» (Вильгельму Вендту), предписано примкнуть к вашей новой миссии. Он получит свои инструкции отдельно, по своему шифрованному каналу № 7 (передайте ему это). Руководителем назначаетесь вы. Выдвижение к означенному объекту «L» (Legedzino) планируйте после 13 августа и будьте осторожны, в районе «U» (Uman) все еще идут бои, некоторые населенные пункты часто переходит из рук в руки. В связи с этим напоминаем о действии пункта 4 Директивы № 12 от 24 мая 1941 года: «Руководитель обязан знать: ни один сотрудник спецгрупп не должен попасть в руки противника живым»». 12 августа в Ровно с новыми инструкциями для вас прибудет «Крестьянин»».
Под псевдонимом «Крестьянин» Фридрих знал только одного человека. Это был Конрад Бауэр. Винклер уже не раз пересекался с ним. В Польше, где они встречались в последний раз, они вместе со взводом связистов попали в засаду. В тихой деревушке, где им пришлось заночевать, их атаковали какие-то странные партизаны. Почему странные? Неделю в той местности никто не слышал ни единого выстрела, а тут среди ночи кто-то обстрелял их дом. Два солдата и «Крестьянин» пострадали, причем Конраду досталось больше всего. Его серьезно ранило в предплечье, и Винклер сопровождал его в госпиталь. Кость была цела, но пуля прошила руку крайне неудачно, отмечалась большая кровопотеря.
Так уж складывалась обстановка, что Бауэр мог потерять сознание, или даже умереть и тогда «крестьянину» пришлось признаться в том, что он из Главного управления «А» (Ahnenerbe) и, если произойдет что-то непоправимое и Винклера спросят о том, не передавал ли Конрад чего-либо перед смертью, Фридриху следовало озвучить фразу: «Пустое, «голубые и лиловые лоскуты. Не стоит внимания».
Что ж, выходит «Крестьянина» не списали, и он продолжал свои странные изыскания для их сумасбродной и влиятельной конторы. Что и говорить, об «Ahnenerbe» ходили самые различные слухи, но даже если говорить о том, с чем непосредственно соприкасались «Ангелы» при работе с «Гробокопателями», то очень часто для ребят из разведки интересы главного управления «А» касались таких необычных сфер человеческой деятельности, что невольно вызывали негодование: «Вам что, черт подери, заняться на войне больше нечем? Посмотрите, что вокруг творится…!»
До настоящего времени это мало касалось Винклера, однако теперь… Что в его «собачьем» докладе было такого, что заставило руководство оставить Фридриха в Ровно? Что там могло изменить планы его командировки, а плюс к тому вынудило добавить к его миссии медика Вендта и, что уж совсем не лезло ни в какие ворота, этого гробокопателя из главного управления «А»? Винклер четко указал в своем донесении: «дело не стоит серьезного внимания». С чего тогда они наверху так завелись?
Медик Вендт после отъезда Крайса заметно приубавил в активности и не особо лез к гауптману с вопросами. И с этим молодым человеком Фридрих был знаком достаточно давно, но тут, как раз, не было ничего удивительного. Направления в коих работали их отделы часто пересекались в своих интересах.
Перед вторжением в советскую Россию даже говорили о том, что планируется объединить всю эту огромную группу в один, два или три поисковых отдела. Мысль была хорошая, это на самом деле могло здорово облегчить работу, но пока, …пока приходилось служить по старинке.
«Крестьянин» появился утром 14 августа. Винклер только-только закончил бритье и стал собираться в офицерскую столовую, что была обустроена на соседней улице в каком-то старинном, каменном доме с иссеченными пулями колоннами. Слыша стук в дверь, Фридрих подумал, что это Вильгельм.
 — Входите, Вилли, — застегивая китель, бросил в сторону двери гауптман, — я почти готов.
Стучавший не торопился и это насторожило офицера. Он моментально выхватил пистолет и приготовился к нападению. Створка скрипнула и медленно отошла в сторону. На пороге, подсвеченный из коридора солнцем, появился силуэт военного в форме СС. Винклер в первый момент даже подумал, что прислали кого-то из комендатуры.
— Хайль, гауптман, — медным баритоном отозвались от двери, — прибыл в ваше распоряжение. — Я Конрад Бауэр, узнаете меня, мой спаситель…
«Крестьянин» шагнул на свет, и Фридрих опустил оружие.
— А вы, я гляжу, держите порох сухим? — Бросая у входа дорожную сумку, тут же пошутил Бауэр. — «Всякому постучавшему да упрется в живот 9-миллиметровый Pistole 08», — продолжая только что затронутую тему спасителя, продолжил он тоном капеллана. — Что, не почитаете гостей?
— Мы на чужой территории, — пряча пистолет и показывая, чтобы вошедший прикрыл за собой дверь, ответил гауптман, — здесь нельзя расслабляться, никогда. Помните, под Гдыней? Нашим войскам, да и нам с вами там пришлось не сладко. Но по сравнению с Польшей, здесь – ад! Уж будьте уверены, нас заставят вспомнить, что такое жесткая воинская дисциплина. Но об этом позже. Вы голодны, Конрад?
— Голоден, как черт и, к тому же, не поручусь, что не приволок вам вшей. В поезде сначала ехал с пьяными румынами. Они все вокруг заблевали. Наверное, не моются неделями, заросли бородами. Сюда добирался с итальянцами, та же история. Пьют, карты, кости, вонь. Дал же бог союзников…
— Я как раз собирался в столовую. Сейчас зайдет наш компаньон, медик, унтер-арцт Вендт. Давайте все вместе сходим перекусить. Это восполнит ваши силы и даст всем нам возможность обсудить наши планы.
— О, с огромным удовольствием, — обрадовался Бауэр, — только дайте мне немного времени переодеться и умыться. Мы должны выглядеть одинаково, у меня в сумке чистая общевойсковая форма…
— Да, конечно. — Кивнул гауптман. —Я так понимаю, что вас сорвали с какого-то жаркого места, раз вы в форме СС?
— Вы же знаете наши правила, Фридрих, — спешно и с удовольствием сбрасывая пропитавшуюся п;том одежду на пол, виновато не то напомнил, не то попросил Бауэр. — Если это будет необходимо, я доведу до вас эти сведения, а так, в случае чего, вы просто не сможете рассказать того, чего не знаете. Лучше не пытайтесь прощупать мои дорожные данные. Скажу только, что последнее время находился недалеко отсюда, и там намного жарче, чем здесь. В …другом смысле жарче, поэтому я и выгляжу не лучшим образом. И еще, форму мою лучше здесь не оставлять, а сжечь. Есть такая возможность?
— Думаю, есть, — отворачиваясь, и невольно цепляясь взглядом за шрам на руке, ответил Винклер, — в госпитале работает котельная. Медики жгут в ней всякий хлам, документы, а порой даже больных, если доктора советуют тех не хоронить. Наверняка вы понимаете, о чем я.
— Понимаю…
— Я оставлю вас, Конрад, подожду в коридоре. Воды в водопроводе нет, она в ведрах. Мыло на умывальнике. Ванная комната крохотная, вон, где открыта дверь. Электричества в ней нет. Я, когда принимаю водные процедуры, распахиваю створку, становлюсь голяком и обмываюсь из кружки. Другой возможности помыться просто нет. Вода холодная, но в такую жару это даже хорошо – освежает…
Бауэр замер, оставшись босым, в одних брюках:
— Поверьте, Винклер, я буду несказанно рад и этому. Я скоро.
Гауптман понимающе кивнул и вышел в коридор.
…Вильгельм Вендт появился через десять минут. Он жил в общежитии медиков, что располагалось в подвале госпиталя. Там, в отличие от конуры Винклера, была теплая вода, и не составляло проблем помыться или что-то себе постирать. К тому же, в общежитии обитало множество коллег, с которыми у них были общие интересы, темы разговоров, да и вокруг, словно россыпи сокровищ в пещере сорока разбойников, постоянно менялась масса интереснейшего медицинского материала.
Встретив Винклера у входа в офицерский барак, Вилли поздоровался с ним и, видя, что гауптман не собирается никуда идти спросил:
— Мы кого-то ждем?
— «Крестьянин» приехал, — тихо ответил Фридрих, — сейчас приводит себя в порядок. Говорит, что в прежнем обличии лучше не появляться на люди, а особенно перед вами.
— Шутите, — кисло ответил унтер, — и давно он прибыл?
— Минут пятнадцать назад. Я пригласил его пройтись с нами в столовую, но по пути, Вилли, сделайте, пожалуйста, маленький крюк.
— Какой? Зачем?
— Нужно отнести в госпиталь и бросить в топку котельной его одежду.
Медик удивился:
— Вы хотите сказать, что он прибыл сюда гражданским человеком?
— Напротив, — улыбнулся Винклер и, приблизившись к уху унтер-арцта, добавил, — в форме СС.
— Он с ума сошел.
— Тише! Как видно, у него просто не было иного выхода. Хотя, справедливости ради нужно заметить, что одежда его, в самом деле, была сильно потрепана. 
— Хорошо, — тихо радуясь непривычной разговорчивости гауптмана, заключил медик, — где форма?
— Не торопитесь, Вилли, слышите? Вот и он…
В коридоре появился Бауэр со свертком в руках. Закрыв за собой дверь, он, поправляя на ходу прекрасно сидящую форму полевого обер-лейтенанта, вышел на порог и просиял:
— Как же мало человеку надо, господа! Куда прикажете отнести этот сверток?
Винклер, сбивая заметную постороннему глазу торопливость коллеги, с ленцой поправил фуражку и, приобняв «крестьянина», ловко развернул того в нужном направлении:
— Конрад, не суетитесь, — тихо заметил он, — вы должны выглядеть, как подтаявший на солнце кусок масла, понимаете? Обер-лейтенант не должен бегать, носить свертки. Во всяком случае, до тех пор, пока на это дело есть унтер. Кстати познакомьтесь, это Вильгельм Вендт…
Медик протянул руку к свертку, а Бауэр, отдавая ему свою ношу и, быстро принимая диктуемые ему правила игры, тут же огорошил своего нынешнего командира:
— А ведь мы знакомы с унтер-арцтом! Вернее, я его видел, в том же 1939-м, когда познакомился и с вами, гауптман.
— Где? — Побледнел Вилли.
— В особняке Колумбус-хаус, что на Потсдамер-плац. Вы тогда работали у доктора Зигмунда Рашера.
— Выходит, — замялся медик, — и вы у него работали?
— Хм, — хитро улыбнулся в ответ обер-лейтенант, — только что командир нашей группы дал мне понять, что на некоторые вопросы унтер-арцта можно и не отвечать.
Вендт покосился на гауптмана и, опустив взгляд, намерился отправиться к котельной.
— Постойте, Вилли, — остановил его Винклер, — похоже, все же здесь нужны какие-то уточнения.
Бауэр, все дело в том, что услужливый, значащийся ниже вас по званию унтер существует только для других, а не для того, чтобы его унижать. Внутри формирующейся команды, все мы должны быть, как пальцы, сжатые в кулак, если, конечно же, вложенные в вас инструкции не переворачивают все с ног на голову. А ведь они не переворачивают?
— Нет, — сухо ответил «Крестьянин», — об этом там ничего не говорится.
— Значит, — подытожил сказанное командир, — все будет обустроено, как обычно: каждый прикладывает максимум усилий для выполнения общей задачи, но обстоятельно работает только над своим, узким вектором.
— Так и есть, — растерялся Бауэр и, чувствуя вину, добавил, — прошу меня простить. В войсках эта грань «командир-подчиненный» сейчас сильно размыта. Я думал, здесь между рангами целая пропасть.
«Странный какой-то этот «Крестьянин»», — подумал про себя Винклер, а вслух, после некоторой паузы, произнес:
— Думаю, это недоразумение уже улажено. Вилли, сделайте милость, разберитесь побыстрее с этим злосчастным свертком и догоняйте нас. Нам нужно многое обсудить, чтобы в дальнейшем обходиться без всякого рода недопонимания...

Для Эвальда фон Клейста стало большим сюрпризом третье секретное распоряжение, поступившее из штаба вечером 15 августа 1941 года. В районе Днепропетровска, его части, слившись с 17-й армией, только-только форсировали Днепр. В связи с неожиданной легкостью этой переправы перед командующим 1-й танковой группой вдруг стала прорисовываться прекрасная перспектива – зажать в кулак весь советский Донбасс. В режиме быстро меняющейся оперативной обстановки, генерал живо реагировал на каждое поступающее сообщение, но тут он просто опешил: «Командующему 1-й танковой группой группы армий «Юг» фон Клейсту. Срочно! С 15 по 18 августа в штаб группы прибудут 3 офицера особой группы СС: гауптман Винклер, обер-лейтенант Бауэр и унтер-арцт Вендт. При получении от них шифра доступа, оказать всяческое содействие выполнению их миссии, обеспечить транспортом и людьми. По возвращению группы с задания, немедленно телеграфировать в штаб. Рунштедт. Зоденштерн».
Генерал кивнул офицеру связи и тот, козырнув, удалился. Фон Клейст снял фуражку, достал из кармана носовой платок и неспешно вытер со лба проступивший пот. «Может, им для обеспечения безопасности сразу вручить всю 17-ю армию? — Устало улыбаясь, подумал он…»
Вечером 19 августа на военном аэродроме Умани приземлился «Heinkel He.70 Blitz» в пассажирском салоне которого находились те самые офицеры. Гостей встретили холодно. Заместитель коменданта Бальк, в ответ на вопрос, касающийся причин всего этого, только рассмеялся: «а вы что, ничего не знаете? О, господа думают, что только им позволено прилетать в этот знойный ад? Отдыхайте. Утром вы получите все необходимое, а сейчас прошу меня простить, не до вас».
Заночевали прямо на аэродроме, в одной из палаток связистов. Это уже там узнали о том, что накануне на этот же аэродром для участия в параде прибыли Фюрер и Муссолини. В глазах прозревших офицеров несчастный Бальк был тут же полностью реабилитирован.
Что ж, на войне, как на войне. Всем на самом деле было сейчас не до них. С помощью солдат специальная группа СС устроила себе вполне сносные постели на длинных, деревянных ящиках. В углу палатки на такой же таре офицеры накрыли себе стол, густо уставили его жестяными банками с консервами и тут во влажном и душном воздухе ухнул низкий раскат грома, за ним другой, где-то далеко. Гауптман, вслушиваясь в эти басы, достал из дорожной сумки металлическую флягу, открыл ее и, поднимая, словно бокал, сказал: «Господа, похоже есть повод, и не один, побаловаться этим прекрасным французским коньяком. Я берегу его для особых случаев. Первое: поздравляю! Судя по всему, этот треклятый жаркий и сухой ад закончился. Второе: с нами фюрер, за его здоровье! Даже небо чувствует его присутствие…»
Ливень и гроза продолжались до утра. О том, что оно наступило, говорил лишь бледный свет, чудом пробившийся сквозь плотный покров низких туч. Заметно похолодало.
В начале девятого, едва только офицеры спецгруппы закончили с утренним туалетом и завтраком, в их палатку, в промокшем насквозь плаще, явился посыльный из штаба 35 полка 4 танковой дивизии, некто старший фельдфебель Рудольф Фолькер. Штабной доложил, что полковник Эбербах, получив сообщение командования, распорядился выделить для их группы тягач L2H143, расчет мотоциклистов и шесть человек из состава 3 роты 7 разведывательного батальона. Вся эта команда не позднее полудня прибудет в полное распоряжение гауптмана Винклера к КПП возле ворот аэродрома.
— А почему бы не отправить их сюда, фельдфебель? — Бросая кислый взгляд за плечо штабного унтер-офицера, спросил командир группы. — Смотрите какой дождь.
— Автомобиль будет крытым, так что дождя вам нечего бояться. В него установят деревянные скамейки, это стандартный пехотный вариант.
— И все же, — напирал Винклер, — почему именно возле ворот, ведь дождь?
— Вы правы, господин гауптман, — со странными нотками снисходительности ответил фельдфебель, — дождь! Он беспрерывно лил всю ночь и, смею заметить, и сейчас не собирается заканчиваться, а у нас в гостях, как вы, наверное, уже знаете, сам фюрер и дуче. Командование запланировало устроить совместный парад наших и итальянских войск, но этим утром стало ясно, что после ливня по здешним дорогам практически невозможно ни ездить, ни ходить. Разумеется, парад никто не станет отменять. А что касается вас, то при всем моем уважении к командующему, мы и так сделали все возможное и невозможное для организации вашей поездки. Вы же не станете осуждать нас за то, что безопасность фюрера для всех нас важнее?
Поверьте, на аэродром, где стоит его самолет, даже птички сейчас влетают с личного разрешения господина Раттенхубера , а вам, смею заметить, было позволено даже заночевать здесь. Пожалуй, единственное, что я еще могу для вас сделать, так это для того, чтобы вам не мокнуть зря на КПП, попросить охрану аэродрома прислать посыльного в тот момент, когда из армейской разведки прибудет ваш конвой. А сейчас разрешите мне покинуть вас, будьте готовы к полудню…
Глава 7
Посыльный прибежал в десять минут первого. Он доложил заспанному, приподнявшемуся с ящиков гауптману о прибытии сопровождения, и принес офицерам, о спасибо заботливому фельдфебелю, три солдатских дождевых накидки.
Выйдя наружу группа Винклера повторно вспомнила штабного офицера Фолькера, говорившего им сущую правду. На улице, в самом деле, творилось что-то невообразимое. Почва уже просто не могла впитывать в себя столько влаги. Подходя к КПП аэродрома, офицеры поняли, что отыскивать мелкие места, перепрыгивать или переступать что-то в этом пузырящемся водяном месиве, не имеет никакого смысла! Все вокруг было одной огромной лужей. Офицеры ответили на приветствие часовых и, заметив у бывшего, судя по всему, некогда хозяйственным складом кирпичного здания ожидающую их команду, отправились к ним.
Сидевшие на мотоцикле солдаты были неподвижными. От горячего двигателя шел пар. Похоже, даже мощному агрегату было очень непросто толкать трехколесную машину по этой треклятой глинистой грязи.
У стоявшего за мотоциклом странного трехосного автомобиля с загнутым книзу капотом, топтался старший группы сопровождения. Увидев приближающихся офицеров, он чуть откинул назад капюшон и лениво козырнув, доложил: «господа, прибыли в ваше распоряжение, я – лейтенант Гафн».
— Стоило ли мокнуть? — Здороваясь, сразу же попытался наладить контакт Винклер. — Сидели бы в кузове. Что это за «зверь», лейтенант?
— Армейский тягач L2H143, господин гауптман, с 60-сильным мотором. Мы, в разведке, таскаем на нем свои задницы, а в войсках к нему иногда даже цепляют противотанковые пушки. Эта погода как раз для него, господа, дороги сегодня схожи с раскисшим мылом. Нас дважды стаскивало в канаву.
— Путешествие предстоит непростое, — вклинился в разговор Бауэр, — не лучше ли было бы воспользоваться, ну скажем, «Panzersp;hwagen»? Я недавно в полной мере оценил его положительные стороны.
Лейтенант медленно перевел взгляд на говорившего, но не спешил с ответом. Через несколько секунд он лишь еще немного сдвинул капюшон назад и, явив коллегам-офицерам ожег на три четверти своего лица, криво ухмыльнулся:
— «Panzersp;hwagen» действительно хорош, — сдержанно заметил он, — но броня, что защищает его, делает также и уязвимым. Русские, а я замечу, что мы сейчас отправимся к ним в гости, очень быстро всему учатся. Видите эти «украшения» на моем лице? Такие же на половине моего тела. Если внутрь забитого солдатами под завязку «Panzersp;hwagen» попадает бутылка с горючей смесью, не может быть и речи о том, чтобы моментально выпрыгнуть наружу и развернуться в боевую цепь.
Нам еще повезло, что в тот день в нашу машину не бросили гранату. Знаете, русские для того, чтобы нанести как можно больше урона, любят связывать их между собой по несколько штук. Так вот влети вместо бутылки в салон «Panzersp;hwagen» такая связка, вас бы сегодня сопровождали другие люди.
Этот тягач не такой тяжелый, но, поверьте, он намного проходимей и несравнимо маневренней. К тому же из него, в случае нападения, легко можно рассыпаться по придорожным кустам.
— Вы полагаете, нам что-то может угрожать? — Обеспокоился Винклер.
— Мы на вражеской территории, гауптман, — вглядываясь в лицо старшего по званию офицера, ответил Гафн, — могу я говорить напрямую?
— Да, конечно.
— Поверьте, перед тем, как отправиться к цели нашего путешествия, нам всем не помешает сразу выяснить некоторые моменты, пусть даже при этом нам всем придется промокнуть.
Должен сказать, что ваше появление здорово навело шороху в штабе и у командования. Сразу замечу, что в группе только я знаю, что под неприглядной войсковой формой в вас стучатся стальные сердца правой руки самого фюрера – специальных подразделений войск СС.
Должен признаться, господа, это уже второй раз, когда мне приходится выполнять подобные задания, поэтому, чтобы не повторить прошлых ошибок, стоивших некоторым вашим коллегам здоровья, а то и жизни, сразу же советую вам переодеться в форму солдат. Мы взяли с собой три комплекта маскировочных костюмов разведки.
Подумайте сами, случись в нашей поездке самое худшее, вы всегда сможете отрицать все, ведь даже мои ребята думают, что вы просто войсковые офицеры.
— Худшее? — Всполошился медик Вендт. — Что вы такое говорите? Максимум через месяц-два падет Москва! Нас сопровождает армейская разведка и, насколько мне известно, не простая, а «Абвера-II» Эрвина Лахузена. Что нам может грозить?
— Тише, Вилли, — опережая командира группы, снисходительно остановил его эмоциональную трескотню Бауэр, — простите его, лейтенант. Он у нас больше научный сотрудник, чем вояка и мало попадал в настоящие переделки…
— Тогда все объяснимо, — продолжал свой инструктаж Гафн, — а наш командир?
Винклер перехватил его цепкий взгляд, но похоже было на то, что этот вопрос не имел никакого подтекста. Лейтенант просто интересовался тем, кто и что из сопровождаемых представляет из себя, как военная единица.
— Ваш командир бывал во Франции и в Польше, — тихо ответил Фридрих, — и кое-что видел.
— О, недурно, — заметил лейтенант. — Но замечу, что в Польше, порой только немного припекало, гауптман. Франция и вовсе была для нас легкая прогулка. Здесь же, в местах, где идет настоящая драка, вокруг сущий ад.
Русских много, и почти все они, включая женщин, детей и стариков, так или иначе воюют против нас. Есть, конечно, некоторые местные, что помогают Германии, но и они зачастую получают если не гранату в постель, то крестьянские вилы в брюхо.
— Вилы? — Сморщился Вендт.
— Да, унтер, железные или деревянные вилы. Дело в том, что наши ребята в деревнях не особо церемонятся с местными женщинами и девушками. Сами понимаете, они берут свое «на правах победителей», все это тоже своеобразный трофей. Я их понимаю, им трудно устоять перед соблазном, ведь здесь на удивление много красивых женщин! Но, если француженки легко выставляли в работу свои зад и перед, то здешние красавицы они …во всех отношениях отнюдь не француженки.
Я сам видел ребят, унтер, у которых ваши коллеги-медики вытаскивали из спин серпы с зазубринами, завязывали побитые молотками головы, а что до тех самых вил, то уверяю, раны от них встречаются наиболее часто и они-то страшны, как ничто другое. Запомните, вилы в брюхо, это гарантированная страшная и мучительная смерть. Сторонитесь мест, где есть этот сельский инвентарь.
Мы находимся тут уже достаточно долго, поэтому я уже имею право судить о чем-то взвешенно. Мое мнение таково: может быть, со временем, мы все же научим славян ненавидеть коммунистов, рассказывая правду об истинных целях мирового еврейского заговора. Однако если даже случится так, что все русские узнают, что красные их жестоко обманули, они, конечно же, отвернутся от власти комиссаров, но не стоит строить иллюзий, господа! Славяне, даже если проклянут наследие Ленина и Сталина, все равно никогда не станут частью Рейха. Поверьте, они не такие недоразвитые, как нам говорят и, черт возьми, умеют воевать.
Не смотрите на меня так. Мне бояться нечего. Повторяю, здесь ад, а дальше ада меня не сошлют. Если нам нужны эти земли, русских надо истребить всех. В противном случае, мы увязнем здесь на десятилетия. Все это я говорю не для того, чтобы показать вам свою позицию в данном вопросе, нет. Впрочем, уверяю, в войсках вы еще не раз услышите именно такое мнение. Просто я считаю необходимым вас предупредить: не верьте никому из русских, даже предавшим своих.
— Интересные вещи вы говорите, лейтенант, — с нескрываемым подозрением заметил Винклер, — чем же вам не угодили их предатели? Ведь их помощь зачастую приходится весьма кстати.
— По моему мнению, гауптман, — снова натянул капюшон разведчик, — человек-предатель, равно как и простой болтун-сплетник, не может предать именно что-то или кого-то отдельно. Эти персонажи очень схожи, поверьте. И тот, и другой уж так устроены, что при каждом удобном случае они начинают или предавать кого-то, или полоскать косточки сразу всем людям. Это их жизненная позиция. Как и сплетнику, все равно кого обсуждать, так и предателю – все равно кого предавать. Сегодня они предали своих, завтра предадут нас. Повторяю, это добрый совет, господа, не верьте никому, в том числе и тем, кто перешел на нашу сторону.
 Что же касается нашего путешествия, то у вас в нем свои цели, а у меня и моих ребят мои. При всем моем уважении к вашим регалиям, словам командования и всему прочему, передо мной поставлена конкретная задача – обеспечить вашу безопасность. Так что, если вы хотите вернуться обратно живыми и здоровыми, старайтесь не пропадать из поля зрения моих солдат и, хотя бы изредка, согласовывать свои действия с нами.
Нам предстоит барахтаться по этой чертовой грязи больше тридцати километров и находиться на только что отвоеванной территории. Все войска следят за безопасностью этого района, так что пока фюрер здесь, надеюсь, такой режим не изменится. Нам надо успеть за это время. Сколько мы будем находиться в Легедзино?
— Сколько потребуется, лейтенант, — сухо и с нажимом ответил Винклер, судя по всему не разделяющий суждения фронтовика.
— О, — улыбнулся тот, — я гляжу, вы обиделись? Напрасно. Нам всем ни к чему натянутые отношения. Подозреваю, что теперь вы с пренебрежением отнесетесь к моему совету переодеться в солдатские маскировочные костюмы?
— Нет, — отпуская хватку скрытого сопротивления, ответил гауптман, — как раз это нам действительно не помешает. Найдется в кузове сухое место для нашей одежды? Думаю, по прибытию на место нам нужно будет произвести обратное превращение.
— Найдется, — держа в уме что-то свое, ответил разведчик, — в этой машине множество глухих ящиков для всякого технического барахла, можно хоть корову спрятать…

Петруха и Яринка шли за село, к курганам. От горизонта поднималась черная туча, и выглянувшее на полдня солнце опускалось сейчас прямо в нее. Завтра снова будет дождь. Парень и девушка смотрели на закат и молчали.
Позади, непривычно тихо удалялось родное село. Редко, то тут, то там заорет чей-нибудь петух, замычит корова, но вот привычной ранее заливистой собачьей переклички теперь слышно не было. Фашисты начисто перебили в Легедзино весь разношерстный песий род, а после того, уже на следующий день собрались и почти все уехали воевать куда-то дальше. Здесь, в селе, германцев осталось что-то около двух десятков, не больше.
Радио в селе молчало уже давно, и потому все разнообразные новости приходили к людям в виде слухов, а однобокие – от немецкого переводчика, пана Юзефа, того самого дяденьки с портфелем, что постоянно ходил рядом с офицером.
Если говорить откровенно, то чем слушать и те, и другие новости, так лучше бы уж и вовсе ничего не знать. И «цыганское радио», и пан Юзеф в один голос твердили – войска Гитлера уже добрались до Москвы.
Селяне по-разному воспринимали подобное: кто-то, конечно, горевал, но были и те, кто радовался скорому окончанию войны. По их нехитрому мнению, простому народу все одно под кем жить, лишь бы больше их не бомбили и не стреляли.
Дед Моисей, как и все, иногда слушая пана переводчика, только хмурил седые брови, а после, отойдя в сторонку, тихо шептал Петрухе: «От же бреше, гад плішивый, і хоч трісни, а за то з нього за то не запитаєш ».
Но оно и без слухов, и слов пана Юзефа было понятно, что война на самом деле катилась все дальше и дальше по стране. Здесь же, в Легедзино, теперь лишь иногда случалось, где-то за лесом захлопают выстрелы или затрясет землю своими тяжелыми копытами дальняя канонада. Только поднимается шум, сразу же откуда-то наезжали в село мотоциклисты, а бывало даже и танки. Ночуют. Пьют всю ночь, орут песни, шумят, а поутру собираются и едут куда-то по своим фашистским делам…
— Не очухался еще ваш овчар? — Вдруг спросила Яринка.
— Не, — тяжко вздохнул Петрок, — я только что ходил в хлев, коров закрывал. Уже и голову поднимает, и немного стал есть, а встать все одно пока не может.
— Ох и дурной ты, Петруха, — вздохнула дочка агронома, — вы ж его не сможете прятать все время. И дед твой дурной. Ну вот поправится эта псина, гавкнет на все село, и что? Немцы взбесятся и всех вас перестреляют…
— Не тебя же. — Огрызнулся было Петруха, да тут же смягчился: — Кто этих немцев знает? Воевать им тут не с кем. Гляди еще – возьмут, соберутся все и поедут от нас дальше, а у нас уже есть собака, овчарка.
Яринка сорвала длинную травинку и, прикусив ее сочный хвостик, повернулась к парню лицом и пошла задом наперед: 
— Мать говорит, что завтра начнут нашу хату накрывать. Я сегодня бегала, смотрела. Страшнючая выходит, по бревну натаскали с пожарищ всего села. Дымом внутри смердит, как в коптильне, а все одно, уже почти готова. И сарайку рядом подняли... А ты, Петрок, себе ничего не выдумывай, — сменила вдруг тему Яринка, — никуда эти немцы не денутся. Если б хотели, уже бы давно съехали, а так, будут сидеть тут и дальше, и самогон у Никифоровны брать. А за вас, за тебя, и правда страшно.
— С чего это? — Не понял Петрок.
— Я и говорю, — улыбнулась дочка агронома, — дурной ты. Мы с матерью не сегодня, так завтра уйдем в свою хату, так что если ваш овчар станет брехать на все Легедзино, нам за него не попадет…
Яринка, устав идти спиной вперед, развернулась и, как ни в чем не бывало, тихонько напевая себе что-то под нос, принялась рвать полевые цветы.
Обидные слова задели Петруху. Как же так? С чего это вдруг она считает дурным его самого, а того пуще еще и деда? Кстати, старик на удивление мирно встретил новость о том, что в его хлеву, в углу сеновала, спрятана раненная собака красноармейцев. Петрок был уверен в том, что получит за свои тайны на орехи, но дед лишь строго посмотрел на внука, да сразу же поволок того за руку в хлев, чтобы посмотреть на героического зверя.
Про то, что в хлеву спрятана раненная пограничная собака было поведано всем домашним, включая Пустовых. Не говорили только малышне, коей под предлогом того, что они могут нечаянно выпустить чужую, норовистую корову, было запрещено даже приближаться к воротам сарая.
Стоит ли и говорить о том, как крепко за все это переживал дед? По его словам, при должном соблюдении мер осторожности фашисты, коих сейчас интересовали только дворы, в которых был слышен запах браги, на подворье Бараненок сами не сунутся, но нужно быть готовыми и к тому, что в селе все же найдется гнида-доброжелатель, который сразу донесет на них, стоит овчарке хотя бы раз тявкнуть.
Ну никак не мог бывший вояка и георгиевский кавалер вышвырнуть на улицу такого заслуженного «пса-молодца». Глядя на это твердое дедовское намерение оставить это животное у себя, бабка Мария сразу же заявила, что чует скорую беду, и лишь хваталась за голову. Мать, непривычная спорить со стариком, молчала, а старый грабарь твердо стоял на том, что ежели эта собака единственный, кто уцелел после того страшного боя, то псу, как солдату, теперь только честь и почет.
Идя рядом с Яринкой к «Дідовым курганам» и рассуждая обо всем этом, Петруха вдруг ясно понял, что услышанные им недобрые слова касательно их с дедом умственных способностей все-таки не то, что заставило его расстроиться. Корни юношеского горя-кручины крылись в другом. Его влюбленную душу угнетала тяжелая мысль, что гостевавшие в родительской хате Пустовые скоро переберутся к себе.
Вчера вечером, придя домой после строительных хлопот во дворе сгоревшего дома агронома, дед, втыкая в сердце старшего внука неприятные занозы сожаления, сказал: «Ну вот, оживает наше село. Все погоревшие хаты поднимаются, и Любе кое-как жилье собрали. Вернется сам агроном, нехай себе после нас все набело отстраивает. Что могли по-стариковски осилить – сделали. На какое-то время его жене с детишками этого хватит, к зиме обживутся…».
— Ну куди там жити у тій хаті? — Будто читая желания внука, возражала ему бабка Мария. — Там же дихати нічим, як біля бочки з дьогтем. Поки чоловік з війни повернеться, нехай би сиділи у нас .
Но тетя Люба, слушая это, только вздыхала:
— Бабушка, мы же не цыгане какие. Своя хата есть. Дякую Моисею Евдокимовичу и помогатым его, что отерушили горелое, собрали целое, сложили все как надо. А запах гари уйдет. Ну помаемся немного погорельцами, пока папка наш обратно вернется. Не век же этой войне длиться? А вам, диду и бабушка Мария, — утирая краем платка накатившие вдруг слезы, всхлипнула жена агронома, — я и так, за то, что приютили, не бросили под открытым небом с детьми, до самой смерти в ноги кланяться буду…
Тетя Люба стала спускаться на пол, чтобы стать на колени, но дед подхватил ее, и усадил обратно:
— Что ты! Ополоумела, девка? Мы что тебе, паны, что б нам в ноги кланяться? — Косясь в сторону своей супруги, стал браниться он. — Что скажешь, если бы нашу хату порушило, ты бы нас не взяла к себе?
— Ну что вы…
— Так и я о том, — чувствуя неудобство от того, что дал волю гневу, сконфузился дед. — Мы же тебе, доню, не новый сруб подняли, собрали из того, что было. Сказала «дякуй» и хватит. А не помочь тебе не могли. Очень мы твоего супруга, Павла Егорыча, уважаем…
— Петрок, — выдергивая своего провожатого из глубоких дум, нарушила тишину Яринка, — а ты слышал, что из наших курганов можно вызывать сивых Дідов?
— Кого вызывать? — Не сразу понял вопроса вихрастый юноша.
— Дідов. Тех, что померли. — Деловито поправляя собранный букет, повторила дочка агронома.
— Слышал, — хмуро окидывая взглядом приближающиеся курганы, ответил Петрок. — Только баба Мария говорит, не вызывать, а поднимать Дідов.
— Хм, — улыбнулась девушка и понюхала цветы, — пусть поднимать. Как думаешь, это и правда можно?
— Бабка говорит, что это чернокнижье.
— А дед?
— А дед говорил другое.
— Интересно, что?
— Он воевал, много где был, всякое на свете видел, — ответил Петрок. — Мать говорила, что дед с бабкой, когда еще были молодые и искали, где бы осесть, как-то заночевали тут, в Легедзино. В хате, где остановились, кто-то рассказал им про наши курганы. Вот они и остались. Место, видать, понравилось.
Яринка опустила от лица цветы и вдруг стала серьезной:
— Вчера, когда мы с мамой ходили к нам на двор, где строят хату, там как раз мужчины сели отдыхать на бревна. Курили, балакали о том, о сем, и тут кто-то тоже начал про курганы рассказывать. …Интересно.
— Про великанов? — Со знанием дела спросил Петруха.
— Да, — кивнула Яринка, которой не часто приходилось говорить что-то парням вот так, серьезно. Чаще всего ее острый язычок использовался только для того, чтобы нещадно колоть их шутками да поддевками. — И я, — совсем разговорилась она, — и мама слушали их. Знаешь, как страшно, аж пальцы холодели, …но и интересно. Твой дед до сказок большой мастак.
Рассказывал про то, как в старину великанов хоронили. Говорил, что простых людей, что померли, жгли на кострах, а таких, кто мог один воевать, как целое войско, или был большой, как старые тополя вдоль нашей дороги, хоронили в кургане. Дух военный такого богатыря не улетал на небо к Богу, а оставался тут, с людьми, и спал в кургане. А как случалась война с кем-нибудь, страшная такая, что ворога никто одолеть не мог, приходили какие-то старики из древних дубрав, говорили волшебные слова, и Дух этот выходил к ним, вселялся в наших солдат, и тех после не брала ни сабля, ни пуля. Оттого они всех врагов всегда и побеждали…
— Я с детства про все это слышал, вот только все время забываю у деда спросить, чего ж сейчас те старики-волшебники из дубравы не приходят? — думая о чем-то своем, заметил Петрок.
— А его про это вчера и спрашивали, — остановилась вдруг Яринка, — дядька Михайло пытал.
— И что дед? — стал на месте и Петруха.
— Говорил, что во время правления одного князя, этих стариков крепко обижали, даже головы отрубали. Тогда они собрались и сказали людям, что уйдут в глухие леса на целую тысячу лет. …Не скоро еще эта тысяча закончится, — вздохнула девушка.
Петрок снова посмотрел на курганы:
— Баба Мария, — стараясь поддержать серьезный разговор, заметил он, — когда слышит про то, как дух в кого-то вселился, говорит, что это дьявол, чернокнижье.
— Сам ты дьявол, — не удержавшись, вспылила Яринка и, снова продолжив путь к подножью ближнего кургана, добавила: — ты что ж, не знаешь, что сатана темный? А великаны, что в курганах спят – светлые…
— Русявые чи шо? — Не понимая, чем же он так неудачно зацепил девушку, спросил ей вслед Петруха.
— Дурак ты, — снова бросила она через плечо. — И дед твой дурной. Застрелят вас немцы, не за овчарку, так за какие-нибудь такие разговоры.
— Это за какие «такие»? — Насупившись, спросил Петрок.
— А вот расскажет кто-нибудь фашистам про то, что твой старик хотел бы из курганов поднять такую силу, что их всех сразу погубит. Думаешь, им понравится?
— Кто ж такое расскажет? — Растерялся Петрок. — Да разве ж есть в Легедзино такие…?

Утром 21 августа, в пору, когда только закоренелый бездельник станет тратить время на пустые разговоры, к дому Бараненко, неспешно набивая цигарку душистой махоркой, подошел давний дедов друг и сосед Фока Гончарук. Махнув рукой, он подозвал к себе возившегося с «козлами » Петруху:
— Здоровеньки, Петр Ляксеич, — завершая паковать «козью ножку », и попутно поглядывая по сторонам, по обыкновению уважительно поздоровался с юношей дед Фока, — а де ж твой старый? Кликни его, скажи у мене до нього є розмова .
Петруха сбегал за хлев и позвал деда, а сам вернулся к расшатавшимся «козлам» и принялся их чинить.
По всему было видать, что старый Бараненко был не рад тому, что его отвлекли от какого-то важного дела. Его брезентовый передник был в опилках и стружке:
— Что, сосед, — вытирая тряпицей руки, по-военному козырнул он, попутно отодвигая на затылок драную, соломенную шляпу, — окуриваешь мои ворота от нечистой силы?
— Как в воду смотришь, Моисей Евдокимович. Выйдь на улицу, сядем, покурим…
— Выйду, — вздохнул старый Бараненко, — воно ж понятно, что затем ты и пришел. Так просто Васса Архипівна тебе в цей час ніяк з двору не пустила б . …Того и гляди снова дождь вольет.
— Вольет, — согласился сосед, раскуривая цигарку, — с вечера солнце в тучу садилось.
— Фока, дыми в ту сторону, и так духота, дышать нечем.
Гончарук, стараясь угодить некурящему соседу, понимающе закивал, и пересел на другую сторону…
— Ох и знатной, Моисей Евдокимыч, махры я в этот раз нарезал, — пряча в карман спички, щурился Фока, — до кишок дерет…
— Нехай себе и дерет, — нетерпеливо отряхивая передник от стружки, закашлялся сосед. — Говори, чего пришел? Правда, друже, нет времени просто так сидеть и балакать.
Гончарук беспокойно посмотрел по сторонам, глубоко затянулся и, глядя куда-то ввысь, на медленно ползущие с запада тучи, выдохнул и начал клонить к основному предмету своего разговора:   
— А чи бачив ти, мій дорогий сусід, що за дивна машина вчора до німців приїхала ?
— Не бачив. — Глядя на мечтательно курящего друга, ответил старый Бараненко. — И чем же вона дивна?
— От хороший аппарат, — явно для начала подводя к чему-то другому, продолжил восхищаться вражеской техникой Фока, — дороги непроходныя вокруг, грязюка, а эта, брат, по шесть колес с каждой стороны, и к ним в довесок ешшо по одному, поднятые, як бы той цуцык, що лапу відморозив и задрав. Гребе по бездоріжжю получше того «натика» . И шо главное, сосед, везе людей. Понимаешь? Не огород или поле пахать придумали такую штуку – солдат возить! У наших я видел только полуторки да танки.
— И к чему ты мне это рассказываешь? — Покосился на соседа Бараненко.
— А ты не торопи, Моисей Евдокимович, не торопи. — Дед Фока с удовольствием затягивался, всячески стараясь выглядеть человеком, решившим провести какое-то время за пустыми разговорами о погоде и прочих мелочах. — Первым делом, — тихо продолжил он, — хочу тебе заметить, друже, какая ж крепкая хватка у немца. Хорошо готовився, собака. О, какие машины для солдата сделал! А танки, что наших пожгли? Така у него хватка, братка ты мой, аж …за само горло! Тяжко нашим придется…
— А вторым делом? — Стал терять терпение Бараненко.
— О-то ж, вторым, — скрылся в клубах дыма Фока, — то второе и есть главное.
— Говори, — слегка склонился к затягивающему разговор курильщику Моисей Евдокимович.
— На том аппарате, — друже, — из самой Умани приехали таки ж дивны солдаты шо и та машина. Одежка военна, а така переста , як бы той рыжий Федька, дружок твоего старшего.
Ох и хитрые ти фашисты. Сядет он в таком пятнистом кафтане на траве, и, считай, не видать его. …Вчера к вечеру приехали в Правление. Дождь шел, но кто надо – все это видел. Отсиделись до утра, а как кончилась гроза, сразу же пошел по селу пан Юзеф. Все хаты, что возле Правления обошел.
— И что с того? — Не понимая сути разговора, смотрел на Фоку сосед.
— А то, — бросив под ноги, и затаптывая окурок «козьей ножки», заключил Гончарук, — пан переводчик, когда заходил к Степану Кривоносу, сильно допытывался у того, а правда ли, что ты, Моисей, Евдокимович, знаешь все легенды да сказки про наши курганы? От, брат, как. …Ну вот какая сучья душа донесла?
— Чертово село, — не удержался и выругался сквозь зубы дед Бараненко, — и что за люди? Я ж про то не больше других знаю. Тем больше, что я пришлый, не местный.
— О, — согласился Фока, — только я собрался тебе про то сказать, а ты уже и сам догадался. Это самое и нужно им говорить, если к тебе придут, понимаешь? А они придут, друже. Но и то не главное…
— А что еще? — Испугался сосед.
— Гляди глубже, сивая голова, — понизил тон Фока, — воно ж понятно, что фашисты пришли сюда не за тем, чтобы сказки наши да легенды слушать. Это, братка ты мой, все для отвода глаз. Что-то другое им надо! Но то вже их дела. Эх-ха, — тяжко вздохнул Фока, — сейчас главнее всего прочего только то, чего еще от страха немцам наплели наши добрые односельчане?
Глава 8
Все же хорошо, что Фока Гончарук успел упредить своего старого друга. Переводчик пришел к дому Бараненко где-то через час-полтора после их соседских посиделок на скамейке. Дед в это время как раз был во дворе, чинил разболтавшуюся в калитке завесу. Непрошенный гость учтиво поздоровался, попутно окидывая цепким взглядом широкое пространство крестьянского двора. В углу, у сарая, косясь в сторону пришедшего, рубил сушняк вихрастый юноша.
Старик тут же окликнул его: «Кинь, онук. Це і діти зможуть порубати. Краще допили сухе, щоб на весь двір не валялося ». Оголец послушно вбил в колодку топор и безропотно взялся распускать лучковой пилой сваленные в кучу толстые ветки. Пока переводчик осматривался, дед Моисей хитро и незаметно кивнул внуку, что означало: «все правильно, Петр Ляксеич, пили, и долго пили. Так будет больше шуму. А то, не дай бог собака в хлеве заскулит…».
Пан Юзеф, тем временем, держа в уме что-то свое, вдруг встрепенулся и тут же предложил хозяину выйти со двора, чтобы поговорить на скамейке у ворот о каком-то важном деле. Старый Бараненко вытер передником шершавые, перепачканные машинным маслом и ржавчиной руки, после чего неспешно двинулся вслед за гостем.
Переводчик, судя по всему, не имел намерения надолго затягивать с беседой. Не дожидаясь, когда хозяин его догонит он, едва дойдя до дальнего края скамьи, тут же уселся на серую, треснувшую доску и, недвусмысленно окидывая соседские дворы придирчивым взглядом, достал из бокового кармана френча красивую пачку сигарет, вынул цигарку и предложил деду Моисею закурить. Старик отказался, закряхтел, мостясь на скамейку, будто курица на насест, а сам попутно обдумывал то, как бы это не сболтнуть чего лишнего немецкому переводчику.
— Что ни говори, — стараясь расположить к себе важного гостя, наконец, завел простую, и задушевную беседу дед Бараненко, — а сколько б не дал тебе Бог здоровья, к старости он спросит за каждый тот раз, когда что-то делал через силу. Вот же черт, как сегодня хватает за спину. Опять к ночи, надо полагать, гроза ухнет. Чуют старые кости непогоду…
— У вас был выбор, Моисей Евдокимович, — закуривая, продолжал выискивать что-то глазами в соседских заборах переводчик, — не уходили бы в свое время, остались с родичами супруги, и не пришлось бы рвать жилы на коммунистов. Ну, пошумел бы немного отец. Ведь младшая сестра вашей глубоко уважаемой Марии Евгеньевны осталась в отчем доме, хотя и вышла замуж за простого механика порта в Одессе. Евгений Владимирович, наверное, помня урок с непокорной Марией – вашей супругой, на примере Аннеты решил больше не искушать судьбу и смирился с выбором младшей дочери.
Старый Бараненко даже задержал дыхание:
— Мы про то ничего не знаем, пан, — с трудом выдавил он из себя, — а что до моих жил, то я их и при панах тоже рвал – будь здоров. Вот же, …вести какие. Аннета? Отец Марии? Хм, нет, пан Юзеф, мы про них ничего не знаем.
Переводчик, наконец, оторвав взгляд от острозубых соседских заборов, глубоко затянулся сигаретой, и только после этого посмотрел в выцветшие глаза старика:
— А вы много чего не знаете, Моисей Евдокимович…
— А оно нам надо – знать все это, а, пан? — оглаживая окладистую бороду, осторожно спросил дед.
— Думаю, теперь будет надо, — ответил переводчик.
— А на кой?
Пан Юзеф выдохнул тонкой струйкой сигаретный дым и, осматривая тлеющий окурок, заметил:
— С чего-то же вы все вспомнили сейчас то, как должно обращаться к господам? Ведь не забыли еще? Мне говорите «пан», майору Ремеру «господин офицер». Такое ходовое слово, как «товарищ» как-то вдруг стало забываться, правда?
— Хо-го, — хитро прищурился дед, — так за того «товарища» зараз самое меньшее, это можно по зубам получить от гитлеровых солдат.
— И не только поэтому, — докурив, втоптал окурок в траву переводчик, — просто вы прекрасно понимаете, что коммунистам пришел конец. Долгих двадцать лет хватило людям на то, чтобы понять: большевикам нечего предложить народу, кроме страха, голода и нищеты. Все их достижения можно отметить только одним словом «безысходность», что впору писать золотыми буквами рядом с серпом и молотом на их красном, пролетарском флаге.
Вдумайтесь, разве так ведет себя на своей земле настоящий хозяин? Мне доподлинно известно, насколько разрушительна политика большевиков по отношению к своим же гражданам. Ну разве умно? Работаешь хорошо на красных? Отдай в коммуну все, что вырастил – поделись с другими. Корми своим горбом тысячи нищих и бездельников, коих коммунисты сами и расплодили. А ежели работаешь плохо – сам станешь нищим и бездельником. Люди просто потеряли всякий смысл трудиться, они разучились делать это. У них нет перспективы.
 — Чего нет? — Не понял старый Бараненко.
— Будущего, — пояснил пан Юзеф. — Но я не хочу, чтобы вы питали какие-то особые иллюзии по поводу того, что вам может дать Германия, твердо ступившая на эту землю и сбившая с ног проклятых коммунистов. У них, в отличие от большевиков, никто не содержит бездельников. Закон для всех один: «трудишься хорошо и получай хорошо».
В свое время, для того, чтобы поднять страну с колен, фюреру часто приходилось прибегать к непопулярным, порой даже жестоким методам, но зато это позволило избавиться от всего лишнего, сплотить нацию, дало людям возможность понять, что только честный труд позволяет добиться многих земных благ. Ни какие-то липкие сети религий, не обещания светлого коммунистического будущего, понимаете? Только одно – вполне осязаемое божество простого, честного труда, которым должны заниматься все.
Политика Германии наглядно показала, что стоит хоть немного надавить, и весь бесполезный людской шрот сразу же высеивается на тонком сите истории. Всех этих либеральных бездельников и болтунов нужно беспощадно смывать или выбрасывать вон! Они бесполезны и даже вредны. Государство должно иметь здоровое тело. Придет время, и ваши дети прочтут об этом в школьных учебниках, изучая, говорю это без всякой лести, очень умную книгу «Mein Kampf».
Доказательство моей правоты в том, что Германия за одно десятилетие не просто поднялась с колен, а стала настолько сильна, что, неся свою просветительскую миссию, двинулась на Восток.
Из-за мощного влияния коммунистической пропаганды вы пока просто не можете правильно воспринимать то, что здесь происходит. Верьте мне, еще немного и те, кто сейчас мостится в союзники коммунистов, поднимут лапки и перейдут на сторону Рейха.
Чему тут удивляться? Европа всегда вела себя, как проститутка. Сколько раз в истории было нечто подобное? Вспомните хотя бы Наполеона. Стоило его Франции на весь мир заявить о себе, как все соседи тут же кинулись ей в ноги.
— Не все, — хитро прищурился дед Моисей.
— Из тех, кого мы можем называть «цивилизованной Европой» все! Но это всего лишь пример, — не стал углубляться в спорные события давно минувших дней переводчик, — просто пример того, как ведут себя те, кто называет себя союзниками России.
Кстати, ведь именно их двуличность и трусость подломили ноги армиям Наполеона. Что же до наших реалий, то поверьте мне, фюрер учел ошибки полководцев прошлого. Недолго осталось ждать дня, когда союзники Сталина, видя близкий крах коммунизма, моментально перебегут на сторону Германии. Они всегда и везде ищут для себя только одно – собственную выгоду, а в данной ситуации самым выгодным является оказаться в списке германских союзников.
Конечно же, — продолжал доносить свою политинформацию до отмалчивающегося деда переводчик, — набравшему мощь Рейху проще было бы смести Россию до самого Урала, однако фюрер, в отличие от коммунистов, не склонен насаждать тоталитарное подчинение. Он рачительный хозяин. Ему важно разобраться, кто может быть полезен великой Германии, а кто нет. Вот и выходит, Моисей Евдокимович, что теперь мы плавно подошли и к непосредственной теме нашего разговора.
Все те, кто с первого дня нашего присутствия в Легедзино шепчет господину майору всякие гадости о каждом из жителей вашего села, в первую очередь говорят о собственной глупости и характеризуют сами себя. Мы прекрасно знаем, что с той же легкостью, с которой они предали односельчан, стараясь отличиться перед новой властью, они, в свое время, предадут и нас. Все предатели по своей сути одинаковы. Увы, с этим ничего не поделаешь, но с другой стороны, оставить без внимания то, что они нам рассказали, мы тоже не можем.
Только не думайте, пожалуйста, что в своей работе с населением, мы станем слепо опираться на слова таких горе-осведомителей. Все будет многократно проверяться. Поверьте, Германия серьезно готовилась к этой войне, именно поэтому у нас большая картотека на каждого из тех, кто может быть нам полезен или вреден. Кстати, именно из этого кладезя информации мои данные о родичах вашей жены.
Знаете, а ведь ее отец долго искал Марию Евгеньевну. Он сейчас в крайне преклонных годах и, если коммунисты не успели устроить с ним свою обычную каверзу, то мы в скором времени сможем попытаться воссоединить их некогда рассыпавшуюся семью.
Моя родная Польша в данное время территория Рейха, а профессор Васьковский перед войной состоял членом-корреспондентом Польской Академии знаний и почетным судьей в окружном суде Вильно. Вот-вот уляжется пыль войны, и с нашей помощью вы сможете доставить немалое удовольствие своей супруге, дав ей возможность повидаться с родителями и сестрой.
Пан Юзеф говорил что-то еще, а Дед Бараненко лишь молча слушал и попутно пытался восстановить в памяти то, когда его жена в последний раз вспоминала о своих родственниках? Лет десять назад? Или пять? Сидела, разбирала свой сундук и нашла в нем фотокарточки. Смотрела на них и плакала. «Доставить немалое удовольствие супруге»? Да, Марии будет приятно что-то узнать о своих, но вот с чего вдруг этот немецкий прихвостень так старательно умасливает его, простого грабаря?
— Пан Юзеф, — дождавшись паузы, тихо заметил старик и, давая понять, что его ждут неотложные дела, попытался встать, — вам о пане Васьковском не со мной, а с бабкой Марией нужно побалакать. То ж ее родня…
Переводчик ловко прихватил старика за руку и удержал на месте:
— То-то и оно, — тише и уже более вкрадчиво продолжил гость, — ее родичи для нас вполне благонадежны, а вот ваши, и лично вы, Gro;vater   бросаете на них тень.
— Да что ж ты, мил человек? — Оторопел дед Моисей. — За шо ты меня так?
— О-о-о, — назидательно поднял вверх указательный палец пан Юзеф, — а вы подумайте, dziadek . Мария Евгеньевна дворянка, а политика Германии в отношении пусть и обедневших, но все же дворян, на этой территории весьма лояльна. Понимаете, о чем я? Именно на них, по крайней мере, на первых порах, будет опираться местное управление. Как вы уже, наверное, поняли, Моисей Евдокимович, я поляк, и, если говорить понятиями моей родины, то она для германцев – wielka pani , а вы – простой мужик, босяк с жидовским именем. А то, как в Германии относятся к жидам, вы в скором времени узнаете…
— Кхе-е, — недовольно разгладил дед усы и, опуская руку, сжал тяжелый, жилистый кулак, — у тебя, пан, — едва сдерживаясь, чтобы не дать по зубам этому лощеному ляху в очках, ответил он, — имя тоже не польское, а жидовское – Юзеф. Считай Иосиф. Не обижайся, пан, но это так. Это ж не наша с тобой вина, что родители дали нам имена из Библии. Видать, просто хотели, чтобы мы имели за это божью защиту. Воно ж если хорошенько подумать, то и Иисус, тоже жид?
— Иисус, — сдвинул брови, как видно, воспитанный в религиозной семье поляк, — он бог! А у бога нет национальности.
— Оно, конечно так, — не стал спорить дед Бараненко, — только ведь все мы созданы по образу и подобию божьему. А раз так, то и у нас национальности не должно быть.
— Мы – всего лишь люди, а не боги, — упрямо гнул свою линию пан Юзеф, — у нас такое понятие, как национальность убирать никак нельзя. Особенно жидам. Они всему миру должны ответить за свои предательства.
Старый крестьянин посмотрел в глаза переводчика:
— Предательства? — Озадаченно спросил старик. — Ну, …не знаю. Люди они, конечно, хитрые, но что чтоб предавать… 
— А кто предал Христа? Они – жиды! — Продолжал подкреплять свои странные измышления библейской историей поляк. — Все они живут только для блага своей нации. Все иные для них – гои. Но, — понимая, что уходит от ранее обозначенной цели, тут же стал разворачиваться в обратном направлении переводчик, — одно дело просто иметь жидовское имя, а другое – быть жидом.
— А как тут разберешь? — Непонимающе пожал плечами старик. — Вон у них в семьях есть дети, что и рыженькие, и со светлыми глазами рожаются. А у нас в селе? Гляньте вокруг. И носатых, и курчавых, и смуглых, что те цыганы, хватает всяких. Почти у каждого: и волосы, как вороново крыло, и глаза темные. Русых тут мало. Вот как тут жидов от прочих людей отличишь?
Пан Юзеф хитро улыбнулся, достал из кармана носовой платок, и стал его складывать:
— Кто жид, а кто нет, разобрать, dziadek, не так и сложно, — заметил он, перекладывая платок в правую руку, а левой вытягивая из-под полы своего пиджака, пистолет. — Вот, смотри…
Под прицелом направленного в живот ствола, старый Бараненко застыл, словно каменное изваяние. Поляк же в это время самым наглым образом протянул к нему свою короткопалую десницу и провел сложенным в тугой, аккуратный квадрат носовым платком прямо за ухом у выпучившего глаза старика.
— От-так, — ехидно улыбаясь, переводчик понюхал влажную от крестьянского пота ткань, — сейчас заодно и узнаем, из какого ты теста.
Держа ствол направленным в сторону деда Моисея, пан Юзеф, с первого раза не разобравший нужного ему запаха, повторно принюхался к платку и только после этого убрал его на место, а следом и не понадобившийся пистолет.
— Нет, дед, — ловко выдергивая из пачки очередную цигарку, тут же снова закурил переводчик, — ты не жид.               
— А окажись им? — Чувствуя, как запоздало закололо в пальцах, перевел дух старик. — Пристрел бы меня, что ли? А? Как же это? Только за то, что перед тобой человек их курчавого племени?
— Ну что ты, — отмахнулся пан Юзеф, — кто бы тебя стрелял? Пистолет, это я так достал, для порядка.
— Воно ж відразу видать, які воны у вас порядки. — Недвусмысленно заметил на это дед Бараненко.
— Не обижайся на меня, старик, — глубоко затянувшись, как-то вдруг переменился поляк, — сам понимаешь, прежде чем ступить на речные мостки, нужно знать: где на них дощечки гнилые, а где крепкие, надежные.
Я к чему это все говорю? Спросить у тебя хочу, Моисей Евдокимович: мы уже который день присматриваемся, но из числа тех, что чуть ли ни с первого дня всячески подряжаются нам служить, никак не можем подобрать достойного, нужного нам человека. Дело в том, что майор Ремер хочет поставить в Легедзино старосту. Нужен местный человек, тот, кто будет понятно и доступно доносить населению волю Коменданта. Что ни говори, я ему лишь переводчик, а к вам, дед, с уважением относятся все. В общем, что тут ходить вокруг да около, господин майор ждет вас сегодня к себе, поговорить хочет об этом и кое-чем другом.
Пан Юзеф встал.
— Отказаться быть старостой можно, — добавил он, — но не приходить после такого приглашения никак нельзя, майор пошлет солдат, и вас приволокут к нему за бороду. И лучше свой визит не откладывать надолго, — докурив сигарету, поляк снова бросил и затоптал в землю окурок, — у него сейчас гости. К вечеру могут напиться, тогда никакого разговора у вас не выйдет. Так что, через час-два ждем…
Что и говорить, после похода старого Бараненко в Правление и тех разговоров, что с ним там вели, на деда больно было смотреть. Вернувшись от немцев, за весь длинный, предгрозовой вечер никто от него не слышал ни единого слова. В седой, умудренной опытом голове беспрестанно множился и гудел рой тяжелых, беспокойных мыслей. Они заставляли деда молчать и нести этот неприятный груз в себе дальше, в ночь, когда в небе ожидаемо загремело и заблестели молнии. День не зря был душным. На засыпающее Легедзино обрушился колючий, холодный дождь.
Под размеренный, плотный шум капели домочадцы быстро улеглись и вскоре крепко уснули, оставляя несчастного старика наедине со своими мыслями. Снова и снова вспоминая услышанное и увиденное в Правлении, дед часто вздыхал и ворочался. В конце концов, устав и даже взмокнув от навалившихся переживаний, он, не в силах больше лежать без сна, встал.
Не зная куда ему податься, старик тихо добрался до стоящего на скамье у печи ведра, набрал кружку воды и, огладив пушистые усы, с удовольствием попил. В крохотном окне, что было врезано в закутке за печью, то и дело мигали вспышки молний. Дед снял с гвоздя полученный на складе в МТС   его сыном Алексеем еще в довоенную осень ватник, набросил его на плечи и бесшумно вышел в сени.
Дождь нещадно сек по решетчатому окну. Во многих местах вода прошивала раму насквозь, стекала струями на доску подоконника и по ней дальше, на пол. Сразу вспомнилось, как много лет назад они, поехав за покупками на рынок в Умань, вдохновились общей идеей сделать себе сени и попросили под это дело в палатке стекольщика выбрать себе что-нибудь из ящиков с боем. О, это хорошо, что сдуру они нахватались столько, что, заняв много места на телеге, полдороги шли с Алексеем пешком, ловя на себе полные немого укора взгляды своих жен.
По пути, как видно в угоду молчаливым молитвам женщин, часть стекла разбилась на такие мелкие кусочки, что уже никуда не годилась и ее пришлось выбросить, а вот из оставшегося мужчины, взяв в колхозной стройбригаде в тайне от бригадира, через работающего там старшего сына Фоки Гончарука – Володю стеклорез, намеряли себе больше полусотни маленьких стеклянных квадратиков.
Все с этими чертовыми сенями выходило как-то наоборот. Видно сглазили соседи, поскольку ни у кого в селе ничего подобного до сих пор еще не было. Обычно в Легедзино если и ставил кто-то сени, то глухие, или с маленьким оконцем. Но дед Бараненко, уходивший молодым в новики-солдаты еще с Великороссии и, побывав с войском в разных местах повидал такие красивые сени, что еще в ту пору дал себе зарок непременно после государевой службы где-нибудь поставить себе добротный дом с остекленными сенями.
Все его родичи слыли крепкими хозяевами и всегда сторонились нищеты, но даже у них далеко не в каждой хате привход имел большую остекленную раму. А ведь именно она, в понимании большинства людей, да и самого деда, говорила о благосостоянии семьи, поэтому, как только на Уманском рынке он увидел, что есть возможность за «просто так» разжиться стеклом, в его голове тут же созрела мысль исполнить, наконец, свою давнюю мечту.
А что тут такого? Их семья благодаря трудолюбию двух сыновей, старших внуков и его самого по нынешним временам вполне могла считать себя зажиточной и, стало быть, их больша;я, добротная хата просто обязана иметь свой главный атрибут. 
Как только был решен вопрос со стеклом, все тот же Володя Гончарук за лето собрал у себя в сарае им крепкую деревянную раму, которую, на зло ничего смыслящим в строительстве бабам, мужчины терпеливо стеклили, вставляя в нее каждый вечер по несколько стеклышек и зажимая их через штапик аж на четыре мелких гвоздя, опять спасибо Володе. Каждый квадратик, вдобавок к этому, садили еще на сваренную из воска с глиной замазку.
Так хотелось успеть до зимы. Помнится, уже начинали опускаться серьезные заморозки, когда тяжелая рама была, наконец, готова. Алексей, живущий в отличие от брата Кузьмы с родителями, сразу же выписал в МТС, в котором он работал, на себя несколько листов жести, а Кузьма, тоже бывший трактористом, но уже в колхозе, на себя и на отца доски. И вот только тогда, долгое время лишь представляемые в головах мужчин сени отцовского дома, усилиями обоих сыновей, Володи Гончарука и самого Фоки, который никак не мог упустить редкой возможности посидеть таким славным гуртом за столом, были собраны за два дня.
Работы развернули еще с вечера пятницы, махнув рукой на ворчание баб о том, что никто с заката ничего не начинает делать. Уж очень не терпелось мужикам посмотреть, что же из всего этого получится. Да и за стол, что тут греха таить, им тоже хотелось. Столовались в те дни крепко, чтобы тем самым отблагодарить и ничем не обидеть соседей, денег-то брать за помощь не принято: посидели и в пятницу вечером, и в субботу, и особенно, по завершению работы, в воскресение.
«Хорошую сварили замазку, раз только сейчас стала пропускать, — ощупывая рукой места, откуда капала вода, подумал старик. — Эх, где ж сейчас мои сынки? Мокнут, небось, под дождем, солдатики».
Деду отчего-то сразу нарисовалась страшная картина спящего под ливнем поля, усланного погибшими в бою солдатами, но его сынов там нет, они в траншее, оба. Сидят, прижавшись друг к другу, прячутся под солдатской накидкой от дождя… В другой стороне, тоже в окопах, так же укрываются немцы. И их в том поле мертвыми тоже лежит много…
Только-только вздохнувшие полной грудью от воспоминаний довоенных лет мысли старого человека снова навалились на него, словно разозлившийся Домовой, что, случается, посреди ночи садится к людям на грудь, и не дает им спокойно дышать.
«И что за змей, этот немецкий майор? — Снова чувствуя тяжесть прошлого вечера, сокрушался про себя старик. — «Подумайте, дедушка, — все звучали слова офицера, переведенные проклятым поляком Юзефом, — вы исправно работали на коммунистов, потому и живете не в глинобитном доме, а в хорошем. А ведь у красных это немногим удается. Второе: это ваши сыновья. Они сейчас воюют против нас. По сути, вы и семьи Алексея и Кузьмы для нас являетесь врагами. Так что если вы не имеете желания и стремления служить нам, значит, вы на стороне русских и будете вредить! Получается так?..»»
Сам черт не разберет, как оно всё у них, у этих хитрых немцев, получается. А еще на жидов кивают. Сами, сволочи, так криво и ловко умеют вывернуть твои же слова, а потом, со всего маха тебе же в горло другим концом их и впихать!
«…Если будете служить у нас старостой, то мы готовы закрыть глаза на тот факт, что Алексей и Кузьма воюют. Ну а не согласитесь, значит и вы с ними заодно, и семьи ваших сыновей. У нас по отношению к врагу правила очень жесткие, скоро сами в этом убедитесь. Хотя, какую-нибудь мелочь мы готовы и потерпеть. Допустим, мы же не запрещаем детям в селе носить оставшиеся после боя фуражки с зеленым околышем . Это ничем нам не вредит, хотя и напоминает о войсках Сталина. Прошу заметить, если же случится что-то другое, боле серьезное, саботаж, или вдруг кому-то в голову придет нам вредить открыто, тогда уж не обессудьте…».
«М-да, — снова начал маяться дед, — зажали в угол так, что прямо в Правлении в пот кинуло». И тут же на смену первому подсаживается другой офицер. По-русски, гад, чешет так, что заслушаешься: «А теперь», — говорит, — Моисей Евдокимович, давайте поговорим о местных курганах, сказках и былинах…».
Какие там сказки? Старик готов был сейчас же выпрыгнуть в окно, да бежать сломя голову домой. Собрать скорее всех от беды подальше, да скопом, пока не опомнились немцы, вывести через рощу и спрятать. Куда там? Обложили, как того волка в яме.
Придется вести гитлеровских вояк и показывать им, где тот самый курган, о котором каждый ребенок в Легедзино знает, но рассказать немцам про то в силах почему-то только пришлый, не местный дед Бараненко.
Кто их знает, а может селяне намеренно делают так? Не свой – не жалко? Эх, знать бы по фамилиям тех «доброжелателей», что так старательно немцам все рассказывают. И тут старику, словно обухом по голове ударили! Так ведь он и намекал пану Юзефу про то, что это все это чьи-то злые наговоры. Было же! Но переводчик только знай, твердит свое: «Станете старостой, вы не только получите информацию кто и что про вас и других нам рассказывал, вы еще сможете и «отблагодарить» каждого из них». Власти у вас будет достаточно, поверьте».
К слову сказать, позже с должностью старосты уже не так плотно наседали, как, скажем, с теми же сказками и курганами. Ну вот кто этих фашистов разберет? Ладно бы перепились и сдуру развлекались, желая послушать байки. А то ведь этот, второй, что говорил на русском, вслушивался в каждое слово Бараненко, и даже что-то за ним записывал.
Хорошо хоть не замучили до обморока разговорами и запугиваниями – отпустили. А ведь на первых порах казалось, что они сейчас же соберутся и, на ночь глядя, взяв его в провожатые, вместе со своими солдатами тут же пойдут копаться в дальнем кургане.
О том, что рыть в древних холмах нельзя, потому что это место заговорено, они и слушать не хотели. «Как только наступит подходящая погода», — говорил по-русски тот, к которому пан Юзеф обращался с большим уважением, — сразу же начнем работы.
А вот на тебе! На всю ночь дождь зарядил. Не хотят те курганы их к себе пускать.
Ночь катилась к утру, а, как говорила бабка Мария «кудлатую голову» деда Моисея никак не покидали майор со предложением стать «старостой», да обер-лейтенант со сказками и курганами. Этот немец, которого сказано было звать «господин гауптман», тот и вовсе заставил хвататься старого Бараненко за сердце. Спрашивал:
— А не осталось ли хоть одного советского пса после того страшного боя? Может, в лесах где-то бегают или к кому-то домой прибились? 
— Где там советского? — Немеющими губами отвечал ему Бараненко. — Ваши солдаты даже наших собак всех начисто перебили.
Старик осторожно бросил взгляд в светлые, проникновенные глаза немца и почувствовал, как холодеют от страха пальцы. Ну вот поди ты, пойми: так просто спрашивает этот офицер, или точно, сволочь, знает, что одна овчарка отлеживается у них в сарае за перегородкой?..      
Глава 9
Винклер проснулся от того, что сквозь сон услышал недовольный возглас Конрада:
 — Черт подери, ну что за невезение – опять дождь.
Гауптман поднял наполненную звенящей болью голову и осмотрелся. У окна, опираясь руками на скамью, стоял и с кислой миной взирал на серое, дождливое небо Бауэр.
— Слышите, Винклер? — Бросил он в сторону командира. — Снова льет.
Руководитель группы приподнялся:
— Чего вы вскочили, Конрад? — С трудом узнав свой хриплый после сна и обильных ночных возлияний голос, недовольно спросил гауптман. — Раз дождь, ложитесь и спите дальше…
— Ну нет, так не годится, — зачерпывая кружкой из ведра воду, глухо бросил в его сторону «Крестьянин». — Так еще один день вылетит в трубу. Наступит вечер, снова будем пить этот вонючий шнапс. От него утром голова звенит, как это жестяное ведро.
Бауэр приложился к кружке и с жадностью напился.
Слыша их разговор, в углу на кровати зашевелился медик Вендт:
— Ну и черт с ним, — пробубнил он из-под одеяла, — правильно вчера говорил Гафн: по мне тоже лучше уж упиваться и спать, чем где-то резать в госпитале трупы или как они, разведчики, воевать. Поверьте, Конрад, — зевая где-то в глубине складок одеяла, добавил Вилли, — через какой-нибудь месяц, вы будете со сладостью вспоминать этот курорт.
— К черту его, — снова зачерпнул воды и застыл с кружкой в руке «Крестьянин». — Если информация по курганам подтвердится, в ближайшее время нам всем хватит работы, и тогда придется жалеть о каждой потраченной впустую минуте. А ведь все к тому и идет, господа. Так что я заявляю вам со всей ответственностью – хватит! Все эти оттяжки по времени и безделье с пьянством нам не на пользу. А что до лейтенанта Гафна, то как раз его-то я вполне могу понять. После вчерашних рассказов о боях под Уманью, а до того в Белоруссии, для него здесь на самом деле курорт. Мне, как человеку, только-только вернувшемуся из подобной мясорубки, откровенно его жаль. Потерять за два месяца столько людей… Но вы-то, Вилли! Вы же сами выбрали свою службу? Чего теперь пенять на то, что ее приходится выполнять?
Медик, понимая, что «Крестьянин» от него не отстанет, недовольно застонал, отбросил одеяло и, корча болевые гримасы, стал подниматься:
— Я и не отказываюсь, — проскрипел недовольно он, — но посудите сами: по моему направлению работы крайне мало. Из новобранцев Гафна и людей майора Ремера, только четверо привиты нашим новым «Pervitin  auf lange», причем это с учетом самого лейтенанта, а он, кстати, каждый вечер находится под моим наблюдением. Собак не найдено, лабораторного забора материала нет, что мне еще делать?
Кстати, Винклер, вас, как представителя определенного направления в нашей службе, не настораживает то, насколько Отто Гафн распускает язык, повествуя о своих похождениях на войне?
— Нет, — коротко ответил командир, у которого от их трескотни раскалывалась голова, — меня это не настораживает.
— Отчего же? — Судя по всему, не ради простого любопытства, спросил медик. — Это же сплошь проявление пессимистических настроений в самой элите войск, в разведке.
— Конрад, — обратился Винклер к задумчиво всматривающемуся в окно и попутно потягивающему воду из металлической кружки «крестьянину», — объясните ему вы. У меня от каждого произнесенного слова в голове стоит колокольный звон…
— А вы попейте, Фридрих, — бросил через плечо Бауэр, — я тоже поднялся с чугунной головой, но сейчас чувствую себя значительно лучше.
Винклер продолжал лежать, а к говорившему подошел медик. Взяв трясущейся рукой вторую кружку, он набрал воды и, следуя примеру товарища, напился:
— Оуф-ф-ф, — отдышавшись, выдохнул он, — вы правы, Бауэр, надо выводить из организма эту гадость.
Конрад, глядя на него, улыбнувшись, заметил:
— Я ведь о том и говорю. Но гораздо разумнее не выводить, нет. Разумнее прекратить ее каждый вечер вводить.
— М, — остановившись на половине второй кружки, вспомнил Вендт, — отчего же вчера он не казался вам таким уж вредным? Кстати, Конрад, вы так и не ответили, почему не стоит обращать внимания на отношение Отто к войне?
— Наш командир, — покосившись в сторону поднимающегося Винклера, заметил «Крестьянин», — имел ввиду только то, что слова лейтенанта Гафна в первую очередь, лишь проявление доверия к нам.
— О! — Удивился медик.
— Именно так, Вилли, — продолжил Бауэр. — Да, Отто не боится доверить нам свои мысли. В его понимании, Вендт, он уже находится в аду, и дальше фронта его не сошлют, а потому не боится говорить правду.
— Правду? — Неподдельно удивился медик. — То есть вы тоже имеете схожие с ним суждения относительно происходящих здесь боевых действий?
— Да, — не стал спорить «Крестьянин», — пусть это вас пугает, но я вполне его понимаю и во многом разделяю его точку зрения. Впрочем, кто знает, — подойдя к скамейке, стал одевать китель Бауэр, — не окажись я непосредственно перед тем, как попасть сюда, в одной из частей той же мясорубки, я точно так же, как и вы сейчас, стал бы упрекать боевого лейтенанта в трусости и подрыве дисциплины. А меж тем, Вилли, во вчерашних словах Отто только жесткие выводы, опирающиеся на немалый боевой опыт. Он умница и очень ответственный человек. И, нужно отдать должное полковнику Эбербаху, лично я рад тому, что нам в распоряжение дали именно Гафна.
Вендт, сменив на «посту» у окна Бауэра, смотрел в окно и с удовольствием потягивал воду. Наконец, он поставил на скамью кружку и, направляясь к своей постели, произнес нечто нейтральное:
— Надеюсь та мясорубка до нас не докатится…
«Крестьянин», услышав это, замер, перестав застегивать пуговицы:
— Вы что, Вилли? — Округлил он глаза. — Скажите еще, что не видели воронок, перепахавших всю эту деревню и других приметных памятников этой чертовой мясорубки? А как же сожженная техника в поле и прочее? Очнитесь! Отто сто раз прав, мы все уже давно внутри этой гигантской, смертоносной машины и, что самое гадкое, к ручке ее попеременно тянутся многие и, заметьте, то и дело яростно проворачивают шнек и с нашей, и с советской стороны.
 Отбросьте к черту тупую прямолинейность мышления! Никто и не думает трусить, Вендт, просто всем нам и здесь, и, тем более в Германии, обязательно нужно понимать, никто просто так нам эту землю не отдаст. Вы ведь слышали, что рассказывал Ремер о бое в этой деревне?
— Слышал, — спокойно ответил медик, — но кроме странной, мистической атаки псов, меня в этой истории ничего особенно не впечатлило.
— А напрасно. — Упрекнул его Бауэр. — Пять сотен солдат, пара пушек с десятком снарядов и старые танки, такие смешные, что больше похожи на металлические консервные банки. О! И, конечно, собаки! Да, вот такой цирк, Вендт, по сути, просто ничтожные силы, а задержали наше наступление на этом направлении на целый день.
 При случае не поленитесь, спросите у встретившихся вам где-нибудь инженеров о том, что даже пара песчинок, незаметно попав в подшипник прекрасно отрегулированной, высокоскоростной техники, легко способны разрушить целый агрегат и, более того, заставить пойти вразнос всю машину.
Вас особенно впечатлили собаки? Но мистика-то не в них, Вилли. Это я вам говорю, как человек, видевший и знающий многое. Как, в конце концов, сотрудник организации… сами знаете какой. Кстати, именно по причине проявления мистики и неких странных, нереальных сил, я и направлен сюда.
Хотите верьте, хотите нет, но не будь вблизи этого села источников той самой силы, я говорю о древних курганах скифов и других, еще более древних племен, наши войска прошли бы мимо, не замечая особого сопротивления со стороны русских.
Мы по всему миру ищем нечто подобное. Нам, европейцам, достаточно сложно понять причины того, отчего в последние три сотни лет вся власть России самым странным образом старалась стереть с лица земли как можно больше древних замков, храмов, древней литературы и прочего, что было построено или хранилось в таких вот местах природной силы. Ведь здесь, на поистине огромной территории, практически ничего не осталось из их древнего наследия. Чудо, что уцелели эти курганы. Поверьте, в них на самом деле может спать страшная Сила, Вилли, а еще, зачастую сокрыты такие артефакты, что имея их на руках, можно положить к ногам Германии все человечество…
— Не пытайтесь меня обмануть, Конрад, — одеваясь, решительно вклинился в его монолог Вендт, — Вы совсем не похожи на мистика или романтика, и, я подчеркиваю это, выглядите, как человек, думающий и подвергающий все глубокому анализу. Я медик, и у нас здравомыслие особенно ценится, но, раз уж вас так раскачали мои слова, разрешите, пока наш командир отмалчивается, задать вам несколько вопросов? Замечу, все они касаются только того, что я сейчас услышал…
— Спрашивайте, — стал успокаиваться Бауэр.
— Вы говорите, что в русских курганах спит некая большая сила, способная поставить на колени все человечество…
— Нет, — возразил Бауэр, — я говорил о том, что в курганах скифов и других древних племен, я ничего не говорил о русских. Славяне часто используют понятие «русский», но мне кажется, лишь для того, чтобы попытаться отождествить себя с белыми народами арийской расы. Между прочим, это очень глубокий вопрос, но если смотреть на него с современной точки зрения, эти курганы и на самом деле можно считать русскими.
— Бросьте вилять, Конрад, — вознегодовал медик, — и не цепляйтесь к словам. Я ни в коей мере не собираюсь оспаривать глубину ваших знаний или подвергать сомнению квалификацию. Важность деятельности вашей организации сложно переоценить. Многим, несмотря на всю секретность, что царит вокруг нее, все же известно, что сам фюрер живо интересуется изысканиями «Аненербе». Но я сейчас о другом, о здравомыслии. Вот скажите, люди, коих мы все же будем называть русскими, имея с десяток таких важных в оккультном смысле курганов…
— Вилли, — не удержался Бауэр, — этих курганов не меньше тысячи.
— Тем более! — Дабы все же быть услышанным, надавил на связки Вендт. — Так вот, имея тысячу курганов, в которых таится огромная Сила, и лежат, поистине волшебные артефакты, что я, как медик, все же подвергаю сомнению, почему, …по-че-му они нам проигрывают? Ведь пройдет месяц, полтора и мы захватим Москву…
— Вилли, — снова распаляясь и едва сдерживая себя, чтобы сгоряча не наговорить лишнего, ответил «Крестьянин», — что им …эта Москва? Русские без всякого сожаления уже сжигали ее дотла, когда к границам города приблизился Наполеон. И это не единичный случай в их истории! Еще задолго до этого, они по непонятным причинам попросту бросили все как есть, и ушли еще из одного древнего и великого города, который сейчас называют Ленинград.
То, что всему миру известно, как великое строительство их царем Петром города на болотах – чушь! Он никоим образом не мог этого сделать. В таких условиях, а я напомню, что это суровые, северные широты, построить такой великолепный город могла только очень высокоразвитая цивилизация. Россия же на тот момент ходила в лаптях. Так что волшебные черты архитектуры Петербурга, которые мы с вами скоро сможем оценить воочию, это только эхо великой арийской культуры.
Этот город простоял брошенным многие сотни лет до того, как русскому императору доложили об этом . Попав на занесенные илом, грязью веков улицы, он, будучи впечатленным этим слегка потерявшим блеск великолепием, тут же решил обосновать там свою столицу.
Не надо так на меня смотреть, Вендт. В отличие от русских, у нас есть доступ к древним источникам информации, и все они четко говорят об этом…
— Я не этому удивляюсь, Конрад, — примиряюще поднял руки Вильгельм, — кстати, сразу соглашусь с тем, что вы сказали ранее: обсуждать нечто подобное, тем более трезвым, намного интереснее, чем валяться на кровати. Но вернемся к вашему разговору о городах. Простите меня, Бауэр, но я никак не могу поверить в то, что можно поднять на ровном месте, а тем более в северных широтах, город, а потом его просто взять и бросить. Развитая цивилизация и подобное глупое решение просто никак укладываются в рамки логического объяснения.
— Вам придется в это поверить, Вилли.
— Вот как? Почему?
— Дело в том, что в их истории таких случаев предостаточно. Правда. В славянских летописях, хранящихся в одном …укромном месте, но доступных и нашему изучению, говорится о десятках подобных случаев, происходивших сотни, и тысячи лет назад. Например, подобное было в районе уральских гор. После победы я отвезу вас туда, куда уже тысячи лет не ступала нога человека, и где, по сведениям нашей разведки, лежат десятки древних арийских городов, заросших лесом. Это факт – наши предки жили везде, господа.
Но и Урал, это только часть подобных свидетельств. Об одном, таком же случае переселения мне рассказывал наш сотрудник, работавший с материалами по древней Персии. В летописях, которые он в то время изучал, говорилось об арийском народе Ванов, живущих в районе озера Севан в Закавказье. Улавливаете созвучие в названии этого озера? Или города Ереван с самоназванием этого народа – ваны?
Судя по косвенным фактам, указывающим на их быт, у них были великолепные, богатые города, они активно торговали с армянами и персами, живущими по соседству, знали ювелирное дело и умели множество прочих вещей, позволяющих говорить о том, что по сравнению с другими древними государствами, они находились на очень высокой ступени развития. Замечу, ваны были белокожими.
Затем говорилось, что в течение долгого времени, места их проживания попадали в немилость Богов. Проще говоря, на них свалилась страшная засуха, длившаяся более семи лет. Ваны, потерпели немного, а затем, послушав своих волхвов или чародеев, сейчас это не имеет значения, они с легким сердцем оставили свои города и села, что называется – подняли паруса и всей огромной компанией ушли куда-то на северо-запад, куда волхвам указывали путь звезды.
Кстати, этот, весьма неглупый парень считает, что нынешние голландцы, это далекие потомки тех самых ванов. Отсюда у них в фамилиях до сих пор и присутствует «Ван» - Ван-Брёкилен, Ван-Хален и так далее. А что до брошенных городов и сел, то торговцы из Персии, те же армяне и кто там еще тогда жил по соседству, как обычно приехали на их рынки торговать, осмотрелись и не поверили своему счастью. Вокруг пустые города! Для людей недалеких, неспособных создавать что-либо подобное, а умеющих только менять или торговать, а еще грабить – чем не возможность устроить жизнь своего народа? Как известно, природа не терпит пустоты, поэтому все брошенные города и села тут же заселили. Снова замечу, с тех давних пор и до сего момента армяне и близко не построили ровным счетом ничего грандиозного, что могло бы сравниться со зданиями или сооружениями древности, что еще там уцелели. Разве это не доказательство?
— Хм, — твердо решил не сдаваться медик, — и все равно это более чем странно. Те же ваны, как сыны высокоразвитой цивилизации просто не могли не знать того, что их города займут. Тогда зачем все оставлять? Могли же сжечь?
— Ну, — не стал в этот раз оспаривать мнение товарища Бауэр, — кто их знает? Возможно, они думали когда-либо вернуться. Или, скажем, находились на таком высоком уровне духовного развития, что подобная щедрость или великодушие было для них нормой.
Если опустить некий налет юмора, лично я думаю, что им просто было жалко рушить и сжигать то, что создавалось ими самими и их предками. Но, так или иначе, а фактов, говорящих о привычке славян легко оставлять свои города, много.
— Хорошо, пусть будет так, — заметил Вендт, — но отчего же они сейчас упираются? Куда девалось их великодушие, а Бауэр? Кому, как не вам или тому же Отто, кстати, что-то его долго нет, знать о том, сколько сейчас пролито чистейшей немецкой крови в битвах за их города, под тем же Киевом.
Здорово распалившийся в своих исторических зарисовках Бауэр вздохнул:
— Все из-за странности их миропонимания, — ответил он и, улыбнувшись, добавил, — сейчас они решили повоевать.
А если серьезно, то я думаю, что раньше они делали это еще и потому, что были в крайней степени доверчивы. Кстати, об этой черте ванов писали древние армяне. Те честно признавались в своих летописях, что славян всегда легко было обмануть, обхитрить и даже угнетать, но, повторюсь, это происходило только до того момента, пока они не начинали осознавать ту несправедливость, которая творится вокруг. Стоит им очнуться – открыть глаза и почувствовать гнет, славяне тут же снимают свои лапти земледельцев, вы видели такие, помните, Отто еще смеялся – плетеные из древесной коры. Так вот, когда славяне их снимают и начинают воевать, с ними становится трудно совладать.
Кстати, даже если уйти от темы летописных сведений, есть легенда, что в XIX веке что-то около пяти сотен славян противостояло сорока тысячам персидского Баба-хана, так вот...
— И что? — С нескрываемым скепсисом не дал ему договорить Вендт. — Славяне победили? Ну уж это-то точно сказки, Конрад…
— Я же и говорю, — не сдавался тот, — это просто легенда . Конечно, может быть до нашего времени эта история дошла слегка приукрашенной, но говорят, где-то в 1800-1810 году это происходило на самом деле. Славяне несколько раз отбивали у персов крепости и рвали в рукопашных схватках войска хана штыками и саблями. Тот, бедняга, едва не лишился ума, когда ему сообщили, что треть его войска погибла…
— Вранье! — Не выдержал Вильгельм. — Уж в это я поверить отказываюсь решительно и бесповоротно! Вы, Бауэр, впрочем, как и Отто смешны в своих попытках заставить меня уважать нашего врага. Я отказываюсь это делать! В этой огромной стране у руля стоит всего сотня-другая евреев! Это, по сути, курорт для всего этого нечистого народа! И, если непобедимые с ваших слов миллионы славян легко дали им себя поработить, то они глупцы, а не высокоразвитый народ!
Вспомните, в Польше! Нам приходилось буквально носом тыкать поляков в нечистоплотность управленческих дел их руководителей и! Что ни чиновник, даже самый захудалый – еврей!
Народ, докатившийся до подобного, просто не имеет права на жизнь, и никакие легенды не заставят меня думать иначе! И не бросайте тень на ариев. Если Ленинград – город, созданный ими, почему арии его бросили в древности? Или это были славяне, для которых это норма? А может, не дай бог, арийцы и славяне братья? …Это просто немыслимо! Мы что, сейчас воюем с братьями?
— Нет, ну что вы, — спокойно заметил «Крестьянин». — Я же четко указал на то, по какой причине славяне заслуживают к себе самого скотского отношения. Но и отрицать того, что они умеют воевать тоже никак нельзя. Такая агитация будет для нас только вредна. Взять хотя бы июнь. Знаете, сколько держалась пограничная крепость в городе Брест?
— Нет, — начинал закипать Вендт, — и знать не хочу! Это вполне может быть простой большевицкой пропагандой...!
— Хватит! — Не выдержал гауптман. — Заткнитесь оба! Вендт, если у вас нет работы, то хотя бы не взводите нервы коллегам. Вы сами-то слышите, до чего вы тут вдвоем можете, в конце концов, договориться?
Да, ситуация непростая и складывается она таким образом, что в данном месте работает только направление Бауэра. Но что тут поделаешь? Будем всячески ему помогать, не валяться же днями на кровати? Только вот вопросы, Конрад, они к вам есть и у меня.
— Спрашивайте, командир, — на удивление спокойно приготовился отразить еще одну атаку «Крестьянин», — только прошу заметить, я не виноват в том, что Вендт такой нервный. Итак, что вас интересует?
— Цель, Бауэр.
— Цель? — Не понял тот.
— Да, — морщась, стал подниматься гауптман, — я не совсем ее понимаю.
— Если при раскопках мы находим артефакты…, — с готовностью собрался изложить план своих действий «Крестьянин», но командир перебил его.
— Нет, с ними, с артефактами, как раз все понятно. Нашли, упаковали, организовали охрану, сопровождение и увезли. Но что, если там нет ничего из того, что ищет по всей земле Аненербе? Вскроем, а там просто кости, или гнилые доски…
— Боюсь, Винклер, — «Крестьянин» заметно понизил голос, — что эти кости, или доски, особенно с письменами, могут интересовать нас даже больше, чем многие ценные артефакты.
На первом этапе для меня самое главное понять, кто лежит в этих курганах? Для начала только в том, о котором ходят легенды. Кстати, должен вас предупредить, не пугайтесь ничего, что мы можем там обнаружить, даже если вы увидите человеческий череп, размером с половину нашего армейского тягача.
Винклер, в этот момент натягивающий на себя брюки, замер на месте и вопросительно посмотрел в лицо обер-лейтенанта. Так и не поняв говорит тот правду или шутит, он перевел взгляд на Вендта. Тот выглядел растерянным.
— Вы в своем уме? — Сдержанно произнес командир группы, продолжив одеваться.
— Зачем вы так? — Без какой-либо эмоциональной окраски ответил Бауэр. — Я всего лишь предостерег вас. Если вдруг подобное случится, вы просто не удивляйтесь.
Винклер повторно смерил обер-лейтенанта взглядом:
— Конрад, — потихоньку начиная давить на связки и теряя самообладание, подобно тому, как это недавно делал Вилли, заметил он, — для того, чтобы предполагать наличие в курганах того, о чем вы сейчас говорите, надо как минимум видеть хотя бы раз в своей жизни нечто подобное!
Бауэр несколько секунд молчал, испытующе сверля глазами коллег. Наконец, он собрался, глубоко вздохнул, и произнес тоном человека, собирающегося свидетельствовать в суде:
— Командир. Я бы не говорил об этом, если бы не видел подобного уже дважды в своей жизни…
В крохотной комнате колхозного Правления, выделенного им майором Ремером для проживания, повисла мертвая тишина. Сек по окнам колючий дождь, лениво капало откуда-то из-под оконной рамы на подоконник, а Винклер и Вендт чувствовали себя так, словно вдруг оказались на краю бездонного обрыва.
Самым простым в этой ситуации было бы посчитать «крестьянина» сумасшедшим. Мало ли, идет война, а он сам говорил, что только-только явился из какой-то мясорубки, о которой они с лейтенантом Гафном отзывались одинаково – ад! Однако Фридрих слишком хорошо знал Конрада. В чем-чем, а в слабоумии его никак нельзя было заподозрить. Этот быстрый мозг и гибкую, словно лозовый прут психику сложно было бы пробить давлением любого «ада». Все эти его воспоминания о страшных боях, не больше, чем царапины на идеальной, толстой бетонной стенке, коей Винклеру рисовалась жесткая воля «Крестьянина».
Что ж, все эти рассуждения так и останутся рассуждениями, а что касается слов Бауэра про огромный человеческий череп, то что тут греха таить, у впечатленного услышанным Фридриха где-то в районе груди до сих пор ощутимо холодило от необъяснимого страха.
Чувствуя это, гауптман зашел на новый круг рассуждений. Сделав мысленно быстрый и поверхностный анализ тех, кого Винклер знал из службы Бауэра, Фридрих сделал вывод, что все они, как один, были с какой-то чудинкой. В равной степени можно быть уверенным и в том, что на полевые поиски, в которых, к слову сказать, Винклер уже не раз встречал «крестьянина», их отбирали через такое мелкое сито проверок, что сомневаться в здравом уме Конрада просто не имело смысла. Отсюда вывод – обер-лейтенант говорит правду, какой бы дикой и нереальной она не казалась и от осознания этого, у Винклера начинали холодеть пальцы.
— Хорошо, — с тяжестью в голосе и после ощутимой паузы произнес он, — в случае чего, мы будем к этому готовы. Но скажите, Бауэр, что, если там не окажется ничего подобного? Что, если там будет что-то другое, совершенно не интересное вашей линии поиска?
Конрад вздохнул:
— То, что я скажу сейчас, — полушепотом сказал он, — является частью моих личных, секретных инструкций, поэтому прошу, отнеситесь к полученной информации в крайней степени ответственно. То, с чем мы можем здесь столкнуться, может быть крайне опасно, поэтому, в случае если я, в связи с какими-то быстрыми и неуправляемыми событиями, не смогу что-то успеть закончить, пусть за меня это сделает кто-то из вас. Это не шутка, господа.
Бауэр окинул задумчивым взглядом присутствующих:
— Действительно хорошо, что у нас есть свободное время, — продолжил он, — я вот сейчас подумал, …а ведь на самом деле, не сама ли судьба намекает мне, чтобы я подстраховался посредством вас? Только не нужно на меня так смотреть, всех секретов я вам все равно не открою.
Ну что ж, дабы не опускаться к скучному и длинному описанию деталей, я изложу вам только основное: запомните, господа, в том случае, если нам ничего не удастся добыть из курганов, а такое вполне может быть, как вы, Винклер справедливо заметили, нужно сделать все, чтобы после нас больше уже никто не смог даже найти эти курганы. Понимаете, о чем я говорю? Кто станет искать что-то в курганах, если их и в помине нет? Закончится работа, со мной или без меня – нужно все сровнять с землей! 
Фридрих, мы знаем друг друга уже достаточно давно, и в прошлый раз я был гауптманом, а вы, по сути, моим подчиненным, посмотрите на меня, вы точно понимаете то, о чем я говорю?
— Думаю, что понимаю, — задумчиво ответил командир группы, — проще говоря, если мы не сможем каким-то образом достать спящую там Силу, то нам нужно чтобы после нас русские или кто-то другой никогда не смогли этого сделать?
— Все верно, — заключил «Крестьянин», — останутся только отметины на наших секретных картах, а курганов после исследований быть не должно. Момент! Тише, похоже кто-то идет к дому...
Часть 2 Полыни горький цвет
Глава 1
Майор Эрих Ремер, помня опыт прошлых дней, дал выспаться квартировавшим у него в Правлении офицерам. Вообще, ему очень нравилось это слово «Правление», переведенное ему Юзефом, как Vorstand.
В самой большой комнате, где перед портретами коммунистических вождей, еще совсем недавно проходили общие собрания колхозников, он обустроил себе большую приемную, начисто освободив нижнюю часть зала от ненужных скамеек. По его мнению, это было бы в крайней степени глупо – собираться с крестьянами и спорить о чем-то, или что-то выяснять, а еще, не приведи господи, судить кого-то за провинности.
Ремер был твердо уверен: все равно, будь то времена царей и королей, буржуа или коммунистов, заигрывать с крестьянами – дело последнее. Во всяком случае, сам майор этого делать не собирался ни в коем случае. И в самом деле, стоит ли менять шаблон организации германского порядка, не раз доказавший свою состоятельность? На этих территориях, отошедших в пользование Рейха, все будет строиться иначе, чем в Vaterland. Германия не станет лицемерно обманывать крестьян, обещая им на всякого рода собраниях или съездах светлое будущее за какие-то эфемерные трудодни. Больше никаких шумных посиделок! Скамейки для них выбросить вон! Хочешь достойно жить – старательно работай и получай деньги.
По мнению майора Ремера, высказанному накануне гостям вслух и получившему у них полное одобрение, коммунисты поступали глупо. Какой смысл высылать несогласных работать лентяев и демагогов куда-то в Сибирь? Ведь это до крайней степени невыгодно!
Взять, скажем, какого-нибудь ничего не производящего еврея, покупающего подешевле товар в одном месте и продающего его в другом дороже. Какой смысл отправить его с семьей к Уралу, обеспечить им транспорт? Затраты, затраты, затраты! Нужно же обустроить их там хоть как-то? Опять вложения, причем впустую. Они все равно не будут работать, это же евреи! Начнут, будто стая голодных галок, на все окрестности поносить тех, кто выслал их с насиженного места и в результате государству придется бороться не с этой, отдельно взятой семьей озлобленных переездом евреев, а еще и с целым селом, которое они смогут настроить против Германии! А уж это-то они умеют делать, как никто другой! Они целые страны способны стравить, не то взбудоражить возмущением какое-то село с доверчивыми славянами.
«Нет, — повторял майор Ремер, — это экономически и политически невыгодно. Гораздо дешевле и, заметьте, поучительнее, сразу же расстрелять тех, кто исподтишка, или во все горло начинает возмущаться. И не надо никуда их возить. Зарыли и забыли. Конечно же, здоровая полемика в каких-то хозяйственных вопросах это даже интересно, но разве возможна она, здоровая полемика, с евреями? «Иуды» способны обмануть самого дьявола, чему в мировой литературе имеется немало примеров».
О, в тот момент, когда рассуждения майора коснулись литературы и чтения, он глубоко и с сожалением вздохнул. Сказать одной скупой фразой: «Эрих Ремер любил читать», означало не сказать ровным счетом ничего.
Он всегда читал взахлеб, читал с детства, все свое свободное время. Это происходило беспрерывно до тех пор, пока, в огромном списке литературы он, сначала просто из любопытства, а потом уже и с интересом не углубился в смысл статей и работ лидеров Национал-социалистической немецкой рабочей партии, благо дома, у отца, этого материала было всегда предостаточно.
Вскоре Эрих стал вместе с отцом посещать их собрания и вошел в круг активных членов одной из ячеек. Его очень вдохновляло – стоять у порога событий, переворачивающих окружающий, затхлый мир к чему-то непонятному, но бесспорно лучшему. Молодой Ремер был просто уверен в том, что эти события обязательно будут отображены в современной литературе, иначе не могло и быть, а это значило, что он должен был сделать все, чтобы в этом поучаствовать.
Время шло, Эрих все больше увлекался общественной деятельностью, что, несомненно, шло в ущерб чтению.
Потом началась военная служба: Франция, Дания, Польша и, не идущая ни в какое сравнение со всем этим советская Россия. Впрочем, если говорить откровенно, сейчас, когда ритм боевых событий сменился с безумного кавалерийского галопа, на расслабленный шаг дремлющей лошади, Эрих легко мог себе позволить чтение, но прибывшая несколько дней назад особая группа всячески отвлекала его от книг и газет. Вот уже который день они, пользуясь тем, что непогода не позволяет заниматься курганами, каждый вечер приглашали его в компанию: поиграть в карты, покурить, поговорить и, разумеется, выпить.
О, как же трудно было майору сегодня просыпаться, но, как лицу должностному ему требовалось всегда блюсти порядок и пунктуальность. На сегодняшний день у Ремера были намечены дела, коим не имели права помешать ни дурное самочувствие, ни утренний дождь.
Майор, проживающий в одном доме с переводчиком Юзефом, а также солдаты армейской разведки Отто Гафна вместе с командиром, были расквартированы вблизи Правления. Как уже говорилось, в самом Vorstand, в боковой комнате, где стояли пустые советские сейфы и шкаф с нишами из-под каких-то картотек, жили только офицеры специальной группы.
Исполнение секретных директив командования никто не мог отменить, будь они хоть трижды противоречивы, поэтому, для исполнения одной из них еще вчера Эрих Ремер распорядился вызвать к себе для беседы кого-нибудь из представителей евреев, проживающих в Легедзино.
В «приемной» было пусто. «Приемной» майор называл тот самый зал заседаний, в котором на похожем на сцену возвышении в виде литеры «Т» были установлены два длинных, дощатых стола, сидя за которыми он частенько принимал местных посетителей, доносящих на своих односельчан. В помещение было пусто, значит, Юзеф с приглашенным главой еврейской общины задерживался.
Где-то в глубине коридора были слышны глухие голоса людей Винклера. Ремер, стараясь шагать так, чтобы его приближение было слышно, прошел краем зала, и вскоре добрался до тонкой двери своих гостей. Бодрые возгласы офицеров, доносящиеся из-за нее, говорили о том, что вся их веселая компания уже давно на ногах. Эрих постучал и толкнул сворку:
— А вам все нипочем, — снимая фуражку и пригибая голову так, чтобы не задеть ей низкую для его роста перекладину, с наигранным укором заметил майор, — где вас, черт возьми готовят к подобному? Должен признаться, что лично у меня в голове стоит такой звон, будто я спал под церковным колоколом.
— Не судите себя строго, Ремер, — хмуро поприветствовал его гауптман, — мы все сегодня спали в одной «церкви». Наверное, нам все же придется поменять поставщика шнапса…
— Или хотя бы начать пить его меньше, — тихо заметил лежащий у дальней стены медик группы.
— Не слушайте его, — отмахнулся Винклер, — я так понимаю, что вы пришли по тому делу, о котором мы толковали вчера? Или…
— Да, — кивнул майор, — так и есть. Думаю, ваш опыт, гауптман, мне может сегодня здорово пригодиться. Вы могли бы выйти и выслушать меня, или у вас дела?
— Какие дела? — намекая на плохую погоду, кивнул в сторону окна Винклер. — Дождь зарядил еще с ночи, все опять развезло. Весь день будем валяться в этих чертовых пружинных кроватях. Спасайте нас от скуки, Ремер, не то мы сдуреем в этой каморке…
Они вышли в зал, где по-прежнему было пусто и только флаг Германии да, расположенные позади него на стене портреты фюрера и доктора Геббельса молчаливо взирали на их передвижение к Т-образному столу.
— Два портрета, это хороший улов, — пошутил, кивая на стену Винклер, усаживаясь напротив хозяина «приемной», — обычно для малых сел раздают лишь увеличенную карточку фюрера и флаг.
— Да уж, — улыбнулся Ремер, — нам повезло больше. Дело в том, что в штабе каким-то образом оказался большой комплект фотопортретов. Мы, пользуясь случаем, разгрузили местный отдел пропаганды. Кому-то достался рейхсфюрер Генрих Гиммлер, кому-то рейхсляйтер Мартин Борман, а мне доктор Геббельс. Но, это все отвлекающие детали. Простите меня, Винклер, я бы хотел перейти к делу.
— Слушаю вас, — с готовностью ответил гауптман.
Ремер положил перед собой фуражку, пригладил волосы и встал:
— Винклер. Я хочу спросить вас. — Майор подошел к окну, не решаясь сразу задать интересующий его вопрос. — …Скажу сразу, дело это весьма щепетильное, а обратиться за разъяснениями мне больше не к кому. К тому же, я уверен, что у вас информации и опыта гораздо больше, чем у кого бы то ни было из пехотных офицеров. Так вот…
Вам, конечно же, известно, что перед теми, к кому отношусь я, и кого штабные порой называют «Punkt im Gel;nde », руководство ставит всякого рода задачи. Их список достаточно обширен: от простых, хозяйственных до самых глобальных, разумеется, лишь в рамках контролируемого региона. Собственно говоря, для обеспечения выполнения этих задач мы и поставлены, но порой…, — Ремер снова запнулся.
— Вы можете не стесняться, майор, все останется между нами, даю слово, — понизив голос, заверил гауптман.
— Тут такая ситуация…, — тянул Ремер, — некоторые секретные директивы…, я их просто не могу понять.
— Например?
— Ну вот, хотя бы сегодняшний случай. Вчера я, исполняя одно из «грифовых» распоряжений, через своего помощника Юзефа вызвал к себе старшего местной еврейской общины. Кстати, это хорошо, что они опаздывают – у нас есть возможность поговорить. Я опущу некоторые детали, циркуляр все же секретный, но не могу не спросить: вы знакомы с июльским документом по евреям?
Винклер не торопился с ответом. Несколько секунд он молчал, после чего расстегнул верхнюю пуговицу кителя и только тогда ответил:
— Знаком. Наверняка и вам известно, майор, что практически все из секретных распоряжений проходят через нас. Иначе просто не может быть, поскольку группы зачастую оказываются в таких ситуациях, что незнание некоторых секретных циркуляров может стоить нам жизни. Но ведь июльский документ по евреям уже четвертый…
— Все верно, — согласился Ремер, — ровно столько нам и доведено для исполнения.
— Чудесно, — удивился командир специальной группы, — и что же там не так? Лично для меня все понятно.
— А для меня нет, — признался майор, — потому и хочу поговорить с вами, получить какие-то разъяснения.
— Спрашивайте…
Эрих Ремер вынул из кармана сигареты, вытряхнул одну, прикурил, а пачку бросил на стол:
— В опросных листах для евреев, — выдыхая к потолку табачный дым, начал излагать суть майор, — столько пунктов… Скажите, вы не знаете, на кой черт нам предлагается еще их и расспрашивать? Кстати, вам не приходилось читать наши докладные по проработке еврейского вопроса? Нет? О, это еще те отписки. То, что мы там отображаем, просто цирк. Но, — признался Ремер, — и это было вполне терпимо. Последнее же распоряжение… От него я попросту впадаю в ступор! Что может значить пункт: «лично отбирать и отправлять в Германию самых сильных, здоровых, чистокровных евреев, способных к воспроизведению потомства»?
Хочу напомнить, коммунисты уже делали что-то подобное, отправляя неугодных за Урал. Ни к чему хорошему это не привело. Зачем нам повторять эти ошибки? Мы победители, кто нас будет судить? Собрали это змеиное племя, вывезли в лес и расстреляли! Какой смысл тратить столько сил и времени?
— Эрих, — предчувствуя непростую беседу, начал вертеть в руках сигаретную пачку Винклер, — Вы ведь внимательно читали документ?
— И не раз, — с раздражением ответил тот.
— Чудесно. Тогда вы не можете не помнить, что там четко сказано: «признанные непригодными для транспортировки – полукровки, старики, больные и так далее, должны быть уничтожены на местах, без транспортировки». Что вас не устраивает?
— Отбор, — внезапно вспылил, обычно спокойный майор, — это чертово сито, через которое нам всех их надо будет просеять! Я просто не могу понять, зачем это делать?
Если бы я не знал политику Германии в отношении евреев, то подумал бы черт-те что. Складывается впечатление, что их, чистокровных, зачем-то хотят согнать со всей Европы в одно место, там тщательно перебрать, как семена, ну, а дальше… Я не знаю, что дальше, — признался вдруг Ремер. — Но ради смеха осмелюсь предположить нечто совершенно фантастическое. Скажем, к году 1948-1949-му, когда мы уже твердо обживемся в России, их, евреев, где-то соберется столько, что сгруппированный нами и, прошу заметить, их имеющий отменное здоровье кагал, впору будет отправлять завоевывать, а после и обживать какую-нибудь страну.
Кто там их издревле притеснял? Египет? Можно попробовать туда. Или лучше какие-нибудь государства послабее: Саудовскую Аравию, Палестину или Йемен…
Винклер продолжал задумчиво играться с сигаретной пачкой. За те дни, что они провели в Легедзино, он здорово сдружился с этим образованным, начитанным офицером. Что и говорить, в данный момент трещал по швам его долг сотрудника секретной службы, обязывающий Фридриха немедленно докладывать наверх и изымать из рядов армии тех, кто особенно углубляется в подобного рода рассуждения. М-да, многого, очень многого Ремер еще не знал, был доверчив, и только потому делал свои идущие вразрез с решениями командования выводы. Его пытливый, начитанный ум удивительным образом чувствовал пробелы в поступающей сверху информации.
— Жаль, Эрих, — произнес, наконец, Винклер.
— Чего вам жаль? — не понял майор.
— Мне жаль, что я не могу дать вам достаточно полный ответ по этому вопросу, но можете быть уверенным, и в этом, еврейском вопросе, как и в других, все глубоко взвешено и выверено. Спокойно, я подчеркиваю это, Эрих, «спокойно» выполняйте то, что от вас требуется и отбросьте все свои смешные фантазии о том, что евреи завоюют и заселят какую-то страну к 1949 году.
Мы сделаем все, чтобы в ближайшие пять лет их осталось на Земле не более трех процентов от того, что проживает сейчас. Сами подумайте, где им будет взять силы завоевать хоть кого-то? Все места, мой друг, из которых их изгоняли, уже давно обжиты: и Египет, и Палестина, и страна запретов  Йемен. А что касается вашего непонимания последних циркуляров, то лично я, как другу, могу лишь настоятельно посоветовать не стараться что-то понимать. Командуют делать так – делайте! Да, не спорю, это грязная, но, поверьте, в немалой степени это еще и необходимая работа…
В этот момент взвизгнули разбухшие от дождя входные двери, и в темном тамбуре на короткое время появился свет:
— О, господин майор, простите, — входя и стряхивая с солдатской накидки на сухой и пыльный пол целый водопад, извинялся Юзеф, — по дорогам текут настоящие реки. Мы опоздали…
— Ничего страшного, — все еще обдумывая услышанное, ответил Ремер, — мы с гауптманом провели время за интересной беседой, господин Калужинский. А я смотрю, вы не один?
Винклер только сейчас разглядел, что позади массивной фигуры поляка прячется кто-то еще. Накрывшись с головой куском мокрого брезента, незнакомец не торопился открыть свое лицо.
«А ведь Ремер хитрец, — наблюдая за вошедшими, подумал Винклер, — сам вызывал старшего от еврейской общины, а тут так искренне удивляется, «кого это привел помощник»?
И Юзефа он называет «господин» и по фамилии тоже не просто так. Наверняка, чтобы добавить веса авторитету поляка. Евреи, а через них и селяне очень скоро будут знать, что майор относится с большим доверием к переводчику. Да и фамилия старинного дворянского рода Калужинских возможно еще не забыта на этих землях. Местные, замечая, как Ремер относится к поляку, будут побаиваться того и слушаться, а майору вскоре можно будет отдавать распоряжения, лежа на кровати. Умно…».
— Это Леонид Круцко, господин майор. — Пропуская вперед приглашенного и легонько подталкивая того к центру зала, отрекомендовал гостя помощник. — Должен признаться, у меня возникли …, — поляк замялся, — некие проблемы с тем, чтобы их община, наконец, определила кого-то из старших для разговора с вами.
— Что так? — Удивился Ремер. — Обычно в любой, даже самой малой группе «избранного народа» всегда есть и духовный, и светский руководитель. Выходит, Юзеф, одно из двух: либо они не уважают моего помощника, либо, что скорее всего, — пошутил офицер, — они выстроились в очередь к нам на прием?
— Нет, — заметно багровея и бросая колючий взгляд на застывшую перед его носом голову гостя, криво улыбнулся Калужинский. — Дело обстояло иначе. Я еще вчера вечером, по совету лояльных к нам односельчан, пошел к указанному ими дому, где проживает самая большая и уважаемая семья евреев.
Считаю нужным сказать, господин майор, приняли меня там весьма своеобразно. Как в сказке Вильгельма Гауфа «Еврей Абнер, который ничего не видал». Передо мной ломали комедию и, как только могли, тянули время… Да, Круц?
Еврей, слыша свою настоящую фамилию, дернулся.
— И тем не менее, — продолжал Калужинский, — пока кто-то из родичей Круца бегал куда-то, а я, между прочим, видел это в окно, и пока кто-то шептался в соседней комнате, я нашел в себе силы добиться того, чтобы откровенно валяющие дурака евреи сегодня утром выделили на прием к вам кого-нибудь из своей общины.
Лейба, — Юзеф нагнулся к мелко дрожащему, мокрому брезенту, плотно покрывающему голову приглашенного, — вам передали мою вчерашнюю просьбу? К сожалению, я не помню, были вы там или нет. Так вот, я – помощник майора Ремера, настаивал вчера на том, чтобы тот, кто придет к нему на прием, взял с собой список всех евреев, проживающих в селе от мала до велика. Вы принесли этот список?
Лейба медленно обернулся и поднял взгляд на Калужинского. Поляк повторно начал багроветь.
— Нет? — Выпучил глаза Калужинский. — То есть, вы думали, что будете изображать передо мной тех, кого не тысячу лет назад, а только что выгнали из Египта, и я поверю? Почему вы думаете, что на распоряжение майора Ремера можно просто плюнуть? Лейба, если я все правильно понял, ваша община просто показала свое отношение к новой власти…?
Винклер не без удовольствия смотрел на разгорающуюся перед ним драму. Он, в отличие от Ремера, очень хорошо знал русский язык. «Смешно, — думал он, — неужели евреи и в самом деле думали, что, как обычно, прикидываясь простаками, можно легко отделаться от этого распоряжения? Похоже, они и близко пока не представляют, с кем имеют дело…»
— Винклер, — тихо обратился к гауптману хозяин «приемной», — вы можете хотя бы в трех словах объяснить мне, что там за крики в нашем зрительном зале?
— О, — глядя в сторону тамбура, хитро улыбнулся Фридрих, — дело непростое, майор. Евреи выказали вам…, нет не вам – всем нам неуважение.
— Да что вы? — Неподдельно удивился Ремер. — Вы не шутите?
— К сожалению – нет. Если вкратце, то все обстоит так: ваш помощник вчера сходил к их старейшинам. В доме, куда его отправили, перед ним откровенно валяли дурака, но, несмотря на это, он все же передал им ваше распоряжение – прислать сегодня кого-нибудь из старейшин сюда на прием, причем, — заметил гауптман, — не просто прислать, а еще принести список всех евреев села.
— Все верно, — кивнул, глядя на Юзефа, продолжающего в это время выговаривать какие-то неприятные вещи в адрес приглашенного, майор, — я именно это и просил его им передать. Но, судя по тому, что Калужинский орет на этого жертвенного агнца, списка нет?
Глаза Ремера сузились, голова наклонилась вперед. Он выглядел в крайней степени угрожающе.
— Винклер, — тихо выдавил через зубы майор, — а вот теперь скажите мне, как после всего этого их можно еще и сортировать?
Гауптман так ловко подбросил над столом сигаретную пачку, что она почти стала на ребро. Глядя, как она все же упала, Винклер разочарованно ответил:
— Эрих, я думаю, что если в довесок к расстреливаемому шроту вдруг где-то в лесу останется еще и кто-то из тех, что считает себя способным хитрить или обманывать новую власть Украины, никто не станет за это вас строго судить. В конце концов, это вам решать, кого и куда распределять.
Однако мы теряем время. Плохо, что вы не знаете русского, мой друг, а именно сейчас это играет на руку хитрецам-евреям, а проучить их нужно немедленно. Поверьте, для любого Иуды не составит труда перевернуть любую ситуацию в свою пользу, а ставить их на место посредством переводчика, все одно, что утолять мучительную жажду через соломинку.
Думаю, что за ночь они все обмозговали и, на основании сделанных выводов, четко выстроили свою линию защиты, но в одной вещи они просчитались.
Первое, — Винклер хитро подмигнул майору, — евреи не знали, что здесь есть офицер, владеющий русским свободно, а второе, никто из них и подумать не мог о том, насколько жесткий парень ваш переводчик. То, что вы рассказали позавчера об истории его семьи, сейчас в полной мере выливается на голову этого несчастного еврея. Все верно, нужно дать Юзефу возможность сейчас отыграться: и за их доносы на отца, и за кляузы в воеводство на якобы немку мать, что работает на германскую разведку.
Смотрите, как раз сейчас подходит нужный момент. Прошу вас, дайте мне выйти не сцену, Эрих. Я младше по званию, у вас появится люфт. Потом этот бедняга сможет сказать своим: «представляете? Эти меня чуть заживо не разорвали! Что же будет, если сам майор разозлится?»
Ремер задумался:
— Что ж, — наконец, согласился он, — наверное, это правильно. Приступайте.
Гауптман отбросил в центр стола надоевшую ему игрушку – пачку сигарет, и медленно поднимаясь, выпрямился во весь свой гигантский рост.
— Юзеф! — Звенящим баритоном прогремел он в отдающих эхом стенах. — Давайте сюда этого негодяя!
Поляк на короткое время опешил, но быстро пришел в себя, развернул и, подталкивая ступающего на ватных ногах еврея в спину, направил того к «сцене».
— Достаточно испытывать наше терпение! — Делая шаг вперед, прогремел Винклер. — Идите ближе и снимите капюшон, когда подходите к офицеру германской армии…
Еврей отбросил назад брезент и у гауптмана едва не случился сердечный приступ! Бог мой! Перед ним стоял Пауль Йозеф Геббельс – министр пропаганды и президент имперской палаты культуры Германии.
Было слышно, как где-то за спиной Винклера начал медленно подниматься Ремер. Гауптман быстро оценивал ситуацию и старался выглядеть невозмутимым, но, черт возьми! Как можно было описать то, что творилось сейчас у него в голове! Мысли носились в ней и гудели, как растревоженный пчелиный рой: «Это проверка? Да нет же. Откуда он здесь? Какие еще есть версии? Стоп! Все просто, фюрер сейчас в Умани. Что если предположить будто его министры проверяют на местах расквартировавшиеся здесь войска? Вздор! — отмахивался от этой версии Винклер. — К чему им такие небезопасные спектакли? Ничто не заставит «голос фюрера» рядится в бедного еврея. Что-то здесь не так. Министр Геббельс не еврей, в противном случае фюрер не держал бы его рядом с собой, но этот человек, что стоит рядом с Юзефом, он ведь на все сто еврей? Еще какой, породистый! Лицо не переделаешь, на нем все написано…».
Винклер, стараясь делать это спокойно, обернулся и посмотрел на фото Министра пропаганды, висящее позади него на стене. «Черт возьми! — с трудом сдерживая себя, чтобы не сказать это вслух, подумал он. — Одно лицо, волос в волос! …Думай, ду-умай, Фридрих. …Постой, если в зале сам Йозеф Геббельс, отчего же тогда он молчит?»
Гауптман снова посмотрел на стоящего внизу человека и невидимая рука, сдавившая его сердце, стала разжимать свои холодные пальцы. «О нет. — Говорил он себе. — Министр не мог выглядеть в присутствии офицеров Абвера подавленным и испуганным. Затравленный, отсутствующий взгляд, мелкое нервное сокращение мимических мышц, дрожащий подбородок… Стоящий внизу человек, хоть и скрывал это, но бесспорно находился во власти страха.
— Что скажете? — не найдя ничего лучше, обратился к гостю Винклер нейтральной фразой.
Тот, кого Калужинский называл Лейба, поднял взгляд от пола и скользнув им по стоящему на возвышении офицеру, моментально оценил обстановку и превратился в того, кого всегда хочется жалеть. «Такая видимая покорность – один из главных козырей евреев, — заметил про себя гауптман. — Мне известен этот ход. Хо-го! — не подавая виду, тихо возликовал он, — какая фантастическая глупость! Это никак не может быть Министр. Он ни в коем случае не стал бы затягивать этот хорошо известный немцам еще с Польской компании еврейский спектакль: «я сиротка – не обижайте меня». Ну нет, Лейба, или как тебя там? — снова набрался решимости Винклер. — Тебе случайно дали возможность говорить, но ты ей, слава богу, не воспользовался. Теперь держись…»
— Это верх неуважения, Юзеф! — Вдруг надавил на и без того звенящую медь в своем голосе гауптман. — Неуважения к майору, ко мне, к вам, ко всем нам, к Германии, наконец!
Списка евреев нет. Нас проигнорировали? Хуже того, их посланник даже не желает говорить с нами. Посмотрите, Юзеф, а ведь он изучает нас, прислушивается, анализирует, стараясь внешне выглядеть перепуганным. Слышите меня, господин Калужинский, я сказал «старается выглядеть». А ведь он нас совсем не боится, просто изучает.
Ну, что же, — вознегодовал офицер, — все понятно! Сформулируем это так: «мы при коммунистах не особо высовывались и при вас, германцах, как-то пересидим», верно?
— Пан офицер неправильно меня понял…, — наконец, произнес хоть что-то еврей, но сделал это настолько тихо, что даже стоящий позади Юзеф повернул к нему голову и стал прислушиваться. — Я могу объяснить, отчего у меня с собой нет списка…
— Хватит! — вскинул руку гауптман. — Только не пытайтесь нами манипулировать, — не ослабляя своего тона, продолжил он. — Говорите громко! Слышите? Так, чтобы я больше ни разу не вознамерился переспрашивать вас или вслушиваться. Мы все это проходили, Лейба. Человек говорит тихо, слушатели вынуждены молчать и вслушиваться, идя тем самым на поводу говорящего. А вообще – достаточно уже разговоров, теперь будут только дела. Вот вам наш ультиматум! Нам нужен список евреев села… А, — отчаянно махнул рукой Винклер, — тащите этого барана сюда, Юзеф! За стол…
Поляк, как клешнями сдавил худые плечи Лейбы и, по сути, внес его на возвышение. Не успев даже опомниться тот вдруг понял, что уже сидит на скамье, а на столе перед ним лежит лист бумаги и остро отточенный карандаш.            
— Будем учиться правильно понимать распоряжения новой власти, — криво ухмыляясь, сел напротив него высокий офицер, — только без дураков, Лейба, слышишь?
Если вдруг окажется, что ты не умеешь писать по-русски, или я не смогу прочесть имя или фамилию хоть кого-то из твоего списка, пеняй на себя! Да, — не дав еврею даже открыть рот, наседал немец, — а теперь уясни главное, заруби себе на длинном носу: без списка, наш дорогой гость, ты выйдешь отсюда, как говорят русские «только вперед ногами»! Веришь мне?
И еще, после получения этой ценной бумаги, ты пойдешь с нашими солдатами в село, по указанным тобой домам. Все увидишь сам. Если ты кого-то выдумал, то есть его нет физически – допустим, умер, там же, на месте пристрелят кого-то из ваших, чтобы устранить несоответствие. Так что ты не торопись, Лейба. Пиши: где стоит дом, кто живет, степень родства и примерный возраст. А мы потом посчитаем, сколько всех евреев в селе.
— Я…, — бегал глазами по фигурам присутствующих Круц, — могу ошибиться…
— Не можешь! — Снова вскричал офицер, отвешивая еврею слева такую увесистую оплеуху, что Лейба едва не упал. — Ты не можешь ошибиться, идиот! Твоя ошибка, это чья-то смерть, пойми это, наконец! Приступай, немедленно. Как там его фамилия, Юзеф, …Круцко?
— Он Круц, — тихо поправил Винклера поляк, — Круцко их зовут на здешний манер.
— Пусть будет Круц, — глядя исподлобья на взявшего карандаш и начавшего писать еврея, заключил гауптман и тут же зло рассмеялся: — Вот же змеиное племя! — обращаясь к Калужинскому, кивнул он на бумагу, — правы те, кто говорит, что все они Иуды.
Почему ты, сучий выблюдок, первой написал чью-то чужую фамилию? Я тебя спрашиваю! Первой там должна стоять твоя фамилия – Круц!
Глава 2
В том, что слова офицеров германской армии не расходятся с делом, Лейба Круц убедился уже завтра утром. 27 августа майор, переводчик и солдаты явились к нему в дом с рассветом. Ничего не говоря, они выгнали во двор всю его семью, и тут же всех пересчитали по головам и сверили со списком. Но это было только начало, настоящий кошмар начался позже.
Перепуганные тем, что накануне им рассказал Круц, многие из общины не выдержали и незаметно покинули село, чтобы переждать эту странную «сортировку». Недосчитавшись в следующем же доме сразу двоих, подходящих для отправки на трудоустройство в Германию, рассердившийся майор передал через переводчика: «Вас предупреждали, теперь уповайте сами на себя». По приказу Ремера солдаты тут же забрали недостающее количество людей, изъяв его из большой семьи несчастного Лейбы.
Дальше – хуже. В шести последующих домах из списка не хватало уже целых восемь человек! Это привело к тому, что ближе к полудню дом Круца попросту опустел. Отца, мать и тетю Рахель тоже забрали. Их, вместе с другими пожилыми сразу же увезли на земляные работы куда-то в сторону Умани на грузовиках, прибывших с рассветом из города. Все остальные домашние, включая детей, оказались среди тех, кого под угрозой оружия загрузили в оставшиеся, крытые тентом машины. Трое из тех, кого не досчитались гитлеровцы, видя все это из леса, не удержались и бросились к оцеплению. Немцы не пустили их к машинам, но и домой Менделям идти тоже не разрешили. Аарон, Аува и Роза вынуждены были сидеть под стволами автоматов возле Правления.
Вскоре под вой плачущих в кузовах женщин и детей все грузовики плотно зачехлили и, в сопровождении нескольких мотоциклов с пулеметами, отправили куда-то в неизвестном направлении.
Глядя на это, легедзинцы заметно приутихли. Большинство из них с самого утра толпились у колхозной конторы, едва только прошел слух о немецком произволе по отношению к евреям. Люди, до этого часу не стеснявшиеся обсуждать в голос действия фашистов, вдруг дружно смолки.
Как только военные машины скрылись из виду, солдаты по команде майора прекратили держать цепь и окружили несчастных Менделей. Сутулого, худого Аарона, пышнотелую Розу и старуху Ауву подхватили под руки и поволокли куда-то за Правление.
Чуя неладное, легедзинцы, переглядываясь, отправились следом за ними. Солдаты не препятствовали этому, но предупредительно держали селян на расстоянии. Двое немцев вдруг отделились от своих товарищей и направились к странной, многоколесной машине. Вскоре, собравшиеся в саду за Правлением легедзинцы видели, как те же солдаты вернулись, держа в руках добротные, клепанные лопаты.
Аарон, Аува и Роза находились в плотном кольце немцев, и селяне какое-то время не видели того, что там происходит. Но вот солдаты начали понемногу расступаться, и любопытство жителей тут же густо смешалось с ужасом. Евреи копали яму, причем ни у кого из легедзинцев не возникало никакого сомнения относительно того, для чего она была нужна. По мере того, как мужчина и две женщины все глубже погружались в глубину, вначале гул, затем ропот и, наконец, тихий шепот, какое-то время словно ветер летающий среди растерянных селян, постепенно сошел на нет. Казалось, что умолкли даже птицы.
В момент, когда евреев уже не стало видно за брустверами свежевырытой земли, из молчаливо окружающего это место кольца солдат к легедзинцам вышел высокий офицер.
Это был один из тех, что приехали сюда недавно. Крепко сбитый, с хитрым прищуром. Он окинул собравшихся недобрым взглядом, сплюнул на землю, после чего, поправив высокую фуражку, обратился к селянам на чистом русском языке:   
— Все вы должны понимать, что здесь происходит! Эти люди, что копают землю, сегодня предали своих родичей, отправившихся строить новую, процветающую Германию, частью которой стали теперь и вы.
Запомните – майор Ремер, его помощник, его солдаты, я, все мы будем относиться с большим уважением к вам, к простым, трудящимся людям. Нам все равно, где они живут, здесь, или вблизи Гамбурга. Но точно также я должен заметить, что мы будем безжалостно истреблять всех предателей и их пособников.
Мы вчера честно и открыто заявили представителю евреев вашего села о том, что будем набирать добровольцев для переселения в Германию. Вы спросите: «почему именно их, евреев?» Поверьте, если кто-то из вас также пожелает туда уехать работать, мы не будем чинить никаких препятствий. Все имеют право быть счастливыми. А что касается представителей еврейской общины, отобранных для переселения, то тот человек, что предоставил нам их списки, за день до того заявил, что большинство евреев, едва только они услышали о возможности поехать в пустующие села Германии и недурно заработать, сразу же высказались за переселение.
«Неправда это, — выкрикнул кто-то из толпы, — чего ж они тогда так кричали, когда их грузили?»
Офицер тут же поднял руку, останавливая подавшихся вперед солдат, готовых моментально отыскать и схватить крикливого.
— Дело в том, — на удивление спокойно ответил офицер, — что все они настаивали, чтобы мы обеспечили им перевозку их домашнего добра. Сами понимаете, что Германия не станет этого делать. Пришлось нам взять на себя смелость и таким способом поднять их с насиженных мест.
Перестаньте шуметь и слушайте меня внимательно! На наших землях никто не запрещает крестьянину иметь хоть сто коров, если он в состоянии столько содержать. Уже через год, два, а самые ленивые из этих евреев через три-четыре отстроят себе дома и вырастят такие хозяйства, что вам и не снились! Никто из них уже через месяц не вспомнит того, что произошло сегодня, поверьте. Да и что вам до них? Все евреи здесь, в Украине, приезжие, не коренные. Этот народ, как и цыгане, бродит по всей земле, и не может найти себе приюта. Мы только помогаем им…
«А нам?» — снова не удержался крикливый.
— Вы здесь хозяева, — широким, властным жестом махнул рукой офицер. — И не забывайте, для вас теперь вокруг Германия. Очень скоро всем крестьянам будет дана возможность брать в аренду землю, выкупать ее, трудиться на своей, частной ниве, обрабатывать ее и продавать свое, личное зерно. Ждать осталось совсем недолго. Еще немного, и мы окончательно добьем коммунистов, а после того возьмемся поднимать с ног украинского, белорусского и русского хозяина. Они и их семьи получат достойные блага за свой честный труд, а вот с предателями…, — офицер вполоборота кивнул в сторону ямы, — разговор будет коротким.
Представителю еврейской общины накануне было сказано, что сегодня мы будем сверять предоставленные нам списки. Эти трое копающих – только часть из тех, кто по какой-то причине спрятался. Возможно, я не могу утверждать наверняка, но предположу, что эти евреи могли иметь желание остаться и прихватить что-то из земли и у вас, в довесок к тому, что их семьи приобретут там, в Германии. В любом случае, все они, в том числе и тот, кого нам рекомендовали, как главу общины, знали, что будет грозить ослушавшимся! Я считаю, что люди, которые ни во что не ставят наше решение, слово главы общины, свой народ, наконец – просто обязаны понести за это наказание.
Это хорошо, что есть в вашем селе и другие, сотрудничающие с нами. Nach au;en Juden ! — скомандовал солдатам офицер, и часть из них, сгруппировавшись возле ямы, схватила за руки и вытащила наверх несчастных Менделей. Гитлеровцы поставили их у бруствера.
Общавшийся с селянами офицер и подошедший к нему майор о чем-то тихо беседовали, пока оставшаяся часть солдат снова становилась в оцепление перед крестьянами. Та небольшая группа военных, что вытаскивала евреев из ямы, выстроилась в шеренгу в двадцати шагах от них. Немного повозившись с оружием, солдаты замерли на месте и приготовились стрелять.
Увидев это, Аарон, Аува и Роза молча прижались друг к другу. По рассыпавшейся в саду Правления толпе местных жителей пролетел недовольный гул.
— Тихо! — Крикнул, поняв руку Юзеф, помощник майора. — Сейчас господин Ремер будет говорить с вами! Если будет так же шумно, вы ничего не услышите…!
— Нет, нет! — Не дал ему закончить тот офицер, что рассказывал селянам о переселении евреев в Германию. — Говорить буду только я! Так вот, — он также поднял руку, — если вы не хотите меня слушать, я сейчас же дам команду, и солдаты расстреляют этих предателей безо всяких объяснений. …Замолчите и не возмущайтесь!
Самые горячие из вас тоже запросто могут оказаться в яме! Kurze Salve in den Himmel! — Выкрикнул офицер и двое из солдат оцепления, разом погашая нарастающий шум толпы, выстрелили в воздух. — Слушайте же! — Снова привлекая к себе внимание, продолжил офицер. — Повторяю, нам было бы проще расстрелять их, но! Чтобы показать вам истинное лицо евреев, соседствующих с вами, мы немного продлим это мероприятие.
Пусть мне придется пойти против принятых правил, но я вынужден это сделать! Вот, смотрите, — немец поднял вверх бумагу, исписанную синим карандашом, — здесь несколько имен и фамилий ваших односельчан, которые так называемый глава еврейской общины сразу же внес в список переселенцев на Запад. Замечу – вас, малороссов, вместо своих соплеменников. Всем слышно?!
Ну не странно ли вам, что первыми он вписал не жидов, а данные тех, кто только имеет еврейское имя, темные волосы, или чем-то досаждал этому бесчестному человеку. На ваше счастье мы, потомки арийцев, знаем об их коварстве, поэтому все перепроверили. Никто из них, слышите, ник-то не имеет в своих жилах их подлой крови.
Что ж, справедливость должна восторжествовать! Пусть эти люди выйдут сюда: Матвей Бабий, Моисей Бараненко и Степан Кривонос.            
После этих слов немцам уже не было нужды бороться с шумом. Легедзинцы умолкли сами, невольно отыскивая глазами тех, кого назвал офицер. Пришлось всем троим выйти и отправиться к зовущему их жестом офицеру.
— Смотрите, люди! — Шагнув в сторону, указал на приближающихся к нему легедзинских мужчин тот. — Это только первые из списка. Но там есть и другие!
Стоящие у ямы Иуды, те, кого вы считали добрыми соседями, для того, чтобы выгородить своих соплеменников, легко готовы подставить под удар любого из вас.
«Да яки воны добры соседи? — возмутился кто-то из-за деревьев. — Дня того не було, щоб десь не обдурили простого хохла…»
В саду прокатился ропот. Одни считали, что евреи и в самом деле много хитрили себе в угоду, а другие только тихо возмущались: «Так що ж, за це треба стріляти?»
Офицер дал возможность селянам выговориться, после чего, снова взял слово:
— Повторяю, …тише! За подобное, мы не просто могли бы, мы обязаны расстрелять тех из жидов, что предали честных трудящихся. Скажу больше. Далее мы так и будем делать. Я не вижу причин для каждодневных объяснений того или иного решения администрации села. Нам, в конце концов, надо строить огромную страну, сжаться в кулак, а не рассыпаться на тяжбы и разбирательства по любой выходке евреев. А теперь, внимание…!
Офицер подозвал к себе кого-то из солдат и спросив его: «Waffen bereit? », кивнул в сторону стоящих рядом крестьян и скомандовал: «Gebt Ihnen ».
Тот, кому отдали распоряжение, подошел к своим товарищам, взял у них три автомата и, приблизившись к вызванным Винклером из толпы мужчинам, поочередно вручил каждому из них оружие.
— Эти евреи – ваши враги, — сказал в спину опешивших селян офицер, — их собратья писали коммунистам на вас доносы. У нас в руках сейчас часть местного архива. Если вы не верите, приходите после этого скорбного мероприятия в «Приемную» майора Ремера, мы дадим вам почитать эти «труды».
Поверьте, если бы не германские войска, большевики в скором времени отобрали бы у ваших семей все, и это вы сейчас стояли бы у той ямы. Запомните, люди, еврейские доносы страшнее любого оружия! Итак, смелее! …Просто прицельтесь и нажмите курок…
Влажный после затяжных дождей воздух, разогретый щедрым августовским солнцем, вызывал невыносимую духоту. В саду, в звенящей тишине, гулял ветерок, но просторные, взмокшие от пота рубахи вооруженных немцами легедзинских мужчин были неподвижны. И Бараненко, и Бабий, и Кривонос стояли лицом к Менделям, направив стволы автоматов в землю и не было для них сейчас на всем белом свете ничего тяжелее этих угловатых, немецких железок.
В момент, когда время ожидания начало становиться невыносимым, офицер, что стоял у них за спиной, произнес:
— Что так? Не получается? Что ж, этого следовало ожидать. Nun gut. Soldaten, zu mir !
По его команде не меньше десятка гитлеровцев схватили легедзинских мужиков, отобрали у них оружие и поволокли к понуро ожидающим своей участи евреям. Через пять минут полуживых от страха Менделей притащили к офицеру, а стариков Бараненко, Кривоноса и с ними Матвея Бабия отволокли к яме, и оставили стоять там.
— Ну что? — Куражился с кривой ухмылкой офицер. — Теперь ваш черед, библейский народ. Geben Sie ihm Waffen , — кивнул он в сторону посеревшего лицом Аарона, и солдаты сунули в дрожащие руки еврея автомат. — Смотри, иудей, — направляя его за плечи в сторону стоящих у ямы легедзинцев, наставлял немец, — у тебя появляется единственная возможность спасти себя и своих женщин. Только не нужно тратить времени на спектакль о том, какой трудный выбор тебе сейчас предстоит. Простой и равнозначный обмен: трое гоев на троих ваших. Ты кто по профессии?
— Счетовод, — дрожащим голосом ответил Мендель.
— М, — улыбнулся чему-то офицер, — смотри, счетовод, не зевай. Кто знает, представится ли тебе еще одна возможность на такой выгодный гешефт! Это ведь сделка века! Скажешь – не выгодно? Убиваешь троих гоев, получаешь благословение своих богов, а я, так и быть, за это я отпущу тебя и твоих женщин на все четыре стороны. Правда, вам придется тут же бежать из села… Не думаю, что местные простят вам подобное, но за то останетесь живы.
Не верти головой, Иуда! Смотри вперед. Там твоя цель! …Не сможешь выстрелить – пеняй на себя. Ну же! Чего ждешь? Пали!
Аарон дернулся от тычка в спину, вскинул руки, навел автомат в сторону стоящих у ямы мужиков и несколько раз судорожно надавил на спусковой крючок. Выстрелов не было!
Мендель ясно помнил слова немца о том, что размен будет только троих – на троих! Он снова вскинул автомат и повторил попытку поразить цель, и еще! Еще! Еще!!!
— Хва-а-тит, — с трудом вырывая разогретое солнцем оружие из рук счетовода, процедил сквозь зубы офицер, — по-твоему мы идиоты – давать тебе заряженный «эмпэ »? Erneuern!  — Приказал он, и солдаты снова схватили всех Менделей и уволокли их к яме.
По пути назад немецкий конвой привел троих легедзинских мужчин, уже успевших попрощаться с жизнью. Ошарашенные происходящим крестьяне молчали. У каждого их них в голове творилось что-то невообразимое.
Офицер не рисковал подходить к местным близко и, улыбаясь, спросил на расстоянии:
— Ну что? Видели, кто есть евреи? …Вы для них скот, гои! Так было, и будет всегда. Именно этому их учит их священное писание – Тора. Для еврея творить зло, убивать и обманывать гоев, акумов – богоугодное дело. Да, счетовод?! — крикнул офицер в сторону ямы. — «Авде Кохавим УМазалот!» – АКУм, что в переводе значит – «поклонники звезд и планет».
Зарубите себе на носу, мужчины! Тысячи лет обманывать гоев-акумов, убивать их, продавая некачественные продукты, тихо стравливать между собой семьи и целые государства, давать деньги в тройной рост – все это для них благое дело. Что им гои – они, спасая свою вонючую шкуру, бросили даже своих соплеменников, хотя прекрасно знали, что подобное не сойдет с рук их общине.
…Возвращайтесь к своим семьям, гои, и помните этот день, день, когда жиды предали  вас дважды. Их списки с вашими фамилиями мы оставим у себя, добавим к архивам коммунистов, …в те самые папки с еврейскими доносами на селян. Кто знает, — офицер косо глянул на деда Бараненко, и тут же двусмысленно добавил, — возможно, кому-то из вас эти сведения очень скоро понадобятся. Хотя бы для того, чтобы «отблагодарить» всех доносчиков.
Бараненко, Бабий и Кривонос, не чуя под собой ног, побрели в сторону сада, где стояли, боясь шелохнуться, за живой цепью немецких солдат их односельчане. На бледных, взмокших будто от тяжелой физической работы мужчин смотрели, как на явившихся с того света. Где-то позади, как казалось далеко-далеко, слышался голос немецкого офицера: «Achtung! Sich anschicken! …Feuer!»
И вдруг грохнули выстрелы. Брызнули во все стороны затаившиеся в деревьях птицы, закричали женщины, прикрывая рты дрожащими ладонями, а стоящие в цепи солдаты, не давая возможности обернуться тем, кого только что минула смертная чаша, затолкали оторопевших мужчин в толпу остолбеневших от ужаса легедзинцев.
Перед свеженасыпанным земляным бруствером тут же засуетились немцы. Они торопливо засыпали яму, принявшую тела трех несчастных Менделей и не было у солдат на лицах ни сожаления, ни ненависти к убитым евреям, только одно желание – поскорее закончить с этим и убраться куда-нибудь в тень от набравшего силу солнца…

В понедельник 1 сентября немцы вдруг принялись копать самый большой в Легедзино курган. Выставили вокруг него жиденький караул, а на откосе за день отстроили небольшой дощатый сарайчик. Сельские знатоки сразу определили, что это вход в штольню, а значит, гитлеровцы планировали рыть аккуратно, бережно.
Из Умани приехали еще два грузовика солдат, привезли какие-то большие деревянные ящики, которые они сами разгружали, сами переносили и распаковывали. Местных к этим работам решено было не привлекать.
Едва только закончились дожди, безудержное доселе пьянство среди германцев прекратилось. Пили культурно и только вечером. Евреев в селе не осталось, и шинкарить приходилось тем, у кого был хоть какой-то опыт домашнего самогоноварения. Новая власть, в отличие от советской, не то не запрещала, а даже поощряла тех, у кого был знатный и чистый шнапс.
Говоря откровенно, тема высылки евреев, а особенно расстрела несчастных Менделей, долго обсуждалась селянами. Пожалуй, если бы не этот расстрел, то по мнению некоторых, ну хотя бы тех же самогонщиков, под немцем вполне можно жить. Но эта казнь…
Да, конечно, все понимали, идет война, солдаты убивают друг друга. Падают бомбы, стреляют танки, пушки, идет бой, погибают мирные люди, что тут поделаешь, и такое тоже случается. Но вот так, заставить вырыть самим себе могилу, а потом расстрелять безоружных…!   
Что же до самих фашистов, то они не особенно-то по этому поводу переживали и вели себя так, словно ничего особенного не произошло. Два дня к кургану возили с округи свежий лес, тут же его размеряли и пилили, после чего волокли в штольню. Из нее, к подножию, таскали носилками землю, а там несколько солдат тщательно ее просеивали, рассматривали и перебирали каждый камешек, что оставался на металлической сетке.
Все это было хорошо видно сельчанам, а особенно вездесущим и любопытным мальчишкам. Вечерами расквартированные вблизи Правления немцы снимали усталость с помощью самогона, а легедзинцы же, в это время собирались у дальних хат по скамейкам, и живо обсуждали меж собой все то, что видели и слышали за прошедший день. Все, как один сходились во мнении, что те многие несчастья, кои накличут на свои глупые головы гитлеровцы, тревожа древние могилы, будут им самой верной платой за все, а особенно за расстрел несчастных Менделей. Сказано же было еще стариками: «никогда не ройте курганов».
Дед Бараненко предостерегал пана Юзефа, когда тот расспрашивал старика о легедзинских захоронениях. Ведь не важно, где стоит курган. Людская молва утверждает, что копаться в них нельзя в любом случае. Калужинский, выслушав это, только улыбался, а еще заметил, де, у немцев есть офицер, что объехал половину мира и бывал в таких страшных местах, куда даже черт не совался и, раз еще жив он до сих пор, значит, всяко в этих делах смыслит побольше какой-то там людской молвы. Старик не стал спорить с поляком. В конце концов, это их, немцев, дурное дело, как «як собі ліхо на плечі просадити».
Шли дни. Вопреки предположениям сельчан, немцы совершенно безбедно продолжали вгрызаться в заросшее чертополохом тело кургана и, как докладывал вечером деду Петрок, сегодня как раз откопали что-то важное, поскольку к вечеру собрались кучей, довольно галдели и долго рассматривали какие-то предметы. Караульные, заметно ослабившие бдительность за несколько последних дней, уже подпускали детей близко, но не настолько, чтобы за спинами собравшихся к находке солдат можно было что-то рассмотреть.
— Дед, — спрашивал Петрок, когда они по сложившемуся в последнее время обыкновению, сидели с ним вечером на скамейке, — а что, если немцы сегодня великана откопали?
Старик только косо глянул на внука, тяжко выдохнул и огладил седую бороду:
— Сказки все это, Петруха, — после паузы, тихо проронил он, — сказки.
— А вот хорошо бы было, чтобы он проснулся, — не сдавался Петр Ляксеич, — большой такой, поднялся, в кольчуге, с мечом, как Илья Муромец, и надавал им всем по мордам. А потом достал из кургана свой щит и пошел к Киеву…
— Ты, — не дал ему договорить дед Моисей и, опасливо оглядываясь, продолжил, — вот что, хлопче. Брось всякое там …придумывать. Парень ты у нас не глупый, и понимаешь, что к чему. Война, брат – беда великая, но раз уж она пришла – деваться теперь некуда, то и ей надо быть благодарным.
— Войне? Диду, да за что ж это? — Удивился Петрок.
— А хотя бы за то, внуче, что открыла для нас те поганые рожи, что столько лет бок о бок с нами жили и ласково улыбались при встрече. Заруби себе на носу, Петруха, с нынешними порядками каждое слово надо обдумывать, а уж детишкам вообще лучше помалкивать. Разницы нет, по незнанию или глупости, а вот где-то что-то сболтнешь, и уже завтра же Калужинскому и Ремеру все донесут.
Я, внучок, долго пожил на белом свете, и всякого видел. Оно и при советах было такое, как те змеи меж собой шептались, но, чтобы так! …Сейчас кому и веришь – подозревать начинаешь. Каждое твое слово, сучьи дети, доносят до немца, а у того, ты сам видел, норов панский. Только вот пан, если что не так, плетьми сек, а эти сразу к яме и…
Сурьезно они, брат, в нас вцепились. Бахвалятся, что Киев вот-вот возьмут. Я вначале думал, что брешут люди, а нет, выходит, что на самом деле так. Опять же, все по слухам! А кто сейчас толком знает про то, что там: в Киеве, в Москве, Ленинграде?
Вот сидишь тут, думаешь об этом, и прямо в груди закипает, Петро. Раз они добрались до тех городов, то в таком разе уже вся Белоруссия и Украина под немцем? Это ж даже представить страшно, сколько земли загреб он под себя! Сам прикинь, на эдаком просторе даже на то, чтобы поставить на каждую версту хоть с десяток немцев, это ж сколько их надо? А они ж еще и дальше прут! Вот и суди, какой силищей они к нам пришли.
Шепчутся люди, что с фашистом идут и итальянцы, и австрийцы, и чехи, и словаки, и северные народы! Выходит, брат, на нас весь мир ополчился? Интересно только – за что?
Как тот офицер говорил? «Мы не вас, люди, мы коммунистов пришли воевать…». А что им коммунисты сделали? Сами же говорят, что большевики нас обманывали, вязали по рукам всех хозяев, ничего на своей земле делать не давали, ну так хоть бы и так! Но это ж нас, Петро, понимаешь? Не их ведь, немцев, обманывали и в Сибирь отсылали. К ним-то никто с нашей стороны не совался, не просил: «приди, Гитлер, помоги!» Вот и выходит, что и эти только на словах все красиво рисуют: «землю – крестьянам, заводы – рабочим».
Страшно мне, внуче, — вдруг признался дед, — больно крепкая хватка у немца. Держит так, что скоро и дух из нас вон! Хитрые они, сволочи. Кого запугать, кого подкупить. К каждому знают, как подступиться. А кто не подлаживается под их уклад, сразу в расход.
Эх, тут бы собраться, да упереться всем миром, да где там. Еще и свои вон, злыдни, за шкуру дрожат, и выслуживаются перед ними. Нет, — замотал косматой головой дед, — тут по одному не выскользнуть, такая у них хватка, брат. Хорошо бы мертвая…
— Мертвая? — Не понял Петрок. — Что ж хорошего, дед, если она мертвая?
— А ты видел ее хоть раз? — спросил старик.
Петруха лишь коротко втянул голову в худые плечи:
— Это…, — осторожно предположил он, — когда …собака за штанину крепко прихватит?
— Ну ты, — рассмеялся дед, — за штанину… «Мертвая», Петро, это когда собака или тот же волк так зубами вцепится, что от ярой злости его аж пасть деревенеет. Держит, злюка, а отпустить уже не может. Во тут, если, конечно, не за горло тебя ухватили, и есть твой главный случай на спасение. Больно тебе, страшно, но если рука твоя свободна – хватай нож, щепку, молоток, что есть под руками и рази эту сволочь прямо в голову или сердце!
— В сердце? — Испугался Петрок.
— В него, внуче, — наущал дед, — иначе нельзя. Если не бить на смерть – не отпустит хватку, и тогда пиши – пропало…      
Глава 3
3 сентября к половине второго дня господа офицеры собрались в Правление, пообедать. Благодаря тому, что из-под Умани вместе с солдатами усиления в Легедзино прибыл повар с полевой кухней, в их спартанском меню наконец-то появилась горячая пища, от коей, не доверяя местной стряпне, им до этого приходилось отказываться. Возможно, где-нибудь на охоте или на фронте, когда долгое время голодаешь, все эти борщи, блины или вареники пошли бы за милую душу, но сейчас, когда над головой крыша и бои гремят далеко, хотелось получать еще и эстетическое удовольствие от приема пищи. То же, что могли предложить им в селе, казалось чем-то средневековым.
Дым от кухни, поднимающийся над окружавшими Правление деревьями, был заметен и от кургана, к коему с утра от скуки отправились некоторые из офицеров. Редкий из них имел желание оставаться в помещении, которое за последние дни им изрядно надоело.
Специально для командования возле раскопок, по приказу хозяйничающего там Бауэра, в тени старой, ветвистой яблони солдаты поставили стол и пару широких скамеек. Там можно было играть в карты или полежать в тишине, слушая, как шелестит листьями старое дерево. Если же надоест бездельничать, всегда есть возможность отправиться к Конраду и выслушать его очередную лекцию о том, что в этот раз извлекли из сырого грунта его старательные гробокопатели.
Нужно сказать, что и люди из группы Отто Гафна, и подчиненные Ремера, и личный состав усиления трудились на раскопках весьма старательно, что было вполне объяснимо. Никто из них не променял бы даже эту нелегкую работу на то, чтобы штурмовать сейчас Киев или болтаться по полям и дорогам, отвоевывая у советов деревню за деревней. Солдаты, в полной мере отдавая должное представившемуся им шансу, были услужливы до крайней степени и постоянно старались просчитать на шаг вперед все желания своих офицеров. В угоду командирам где-то раздобыли прекрасную, старинную посуду и сервировали стол почти по-домашнему.
Находясь у кургана можно было даже не смотреть на часы: за полчаса до трапезы всегда прибегал посыльный, приглашая господ неторопливо направить свои стопы к Правлению, где умелец-повар Юрген уже застилал скатерть. Все же верно кто-то заметил – «курорт».
Так было и сегодня. В час по полудню примчался рыжий, молодой солдатик, которого товарищи дразнили «Vater Pferde », и, козырнув, пригласил господ к обеду. Изголодавшиеся на свежем воздухе офицеры моментально вскочили с мест и, отправляя различные шутки по поводу увлеченности Конрада своей работой, стали звать того из-за ограждения. Поскольку среди поднятого из штольни наверх не было ничего интересного, «Крестьянин» только отряхнул руки и, чувствуя хороший аппетит, тут же направился вслед за отбывающими на обед коллегами.
К Правлению в сопровождении рыжего шли в приподнятом настроении и всю дорогу продолжали шутить на различные темы. У штаб-квартиры Ремера «Vater Pferde» вдруг попросил офицеров не входить в здание с главного входа, а обойти с обратной стороны.
Это был сюрприз. Дело в том, что солдаты оторвали доски и освободили запасной вход, что находился с тылу и до того был заколочен. Теперь у офицеров спецгруппы появилась возможность входить в комнату непосредственно с улицы. На стене повесили жестяной умывальник, а возле него, прямо у двери, закрепили две свежесрубленных ветки, на которых, развеваясь на ветру, красовались два льняных полотенца с вышитым цветным орнаментом.
Столы были накрыты не в спальне, а в самом зале «приемной». Винклер попытался уточнить у краснощекого повара Юргена, что за повод заставил его сделать это, но тот лишь довольно улыбался и отвечал: «не беспокойтесь, господин гауптман, мы теперь каждый раз будем накрывать столы именно так. Убрать их не сложно. Ребята это будут делать…»
Как уже говорилось ранее, в половине второго начался обед, а уже без четверти два от кургана примчался запыхавшийся солдат и сообщил, что в штольне копатели добрались до какого-то огромного бревна. Этим сообщением прекрасный, неторопливый обед был безнадежно скомкан. Далее офицеры насыщались быстро, хотя никто никого и не торопил.
Первым из-за стола поднялся Бауэр:
— Господа, — вытирая испарину, выступившую на лице, сказал он, — вынужден покинуть вас. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Я с вами, Конрад, — начал подниматься и Винклер, — признаться, после ваших лекций, мне теперь тоже в крайней степени все это…
В этот момент Ремер, Вендт, Гафн и Юзеф Калужинский также дружно встали и, молча соглашаясь с гауптманом, двинулись к выходу.
Внизу у подножия кургана толпились солдаты. На раскопках даже командир спецгруппы Винклер и майор Ремер лишь молча следили за отдаваемыми обер-лейтенантом распоряжениями. В инструкциях Бауэра говорилось: смена, которая нашла что-либо крупное, должна была остановить все работы, выйти ко входу и никого не пускать в штольню до тех пор, пока не прибудет Конрад Бауэр.
Плотный обед не давал возможности офицерам идти быстро, поэтому они вынуждены были растянуться в цепочку и к кургану прибывали не вместе. Разумеется, первым, оставляя прибывающих коллег в тени у яблони, в пристройку поднялся сам обер-лейтенант:
— Что здесь, Эрвин? — подходя к двери штольни, поинтересовался он, и тут же кивнул троим из смены Боммеля, чтобы те оставили их наедине.
Потомственный шахтер Цольферайна, попавший под запрос командования о срочном поиске среди солдат в районе Умани представителей этой профессии, терпеливо дождался, когда его помощники выйдут на улицу и спустятся к подножию кургана.   
— Я могу говорить открыто, господин обер-лейтенант? — тихо спросил он, прикрывая входную дверь.
— Разумеется, Эрвин.
— Вы позволите? — шахтер аккуратно вытащил короткую сигарету из мятой пачки.
Вместо ответа Бауэр, лично запретивший курение в районе штольни, достал из кармана коробок, чиркнул спичкой и дал Боммелю прикурить.
— У нас …что-то идет не так? — тихо поинтересовался офицер, вглядываясь в мокрое от пота лицо солдата.
— Хм, — с удовольствием выдыхая вверх струю дыма, криво улыбнулся Эрвин, — хорошо было бы знать, господин обер-лейтенант, как это должно быть «так»?
Я восемь лет отработал на шахте. Перед войной уже ходил в мастерах. Сейчас командовал бы в забое, если бы не попал на восточный фронт. Наш шахтерский род был на хорошем счету, гер офицер. Да и вообще шахты Цольферайн гремели на всю Германию своими показателями.
Знаете, в 37-м нашими руками было поднято наверх три с половиной миллиона тонн угля! Вы можете себе представить эту массу? Об этом даже в газетах писали. А кокс? Наш завод производил его в год по двести тысяч тонн! Вот такие были времена, гер офицер. Вы спросите, к чему я все это говорю…?
На тот момент на Цольферайне работало около семи тысяч шахтеров и каждый, замечу еще раз, каждый! перед тем, как спускаться под землю, всегда совершал свой, определенный ритуал.
Думаю, многие слышали о том, что никто из нас не пожелает товарищу перед работой «удачи». Вместо этого все мы, даже не верующие, говорим друг другу «с Богом!» Никто из шахтеров не станет возвращаться домой в том случае, если забыл что-то важное; никто не пойдет в забой, если встретил женщину в белом, или увидел улитку; никто не отметит в шахте какое-то нужное место крестом...
Долгое время работы под землей, заставляет любого человека чувствовать все иначе. Не знаю, поверите вы или нет, но, когда несколько дней назад в окопах спрашивали, кто есть из шахтеров, меня словно что-то подбросило – иди…!
— И у вас есть свой ритуал, Эрвин? — поинтересовался офицер.
Бывший горнорабочий недовольно отвел взгляд:
— Напрасно вы относитесь к этому несерьезно, господин обер-лейтенант. В шахтерских городках даже дети знают, что под землю ни в коем случае нельзя пускать того, кто не знает, как задобрить горных Духов. В штольню должен идти тот, кто знает, что и как делать.
Поверьте, глубоко в лаве бывает также страшно и опасно, как и на фронте. Это хорошо, что нам никто не мешает, — вдруг сменил тему Боммель, — без вашего разрешения сюда никто не сунется, и мы сейчас сможем спокойно поговорить. Я хочу рассказать вам один случай, поверьте, он имеет прямое отношение к тому, что мы откопали в штольне…
Бауэр поднял брови, что означало: «раз уж начали – продолжайте, но помните, что хотелось бы уже, наконец, и увидеть найденное». За прошедшие дни Конрад в достаточной мере успел оценить вдумчивость, старательность и умение организовать работу этого специалиста. Офицеру очень импонировал высокий уровень культуры Боммеля, что было редкостью для людей этого сословия. Что ж, раз Эрвин решил что-то рассказать, в этом, вне всякого сомнения, был свой резон.
— Говорите, Боммель, — холодно ответил Бауэр, — только не забывайте, пожалуйста, что там, под яблоней, окончания нашего разговора ждет компания очень любопытных людей…
Наверняка горному мастеру хотелось, чтобы обер-лейтенант отнесся несколько иначе к его словам, но что тут поделаешь? Дали возможность говорить – говори…         
— У меня в Эссене, — начал свой рассказ Эрвин, — был сосед, Михель Кляус, местный учитель, который часто и зло потешался над всякого рода разговорами и мифами о подземных Духах. Образованный человек, наверное, он имел на это право, но местным подобное его отношение было крайне неприятно.
При каждом удобном случае Кляус жестоко высмеивал дедовские легенды, попрекал нас, рабочих, когда слышал разные невероятные истории, но больше всего попадало инженерам, особенно тем, что так же, как и мы почитали старые горные традиции.
Как-то осенью он встретил своего друга, с которым они вместе учились. Так уж вышло, что тот нашел у нас работу – гувернером у приказчика шестого участка. Друзья зашли в кафе «Steinchen», что на Sch;nscheidtstra;e, немного посидели. И тут друг нашего Михеля увидел, что Кляус с чего-то здорово захмелел. Понимая, что статус учителя не позволяет человеку шляться по городу в таком виде, товарищ предложил Михелю провести его домой, но тот вдруг уперся, стал бузить: «сам дойду».
Стоило им начать шуметь, как из-за ближнего столика поднялся и подошел какой-то худенький, неприглядный старичок, из всех примет которого друг Михеля запомнил только то, что между бровей у него морщинки были сложены в виде крохотного следа птичьей лапки. Дедушка, будто старый знакомый, положил руку Михелю на плечо и тот сразу успокоился. «Не тревожь ты его, — сказал старик товарищу учителя, — твой друг очень умный и поэтому никому не доверяет. Правильно и делает. Давай, я сам отведу его домой! Мы с ним старые приятели…»
Старик приобнял Кляуса и повел к двери. Тот и не противился, только мычал и отчего-то горько плакал. Никто тогда не придал значения этому, известно же, «пьяный не плачет, вместо него плачет шнапс».
Хозяйка, у которой Михель снимал комнату, говорила, что домой его привел какой-то длинный, пожилой господин, в дорогой шляпе, очень худой и с темной, чуть желтоватой, как бывает у больных печенью людей, кожей. Она удивлялась, как такой тщедушный старичок смог привести пьяного в дым Кляуса? Нужно сказать, что и хозяйке больше всего запомнился приметный знак «птичьей лапки», что вычерчивали морщины между бровей незнакомца. Конечно же, она-то не могла знать того, что взявшийся проводить Михеля из кафе старичок был невысоким, хотя и имел ту же отличительную черту. Старик, что привел его домой, входить не стал, сразу же попрощался и ушел. Учитель побыл у себя в комнате не более часа, а затем собрался, сказал хозяйке, что пойдет подышать на улицу, и ушел… 
Беднягу Кляуса нашли только зимой, когда грузили уголь из дальней, резервной кучи. В те дни целых две недели стоял сильный мороз. Рабочие ровняли край, и подбрасывали уголь наверх, чтобы куски не мешались под ногами. Кто-то увидел торчащий из угля ботинок. …Вытащили.
Сбежался народ, позвали доктора. Рабочие удивлялись, тело учителя было твердым до звона, как фарфор. У многих в памяти запечатлелся тот противный звук, когда доктор постучал по руке трупа стеклянной палочкой. Михель долго лежал там, возле кучи, на складском брезенте и у людей было достаточно времени, рассмотреть его как следует. Складывалось впечатление, что мороз прихватил его моментально, сразу всего! И еще, все понимали, что тело учителя пролежало тут несколько месяцев, но были поражены тому, что на его лице, в волосах практически не было ни угольной грязи, ни крошки!
Вот так и кончил свои дни вечно смеющийся над шахтерскими небылицами ученый человек. К вечеру из Дюссельдорфа вместе с полицией прибыли какие-то люди и забрали его тело. Ни того старичка в кафе, ни того худощавого, что привел Михеля домой никто в городе больше не видел.
Что до первого, то хозяин этой известной всей округе забегаловки клялся, что Кляус, и его друг все время были у него на глазах, и никто к ним вообще не подходил…
Бауэр спокойно дослушал рассказ, позволив шахтеру повторно закурить.
— Эрвин, — сказал, наконец, он, глядя, как землекоп глубоко затягивается табачным дымом, — я знаю множество похожих историй. Скажем, именно тяга к подобного рода случаям и привела меня сюда. А что касается соблюдения шахтерских ритуалов, то ведь вы сейчас нарушаете их. Курить на работе – дурная примета…
— Хм, — хитро щурясь от попавшего в глаза дыма, отшутился Боммель, — я ведь сейчас не в штольне, гер офицер. На улице курить можно. Да и то, что мы тут роем, почти не относится к моему родовому ремеслу. Это, скорее, работа могильщиков, а еще священников, если судить по происходящему…, — Эрвин вдруг замялся, не решаясь что-то сказать.
— А здесь уже что-то происходит? — осторожно спросил офицер.
— Происходит, — понизил голос Боммель, — и это замечаю не только я.
— Почему до сих пор молчали?
— Не знали, как вы к этому отнесетесь.
— А как я могу отнестись? — не понял обер-лейтенант.
— Ну, — снова замялся копатель, — …вдруг поймете что-то неправильно, и отправите всех нас обратно на фронт.
— А что, — попытался отшутиться офицер, — для этого уже есть какие-то предпосылки? Кто-то провинился?
— Нет, гер офицер…, — Эрвин умолк, собираясь с мыслями. Было видно, что сам он никогда не начал бы этого разговора, значит, обсудить это его попросили товарищи.
— Я так понимаю, — подталкивая хмурившегося шахтера к продолжению беседы, осторожно спросил Бауэр, — вы сейчас говорите от лица всех рабочих, вернее солдат?
— Да.
— Хорошо, — продолжил обер-лейтенант. — Тогда ответьте мне еще на один вопрос: ваше личное мнение сходится с мнением тех, кто надоумил вас поговорить со мной?
Боммель, соглашаясь, кивнул.
— Так в чем же тогда дело? — стараясь дать Эрвину возможность говорить свободно, заметил офицер. — Излагайте все, как есть. Мы ведь с вами в одной связке, Боммель. Вы, я имею ввиду солдат, столько делаете для нашего дела, для нашего быта. Я пока и близко не допускал мыслей о том, чтобы отправить кого-то из вас на фронт, но напомню, мы на войне, Эрвин. И вы, и мы можем в любое время угодить в самое пекло. Или, что еще хуже, само пекло явится к нам сюда на плечах русских. Тут уж ничего не поделаешь, сейчас многие из нас вынуждены менять род своих занятий и забывать о том, что я, например, археолог, а вот вы – шахтер.
Я лишь хочу, чтобы вы поняли, Боммель, мы с вами боевые товарищи! Какой смысл нам что-то таить друг от друга? Говорите же, наконец…
Солдат сделал глубокий вдох:
— Нас, настоящих горных рабочих, здесь всего пятеро и все из разных мест. — Начал он. — С самого первого дня, вернее ночи, когда мы приехали, чтобы копать этот холм, стали происходить... В общем, всем нам, пятерым, стали сниться похожие сны, нет, — тут же уточнил Эрвин, — вернее будет сказать, что это один и тот же сон.
Другие ребята, я имею ввиду караульных, охрану и разведчиков Гафна, ничего подобного не видят. Это происходит только с теми, кто раньше работал в шахтах или карьерах.
Как бы это правильно объяснить: мы все …снимся друг другу, господин обер-лейтенант! Разговариваем между собой во сне, делаем общие дела. Каждый из нас знает о всех из пятерки буквально все, хотя мы жили в сотнях миль друг от друга. Это и …кое-что другое происходит с нами постоянно…
— Что «что-то другое»? — заинтересовался Бауэр.
— Сейчас, — продолжал набираться решимости Боммель, — я постараюсь рассказать вам так, чтобы было понятно.
Когда это было в первый раз, каждый из нас подумал, что это могло случиться из-за того, что мы перебрались на новое место. Так бывает, когда вокруг новые люди, нет русских бомб, войны, как-то всех отпустило и потому каждому вполне могло присниться что-то …светлое, хоть и странное.
Как-то днем, а это было, когда мы только-только начали серьезно копать этот холм, один из нас вдруг сказал другому: «осторожнее, отойди, мне это снилось». Тот, второй сделал пару шагов назад и вдруг на то место, где он только что стоял из крепежа, сверху, свалилось бревно.
Тот, кто ставил крепь входа, тут же сознался в том, что не особо понимает в этой работе. Его призвали воевать с должности ученика горнорабочего, а когда собирали по войскам шахтеров, кто-то решил, что вам сгодится и такой «специалист».
Каюсь, конечно же, это я виноват. Лично не проверил крепеж устья. Работы только начинались и все внимание уже было направлено на то, как будем двигаться дальше. Но тут важно еще и другое! В тот самый миг мы вдруг поняли, что эту ситуацию вокруг падения бревна, все как один видели во сне, понимаете? В голове каждого из нас были запечатлены все действия, все до единого произнесенные слова!
Боммель смотрел в лицо офицера, но, вопреки его ожиданиям, оно не выражало сейчас ни удивления, ни какого-либо особого интереса к услышанному. Обер-лейтенант молчал, смотрел в землю и думал о чем-то своем. Похоже, этого «археолога» вряд ли можно было удивить чем-то подобным. Наконец, он поднял взгляд и вдруг заметил:
— То, что вы рассказали, Эрвин, весьма интересно, но этого мало. Вернее, все это только предисловие, я вас правильно понял?
— Все верно, — подтвердил догадку Боммель, — но о том, что именно мы видим в нашем общем сне, я расскажу немного позже, думаю, будет еще время, а вот сегодня…, — он повернулся было ко входу штольни, но отчего-то передумал и задержался на месте, — я все …покажу, но вначале расскажу.
— Вы о находке? — догадался офицер.
— Да, — мелко закивал бывший шахтер, что сразу же выдало его непростое внутреннее состояние. — Мы, — продолжил он, — снимали грунт, как вы и говорили, плоскостью лопат, по несколько сантиметров, стараясь держать вертикаль. Как только вы ушли на обед, минут через пять-десять, в земле стали появляться и мешать работе корни растений. У нас и мысли не было нарушать инструкцию, мы просто решили аккуратно их вытянуть. Дернули и… Земля обвалилась!
— Обвалилась? — насторожился Бауэр.
— Да, гер офицер, это было неизбежно. За ней оказалось огромное бревно…
— Чудесно, — пожал плечами обер-лейтенант, — идемте же…, — он двинулся к штольне, но Эрвин остановил его:
— Постойте, — тихо произнес землекоп, — не нужно торопиться. Должен вас предупредить, это какое-то …непростое бревно.
— Что значит «непростое»? — не понял Конрад.
— Оно значительно шире прохода нашей штольни и, оно каменное.
— Вы уверены?
— Я шахтер, гер офицер, и мне ли не знать, что такое камень? — Боммель сверлил взглядом лицо командира и продолжал: — Мы оба знаем, что каменных деревьев не бывает. Вы нам говорили, что это могильник, так?
— Все верно, — подтвердил офицер, — это и есть обыкновенный древний могильник…
— «Обыкновенный древний могильник», — не дал ему договорить Эрвин, — не приедут раскапывать во время войны люди из тайной службы Фюрера. Ну, не может такого быть. С такой охраной, да еще к черту на кулички. Мы не слепые, гер офицер, кое-что понимаем. Только не думайте, что кто-то здесь против работы, нет, мы согласны рыть и дальше, но нам тоже было бы неплохо хотя бы примерно знать, что там? Если это простой могильник, кому, какому мастеру понадобилось делать это огромное бревно из камня? Зачем? Да еще так искусно!..
Если это стена комнаты, где стоит гроб какого-нибудь русского царя, почему ее не сделали просто ровной?.. Позвольте спросить напрямик, гер офицер, вы знаете, что нас ждет за этой стеной?
— Нет, — честно признался Бауэр.
— Что ж, — думая, что офицер просто чего-то недоговаривает, недовольно хмыкнул Эрвин, — но мы и сами догадываемся…, — с этими словами бывший шахтер направился в штольню, и через пару секунд вышел з нее, держа в руках какое-то грязное, запутавшееся в тонких корнях полено. — Вот, — сказал он, осторожно очищая находку и поворачивая ее лицевой стороной к Бауэру, — это мы нашли у стены, в обрушившейся земле. Видите, это статуэтка какого-то бога, — Боммель молча указал пальцем на «голову» полена…
Истукан, насколько можно было рассмотреть его под слоем прилипшей земли, изображал какого-то старика с длинной бородой и волосами, перехваченными в районе лба тонкой канавкой очелья . Руки его плотно прижимали к себе меч, направленный клинком вниз. Над очелышем, в центре лба, ясно был виден аккуратно вырезанный или выдавленный знак, который Боммель, рассказывая шахтерскую историю, называл «птичья лапка».
Обер-лейтенант бережно взял статуэтку в свои руки и стал рассматривать ее более пристально...
— Видите? На голове, все тот же знак? — тыкал грязным пальцем в «голову» идола копатель. — Такой же был меж бровей тех, кто превратил моего соседа Кляуса в фарфоровую куклу. Это ведь отметина подземного царства, верно? Здесь место Духов…
— Везде на земле место Духов, Эрвин, — осторожно поворачивая в руках древний идол, отстраненно заметил офицер, — а уж в местах захоронений – обязательно! Тут вы правы.
Боммель закусил губу, не зная, как задать обер-лейтенанту вопрос, который жужжал у него на кончике языка, словно прилипшая муха.
Бауэр продолжал сосредоточенно изучать статуэтку:
— Что-то не так? — спросил он вдруг и пребывающий в сильном волнении копатель дернулся. — Эрвин, — продолжил офицер, — я кажется ясно спросил, что вас беспокоит?
— Знак, — выдохнул Боммель, — и этот …бог. Мы думаем, что это божество смерти и здесь …гиблое место.
Бауэр, наконец, отвлекся от окаменевшего от времени, бывшего некогда деревянным идола:
— Почему вы так думаете?
— Так ведь? …Это знак?
— Глупости, — источая поистине вселенское спокойствие, ответил Конрад, — этот знак, вернее руна у славян называется «Си», или «Мир». Она встречается очень часто. Это символ одного из их Богов. В их мифах есть такой персонаж «Belobogh». Эта статуэтка – просто его изображение.
— Славянский бог? — удивился Боммель.
— Да, на этих землях живут славяне, — заметил офицер, — в земле их Предки, коих они считают Богами, что вас так удивляет?
— Тогда объясните мне, господин обер-лейтенант, а откуда этот же знак может взяться на лбу у горных Духов в центре Германии?
Бауэр повторно смерил взглядом собеседника:
— Что вы несете, Боммель? — едва сдержался он, чтобы не сказать что-нибудь пожестче. — Мало ли в какую фигуру могут сложиться у человека морщины? Ну, подумайте сами, это ведь смешно. У меня на груди с детства четко прорисовано созвездие Ursa Major , но ведь это не значит, что я родился в Норвегии или Дании!
— Они снятся нам, — вдруг заявил землекоп.
Слабо проступающая на холеном, хорошо выбритом лице улыбка офицера стала медленно таять. Теперь он уже ясно видел, что состояние Боммеля ухудшалось с каждой минутой.
— Вам плохо, Эрвин? — вглядываясь в его часто моргающие глаза, спросил Бауэр.
— Они снятся нам, — обреченно повторил тот.
— Кто снится, — не понял обер-лейтенант, — Боги? 
— М-мы не заем, — признался Эрвин.
В этот момент Конрад пожалел о том, что сразу не придал должного значения состоянию своего мастера. Только теперь становилось понятно насколько сильно переживает он, а значит и еще четверо его помощников. С ними на самом деле происходило что-то.
— Во-первых, — продолжая выглядеть как можно спокойнее, заметил офицер, — не стоит так нервничать. Уверяю, мы не делаем ничего дурного, поэтому Духам или Богам, называйте их как хотите, злиться не на что. А во-вторых, я не вижу в ваших снах ничего странного. Вы копаете могильник, разумеется, вас посещают различные мысли. Работаете вы целый день, не удивительно, что все это перебирается и в ваши сны. Бьюсь об заклад, что эти Духи говорят вам что-то вроде: «не входите в могилу нашего царя, убирайтесь прочь…!»
— Н-нет, — блуждая взглядом по стенам привхода штольни, начинал трястись солдат, — наобор-р-рот, они зовут нас, просят быстрее освободить их, или позвать того, кто сможет их выпустить. Им зачем-то нужно срочно освободиться. Они…, — Боммель был готов заплакать, — снятся нам всем, говорят с нами…!
— Это я уже слышал, хватит! — как можно тверже обрубил все его стенания Бауэр. — Возьмите себя в руки, наконец, Эрвин! От нашей с вами решительности сейчас напрямую зависит то, насколько быстро мы закончим со всем этим. Встряхнитесь же, черт подери! Переключите внимание от гнетущих вашу душу снов к реалиям.
Скажите, свод перед «бревном» укреплен достаточно хорошо? Ничего не рухнет мне на голову?
— Все сделано, как надо, — опустил взгляд Боммель, — но я чувствую, что нам не надо…
— Мне чихать на то, что вы чувствуете! К счастью, не вам решать – надо или не надо, — отрезал офицер. — Зовите помощников, будем сообща думать, как расчистить доступ к этому «бревну».   
Глава 4
В тот день дед предупредил Петруху, что с утра они пойдут к Пустовым. Тетя Люба продолжала наводить порядок в своем пострадавшем от взрыва хозяйстве, а прямо под окном, в злосчастной воронке, мозоля ей глаза, лежала огромная куча испорченных огнем бревен и балок, оставшихся от восстановления дома.
Жена агронома была бесконечно благодарна соседям за помощь. Еще бы, глядя на разрушенную взрывом стену, она уже даже и не надеялась вернуться под родной кров, но люди помнили добро их семьи, очень уважали ее мужа, а потому тихо пошептались и в два дня, таская и используя найденные в разрушенном селе бревна, чудесным образом восстановили Пустовым их пострадавшее жилье.
Любовь Николаевна, перебравшись с детьми в родные стены, вначале даже не обращала внимания на жуткий завал посреди своего двора. Но как только ее быт начал входить в нормальное русло, привыкшая к идеальному порядку женщина, то и дело, натыкаясь на это безобразие, решила, наконец, от него избавиться.
Были в ее крепком хозяйстве и пила, и топор, и прочий инструмент, да вот беда – муж на войне. Дома только Яринка и малышня. Одной, пусть даже и с дочкой, распустить весь этот мусор на дрова, а после зарыть глубокую воронку было трудно. К кому она могла обратиться за помощью? Конечно же, только к приютившим их в трудное время соседям.
Дед Бараненко крепко дружил с Павлом Пустовым, и в числе первых пришел на помощь его семье. И бревна старик таскал, и стену подсобил собирать, а потом еще и крышу с Миколой Угнивенко чинил, ведь та провисла над провалом рухнувшей стены и разве что чудом не рухнула. Хорошо, что стропила крепкие, устояли.
 В четверг Петруха, помня наказ деда, с утра никуда не выходил со двора. Еще бы, ведь его ждала редкая возможность побыть рядом с Яринкой почти весь день.
По заведенному в связи с появлением у них собаки порядку, дед Моисей первым делом отправлял своего старшего внука кормить поправляющегося Дуная. Каждый день сразу же после завтрака, мать и бабка, тяжко вздыхали, но молча заправляли остатки еды драгоценным молоком. Петруха с непринужденным видом брал ведро, с ним второе, в которое заранее набирал воды и отправлялся в хлев. Глянешь со стороны – ничего особенного, просто человек носит воду для коровы.
Дунай только-только начал подниматься и, судя по тому, как дрожали его ослабевшие лапы, и близко не собирался лаять, но дед, едва только овчарка стала проявлять признаки выздоровления, тут же принес из колхозной кузни кусок ржавой, колодезной цепи, старую, задубевшую уздечку, сделал псу ошейник, и надежно скрепил между собой стену, цепь и собаку.
Все это время, пока старший Бараненко возился с привязью, Дунай, лежа под нависающим над ним сеном, внимательно за всем наблюдал. Петруха, что стоял «на часах» у двери и следил за тем, чтобы во двор не вошел кто-то чужой, встретился взглядом с овчаркой и дернулся:
— Он все понимает, — тихо прошептал оголец, — дед, слышишь?
— Слышу, — отмахнулся из угла старик, — конечно понимает. Военный пес, это тебе, брат, не просто так. Псина умная. Вот сижу, а в спину будто человек смотрит. Так надо, собаче, — обернувшись, тихо сказал дед Дунаю, — ты дюже не кори нас. Не приведи господи, выскочишь сдуру во двор, увидят немцы, и тогда нас всех, как тех евреев за Правлением порешат.
Вот, это я тебе из уздечки связал, на морду. Не упирайся, — натягивал старик псу на нос задубевшие от времени ремешки, — без этих постромков тоже нельзя. Овчар ты, видать, хороший, очухаешься и станешь службу свою собачью нести. А вот зайдет кто чужой во двор, ты почуешь и станешь брехать на все село, а этого, брат, никак нельзя. …Ни вертись, Дунай, потерпи. Такая уж у тебя сейчас жизнь пойдет – тише воды, ниже травы.
Будет приходить Петрок, чтоб кормить, снимет этот намордник. А как поел, тут же обратно в узду. Ты уж нас не подводи, — потрепал дед за холку прислушивающуюся к его словам собаку, — поуспокоятся немцы, выйдешь и ты из неволи…
К Пустовым пошли не с самого утра, а чуть погодя. Бабка Мария не могла отпустить деда «к людям» не пошептавшись с супругом. Петрок ждал у калитки, баловался с двуручной пилой, уперев один ее край в землю, а другой, после удара по звонкому, металлическому полотну, нажимал к низу. Пила сгибалась и пела «пуйи-и-и, пуйи-и-и-и…»
Дед Моисей не долго выслушивал рекомендации супруги и вскоре вышел. Усевшись на скамейку, он принялся мотать онучи и обувать свои старые кирзовые сапоги, которые всегда стояли здесь, под лавкой, с марта по октябрь, и назывались у него «для работы».
Трогать их можно было разве что матери или бабке, когда те прибирались на пороге, да и то, только для того, чтобы передвинуть с места на место. Раньше дедовские сапоги «для работы» то и дело менялись. Стоило только отцу Петрухи получить себе в МТС новые, дед, если его рабочая обувка была уже совсем никудышная, сжигал ее в дворовой печке, за что бабушка всякий раз его отчитывала: «Дав диму, сива голова, на все село. Ладно я з тобою горюю, за що сусідам терпіти таке горюшко?»
Странно, бабка ворчала так всякий раз, когда дед жег сапоги, и труба их выбеленной на лето дворовой печи в самом деле дымила на всю округу, словно паровозная, однако, в то же время Петрок не раз видел, как сама бабуля давала деду поручение сжечь что-то из обветшавшей одежды или обуви.
Неизвестно, как было у других, но у них дома все из «тряпья», как называла это баба Мария, принято было жечь, причем каждый раз, включая то время, когда дед палил свои «треклятые» сапоги, она стояла у двери и внимательно следила за этим, будто завороженная...
— Чего пилу ломаешь? — подходя, бросил дед. — Где мне зараз, при немце, другую буде найти?
— Я не ломаю, — буркнул Петрок, поворачиваясь и направляясь за ним, — она, если так делать – поет, хотел тебе показать.
— Поет, — повторил за ним дед и, улыбнувшись, добавил, — ты мне лучше у Пустовых покажи, как она поет. Запам'ятай, будеш погано справлятися, відправлю додому, з Яринкою всі распилю .
Петрок понимал, что это, конечно же, шутка, но мысль о том, что из-за какой-то мелочи этот день рядом с Яринкой может не состояться, заставила его умолкнуть, собраться и уяснить себе пусть и не озвученное напрямик, но вполне понятное требование деда: они идут к Пустовым не для того, чтобы Петруха развлекал дочь агронома разговорами.
Тетя Люба, как видно, ждала, что они придут раньше, готовилась. Сама хозяйка была где-то в хате. У дровяной кучи лежала пила, а у стены стояли две лопаты. Был еще топор, которым по приходу Бараненок малыш Васько уже тюкал одну из обгоревших до углей доску.
— Здаров, козак, — подмигнул ему дед, — А де ж мати?
— В хати, — ответил малыш, продолжая практически безбедно для доски, бухать в нее носком тяжелого топора.
В этот момент из-за угла появилась Яринка:
— Здравствуйте, диду, — на ходу бросила она, и тут же побежала звать мать.
— Быстрая на ногу девка, — глядя на нее, будто сам для себя заметил вслух старик, — и на руку. Пока у нас были, бабка Марья говорила, что и до работы охочая. А, Петрок?
— Не знаю, — сдержанно ответил внук, — я з нею не працював .               
— А сiно , хто кидав? — спросил дед. — Я все видел со двора. Вона быстрей тебя управлялась.
Петрок покраснел, но ничего не ответил. Через пару минут пришла тетя Люба, показала, где взять за сараем козлы, забрала топор у перепачкавшегося углем Васька, и работа закипела.
Любовь Николаевна с Яринкой носили и складывали на козлы доски, а дед с Петрухой выбирали место для спила, чтобы ненароком не налететь на гвоздь, и после этого резали сухие, неприятно шипящие под острыми зубьями огарки, скопом.
Черная крошка и пыль от угля осыпалась на землю, летала в воздухе, и взмокшие от работы мужчины становились похожими на шахтеров, фотографии которых часто встречались в газетах.
Глядя на них Любовь Николаевна и Яринка, то и дело косились друг на друга и старались не трогать своих лиц. Все потому, что Петрок, вытираясь рукавом, размалевал себе сажей лицо так, что дед Моисей с трудом сдерживал улыбку.
Доски распустили быстро, последними распилили две обгоревшие балки и только после того сели отдохнуть. Пока мужчины устраивались в тенечке, Яринка принесла им воды, а хозяйка прикатила от сарая тачку.
Таких колесных агрегатов в селе было больше десяти и все они меж собою были схожи. Сразу видно – одна рука делала. Старый Фока, что ковальничал еще при царе Горохе, пока учил внука своему ремеслу, постоянно давал тому попутное задание – делать тачку. Как только находились старые колеса с телеги или, как в этой, что делали для агронома, добротные, железные, со списанной сенокосилки, Сергунько садил их на ось, мастерил сверху кузов и, для удобства, пропускал под ним оглоблю. Эту тачку внук Фоки собрал тяжелой, крепкой.
— Люба, — поднимаясь, поинтересовался дед, — а где землю брать в воронку?
— А вон, — махнула женщина рукой, — за хлевом и берите. С того холма, что за ним. На такой купине все одно ничего толком не посеешь и не построишь. Павел мой сколько раз собирался с него во двор земли натаскать, ямы выровнять, эх, — тяжко вздохнула Любовь Николаевна, — так он до этого груда и не добрался.
— Ну, то добре, — огладил бороду старик, — тогда за работу. Бери, Петро, о ту грабарку, кати за сарай и накопай з той купины, что тетя Люба показала, земли. Полную тільки, внучок, не грузи. Дай нам бог и половину того кузовка сюда по мягкому допереть…
Дед, глядя на то, как внук покатил тачку к сараю, подошел ближе к воронке и, причмокнув, сказал: — Черт бы полосовал тех бомбарей, что эту бомбу сюда кинули. Глубоко, зараза, ковырнула...
К старику подошла Любовь Николаевна, но Петрок за шумом тачки уже не слышал их разговора. У холма, что будто прирос к краю забора Пустовых, стояла Яринка:
— Рули сюда! — весело крикнула она. — Мама сказала начинать от угла, — стала наставлять дочь агронома, — здесь, где забора нет. Копать надо от стены, чтобы солнышка больше сарайчику попадало. Когда строили не подумали, а так, постоянно с этой стороны тень от холма и сыро. Тут, снизу, снег тает только к апрелю-маю...
— Разберемся, — взяв лопату, принялся расковыривать подножие горки Петрок, — ты ж понимаешь, что всего мы не переносим? Большая эта горка.
— Так мама и не говорила всего, — улыбнулась Яринка, — главное выкапывать вдоль стены, сколько будет надо, чтоб засыпать воронку…
Земля, как и предупреждал дед, была сырая, сбитая. Вначале Петруха так крепко уперся, что сдуру едва не сломал черенок. Сразу же стало понятно, что даже в глинище, когда они по весне брали сырую глину, копать было легче.
Яринка следила за стараниями Петра и молчала. И она видела, как нелегко дается тяжелая почва молодому грабарю. Наскоро накидав половину тачки похожих на большие конские копыта, тяжелых галушек, Петруха схватился за оглоблю и едва не упал. И тут дед оказался прав! Колеса грабарки практически не двигались с места. Видя его затруднения, Яринка стала помогать, но и вдвоем они не могли покатить тяжелую тележку.
Подошел дед:
— Вот же, вражья сила, — осторожно убирая от оглобли внука, мягко, чтобы не позорить малого при дивчине, заметил он, — не едет! Под колесами мягко. Тут, брат, надо брать скопом. Эта работа по мне, — старый Бараненко с трудом поднял оглоблю, и та выгнулась, — тут, брат, я могуу-у-у. Рулить машину, ловко как ты, Петрок, не умею, а вот с тачками да лопатами, …а ну-ка…
Дед развернул грабарку, Яринка и Петрок налегли у колес и та, с большой неохотой покатила через двор.
С первого захода они едва-едва прикрыли дно воронки, но, несмотря на всю тяжесть монументальной колесницы агронома, старик приказал внуку так и продолжать грузить кузовок. «Пообвыкнемся, — приговаривал старый грабарь, — это сразу кажется, что тяжко. У страха глаза велики. Однако ж, — меж делом замечал он, — таку важку и неподъемну землю я тильки на старых погостах встречал. Эта, видать, слежалась от тени да сырости. Грузи, Петр Ляксеич, что тут поделать? Так, гуртом, и будем эту тачку катать…»
Вначале работа шла медленно. Воронка кверху только расширялась, а потому постоянно заглядывающий в яму Петрок с каждым новым рейсом почти не замечал в ней каких-либо изменений. Однако за сараем Пустовых труды его, не в пример яме, были видны.
Меж стеной и холмом образовался ровный проход шириной в два шага. Петрок выровнял дно образовавшегося коридора, и дальше, видя, как здорово получилось, рассчитал на глаз и тут же взялся за следующий ломоть этого земляного «пирога». Странно, но появление этого прохода за сараем сразу изменяло видимый прядок во всем дворе.
Дальше дело пошло веселее. Земля, сбитая по краю, внутри холма была не такой сырой и тяжелой. Петруха и Яринка вполне управлялись вдвоем, а дед, Любовь Николаевна и путающиеся у них под ногами, но старательно повторяющие движения взрослых малыши Васько и Олэночка, занимались ямой, разбивая комья и трамбуя подвозимый из-за сарая грунт.
Старик Бараненко тихо радовался, глядя на то, как ловко управляется его внук. Сразу казалось, боится, нервничает, не сможет сам, а вот же! Стоило увидеть огольцу-молодцу плоды своего труда, а еще и при молодой дивчине услышать похвалу от ее матери, совсем окрылился. Душа старика пела: «Все же перешло по крови и к нему мое грабарское умение».
Время шло к обеду и Петрок старался во что бы то ни стало успеть докопать до угла сарая. За постройкой земли было немного, но вот в самом закутке, где свежевырытый проход поворачивал, еще в первый раз лопата оголила край округлого, большого валуна. Теперь, вот же невезение, выходило, что этот камень стоял прямо у него на пути. Понимая, что свернуть с места такого великана будет легче, если вокруг него не будет земли, Петруха аккуратно окопал его и вывез грунт.
Еще четыре рейса ушли на то, чтобы выровнять дно и подчистить остатки за углом. Дед ничего не знал о камне, Петро и Яринка специально ему ничего об этом не говорили, хотели показать уже по завершению работы, благо этого радостного момента оставалось ждать совсем недолго, хо;док пять-десять.
Петрок вернулся от воронки, поставил тачку и подмигнул идущей следом Яринке, мол, смотри, мы и сами этого кругляка вывернем! Под тихий смех дивчины, будто былинный богатырь он набрал в грудь воздух, надул щеки, перевернул штык лопаты изгибом вверх и, силясь за раз сбросить оставшуюся на валуне земляную шапку, уперся в нее всем телом. Но вдруг, кажущийся до того неподъемным камень на удивление легко кувыркнулся и, освободившись от гнетущей его земли, предстал перед молодыми людьми во всей своей красе!
Стоявшая невдалеке Яринка только охнула и, не чуя под собой ног, медленно сползла по стене. Бледный, и моментально потерявший желание веселиться Петрок опустил лопату и осторожно отступил назад. Перед ним, уставившись набитыми землей глазницами в бревенчатый сруб сарая, лежа на боку, скалился вновь обретенному дневному свету огромный человеческий череп.
В своей недолгой жизни ни Петрухе, ни Ярине еще не случалось видеть ничего подобного, разве что в школе, на картинках в учебнике. Но ведь и там ничего не говорилось о том, что лежащий на земле череп одного человека, может быть величиной по пояс другому! Страшно себе представить, каким должен быть сам великан! Значит все местные сказки про них, это правда!?
— Диду! — треснувшим от волнения голосом позвал Петрок. — Диду! Иди сюда…
— Тс-с-с, — выпучив глаза, зашипела и стала подниматься Яринка, — ти що здурів? А если увидит кто? Погоди…
Не отрывая взгляда от черепа великана, она осторожно добралась до угла и, выглянув во двор и, попав на глаза матери, начала зазывно махать ей рукой.
Любовь Николаевна, втянувшись в работу, продолжала топтаться в яме. Яринка напряглась, и гневно шикнув что-то невнятное, всем своим видом дала понять, что дело у нее нешуточное.
— Ти чого, донечко? — наконец, устало оторвала взгляд от земли мать. — Шо там?
— Идить сюда! — коротко потребовала дочь.
— Чего это она? — очнулся, наконец, от своего однообразного занятия и дед. — Ты чого, Яринка? …К вам идти? И мне, и Любе? …Что за напасть?
Отряхивая ноги от налипшей к подошвам земли, Любовь Николаевна и дед сошли со ставшей уже почти вровень со всем двором ямы, и нехотя направились к сараю. Дождавшись их у угла, Ярина прижалась к стене спиной и молча указала на страшную находку.
Любовь Николаевна вздрогнула и, едва успела поймать рвущийся наружу крик, прикрыв рот краем платка. Дед Моисей, упершись взглядом в череп великана, на какой-то миг оцепенел. Очнувшись, он медленно обошел затаившуюся у стены Яринку, и осторожно, шаг за шагом приблизился к явному свидетельству того, во что и сам, признаться, никогда по-настоящему не верил. Руки его тряслись, на глаза наворачивались слезы:
— Они и правда были, «старые люди», а? Люба…
Ошарашенная женщина молчала. Дед обошел череп, протянул к нему руку и, явно впечатленный размерами зубов великана, каждый из которых был величиной со спичечный коробок, тронул их пальцем…
— Чудо, …как есть, настоящее чудо, — тихо заметил он.
Отобрав у внука лопату, в месте, где рассыпалась по проходу свалившаяся с «большой головы» земля, дед аккуратно, на штык, вынул грунт. Посреди образовавшейся ямы остался торчать какой-то пень. По крайней мере Петрухе этот выступ рисовался именно так.
— От и хребет его, — вздохнул дед, — стойма  похоронен, …или сидя. Петрок, он на стенку «смотрел»?
— Угу, — выдохнул через нос внук.
— Значит, лицом на север, — со знанием дела, заключил старый грабарь. — Люба, если его схоронили сидя, то может выйти, что ноги его глубоко под вашим сараем. Ох и дивно, — рассуждал вслух дед, — от с чого сам он тут, а холм этот, курган, в стороне?
Петрок, рой, внуче, тут яму, прямо на проходе. Поглядели на чудо и годе. Надо голову эту скорее закопать, пока никто не видел. Все ж, хоть великаны, хоть люди, а покойники потому и «покойники», что должны лежать в покое. Не годится нам нарушать их вечный сон: «Мир спящим, уваж имею»…
Как ни жалко было огольцу портить то, что сам же так старательно выравнивал, да куда деваться? Примерился и стал копать: чуть в сторонке, под аккуратно срезанный им же скос холма, с расчетом на то, чтобы не налететь на кости древнего исполина. В голове сами собой рождались картинки тех времен, когда на земле жили эти люди-горы. Кто знает, вполне могло быть, что в те далекие времена вообще все люди были великанами, это потом они отчего-то измельчали. Что, ежели и деревья были огромными, и звери, и птицы? «И вот еще что, — размышлял Петрок, все больше углубляясь в землю, — взять хотя бы этот череп. Сейчас он голый, просто кость, хоть и большая. …А, вот были бы на нем волосы, интересно, какие они у великанов? Такие же, как у людей, или толще, как, скажем, у коней…?
И вдруг под Петрухой что-то хлопнуло, и он провалился под землю! …Отряхнув запорошенное лицо, оголец в недоумении поднял голову. Сверху сияло голубое небо, и высоко в нем пролетали птицы…
— Внуче, — раздался сверху голос деда, — ты живой…?

Обер-лейтенант Конрад Бауэр ликовал: «Я нашел! Черт побери, я наконец-то нашел!» В голове у него звучала какая-то музыка, а сердце просто купалось в безудержной радости.
 Для него это был третий курган, в котором удалось хоть что-то найти, но этот был первым, работами на котором руководил он сам. Как ни пугал его Боммель коварством подземных Духов, а за «бревном» на них никто не напал, и никого не постигла небесная кара. Даже дождя к концу дня не натянуло. Но это к слову о том, чего там, в кургане, не было, а вот что было…, как раз это и заставляло Бауэра радоваться и, что уж совсем удивительно, прилюдно веселиться, а подобного за ним не замечал даже Винклер, знающий его достаточно давно.
Можно было понять «крестьянина», этот курган на самом деле был чем-то особенным. За вставшей на пути группы Бауэра частью «бревна», которая была разбита и разобрана солдатами с ювелирной точностью, германцев ожидало много интересного.
Кстати, до сих пор было непонятно, из чего же состоит это «бревно»? При ударе его куски издавали звук хорошей, качественно обожженной глины или даже камня, но керамику просто невозможно резать ножом! Этот же материал вполне поддавался. В виде эксперимента его строгали, пилили и даже вколотили в один из кусков несколько гвоздей. Удивительно, но они прекрасно держались внутри этой окаменевшей коры. Только, коры ли? Называть эту материю корой просто язык не поворачивался. Внутри кургана из нее было выстроено сложное, монолитное сооружение – центральная погребальная камера и четыре поменьше, что отходили в разные стороны.
Кто мог так идеально склеить из коры эти стены и свод?! А если не склеили, то с какого гигантского дерева умудрились срезать эту конструкцию целиком? Значит, гигант, или, все же нужно быть реалистом, скорее всего большое количество людей, ловко сняло целиком кору с древа, имеющего поистине колоссальные размеры, уложило ее на землю, обустроило все внутри, а после каким-то образом «запаяло» все выходы наружу, причем все той же «корой»! Да, и сделали они все это, без единого шва!
Разумеется, подобные суждения скорее относились к области фантастики, но как было иначе объяснить то, что увидели здесь члены особой группы СС и их помощники? Каждый из них понимал, что, обустраивая курган, древние скифы сначала внесли в камеры покойников, утварь, как-то заделали выходы в помещение, а уж потом поверх всего этого насыпали землю, но как, черт побери, они это сделали?! Что за мастера-волшебники этим занимались?
Впрочем, энтузиазм исследователей, предполагавших увидеть и внутри кургана что-либо такое же удивительное, угас после первого же осмотра сооружения. В погребальных камерах не было ничего сверхъестественного. Как сказал сам Бауэр: «заурядный – пир археолога!»
И в главной, и во вспомогательных комнатах имелось множество посуды, несколько больших металлических котлов, а в центральной камере, на полу, каким-то образом уцелели даже фрагменты ковра.
На стенах и потолках имелись кованные крючки, предназначенные для того, чтобы вешать одежду, но одеяния, которые когда-то висели на них, разрушились, и только чеканные золотые бляшки, служившие им отделкой, лежали кучками на земле.
В стенах, на уровне пола, имелись ниши, в которых находились личные вещи и несколько золотых ваз. Да, это было самое настоящее золото, но ведь не только за этим охотилось подразделение, представителем которого был Бауэр.
После первичного осмотра начали работать с мелочами. В малых камерах нашли еще немного посуды, там же у одного из мумифицировавшихся скелетов человека среднего роста лежал великолепный колчан, полный стрел, и пять железных ножей с ручками из кости.
В северо-восточной камере у стены стояли шесть амфор, покрытые слоем пыли, в которых все еще имелись остатки вина и масла, которые когда-то наполняли их, а также, в центре, у неплохо сохранившихся бронзовых похоронных носилок, которые когда-то были украшены замысловатым рисунком, выполненным в синих, голубых, зеленых и желтых тонах, лежало тело женщины, на котором все еще были надеты золотые браслеты, кольца и серьги. В руке она держала бронзовое зеркало, закрепленное на ручке из кости…
В течение оставшегося светового дня группа собрала и аккуратно упаковала в артиллерийские ящики огромное количество золотых побрякушек, остатки одежды, ножей, наконечников стрел, странные сосуды непонятного предназначения, и великое множество бытовых предметов.
Что же касалось самих погребенных, то всего в усыпальнице были обнаружены тела пятерых мужчин и одной женщины. Бауэра откровенно разочаровывал тот факт, что ни один из тех, чьи останки были обнаружены в кургане, не оказался великаном. Все эти мумифицировавшиеся покойники были когда-то самыми обыкновенными людьми, а это значит, что все наработки экспертов, изучающих славянские летописи о великанах, проживающих некогда в этих местах, можно было отнести только к разряду сказок.
Конрад все равно был несказанно рад проделанной работе. Получался отличный полевой выезд. Так заявить о себе могли немногие. Еще бы, найти и раскопать могильник скифов! Чего только стоит эта странная «кора», из которой состояли стены и свод потолка погребальных камер? А другие артефакты этого кургана? По самым скоромным меркам для того, чтобы вывозить их потребуется два грузовика, и это минимум. «М-да, — стоя у яблони, и глядя на опускающееся к горизонту солнце, под ослепительным диском которого двигалась к нему фигура Винклера, рассуждал обер-лейтенант, — а вывозить будем срочно. Раз гауптман не торопится, идет, скучает, значит, шифровку по радио отправили и завтра подадут транспорт…».
Секретный приказ, который меж собой офицеры называли «Siebr;ckstand » в их шутливой интерпретации звучал так:

«Что ж, раненые подождут,
Убитые уже успели,
А наши ящики придут
Всех их быстрее к своей цели…»

— Господин обер-лейтенант, — вдруг позвал его появившийся из входа штольни Боммель, — идите, скорее…
Бауэр скользнул взглядом по спинам солдат, аккуратно укладывавшим в ящик ножи, многочисленные наконечники стрел с остатками колчанов, и прочие находки, которые можно было характеризовать, как оружие или то, что имеет к нему отношение.
— Что там? — не имея особого желания снова спускаться вглубь душного кургана, спросил Конрад. — Мне нужно подождать Винклера…
— Мы, — замялся шахтер, — …кое-что нашли.
— Хорошо, — кивнул обер-лейтенант, — мы сейчас поднимемся…
Подошедший Винклер, не слышавший того, что только что сообщили Конраду, явно хандрил. «Крестьянин», решив поразвлечь гауптмана, предложил тому пойти с ним. Командир группы согласился и уже через минуту, они поднимались ко входу в штольню.
У двери нетерпеливо маячил Боммель:
— Под ковром, — сопровождая офицеров в пролом и опуская детали, сходу начал пояснять он, — представляете! Мы же его не трогали из-за ветхости, боялись, что развалится, а начали сейчас аккуратно поднимать его с пола, и кто-то увидел в пыли под ним доски. Подняли и…, вот смотрите.
К моменту, когда Бауэр и Винклер подошли к месту находки, деревянный щит, закрывавший схорон, уже разобрали. Под ним, на большом куске некогда хорошо выделанной, но сейчас обветшалой, красноватой кожи, лежали пять великолепных мечей.
— Это еще не все, продолжал Боммель, — мы вначале решили не беспокоить вас, чтобы потом доложить сразу обо всем, а потому простучали полы и в других камерах. В дальней под слоем земли тоже нашли деревянный настил, под ним кости и останки пятерых лошадей в полной сбруе. Я взял на себя смелость и сказал ребятам осторожно прощупать штыками все полы. Мало ли что еще найдем…
— Вы верно поступили, Эрвин, — любуясь великолепием древнего оружия скифов, задумчиво произнес Бауэр, — но вы обратили внимание? Кожа, на которой лежат мечи гораздо длиннее. Она уходит куда-то …в пыль. Вы не пытались ее поднять? Может, и под ней мы найдем каких-нибудь лошадей?
Боммель покраснел. Было заметно, что ему очень стыдно за то, что он сам не обратил внимания на этот факт, полностью сконцентрировавшись на оружии.
Эрвин позвал кого-то из своих помощников и отправил на улицу с поручением. Через пару минут тот примчался обратно и принес свернутой в рулон малую пехотную палатку. Они разложили ее возле мечей и осторожно переложили на брезент все скифские клинки. После этого Боммель осторожно потянул за свободный край кожи…
О, все же интуиция на самом деле – великая вещь! Она в очередной раз не подвела Бауэра. Под мечами оказался еще один настил. Позвали занятых проверкой полов солдат, и с великим трудом и осторожностью открыли и этот схрон!
— Я знал, я был уверен, что найду! Свидетельства будут, все же они жили и здесь, — словно молитву одними губами, не переставая шептал Конрад.
Причиной, так взволновавшей Бауэра была главная и самая ценная находка этого тайника – исполинский меч, длинной в большой клафтер . И размер, и вес, да и рукоять оружия явно говорили о том, что они были изготовлены не для руки обыкновенного человека…   
Глава 5
В отличие от Конрада гауптман Винклер смотрел на оружие гиганта трезво, безо всякого восхищения и даже с тоской. Он долго молчал и что-то обдумывал, давая возможность Бауэру в полной мере насладиться минутами радости от созерцания необычной находки. Гауптман откровенно не разделял радости товарища. Должность командира специальной группы СС обязывала его иметь холодную голову, строго выполнять инструкции и требовать этого от своих подчиненных.
— Вы полагаете, они на самом деле были? — начал он издалека.
— Конечно! — как видно ожидая этого вопроса, и с нескрываемым запалом первооткрывателя, ответил Бауэр. — Неужели вы думаете, что такой огромный меч мог поднять обыкновенный, пусть даже и очень сильный человек? Посмотрите на рукоять. Ее пробовал обхватить своими огромными ручищами Боммель! Вы видели? Человеку было бы крайне неудобно сражаться с этим мечом или даже держать его, это же очевидно…
— Конрад, — остановил его гауптман, — вы же знаете, что мы должны делать? Я очень надеюсь на то, что голос офицера все же победит в вас этот, полный юношеского задора, писк археолога. Подождите, — сказал он тише и, переходя на полушепот, продолжил, — выслушайте меня до конца, прежде, чем начинать рассказывать мне о том, что где-то тут могут быть зарыты еще и кости великана. Поймите одну простую вещь – мы с вами в нашей миссии, по сути, не исследователи, мы – скорее мародеры. Именно для того, чтобы исключить глубокое проникновение в историю и культуру противника, нас и вгоняют в строгие рамки приказов и инструкций.
Давайте будем исходить из фактов: сейчас останков самого исполина нет? Мы простучали и истыкали штыками все полы в этом могильнике – пусто! Под нами только земля. Значит, все найденное имеет отношение только к археологии, причем свидетельствует оно, скажем откровенно, не в нашу пользу. Думаете, кого-то в Германии вдохновит сообщение о том, что у славян за пять тысяч лет до Христа была такая высокоорганизованная цивилизация и культура? Посмотрите на эти прекрасные мечи, на эту странную «кору». Вы сами рассказывали мне о том, что даже при раскопках на острове Рюген исторические свидетельства были куда-как бледнее или скуднее…
— Можете не продолжать, — с тяжелым вздохом произнес Бауэр, — история работ на Рюгене не так уж и однозначна.
— Что вы имеете ввиду?
— Должен вам признаться, что мой термин «бледные исторические свидетельства», относился лишь к тому добытому, что мы с коллегами попросту «подогнали» к культуре Ариев.
Мне становится противно жить, Винклер, от подобных воспоминаний. Нам дают средства, открывают все исторические места, а на деле вяжут по рукам и ногам, заставляя точно так же «подгонять» все найденное под некую, заранее сформированную идеологами модель.
— О чем это вы? — снова не понял командир группы.
«Крестьянин» опустил взгляд и после недолгой паузы ответил:
— Так было на Рюгене, так происходит и здесь… Дело в том, что в Европе все самые яркие, поистине бесценные исторические находки имеют четкую и безоговорочную составляющую культур славянских народов. Да, Винклер, не удивляйтесь, только славянских. Они, конечно же, разнятся между собой, но разнятся, как, скажем, две непохожих друг на друга ветки одного дерева.
Это следовало признать официально уже после Рюгена! Весь культурный слой Европы принадлежит разным народам славян, а все они – дети одного родового ствола, одного славяно-арийского корня.
Понимаю, вам дико слышать обо всем этом, Фридрих, в вас посеяна и густо проросла идеология! Но мне, как говорится, как ученому, правда дороже, ведь даже то, что вы видите на знаменах Рейха, лишь отголосок их древнейших, свастичных или солнечных символов. Не смейтесь, это действительно так. Просто кто-то у нас наверху вдруг узнал, что эти знаки имеют некий высший, сакральный смысл, Божественную Силу и решил их использовать.
Впрочем, мы не оригинальны, Винклер. Точно так же когда-то поступили и христиане, пришедшие на славянские земли и принесшие на них свою религию. Вы слышали о том, что до вторжения на Русь они малевали символ своей веры в виде рыбы, поскольку аббревиатура греческого выражения «Иисус Христос Божий Сын Спаситель» звучит как «Ихтис» или «Ихтиос», что переводится, как «рыба»?
Пожив какое-то время среди славян, и соприкоснувшись с их культурой, христианские пилигримы воочию увидели всю мощь их древней веры и вскоре отметили для себя, что практически все языческие символы имеют в своем основании перекрестье.
Большие хитрецы, эти греческие и римские ходоки. Они быстро поняли, что взять себе на вооружение сами свастики, видов коих известно больше сотни штук – не выгодно. Этот символ на самом деле очень силен и до сих пор почитается славнами, что уж говорить о тех годах? Они попросту украли основу свастик – перекрестье. По их мнению, это гарантировало им возможность хоть как-то подружиться со славянскими культурами, ревностно оберегающими все, что касалось их старых богов. Где им было знать, что чистое перекрестье – перечеркивающий, закрывающий что-либо символ! Должен вам сказать, что архитекторы этой религии вообще …не отличались особым умом. Это чистый бизнес.
Неудержимое желание молодой христианской церкви внедриться сюда, всего лишь его расширение. Но представьте это недоразумение: человека, которого епископы почитают за бога – распяли, и распяли именно на кресте! По сути для них самих – крест, это орудие палача, а не символ изображения их Бога.
Посмотрите трезво на все это? Ведь лет двести назад и вплоть до нашего времени крест, как символ, стал куда как популярнее самого Христа…
— Мне бы…, — опасливо оглянулся по сторонам Винклер, хотя в главной погребальной камере они давно остались наедине, — схватить вас, …господин ученый, да отправить «в дело» за подобные вольнодумства. Конрад, что вы, черт побери, несете?
— Это правда, Фридрих, горькая правда.
— Да какая правда? — вознегодовал командир.
Бауэр устало улыбнулся:
— Вы не верите своим глазам? Чего стоит только этот гигантский меч, который нашли солдаты. Ведь они с большим трудом унесли его втроем…
— Хорошо, — все же отдавая дань образованности руководителя раскопок, стал успокаиваться гауптман, — допустим, они были, эти мощные славянские культуры, пусть! Но где они?! Получается, что вы тоже не верите своим глазам? Взгляните на средневековый быт их потомков! Где? Куда подевались все те, кто делал эти мечи? Где великаны?
— Ох, Фридрих, — заметно начиная страдать от того, что он сам называл «правдой», отмахнулся Бауэр. — Судя по тому, что говорят раскопки во всем мире, это «что-то» ввергло в запустение в средние века не только культуру славян. Досталось всем: египтянам, мексиканцам... Присмотритесь, вы чувствуете разницу между нынешним бытом тех же египтян, и того, что им осталось от их предков? А что касается великанов, то их черепа и огромные кости встречаются во многих местах на земле…
— Но здесь их нет? — вцепился в последнюю фразу Винклер, которому никак не хотелось признавать превосходства славян над ариями – предками германцев.
— А что, если мы их просто пока не нашли?
— А что, если и не найдем? — уперся Винклер. — Интересно, откуда вообще наша разведка узнала о том, что здешние курганы, это не просто земляные насыпи?
— Это не такая уж и тайна, — заметил Бауэр, — первым о них сообщил всему миру некий Викентий Хвойка. Эту культуру называют «Трипольской». Он и те ученые, что работали с ним, четко указали на картах точки, где имеются свидетельства древних поселений. Здесь, — Бауэр вынул из полевого планшета сложенную карту и ткнул в нее пальцем, — вот смотрите, село Легедзино, Тальянка, уманская крепость и прочие.
Никто не делал из этого никакого секрета, просто у советов, впрочем, как и у царской России, никогда не было денег и желания узнавать то, что касалось их древней истории. Я вам даже больше скажу, такое впечатление, что любой здешний правитель по какой-то причине намеренно скрывал от своего народа правду его происхождения.
Взять тех же христиан, столько они вложили сил на то, чтобы укорениться на этой земле и что? Где они сейчас? Я, развлечения ради, по возможности расспрашивал местных о религии и знаете что? Мало кто из нынешних детей рабочих и крестьян вообще знает, кто такой Христос! А прошло-то всего двадцать лет красного террора. Что уж говорить об истории скифов или сарматов? Первые, кстати, начали двигаться на эти земли еще в 7 веке до нашей эры. Смотрите, сколько точек отмечено на местности: Мот-ро-нинское, Трах-те-ми-ровское, Ры-жановка, Тальянка…
— Бауэр, хватит! — снова стал терять самообладание гауптман. — Повторяю, мы сейчас не археологи, мы с вами мародеры, черт возьми! Уясните себе это, наконец! Все наши инструкции писали далеко не глупые люди, лично я убедился в этом не раз. Наша задача – выкапывать все и вывозить…
— Но ведь по инструкции мы обязаны сравнять курган с землей! — стал возражать обер-лейтенант. — А как же тогда быть с возможностью найти останки великанов…?
— В инструкциях и приказах, — неотступно стоял на своем Винклер, — ничего о них не сказано. Там есть только руководство к действиям: нашли, откопали, собрали, вывезли и уничтожили следы! А на таких же картах, одной из которых вы тычете мне в лицо, и которые потом отправляются специалистам, ставятся точки и пишется подробный отчет, что и где было найдено. Скажите еще, что вы ни разу до этого не рисовали схем уничтоженных храмов или интересных деревень в Польше или во Франции?
— Чертил, — поправил гауптмана «Крестьянин».
— Ну хорошо, чертили! Не цепляйтесь к словам, Конрад. Потом, когда мы поставим на колени этого огромного советского слона, уверяю, сюда вернутся уже другие поисковые группы, укомплектованные не цепными псами-ищейками как, скажем, я, а такими ребятами, как вы, и уж тогда можете копаться в этих холмах хоть до самой старости. А пока же, друг мой, я, как бы мне это не было тяжело, постараюсь забыть все, что вы мне тут наплели. Понимаете, о чем я? Да, я собираюсь самым решительным образом стереть из своей памяти все ваши выводы и суждения. Для меня есть Германия, и есть только одна культура – арийская, а на остальное мне плевать, я не ученый.
Очень прошу вас, Конрад, услышьте меня сейчас! Заявленная мной обязательная потеря памяти, это все, что я могу для вас сделать сейчас, мой друг. Прислушайтесь, пожалуйста, к совету, если вам дорога ваша жизнь, и никогда и нигде больше не говорите того, что озвучили здесь.
Да, — воскликнул, будто вспомнил что-то гауптман, — я хорошо знаю свою память, Конрад! Подобным образом она способна очищаться только один раз. Если вы, выйдя отсюда, где-то что-то сболтнете лишнего, и до меня дойдут об этом слухи, мне придется включать в себе «ищейку» и уж тогда не взыщите. Вам понятно?
— Точно так, господин гауптман, — поникшим голосом ответил Бауэр.
— Вот это другое дело, — вглядываясь в его безрадостное лицо, заключил командир. — Сейчас мы с вами поступим так: завтра, получив указание сверху, сюда налетят «вепри» из местных «тыловиков», и своими «клыками» сровняют с землей этот чертов холм. Самая ценная находка здесь – Большой меч, а его уже унесли и, наверняка, упаковали.
Раньше обеда «вепри» не явятся, значит, рано утром отправим сюда солдат. Нужно же до конца разобрать сбрую и вытащить все ценное из лошадиных костей? К сожалению, сегодня мы этого сделать не успели. Я, кстати, видел там и золотые бляшки, так что покопаться нужно обязательно.
Итак, слышите меня? Этим мы займемся завтра, всё просеем и упакуем. Да, и вот еще, забыл! Пять прекрасных мечей какого-то там века! Их тоже нет смысла сейчас тащить на улицу. Там уже темно. Пусть лежат до завтра. Солдаты и без того здорово потрудились, пусть отдыхают… Скажу больше, нам всем нужно отдохнуть, — Винклер по-дружески приобнял и хлопнул товарища по плечу, — сегодня был трудный день, дружище, Конрад.
Что ж, точка на карте стоит, находки упакованы и будут в срочном порядке доставлены куда положено. По факту, Бауэр, ничего ошеломляющего или волшебного мы тут не обнаружили, ведь так? Этот меч, еще не доказательство. К нему пока не прилагается ни огромных черепов, ни костей, а с тем, что мы нашли, пусть теперь разбираются другие, в более спокойной обстановке.
Эх, старина! Идет война, Бауэр! Очень скоро мы разъедемся кто куда. Увидимся ли еще когда-нибудь? Ну, что приуныли, а, Конрад? Пошли на свежий воздух. Гасите эту чертову лампу, мне от ее копоти уже блевать хочется. Десять вечера, время выставлять пост у входа, а мы с вами все еще тут, в этой духоте преем. Ну, идемте же…

Винклер плохо спал эту ночь. Он никак не мог понять, что именно ему мешало: духота? Обилие выпитого шнапса? Храп упившегося в хлам медика Вендта или тяжелое «послевкусие» вчерашнего разговора с Бауэром? Так или иначе, а беспрестанно ворочаясь и вздыхая, Фридрих едва дождался рассвета, чтобы тихо подняться и выйти на свежий воздух.
Осень начинала входить в свои права, и утро выдалось прохладным. Где-то в туманной дымке лениво орали петухи, и далеко-далеко, в плотном, сыром воздухе, словно близящаяся гроза низко стучала в тамтамы войны артиллерийская канонада.
Винклер прошел улицей и свернул к стоявшему на удалении дому, в котором квартировали Отто Гафн и тринадцать человек его команды. Часовой заметил его издалека и, узнав, окликнул:
— Доброе утро, господин гауптман. Что-то случилось?
— Нет, все в порядке, — сбавляя шаг, ответил Фридрих, — солдат! Разбуди мне лейтенанта, я подожду здесь.
— Один момент, гер офицер, он только что выходил…
Часовой подбежал к дому и вскоре, пригнувшись, скрылся за низкой, дощатой дверью. Гафн появился быстро. Прикуривая на ходу, он не спеша подошел к гауптману и протянул руку. Винклер ответил на рукопожатие, но тут же с улыбкой заметил:
— Отто, мы расстались всего четыре часа назад. С нашим расписанием уже вполне можно было бы обходиться и без приветственных церемониалов. Кстати, я так и не понял, отчего это мы сегодня так быстро разбежались? Кажется, кто-то начал бузить, и игра остановилась. Напомните, сколько я вам должен? Двадцать марок…
— Двадцать пять, — выпуская струю дыма в сырое и холодное небо, с явным удовольствием, ответил Гафн. — Господин гауптман, наверное, мне стоит серьезно подумать о том, чтобы и вовсе не давать вам спать. Скажите мне, как, черт подери, за четыре часа из вашей памяти успели улетучиться пять марок? Что же это получается, стоит вам дать как следует выспаться и тогда долга как не бывало? 
— Вот негодяй, — оценив шутку, опустил голову гауптман, — я сотню раз зарекался играть с вами, Отто! Но так уж устроено судьбой, что в финале игры всегда остается только пара сильнейших и...
— И один из них постоянно мне проигрывает, — хитро добавил Гафн.
— Это неправда, — возмутился командир, — два дня назад я имел прибыль, целых пятнадцать марок.
— Это было всего лишь раз, гер гауптман. Все остальное время вы проигрываете, и не только мне.
— Да, — не стал спорить старший спецгруппы, — в этом деле мне фарта нет, но зато можно быть спокойным за благосостояние моих помощников.
Однако, шутки в сторону. Вы же понимаете, что меня сюда привел не карточный долг? Отто, я почему-то подумал, что вы могли вчера пропустить мимо ушей…
— Я уже отправил людей, — понимая, о чем идет речь, сразу же доложил лейтенант, — не далее, чем пятнадцать минут назад.
— Да, да – я, как только подошел – догадался, — переводя кислый взгляд на покрывшиеся уродливыми пятнами от налипшей на них пыли сапоги, устало выдохнул гауптман, — часовой мне сказал, что вы только что вставали. Выходит, я беспокоился напрасно…
— Я доложу, когда работы будут закончены, — лениво затягиваясь табачным дымом, заверил лейтенант, — идите спать, Винклер. Слышите этот далекий грохот? Судьба нам дала исключительно редкий шанс побыть в стороне от этой проклятой войны, а мы, вместо того, чтобы выспаться и отдохнуть, каждую ночь безбожно пьем. Очень скоро мы все пожалеем, что так глупо тратили свое время…
— Я не могу здесь спать, — вдруг признался гауптман, — а сегодня особенно. Сразу, когда разбрелись по койкам, подумал, что много выпил, потом решил, что выпил мало. Долго маялся от духоты. Потом отчего-то стал думать, что не могу спать из-за разговора с Бауэром, но нет! Я понял это только сейчас. Отто, меня терзает какое-то беспокойство, и вы знаете, скорее всего, вы правы, наверное, оно связано именно с тем, что скоро придется отправляться туда, где гремит, где горит. Где кровь, вонь...            
В это момент Винклер и Гафн одновременно повернулись к затянутой туманом дороге. Оба ясно слышали частый топот человеческих ног и тяжелое, прерывистое дыхание.
Через минуту из подсвеченной восходящим солнцем, влажной кисеи вынырнул силуэт бегущего солдата. Заметив офицеров, тот поправил болтающееся за спиной оружие и прибавил шагу.
— Гасп…, гауп, — запыхавшись, пытался доложить посыльный, — разрешите? Там, …в штольне. Пост на месте, а …пропал один меч.
— Меч? — Вскинул брови гауптман. — Большой, из ящика или один из тех пяти, что были внутри?
— Нет, большой на месте. Один, что внутри…
— Черт возьми, — выругался командир спецгруппы, — часовой проспал?
— Нет, гер офицер, все было заперто, пост на месте…
— Отто, — давая отдышаться солдату, скомандовал Винклер, — поднимайте своих, а одного отправьте к нам, в контору Ремера! Пусть разбудит Вендта и Бауэра, а потом, по пути сюда, пусть прихватят и самого майора. Встречаемся у кургана…!

Разведчики Гафна во главе со своим командиром примчались ко входу в штольню первыми. Лейтенант даже распорядился пригнать к месту раскопок мотоцикл, кто знает, какие могут поступить приказы? Группа выстроилась под яблоней, а командир сразу же отправился к гауптману.
Винклер к моменту появления Гафна уже давно был внутри кургана. Успев учинить разнос часовому, а потом и попавшему под горячую руку Боммелю, гауптман, оставшись в полном одиночестве, стоял посреди основной погребальной камеры, и безрадостно смотрел на оставшиеся мечи скифов.
— Самый красивый умыкнули, Отто, — с сожалением сказал он, увидев командира разведчиков. — Представляете, как ловко? Дверь была закрыта на замок, и часовые никуда не отлучались. Элемент мистики я отметаю напрочь, значит, кто-то знает способ, как можно проникнуть в могильник и без нашего входа в штольню. Смешно, правда? А мы, наивные, были уверены, что «кора» этих камер является монолитом.
— И что, лаз уже нашли? — поинтересовался лейтенант.
— Нет его, — беспомощно развел руки в стороны гауптман, — нет! Мы обшарили все, никаких следов. Я даже не знаю, что теперь и делать? Отправил Эрвина с помощниками перетрясти конские кости, собрать и описать побрякушки, что там лежат. А что еще остается, Отто? Скоро приедут «тыловики», не говорить же им, в самом деле: «подождите, ребята, у нас тут кое-что потерялось»?
— Хм, — улыбнулся лейтенант, — а если не говорить?
— То есть?
— Мы все, — Гафн покосился в сторону прохода, из которого доносился шум копошащихся в конских костях солдат, — если надо, даже присягнем в том, что мечей здесь было всего четыре. Четыре малых и один большой. Всего пять. Подумайте, Винклер, даже если и просочится как-то правда, то всегда можно отовраться «ошиблись при пересчете». Эти упакуем, опишем и дело с концом. Не придется бегать – сбивать ноги, поднимать лишний шум…   
 Это, казавшееся на первый взгляд безумным предложение, вдруг отрезвило гауптмана. «А ведь и в самом деле, — думалось ему, — хорошая мысль! Четыре меча и тот, большой – пятый. Сейчас разберемся с этими конскими копытами и бляшками, вытащим все под яблоню, упакуем, описи в планшет и останется только дождаться «тыловиков». Пусть все сравняют здесь с землей, к чертовой матери! Вместе со всеми тайнами…»
Винклер пребывая в глубокой задумчивости, отряхнул фуражку, которую держал в руках. Его рост не позволял ходить в могильнике в головном уборе. «Никто из солдат не должен проговориться. Им вообще начихать на то, что мы здесь нашли, главное, чтобы работы здесь продолжались подольше…»
И тут в голову Винклера забралась совсем уж крамольная мысль: «а не сами ли солдаты устроили эту пропажу, думая, что офицеры будут вынуждены тут же придержать «тыловиков» на несколько дней? Да они же перевернут здесь все вверх дном, стараясь отыскать этот чертов меч, украденный ими же! И все это лишь для того, чтобы еще немного побыть здесь, а не отправляться на фронт!
Ну что же, в таком случае, предложение Гафна просто оптимальный вариант. Придется и в самом деле замять этот маленький инцидент, дождаться «тыловиков» и! Все шито-крыто…»
Винклер глубоко вздохнул. Странно, но сейчас его не раздражал даже противный, въевшийся в форму запах дыма от керосиновых ламп. Тревожные мысли как-то сами собой начали улетучиваться, а колючий и неуютный мир, снова облачаться в приятные, теплые тона.
Вдруг из бокового хода появился перепуганный Боммель:
— Господин гауптман, — нерешительно произнес он, — там, под костями… Мы нашли ход.
Винклер резко рванул с места и оказался в соседней камере быстрее самого Боммеля. Солдаты уже практически полностью разобрали нагромождение лошадиных костей, сложив их и высохшие кожи животных по углам отдельными кучами. Здесь же стояли два артиллерийских ящика без внутренних ребер, усланные на дне сеном, в которых были сложены поднятые наверх из углубления в полу драгоценные украшения конской сбруи.
— Не меньше пяти лошадей, — прокомментировал из-за спины глубину очищенной ямы подошедший Боммель, — яма казалась небольшой, а вышла в человеческий рост. А вот тут, — он осторожно перешел к левой стороне и указал рукой вниз, — в тени, лаз. Мы за костями его сразу и не заметили. Начали разбирать завал от входа, так ведь проще, а добрались до дальней стенки, сразу же увидели, что есть дыра. Мы решили, что вам с лейтенантом пока не нужно было мешать и за это время немного расчистили этот лаз. Кости раздвинуты, гер гауптман, — сразу же уточнил Эрвин…
— Что это значит? — не понял Винклер.
— Мы думаем, — будто, между прочим, заметил Боммель, — кто-то пришел по этому ходу, взял меч и ушел обратно. Наверное, по какой-то причине он думал, что мы не станем разбирать эти кости.
— Значит, — оторвал, наконец, взгляд от ямы гауптман, — туда можно идти?
— Можно, — добродушно согласился шахтер, — но я бы не стал. Вы же знаете мое отношение к подземным духам?
— Эрвин! — едва сдержал себя командир спецгруппы, чтобы не взорваться. — Что вы несете?! На кой черт духам мог пригодиться вполне реальный, материальный меч? Глупости. Это сделал человек! И…, и нам срочно нужно туда пройти…
— С керосинками? — удивился шахтер.
Винклер, в любой момент готовый спрыгнуть в яму и лично попытаться проникнуть в ход, вдруг замер на месте. Спешка в таком деле могла стоить очень дорого. Отыскав глазами среди солдат фигуру Гафна, он спросил:
— Отто, сколько у вас электрических фонарей?
Разведчик глубоко вздохнул и ответил только после паузы:
— …У нас …всего четыре пехотных «Pertrix 679L», и у подкрепления, кажется, я видел еще три. Но я не стал бы надеяться на то, что это нас здорово выручит.
— Почему?
— Батарейки, гауптман, — признался лейтенант, — они имеют свойство садиться, а менять их тут было негде и некому.
— Что же делать, черт подери!? — вознегодовал Винклер. — Мы теряем время!
Разведчик медлил недолго:
— Поступим так, — поворачиваясь к выходу, заключил он, — сейчас я позову и отправлю в эту дыру несколько своих людей. Соберем все фонари и отдадим тому, кто пойдет первым. Пока схожу за людьми, вы найдите нить, или крепкую, тонкую веревку. Можно даже ту, которой ребята, отданные под команду Боммеля, опечатывают ящики. Нужно связать бойцов меж собой, ведь никто не знает длины этого хода. Солдаты поползут цепочкой и будут на расстоянии слышимости голоса сообщать нам то, что будет видеть первый из них. Других идей у меня нет…
— Отлично Отто, — согласился с решением лейтенанта-разведчика Винклер, — тогда все остальные берем ящики, выносим их на улицу и остаемся там! Боммель! Принесите бухту с веревкой и попросите у приданных сил отдать нам все фонари, скажете – я приказал.            
Глава 6
Яринка терпеливо опустила ниже таз с грязной водой. Восьмилетняя Олэночка, до того в меру своих детских сил помогавшая ей стирать перепачканные землей штаны Васька, вцепилась в кромку и, поджав от старания нижнюю губу, всем своим видом показывала, что и тут старшей сестре без ее помощи никак не обойтись. Хорошо, что сами штаны вместе с другим бельем лежали сейчас в кадке, дожидаясь полоскания. Оттого воды после стирки в оцинкованном тазике оставалось меньше половины.
Одна Ярина за это время уже давно бы обернулась. Даже набрать ведро чистой, из колодца, успела бы, но, так уж устроен мир. Когда-то и ее мать точно так же терпеливо приучала к основам домашнего хозяйства.
Перейдя порог хаты, в темных сенях, Олэночка, видя, что ей доверяют, взялась за бортик уже двумя руками и в довесок к прошлым своим стараниям, стала еще и сопеть. Яра тихо улыбалась, глядя на сестричку, уж от чего-чего, а от ее сопения нести тазик легче не стало.
С горем пополам открыли входную дверь и, едва не расплескав воду на пороге, кое-как сошли во двор. Тут младшая сестра, с чувством выполненного долга, убрала руки, отряхнула их и стала смотреть на то, как Яринка, которая по сравнению с ней была высокая и уже почти взрослая, со всего маха, выплеснет мутную и грязную воду за забор.
Яре, говоря по правде, для того, чтобы сделать это, все еще приходилось подниматься на цыпочки и тянуться, но и это уже была победа! Еще одна мелочь в копилку тех дел, что она могла делать наряду со взрослыми.
Девушка поправила сбившуюся на бок косынку, повернулась, и вдруг застыла на месте. Ледяная лапа страха схватила ее за сердце! Из-за сарая, по их двору разбегались немцы!
Двое, отбросив в сторону Олэночку, тут же метнулись в дом и вскоре, там заплакал малыш Васько. Яринка, похолодев, опустила таз на землю, и медленно подойдя к сестре, прижала ее к себе. Немцы, не найдя ничего из того, что им было нужно в доме, кинулись к сараю, а один из них, рыжий, обменявшись несколькими словами с теми, что шныряли во дворе, побежал в сторону разрытого кургана.
Из-за косяка двери осторожно выглянул перепуганный, заплаканный Васько. Яра, пользуясь неразберихой, царившей вокруг, тут же тенью промелькнула вдоль стены и, схватив брата в охапку, в один миг снова очутилась возле Оленки. Малыши в страхе жались к старшей сестре, и широко открыв глаза, смотрели на то, как вокруг них шныряют чужие и злые люди.
Фашисты быстро поостыли и, как видно, стали кого-то ждать, рассаживаясь на лавке у дома, на пороге и на траве у забора. Курили и о чем-то тихо говорили. Яра только сейчас обратила внимание на то, что все они были перепачканы землей. Некоторые до сих пор скакали на месте, пытаясь вытрясти то, что насыпалось им за шиворот. «Ход! — выстрелило в голове у девушки. — Они пришли по нему»! А ведь дед Моисей говорил, когда Петрок, слазив вглубь, напоролся далеко под землей на какие-то кости и вернулся назад: «надо зарыть его, Люба. На что будить мертвяков?»
Странно, но обычно боязливая до таких дел мать вдруг не согласилась, а вздохнула и только горько ответила: «Не будем закапывать, диду. Прикройте лучше вон теми сухими ветками, а сверху присыпьте землей, чтоб никто не догадался что здесь спрятано. Раз уж пошло такое дело, что наши «добрые» односельчане-колхозники фашистам обо всем докладывают, то, того и гляди, расскажут и про коммуниста-агронома. Мы все видели, у немца разговор короткий, спросят: «Упирался муж в колхозе?» Упирался. «А зараз де?» Воюе з вашим Гитлером…? Ох, диду, если будет так, нам жеж и деваться некуда. А так, если успеем, то хоть в этот лаз спрячемся. Може не найдут…?»
— Яринка! — дернувшись, услышала задумавшаяся девушка истошный крик матери и только сейчас увидела, как двое немцев, задержав ее у калитки, не пускали хозяйку во двор. Косынка сбилась на затылок, волосы закрывали заплаканное лицо, мать тяжело дышала, как видно прибежав издалека. — Да пустите ж, чего вцепились? Это мои дети…!
Немцы только хохотали, да заинтересовано рассматривали красивую, ладную женщину.
— Ist das deine Mutter ? — спросил вдруг один из них, повернувшись к Яре. — Tvoi mati?
— Моя мама, — ватными губами подтвердила девушка и только после этого фашисты разомкнули руки и пустили Любовь Николаевну к детям.
Сразу на душе стало легче, отступил куда-то леденящий страх: «мама рядом». Она никому не даст в обиду, защитит, обогреет…
— Яринка, доню моя, — осматривая малышей и, то и дело, косясь в сторону недвусмысленно гоготавших за ее спиной фашистов, беспокойно спроcила мать, — что случилось? Чего они тут?
— Не знаю, — округлила глаза старшая дочь, — мы стирали, Васько спал. Я понесла воду, а они из-за сарая выскочили.
— Говорили что-нибудь, спрашивали?
— Нет, мам, — Яра потянулась к матери, и Любовь Николаевна, нагнулась к ней, чтобы лучше слышать, — наверное, — прошептала дочь, — они вышли из хода.
Мать осторожно перевела взгляд в сторону сарая:
— Из него, — со вздохом подтвердила она эту догадку, — надо было послушать деда. И куда ж эти Пращуры смотрят? Чего ж не придавило этих гадов там под землей…?
Фашисты, по какой-то причине устроившие привал у них во дворе, еще минут пять покурили, поболтали, а после вдруг оживились, стали неохотно бросать цигарки и подниматься. Любовь Николаевна осмотрелась: по улице, к дому агронома, в сопровождении рыжего, худого солдата, шел высокий офицер, что руководил казнью Менделей, а следом, позади них, метрах в ста, двигалась уже целая компания немцев.
За то время, что они приближались, а после еще разговаривали с караулившими семью Пустовых у калитки, в голове обеспокоенной женщины промелькнули десятки версий того, что же могло привести сюда гитлеровцев. Погрузившись в свои мысли, Любовь Николаевна, закрывавшая собой детей от непрошенных гостей, вдруг услышала, что солдаты как-то вдруг притихли. Обернувшись, женщина вздрогнула. Рядом с ней стоял тот самый высокий офицер.
— Вы жена агронома, ведь так? — говоря чисто по-русски, спросил немец. — Любовь Николаевна, правильно? Это ваш дом, ваши дети… Скажите, кто отрыл тот ход у вас за хлевом? Только прошу вас, — стараясь поймать взгляд невольно опускающей лицо женщины, тут же уточнил он, — не нужно меня обманывать. И никого не бойтесь. Пока я буду уверен в том, что вы говорите правду, вам ничего не будет угрожать, но если вы вздумаете врать, мне придется быть жестоким. Итак, я повторяю свой вопрос: кто отрыл этот ход и как давно? 
Побледневшая женщина почувствовала, как страх, поднимаясь откуда-то из живота, начал пережимать ей горло.
— Мы с дочкой копали …за сараем, — начала выворачиваться она, — а землю таскали вон туда, в воронку. Вдруг провалилась земля. Мы испугались, и закидали ход ветками.
— И вы…, — сузил глаза немец, — не …проникали внутрь холма?
— Нет, — стараясь выглядеть спокойной, ответила Любовь Николаевна, — сама я не полезу, вдруг завалит, а дочку, так и тем более не пустила бы.
Немец беззвучно пожевал губами. На его гладко выбритом лице отобразилось недовольство:
— Неужели вы думаете, что я намерен и дальше слушать эту ложь? — сдержанно, с угрожающим нажимом продолжил он. — Мы знаем точно, в холм кто-то ходил, у нас пропала ценная вещь. Отвечайте: кто это сделал и где спрятано то, что у нас пропало?
Юная Яра почувствовала, как напряглись руки матери, как стали ледяными ее пальцы.      
 — Мы не знаем, — дрогнувшим голосом произнесла Любовь Николаевна, — мы туда не ходили…
— Nun gut! — решительно заключил офицер. — Выходит, мы просто теряем время. Я вас предупреждал. F;gel, tun Sie, wie vereinbart ! — скомандовал он, и от дома к Пустовым двинулись сразу около десятка солдат.               
Несколько пар рук одним мощным рывком расцепили крепко державшихся друг за друга мать и детей. Васько и Олэночку тут же отнесли куда-то в сторону. Мать и старшую из дочерей схватили за руки, за ноги и, довольно гогоча, поволокли к сараю.
Яра, хоть и не покинула еще до конца возраст ребенка, однако сразу же догадалась, что с ними сейчас будут делать. Леденящий душу страх сковал ее, сбил дыхание. Немцы недвусмысленно скалились, глядя не нее и на ходу, без всякого стеснения, заглядывали под задравшееся и оголившее ноги платье.
Разумеется, и Любовь Николаевна все понимала, а потому неистово билась в железных руках фашистов, отчего их вокруг нее собралось чуть ли не вдвое больше, чем вокруг дочери.
В отличие от юной Яры, этой, отчаянно сопротивлявшейся женщине, немцы сами задирали тяжелый, домотканый подол и, не дожидаясь близящегося «пира», не в силах сдержаться, нагло лапали ее, внося в распахнутые ворота сарая.
В темном помещении, вскипевшая кровь этих варваров и вовсе стала застить им глаза. Наиболее горячие, торопясь успеть первыми, уже расстегивали штаны и пытались коснуться голых ног жертв своими возбужденными до крайней степени «прелестями».
Солдаты взмокли, тяжело дышали, однако пока никак не могли совершить намеченное, их сдерживал приказ Винклера. В эти секунды только он мог: либо дать им возможность вдоволь натешиться, либо, хоть это и будет жестоко, но остановить готовящееся, такое сладостное и желанное пиршество. Дочь, а особенно жена колхозного агронома, виделась бы любому из гитлеровцев безумно вожделенной даже в «неголодное», мирное время.
Гауптман рассчитал все верно и вошел в сарай всего за десяток секунд до того момента, когда любой из его подчиненных, перейдя невидимый порог всепожирающей страсти, уже не смог бы остановиться. Развернувшаяся перед глазами картина, не могла оставить равнодушным даже его. Глядя на великолепное, доступное тело женщины, красивой от природы, а еще удивительно притягательной в своей безумной ярости сопротивления, он вдруг почувствовал, как вниз живота хлынула неудержимым потоком вскипевшая кровь. Лицо офицера стало бледным. Неимоверным усилием воли он все же взял себя в руки и сдержанно произнес:
— Любовь Николаевна, думаю, вы уже поняли, что шутить с вами никто не собирается. Отвечайте, где вы спрятали то, что принадлежит нам?
— Я не знаю…! — отчаянно стараясь отряхнуть с лица наброшенный немцами подол и прилипшие к мокрым щекам волосы, выкрикнула жена агронома. — Мы туда не ходили.
— Но, кто-то же ходил? — стараясь не смотреть на будоражащие его сознание, ноги и живот женщины, спросил офицер. — Кто?
— Я не знаю! — сотрясаясь от плача, повторила она.
— Хорошо, — решил сменить тактику немец, — кто, кроме вас знает про этот ход?
— Никто.
— Подумайте, — хитро сощурился офицер, — я уверен, что вы по какой-то причине не хотите говорить нам правду. Задумайтесь, что будет с вами, если мне вдруг надоест вас упрашивать?
Мы начнем с вашей дочери, …все! Каждый солдат, что находится здесь, и те, что ждут своей очереди во дворе. Затем мы займемся вами и будем делать это до тех пор, пока вы не умрете или не скажете нам правду. Итак, кто еще знает про ход…?
Любовь Николаевна, понимая, что отпираться бессмысленно, теперь просто плакала. Дважды она решалась все рассказать, но набирала воздуху и…, снова выла в отчаянном бессилии.
Немец понимал, что жертва сломлена. Он выждал еще минуту, после чего подошел, отбросил с лица несчастной женщины мокрые, непослушные волосы и спросил уже мягче:
— Кто?
— Дед Бараненко.
— Дед? — отчего-то удивился офицер и, повернув голову, выкрикнул: — Калужинский! Юзеф!
— Слушаю, господин гауптман, — отозвался от ворот поляк.
— Знаешь, где живет Бараненко?
— Знаю, гер офицер.
— Nun gut, F;gel, wir werden Euch verlassen. Das M;dchen nicht ber;hren, werfen Sie in den Hof, und die Mutter geh;rt Ihnen …
Выйдя из сарая, Винклер глубоко вздохнул. Перед его глазами словно белое пятно солнечного зайчика все еще стоял образ красивого женского тела. Стараясь быстрее освободиться от этого наваждения, он тут же приказал лейтенанту Гафну собрать всех людей, находящихся во дворе и немедленно отправиться к дому, на который укажет Калужинский.
— Быстрее, Отто! — торопил гауптман. — Мы с господами офицерами, к сожалению, не умеем бегать так же быстро, как ваши ребята. Вы же разведка…
Гафн послушно дернулся выполнять приказ, но, вдруг увидел, как из сарая выволокли и швырнули на землю совсем еще юную девушку. Остановившись, он произнес:
— Винклер, мои волки тоже голодны!
— Ваши волки? — выпучил глаза гауптман. — Они разжирели от безделья, Отто! Или их главная задача – охранять самих себя? А копать, строить, стоять в карауле – насколько я успел заметить, в последнее время этим занимаются исключительно наши приданные силы. Ну чем не жизнь для разведчика, правда?
Оставьте слабости слабым, лейтенант и не обсуждайте приказы! Нужно немедленно захлопнуть мышеловку…
Юзеф Калужинский, дабы не накликать и на свою голову гнева командира спецгруппы, проскользнул меж солдат, и бегом через калитку направился к дому Бараненко. Примолкший Гафн и его разведчики, а также те, кто оставался во дворе из приданных сил, молча вытекли за забор и побежали за поляком.
Двор моментально опустел. Возле дома агронома остались лишь Винклер, Ремер, Вендт и Бауэр. Командир специальной группы СС, задумавшись, кисло смотрел на впавшую в безумство девушку, что бросалась к воротам сарая и пронзительно кричала «мама!». Двое солдат, как видно, дожидавшиеся своей очереди на то, чтобы удовлетворить свои низменные потребности, косились на офицеров, и раз за разом зло отшвыривали ее от проема.
Вильгельм Вендт, глядя на это, достал сигареты и нервно закурил:
— Жестко, командир, — стараясь выглядеть равнодушным к происходящему, заметил он. — Как медик, должен предупредить, опасно. Она, скорее всего, погибнет…
— А вас не спрашивают, — огрызнулся гауптман, — эй, вы, двое! Обратился он к тем, что стояли в ожидании у ворот сарая, — слышите?
— Да, господин гауптман.
— Когда …наиграетесь, ничего здесь не жечь и не громить! Женщину не добивать, так и передайте Фёгелю. Сделаете свои дела и дружно выдвигайтесь к кургану. Сейчас половина десятого, любой из вас, кто прибежит к штольне в пятнадцать минут одиннадцатого, получит пулю! Вам ясно?
— Так точно, — понуро, но со скрытым одобрением ответили солдаты, в который раз отбрасывая от ворот едва находящую в себе силы подняться на ноги девушку.
— Идемте, господа, — скомандовал Винклер и направился к калитке.
Задумчивый Вендт и растерянный Ремер медленно двинулись следом, и только бледный, как мел Бауэр, по какой-то причине остался стоять на месте.
— Конрад, — бросил гауптман из-за забора, — вам подарить эту девочку? Идемте же скорее! Надо решить наши проблемы до приезда «тыловиков».
— А они? — глухо спросил «Крестьянин» и кивнул в сторону сарая.
— Что они? — не понял командир.
— Тоже сейчас решают наши проблемы? — с нескрываемым вызовом поинтересовался археолог. — Мне казалось, что мы воюем против солдат, с войсками. Что плохого нам сделала эта женщина или эта девочка?
— Они пытались обмануть меня, Конрад, — остановившись и, стараясь говорить, как можно сдержаннее, ответил из-за забора Винклер, — я их предупреждал.
— Но ведь они уже сказали вам правду? — стоял на своем обер-лейтенант. — Цель достигнута! Зачем издеваться? Наверное, всем нам все же стоит подумать, как потом майору Ремеру исхитриться и потушить пожар недовольства населения? А ведь он обязательно разгорится, с таким-то отношением властей к селянам. Нас с вами станут ненавидеть…
— А вам не начихать на это, Бауэр? — стал злиться гауптман. — И с чего скажите нашему майору Ремеру придется чего-то бояться? Запомните, все без исключения люди, живущие в большом страхе, всегда стараются поскорее забыть все плохое. Так уж устроены наши головы. Не верите? Спросите на досуге у Вендта. Мозгокопателям их учреждения давно известно, что память человека имеет природную защиту, и потому настроена на отрицание любого негатива, переходящего грань человеческого восприятия. Чем страшнее увиденное, тем быстрее это стирается из памяти, черт! — побелел взбешенный Винклер, не в силах слышать сдавленные женские крики, долетавшие до его ушей. — О чем мы говорим? Идет война, обер-лейтенант, и победителю достается все! Отставить сожаление и слабость! А чтобы вы быстрее пришли в себя, посмотрите на свою руку! Давно перестало болеть? А ведь это такие же добрые люди, селяне, оформили вам в Польше серьезное ранение в предплечье…!
Винклер пнул ногой забор и зло продолжил:
— У меня сейчас нет ни времени, ни желания выяснять с вами отношения. Если вы вознамерились поучаствовать в солдатских оргиях, то пойдите и займите очередь! Да! — едва вознамерившись отправиться по следам разведчиков тут же леденящим тоном заметил гауптман, — вспомните наш вчерашний разговор, Конрад. Моя память стирается только один раз. Один! Идемте, господа…

Петрок строгал у сарая тонкие заготовки зубьев, а дед Моисей сидел на пороге дома, доводя ножом эти белесые, твердые палочки до требуемых размеров, и тут же, по очереди, подновлял ими недостачу в сложенных у стены граблях. Услышав топот множества ног, старик и внук дружно подняли головы. Удивленный Петруха только и успел, что заметить про себя: «и куда их черт несет? Бегут, как на пожар…»
Калитка в их двор была открыта. Первым в нее ввалился переводчик немцев, пан Юзеф. Запыхавшись, он сразу же отступил в сторону, давая дорогу солдатам, и указал им рукой на деда. Немцы, злые, как те слепни от жары, бряцая оружием, в один миг подскочили, схватили старика под руки, подняли его над землей, и со всего маха ухнув спиной о стену, прижали к ней, не давая толком вздохнуть.
Услышав шум, из дома вышла бабушка Мария и мать, которая тут же затолкала высунувшуюся из проема любопытную малышню и закрыла перед ними дверь. Моментально оценив незавидное положение мужа, пожилая дворянка резко подалась вперед, и Петрок вдруг подумал, что сейчас она схватит грабли, оставшиеся лежать у стены, и погонит обнаглевшую немчуру со двора. Но даже эта его глупая фантазия не шла ни в какое сравнение с тем, что случилось в следующий миг! Бабуля подошла к солдатам и так же спокойно, как она разговаривала с домашними, заговорила с фашистами на немецком языке.
Было видно, что ошарашенные этим гитлеровцы растерялись, и отвечали бабушке коротко и невпопад, то и дело, косясь в сторону едва успевшего отдышаться пана Юзефа. Петруха даже рот открыл от удивления. Баба Мария шпарила по-немецки без запинки и, судя по всему, в этот момент делала выволочку своим непрошенным гостям за то, что по неведомой пока для нее причине, они так неуважительно относятся к ее супругу.
О том, что деду приходится худо из-за его вчерашних похождений, оторопевший от происходящего внук пока даже не догадывался.
Тем временем немецкий переводчик, устав от бабушкиных вопросов, только пожимал плечами и указывал ей куда-то за забор. Поняв, что ни солдаты, ни пан Юзеф ничего тут не решают, бабка Мария заметно сбавила напор. Повторно шокируя Петруху, она протянула руку и положила свою худую ладошку на грудь деда: «Крэпись, сокил мий, — нежно сказала она, — надо ждать фицеров. Ото ж я з их за тэбэ и спрошу…». Старушка поправила платок, подбоченилась и, повернувшись к калитке, стала ждать.
Офицеры появились нескоро, но все это время бабушка стояла, не меняя своей позы, говорящей: «пока я тут хозяйка, никому не позволю творить здесь никакого беззакония». 
Первым во двор ступил и словно напоролся на невидимую стену высокий офицер. Находясь где-то в своих мыслях, он даже не сразу заметил, что прямо перед ним стоит крохотная, худенькая старушка. Еще шаг-два, и он попросту сбил бы ее! Выныривая из своих размышлений, немец лишь удивленно вскинул брови и что-то спросил у пана Калужинского, однако вместо поляка заговорила сама бабушка.
Петрок не понимал ни единого слова, но ясно слышал в голосе бабы Марии нотки недовольства. Она продолжала стоять фертом, то и дело, указывая в сторону солдат, а в конце своей гневливой речи, даже пригрозила сухим кулаком нависающему над ней офицеру.
Стоявшие позади него, застрявшие у калитки в созданном их командиром и неизвестной бабушкой заторе товарищи, недоуменно выглядывали из-за них и тихо о чем-то переговаривались. Наконец, откровенное удивление на гладко выбритом лице офицера стало уступать место едкой улыбке.
— Довольно, ваш немецкий ни к черту, фрау. — Прервал он на чистом русском сыплющиеся, как горох, слова бабушки. — Так говорили лишь в немногих славянских деревнях под Дрезденом. Я слышал такой говор в детстве, но должен вас предупредить! Даже если у вас там были родичи, я бы не стал сейчас упоминать об этом, надеясь на какое-либо снисхождение от германских властей. Уверяю, рейх в настоящее время окончательно очистил эти земли от Славян…
— Господин гауптман, — вклинился в разговор Калужинский, — эта фрау из списков бывших дворян.
— Вот как? А ее муж? — кисло спросил офицер.
— Его в этих списках нет.
— Nun gut, — якобы начиная выказывать некое уважение к происхождению старушки, а на самом деле преследуя свои цели, заключил офицер, — учитывая то, что в ваших жилах течет густая кровь, вам, на старости лет, будет полезно узнать, что вы прожили долгое время с вором.
Бабушка, до сих пор старающаяся смотреть в лицо высокого офицера только глазами, резко подняла вверх морщинистое лицо:
— Того не може быть, — твердо заявила она.
— Може, — на украинский манер подтвердил офицер, — вчера он был во дворе агронома и, воспользовавшись случайно отрытым там подземным ходом, проник в наше хранилище и украл из него меч…
У Петрухи в глазах поплыли золотые круги, и перехватило дыхание.
— Отвечай старик, — напирал немец, говоря через голову бабушки, — где наша вещь? Даю слово, если вернешь, мы, только из уважения к твоей супруге, оставим тебе жизнь. Она – дворянка, и это видно. А ты – простолюдин, а потому воровство для тебя – обычное дело. Пусть и она знает об этом. Говори где меч, иначе мои солдаты разберут здесь все на бревна. Если мы найдем его, пощады не будет никому.
Дед молчал. Он, едва только услышал о мече, неимоверным усилием воли подавил в себе жгучее желание посмотреть в глаза застывшего у сарая внука. Моисей Евдокимович опустил голову. Слышать жестокое обвинение в воровстве было ему невыносимо, но еще хуже того было сейчас чувствовать на себе испытующий взгляд жены.
— Я отдам меч, — подняв голову, но, не открывая глаз, глухо сказал дед, — только дозвольте, господин офицер, я …сам принесу его в Контору.
— Не тебе диктовать нам условия, вор, — надавил на связки гауптман.
— Он не вор! — не сдержавшись, выкрикнул вдруг от сарая Петрок. — Дед не воровал!
Винклер кивнул в сторону остававшегося до этого времени без их внимания юнца. Того тут же схватили и поставили на колени.
— Фрау, — криво ухмыльнулся старушке гауптман, — это ваш внук, верно? Должен признаться, я ошибался! Ваш муж не вор, внук – вор! Значит, это ты пробрался в наше хранилище, парень?
— Я, — пересохшим горлом, просипел Петрок.
— Где меч?
— Мы принесем, — сразу же стал отвлекать на себя внимание дед, догадывающийся, где внук мог припрятать украденное у немцев. Но один из солдат, перехватив взгляд лейтенанта Гафна, резко ударил старика в живот и тот, не имея возможности вздохнуть от боли, замолчал.
— Где? — повторил вопрос немец.
— Спрятал в сарае.
— Хм, — понимая, что цель достигнута, располагающе улыбнулся офицер, — зачем он тебе?
— Я думал он …дает волшебную силу.
— Силу, воевать с нами?
— Нет, — понимая, чем может грозить ему сейчас правда, стал выкручиваться Петрок, — просто хотел стать сильным. Давайте я его принесу…, — мельком перехватывая взгляд деда, попросил оголец.
Офицер отметил это:
— Мы сами возьмем, — хитро сказал он. — Где он лежит в сарае?
— Там …коровы, я не прибирал с утра, — как мог, оттягивал время Петрок. — Пусть бабушка или мама принесет.
Бабка Мария с готовностью шагнула к сараю, но офицер придержал ее за плечо и кивнул солдатам. Трое из команды Отто Гафна открыли ворота и тут же пропали в темном проеме. На несколько секунд во дворе повисла полная тишина, а вот после...
После на лицах всех непрошенных гостей отобразился страх. Это было странно, видеть немцев такими. Из сарая слышалась какая-то возня и наполненные ужасом крики людей. Замешательство во дворе царило недолго. Гафн выхватил пистолет и с еще тремя солдатами бросился в сарай.
Через несколько мгновений лейтенант выскочил обратно:
— Там собака! — выкрикнул он, целясь в темноту.
— Не стрелять! — остановил порыв командира разведки Винклер.
— Черт, гауптман, я и не могу выстрелить! Двое наших в крови, они уже не двигаются! Она не подпускает! Мы не можем даже подойти, помочь им.
— Она не на привязи?
— Привязана, но двое лежат возле нее, а Рудольф в углу, успел отскочить. Цепь короткая, собака до него не достает. Если выстрелить, можно попасть в Шонфельдта, он тоже ранен, рука в крови!
Винклер опустил взгляд. Перед ним стояла бабушка.
— Это животное красноармейцев?
Бабка Мария тяжко вздохнула:
— Пораненная приползла после боя, …пожалели.
Гауптман понимающе потянул уголки тонких губ вниз:
— Все служебные собаки обучены на одного хозяина. Кого из вас она к себе подпускает?
Бабка Мария опустила глаза:
— Одного только внука и признала, больше никого.
Глава 7
Винклер ликовал – вот она, удача! Его основное задание – найти живым хотя бы одного из советских псов-убийц, чудесным образом вышло из глухой консервации. Да, иначе как чудо, этого нельзя было назвать! Их оставались единицы, этих раненных, полуживых собак, что расползлись по окрестностям с поля боя. Бойцы пехоты Вермахта, взбешенные, распаленные страхом и паникой, не жалели патронов для тех, кто остервенело рвал их плоть и убивал объятых ужасом товарищей. Что и говорить, даже не каждого русского солдата так щедро нашпиговывали пулями, как этих собак… 
Гауптман, несколько дней назад доложив шифровкой в 6-е управление имперской безопасности о том, что ни одного из интересующих их образцов не найдено живым, уже давно смирился с тем, что его функции в этой поездке замкнутся строго на руководстве миссией, а тут, вдруг, такой подарок. Что и говорить, под это дело в отчетах можно расписать самые серьезные розыскные мероприятия, которые, и на это следует сделать упор, проходили в непосредственной близости от линии фронта!
Грефе, с коим Винклер познакомился еще в Польше в 1939 году, и который сейчас присматривал за 6-м управлением, несколько раз телеграфировал их группе просьбу отловить собак-убийц, намекал, что это личная просьба кого-то из его руководства. Теперь же, после того, как образец был найден, ситуация складывалась как нельзя лучше.
Хейнц Грефе наверняка решит, что хитрец Винклер рассчитал все это специально. Сначала слегка поумерил пыл своего давнего товарища, дабы тот не сильно выгибался перед начальством, а сейчас доложит, что-то вроде: «ценой неимоверных усилий, стоя по колено в крови на линии фронта, под неослабевающим огнем противника, образец удалось добыть живым и здоровым».
Фридрих был настолько рад этой случайной находке, что даже приказал не трогать семью, выходившую пса, хотя вначале и имел жгучее желание наказать того малого, который стащил у Бауэра меч. Как ни жаль, а в данном случае, следовало показать великодушие, во всяком случае, пока не состоится разговор с тем, кого пришлют с «тыловиками» по шифровке гауптмана. Инструкция обязывала командира группы принимать меры против неподобающего поведения своего офицера, особенно, если он не реагирует на замечания и не принимает к сведению неоднократные предупреждения. Винклер понимал, разговор будет не простой. К тому же шифровка задержит «тыловиков». «Не страшно, — заключил гауптман, — успеем лучше подготовиться. Быстрее загрузимся…»
Мысли командира специальной группы были сейчас расщеплены. С одной стороны, разговор по поводу высказываний Бауэра, с другой – отправка груза и хлопоты по сохранению и доставке добытого пса-убийцы.
Этот Дунай был совсем не подарок. Один из тех солдат, что нечаянно попали к нему в сарае, умер, а двоих, истекающих кровью, кое-как перевязали и отправили к кургану, дожидаться транспорта «тыловиков». Этих нужно было немедленно отправить в госпиталь.
Выходившим раненую собаку людям было сообщено, что животное у них изымут, но пока, временно, оставят в привычном для него месте, выставив у сарая пост. За псом разрешалось присматривать только парню, тому самому, что стащил меч из-под самого носа у Бауэра, и который, как им сказали, был единственным человеком, безбедно приближающимся к этому смертельно опасному чудовищу.
Винклер еще во дворе этих селян распорядился сколотить к вечеру возле Правления майора Ремера переносной вольер, в который, по приказу гауптмана, ворюга-парнишка и должен будет привести Дуная…
 
Те, кого меж собой в группе звали «тыловики», появились через два часа после полудня. Команда была прекрасно обучена, работала быстро и организованно. Руководил ей молчаливый фельдфебель-лейтенант, неприлично пожилой для такого звания, впрочем, в подобных, замаскированных под тыловые службы специальных подразделениях подобное случалось не редко.
Он настоял на том, чтобы все ящики открыли, лично осмотрел все артефакты, сверяя их с описями, делая пометки в толстой, потертой, опечатанной книге. По его команде повторно заколачивали недавно вскрытую тару уже «тыловики».
Солдаты лейтенанта Гафна и приданные группе Винклера силы стояли в сторонке и лишь смотрели со стороны на то, как фельдфебель-лейтенант разогревает зажигалкой сургуч и аккуратно опечатывает все, что они вытащили из кургана. Тяжелые, часто практически неподъемные артиллерийские ящики осторожно поднимали и относили к грузовикам, где складывали в штабеля и крепили к бортам в усланных соломой кузовах.
Рядом с фельдфебель-лейтенантом постоянно находился Бауэр, поскольку Фридрих Винклер в это время был занят странно затянувшейся беседой с каким-то гауптштурмфюрером, прибывшим в обозе «тыловиков» с тремя сопровождающими.
Эти четверо, в отличие от солдат «тыловой» службы, облаченных в простую полевую форму, были одеты в новенькую, пятнистую «Palmenmuster». У гауптштурмфюрера она была с нашивками, а у сопровождающих его не было видно знаков различия, но зато даже каски были обшиты этой пятнистой тканью.
Видеть эту форму в полном комплекте не доводилось еще никому, поэтому те из солдат, что освободились от работы, часто, будто прогуливаясь, ходили к Правлению и откровенно рассматривали форму, амуницию и странное оружие сопровождающей гауптштурмфюрера троицы. Эти парни, ожидая указаний своего командира, стояли под окнами штаба майора Ремера и курили, не пуская в помещение Вендта, и даже самого Ремера.
Странно, но обычно задиристый лейтенант-разведчик Гафн, подойдя и перекинувшись парой слов с «пятнистыми», моментально потерял к ним интерес, отошел в сторону и тихо обсуждал боевое снаряжение сопровождения гауптштурмфюрера со своими солдатами…

— …это уже не относится к вопросам первого управления, — открывая окно, выглянул на улицу гауптштурмфюрер. — М-да, — задумчиво продолжил он, — ситуация очень непростая. Мы стараемся не вступать в конфронтацию с кадрами Аненербе. Все свои проблемы они обычно решают сами. Было как-то …нечто такое – у нас затребовали наработанные материалы одного дела. Там явно высвечивались не самые лучшие поступки сотрудников этого подразделения, были потом среди них и арестованные. Сразу же приехали важные люди, выслушали нас, забрали из-под стражи тех, кто набедокурил и на том конец!
Они уже давно самостоятельное подразделение, гауптман, и, как бы это вам сказать? Фактически стоят за рамками наших кадровых сеток. Ходят упорные слухи о том, что скоро их включат в личный штаб рейхсфюрера.
— Но ведь они все еще СС? — стоял на своем Винклер.
Гауптштурмфюрер глубоко затянулся сигаретой и, погрузившись в мысли, кивнул:
— СС, — подтвердил он, — и, раз стоит вопрос дисциплины, тем более в боевых условиях и в составе специальной группы, опираясь на пункты инструкций отдела D2 я, а, равно как и вы, реагировать просто обязан.
— Простите, — уточнил Винклер, — я плохо расслышал вашу фамилию.
— Зела, — туша сигарету, выдохнул остатки дыма гауптштурмфюрер, — Макс Зела.
…Вы правильно поступили, гауптман, что настояли на том, чтобы прибыл кто-то «не из лейтенантов». Видно, так было угодно судьбе. Я прилетел сюда с фюрером. Разумеется, другим самолетом и, так же разумеется, не я один.
Всех нас обязали «пойти в войска», и узнать – чего не хватает в подразделениях, где есть проблемы, поддержать боевой дух. Знаете, — пустился в размышления Зела, — так уж сложены люди – когда до победы уже подать рукой, многие теряют концентрацию и становятся наиболее уязвимыми. Я не спорю, победа близка, но и обольщаться на этот счет не стоит. Русские, пока мы не сломаем им хребет, будут упираться, и чем дальше – тем сильнее, а тут… В такое непростое время обер-лейтенант становится в открытую аппозицию к своему командиру...
Вы правы, гауптман, это уже вопросы дисциплины, а, стало быть, дело первого управления. И, повторюсь, это хорошо, что я оказался здесь, в Умани. Даже не знаю, как решали бы эту проблему мои подчиненные. С Аненербе все стараются не связываться, впрочем, я в неплохих отношениях с Гиммлером. Скажите, на основании чего случился ваш последний конфликт с Бауэром?
Винклер встал. В пустом и пыльном помещении тихо заскрипели его сапоги.
— Последний? — переспросил он и, задумавшись, сделал несколько шагов к центру зала заседаний: — Обер-лейтенант в присутствии других офицеров встал на защиту местного населения, — повернувшись, ответил Фридрих и тут же продолжил: — Во всеуслышание он стал проявлять жалость, сострадание, и даже попытался устроить выволочку командиру, не просто обсуждая его приказ, а ставя под сомнение устройство всей системы, понимаете? 
— Хм, вот как? Любопытно. — Удивился Зела. — Давайте я догадаюсь: по его мнению, мы ступили за границу этой страны для того, чтобы всех их жалеть?
— Именно так.
— Это не ново, — устало улыбнулся гауптштурмфюрер. — Подозреваю, что спровоцировал его на это некий неприятный случай, верно? Только, — приостановил Зела резкий порыв гауптмана ответить, — пожалейте мое время, Винклер. Давайте я не буду вытягивать из вас все клещами. Коротко и по делу.
Разумеется, вопрос дисциплины в войсках весьма важен и, если не разрешать подобные проблемы, наш монолит, двигающийся на восток, может быть ослаблен. Однако и разводить длинные дискуссии по любому поводу нецелесообразно. Итак…
Винклер тяжело выдохнул и вкратце поведал гауптштурмфюреру историю похищения меча и то, к каким жестким методам пришлось прибегнуть, чтобы найти этот артефакт. Также он не преминул изложить начальнику D2 содержание тех разговоров с Бауэром, что предшествовали всему этому, в кургане. Зела, слушая гауптмана, был непроницаем, но едва только рассказ того закончился, инспектирующий войска снова закурил и подошел к окну.
Его молчаливая пауза стала настоящим испытанием для Фридриха. «Какое там «пожалейте мое время»? — сокрушался про себя Винклер. — Если он и дальше будет так погружаться в размышления, им придется здесь ночевать…»
— Знаете, — продолжая смотреть в окно, наконец, заговорил гауптштурмфюрер, — вначале, когда мне сообщили о том, что кто-то просит выслать к нему на «красный пункт» карты кого-нибудь непосредственно из D2 и не лейтенантов, я разозлился, но теперь…
Ситуация на самом деле интересная. Сразу скажу, я считаю, что вы имели все основания отдать приказ и наказать эту женщину, скрывающую от вас правду. На войне – как на войне, для достижения цели все средства хороши. С подобными случаями мы в первом управлении сталкиваемся довольно часто, и уже успели привыкнуть.
Скажу больше, сейчас это даже не рассматривается, как вопрос нарушения дисциплины. Вот если военные имеют намерение скрывать от нас какие-то острые проблемы, это уже да – дело первого управления имперской безопасности.
Наши солдаты ведут тяжелые бои. Человек не в силах постоянно выдерживать такое напряжение. Они жменями пьют «Первитин», чтобы поддерживать себя в форме. Им просто необходимо хоть иногда «спускать пар». Я вас прекрасно понимаю, это еще и поощрение солдат. Им тяжело без женщин, но, вы же знаете, делать подобное следует без огласки и свидетелей.
Ну, что же, все это уже в прошлом. На свое горе или на счастье, в нем мы ничего не можем изменить. Я принял решение. Мы изымем вашего Бауэра…
В коридоре раздались тяжелые шаги. Дверь открылась, и на пороге показался один из группы сопровождения гауптштурмфюрера.
— Что случилось? — устало спросил Зела.
— Там майор, — глухо прогудел «пятнистый», — комендант. Говорит у него срочное дело к вам.
— Впускай майора, — давя окурок в пепельнице, вздохнул гауптштурмфюрер.
Ремер вошел в некой растерянности. Не удивительно. В этом селе, в этом Правлении он был хозяином, но в последнее время ситуация складывалась так, что среди тех, кто приезжал в Легедзино всегда был человек, уполномоченный командовать им.
— Прибыли грузовики с платформами, — не то просто уведомил, не то даже доложил майор, — что это за чудо? Я такого никогда не видел!
— Чудо! — подтвердил гауптштурмфюрер. — Я тоже их вижу впервые, хотя фельдфебель-лейтенант говорит, что их служба использует их с сорокового года. Представьте, у железнодорожников такие же, но немного модифицированные грузовики таскают вагоны. Это модель «ZR» завода «Faun»!
— Я спрашивал вас о том, что на платформе…, — осторожно заметил майор.
Гауптштурмфюрер выглядел уставшим, но эта ситуация рассмешила его:
— Это три семейные пары, что стоят на платформах, — улыбаясь и с удовольствием сказал он, — чудовища на службе нашего угрюмого фельдфебель-лейтенанта.
Должен признаться, что мне очень нравятся автомобили и все, что с ними связано. Знаете…? — хотел было сказать что-то еще о своих увлечениях Зела, но вдруг передумал. — Имя чудищ - «Ramschaufelpanzer StuG IV». Эти красавцы сойдут на землю и не оставят от вашего кургана даже воспоминаний. Что-то еще, майор? — заметив некую напряженность в поведении Ремера, спросил Зела.
Комендант опустил глаза, давая понять, что собирается сообщить малоприятные вещи:
— Наши …осведомители в селе, — неохотно начал он, — передали через моего помощника Калужинского, что… Наверное, нужно пояснить: у нас тут была неприятная ситуация, с женщиной…, — Ремер искоса бросил взгляд на гауптмана…
— Говорите, майор, — беря со стола сигареты и пряча их в карман, произнес гауптштурмфюрер, — я знаю об этом.
— В селе говорят, что отомстят за нее.
— Кто говорит?
— Люди.
Гауптштурмфюрер криво ухмыльнулся:
— Узнайте, кто именно и отдайте этих людей гауптману.
Комендант продолжал оставаться серьезным:
— Винклер со своими людьми через пару дней уедет…
— Тем более, — не дал ему договорить Зела, — я настоятельно советую вам, пока он тут, перенять у командира спецгруппы как можно больше. Впрочем, — тут же осекся гауптштурмфюрер, — действительно, все же умнее не применять жесткие меры, они нужны только в крайнем случае. Пока только угрожают, но не делают – можно и не брать никого за горло.
Майор, — вдруг оживился Зела, — а сообщите-ка вы своим доверенным лицам, что офицера, который дал добро на …все эти действия с женщиной, арестовали. Да, и выставьте оцепление возле кургана. Сейчас начнет работать техника, соберутся зеваки. Будет кто-то возмущаться – пальните из пулеметов над головами, они сразу поймут, кто тут хозяева…
Ремер кивнул и повернулся к выходу:
— Фельдфебель-лейтенант уже говорил мне об этом, — тяжко выдохнул он…

Бауэр чувствовал себя нехорошо. Утренняя ссора с гауптманом, жуткое опустошение от содеянного солдатами, плюс к этому жара, нервотрепка с пересчетом найденного в кургане имущества, погрузка.
Конрад жутко хотел пить, благо у кого-то из солдат оказалась с собой фляга. Вода была горячая, складывалось впечатление, что пьешь из чайника, но все равно это была влага, живительная и такая желанная.
Напившись, Бауэр поблагодарил своего спасителя и, чувствуя, как получившее достаточно влаги тело стало покрываться испариной, забрался на пригорок, чтобы поостыть в ветряном месте, а заодно еще и посмотреть, как на содрогающуюся от их поступи землю съезжают с железных лафетов танкообразные машины «тыловиков». Рев их мощных моторов просто ужасал. Страшно себе было представить, какая безумная силища пряталась под их железными панцирями…
— Обер-лейтенант Бауэр? — вдруг услышал Конрад позади себя и обернулся. В двух метрах от него стояли «гренадеры», что сопровождали прибывшего из Умани гауптштурмфюрера.
— Я – обер-лейтенант Бауэр, — ответил он. — В чем дело?
— Вам надлежит пройти с нами, — сказал тот, что выглядел старше всех, — в-о-о-он в ту машину.
— Без разрешения командира я не могу никуда идти, — вяло запротестовал Бауэр.
— Ну что вы, — не меняя интонации и даже пытаясь улыбнуться, возразил старший «гренадер», — стоит ли беспокоить начальство по таким пустякам? Вам всего лишь нужно подписать бумаги.
— Какие бумаги? — возмутился обер-лейтенант. — Группой командует Винклер…
— Все верно, — терпеливо заметил «пятнистый», — но формально раскопками руководите вы. Имущество передали? Оно погружено? Распишитесь и идите себе дальше смотреть на эти трактора…
Конрад повертел по сторонам головой, но, как на зло вокруг не оказалось никого из офицеров их группы. Он недовольно выдохнул и, покорившись, отправился к машине в сопровождении двоих «пятнистых», что были помоложе. Старший из «гренадеров» тем временем слегка отстал, прикурил, и лениво озираясь по сторонам, брел позади.
Дверь автомобиля была открыта. Подходя, Конрад заметил, что на передних сидениях сидят водитель и гауптштурмфюрер.
— Мне сказали, что я должен подписать какие-то бумаги, — опуская голову к проему двери, сказал Бауэр, — но ведь я не руководитель…
— Присаживайтесь, обер-лейтенант, — вполоборота бросил через плечо гауптштурмфюрер, — это чистая формальность.
Конрад забрался в машину и тут же в нее, сжимая его с двух сторон, рухнули «пятнистые». Руки обер-лейтенанта оказались зажатыми. Один из «гренадеров» моментально отбросил голову Бауэра назад, надавив ему под нижнюю челюсть предплечьем, а второй тут же выхватил из кобуры и убрал куда-то в сторону его пистолет.
— Вы поедете с нами, — окидывая кислым взглядом своих молодцов, устало сказал гауптштурмфюрер, — черт, ну и жара. Генрих! — крикнул он в открытую дверь. — Сядьте в мотоцикл сопровождения. Поехали. Нашей работы здесь больше нет. Пусть фельдфебель-лейтенант заканчивает сам. Скажите ему, что мы вынуждены отправиться раньше, и догоняйте нас. Заводи…
Штабной Merсedes 170 хрипло «закашлялся» и, качаясь на выбоинах, пополз к окраине села. Похоже, его глушителю серьезно досталось где-то в пути. Машина грозно басила, выезжая на пыльную дорогу, и медленно набирала скорость. Вскоре ее догнали мотоциклы сопровождения. Конрад ясно слышал стрекот их моторов, но, к сожалению, кроме грязной обивки потолка не мог ничего видеть. Предплечье одного из «пятнистых» продолжало жестко давить ему под нижнюю челюсть, грозя, в случае каких-либо действий со стороны задержанного, тут же полностью перекрыть доступ воздуха. Шея затекла и стала бесчувственной.
— Отпустите, — скомандовал вдруг гауптштурмфюрер, и «гренадер» послушно убрал руку. Конрад не ожидал этого, поэтому уронил голову и скривился от боли. Казалось, что в свод основания черепа кто-то вогнал ему двузубую вилку. В глазах потемнело, Бауэр сильно зажмурился.
— Обер-лейтенант, — повернувшись, сказал гауптштурмфюрер, — а ведь мы знакомы. Простите, что пришлось увозить вас подобным образом, но я не мог поступить иначе. Винклер отгрузил в ваш адрес столько разного рода обвинений, что вполне хватило бы и на серьезные неприятности. Это судьба, — непонятно к чему добавил он, и тут же обратился к шоферу, — Юрген, посигналь сопровождению. Нам нужно остановиться.
— Опасно, господин гауптштурмфюрер, — предупредительно покосился тот на офицера. — Кто-то же вырыл ту яму на дороге, замаскировал? Чуть головами ветровое стекло не вынесли, глушитель всмятку! Что, если в другой яме окажется мина? Может, вы поговорите с обер-лейтенантом в городе?
Странно, но Зела спокойно отнесся к тому, что его водитель распустил язык.
— Юрген, вам всем поставлена задача меня охранять…
— Точно так, — насупился ефрейтор.
— Вот и будете это делать. В этом огромном поле нам ничего не грозит. Сигнальте!
Мерседес дважды пронзительно взвизгнул, заставляя едущих впереди мотоциклистов завертеть головами. Они сбросили скорость и, приняв вправо, остановились.          
Бауэр скользнул болезненным взглядом по фигуре сидящего впереди:
— Не думаю, что я вправе обсуждать действия командира группы, — сдержанно произнес он. — И даже в том случае, если все мои неприятности с этим как-то связаны, я вынужден смириться. Как известно – командир всегда прав. Так что можете спокойно везти меня, куда вам нужно…
— Нет, обер-лейтенант, — стоял на своем гауптштурмфюрер, — выходите. Мы немного прогуляемся. Кто знает, — добавил он, покидая душный салон, — случится ли это сделать когда-либо еще?
Правый из «пятнистых» открыл дверь и выпустил Бауэра из машины. Шея Конрада продолжала болеть, поэтому направляясь за медленно шагавшим вперед по пыльной дороге гауптштурмфюрером, он начал ее разминать – то и дело, наклоняя голову то вправо, то влево. Несмотря на то, что в положении Конрада было бы сейчас крайне выгодно признать знакомство с задержавшим его офицером, «Крестьянин» все равно не был уверен в том, что их когда-либо представляли друг другу.
— Ну что, — лениво разглядывая далеко просматриваемые с этой точки пейзажи, спросил гауптштурмфюрер, — не вспомнили меня?
— Нет, — честно признался обер-лейтенант.
— Не удивительно, — ничуть не смутился подобным ответом «пятнистый», — это все потому, что вы являетесь человеком замкнутым и необщительным. Меж тем, в течение целого месяца мы жили с вами бок о бок. Нас было больше тридцати человек из разных ведомств. Вспоминайте, …в самом начале сорокового года, в Швейцарии. Работы под кураторством Рейнхарда Гейдриха?
— Такое на самом деле было, — бесцветно произнес Бауэр. — Значит, мы действительно знакомы. Но я все равно вас не помню.
— А это не так уж и важно, Бауэр. — Отмахнулся гауптштурмфюрер.
— Это я к тому, — пояснил обер-лейтенант, — что …не знаю, не помню, как вас зовут.
— Макс Зела, — отрекомендовался идущий впереди, — и то, что вы не помните моего имени, тоже вполне объяснимо. Мы, те, кто был в Швейцарии от первого управления, работали над вопросами формирования кадров в учреждениях по фильтрации евреев.
Знаете, — вспоминая то время, отчего-то улыбнулся Зела, — это довольно сложно: создать в лагерях симбиоз между немецкими военными и местным самоуправлением евреев. Мы занимались этим, а вы своим. Мы почти не пересекались. Пожалуй, если бы не ваш доклад, я бы тоже вас не запомнил, а так. Никогда бы не подумал, что придется встретиться. Это судьба, Конрад, — повторился Зела, — судьба…
— Я не понимаю, о чем вы? — откровенно признался Бауэр.
— Не понимаете? — рассмеялся, понимая лицо к безоблачным небесам гауптштурмфюрер. — Дело в том, что вы перевернули мою жизнь тем докладом. В моей голове …что-то произошло, окончательно и бесповоротно. Я стал иначе смотреть на еврейский вопрос.
Та памятная командировка вообще получилась очень полезной, но ваш доклад… Я все время удивлялся, как? Кто ему разрешил? Сказать, что это было сравнимо со взрывом бомбы – значит не сказать ничего! Вы разнесли в пух и прах официальную историю иудеев и все это перед лицом самого Вейцмана  – близкого друга и соратника фюрера! Это было …в крайней степени смело, Конрад.
Позже, я еще не раз углублялся в суть этого вопроса. Понятно, что Аненербе сейчас в фаворе, и в вашем ведомстве могут запросто работать с теми темами и материалами, о существовании которых другие даже не подозревают, но в моем случае, брошенное вами зерно попало в благодатную почву.
Представляете, не далее, чем месяц назад, я снова был вынужден заняться изучением еврейского вопроса, и тут случайно подворачивается эта спонтанная поездка с фюрером! Всех нас отправляют инспектировать войска, и вдруг поступает сигнал от специальной группы. Я прибыл на место, узнал суть дела, но когда услышал ваше имя и фамилию просто опешил! «Это судьба, Макс, — сказал я себе, — судьба».
Бауэр шел позади гауптштурмфюрера, и не знал, как ему реагировать на такие речи. Он прекрасно помнил тот доклад в Швейцарии. Для подготовки к нему перед Конрадом открыли такие секретные архивы, что за возможность посидеть в них хотя бы две-три недели он дорого отдал бы даже сейчас. В сороковом ему дали неделю, а точнее всего шесть дней. Переводы древнейшего издания Торы, Талмуды, катехизисы…
Странным было то, что для подготовки «правдивой истории иудеев» сами иудеи привезли большое количество различных, переведенных на немецкий язык текстов. По сути Бауэру была поставлена задача, собрать воедино то, что может узнать об истории евреев простой, но достаточно въедливый исследователь.
Этот доклад произвел впечатление на всех, включая самого Хаима Вейцмана, который, в этом можно было не сомневаться, что-что, а историю своего народа знал досконально. В глазах друга фюрера ясно читался упрек людям из швейцарской группы: «неужели все это так? На поверхности? Разве можно собрать такую картину воедино, просто анализируя общедоступные факты?»
— …Конрад? — услышал, словно из тумана Бауэр голос гауптштурмфюрера.
— Простите, — встрепенулся задержанный, — я задумался. Вы что-то спросили?
— Я рассуждал вслух о том, что вам может сейчас грозить, — повторил сказанное Зела. — Мне бы очень хотелось чем-то помочь вам …
— Ну что вы, — отмахнулся обер-лейтенант, — никакой угрозы нет. По нашей внутренней инструкции, в случае подобного рода задержания нам в обязательном порядке нужно попасть в любое местное силовое ведомство. Там называешь пароль и можешь уже не беспокоиться о том, что тебя выставят предателем или шпионом. На местах все проинструктированы, пароль высылают по телеграфу, приходит ответ на запрос и... все!
Если убрать кое-какие детали, то, при желании, после этого любой из нас и сам может сдать куда угодно хоть всю группу, так что кляуза Винклера – по сути мелочь. Мне еще нужно быть ему благодарным за нее. Материал группой собран просто отличный, жаль только сплошные «паспорта мертвых» и ничего по-настоящему интересного в оккультном плане. Благодаря этим «усилиям» Винклера мое время в командировке значительно сократилось. Это здорово, что вы отреагировали быстро. Спасибо вам за оказанную, и за предлагаемую помощь, гауптштурмфюрер. Получается, в любом случае – я ваш должник.
— Ну что вы, — обернулся Зела, — в любом случае, это …неприятности.
Бауэр остановился:
— Знаете, — произнес он, глядя в светло-голубые глаза гауптштурмфюрера, — порой, чтобы хорошо узнать человека, приходится заплатить за это и куда большую цену, так что я ни на кого не в обиде. Со мной подобное происходит не в первый раз.
Зела молчал. Задумчиво глядя поверх плеча обер-лейтенанта, он мрачнел, погружаясь в глубокие раздумья. Было заметно, что в голове гауптштурмфюрера зреет какой-то вопрос.
— Скажите, — собрался он, наконец, — а сейчас вы касаетесь темы «еврейского вопроса»?
— Нет, — признался Бауэр, — по специализации я историк, археолог. Это было только в тот раз. Скорее всего, кто-то принял решение – озадачить молодого и ретивого сотрудника и выбрали меня. Доклад впечатлил вас, но я не сделал ничего особенного, просто собрал воедино то, что мне предоставили для работы.
Между прочим, — чувствуя расположение к Зела, разоткровенничался Конрад, — в швейцарской группе Вейцмана был человек, который следил за реакцией в зале. Он сидел рядом со мной, крайним за столом у трибуны. Текст моего доклада был готов и передавался ответственному лицу администрации еще вечером. Его не редактировали, но, судя по всему, внимательно вычитывали, оставляя на бумаге пометки.
Перед выходом меня представили некому «физиономисту» и сказали, что в местах его пометок в тексте я должен буду делать паузы и продолжать зачитывать доклад только после того, как этот человек даст мне знак – поднимет над столом карандаш.
Я общался с ним потом. Это очень любопытный персонаж, скажу я вам, просто волшебник. По мимике, жестам человека, он способен рассказать буквально все о ваших привычках, о прошлом. Кстати, именно для его работы каждому из вас было отведено свое, строго определенное место в зале.
Но… почему вы обо всем этом спрашиваете Макс? О, простите, — уточнил Бауэр, — мне можно вас так называть?
— Да, — кивнул гауптштурмфюрер, — разумеется, но только сейчас, когда мы наедине. Для охраны вы по-прежнему задержанный.
— Я все понимаю, но вы не ответили?
Зела глубоко вздохнул:
— Знаете, — сдержанно начал он, — я, служа в D2, имею широкие возможности в деле отслеживания распределения и передвижения кадров. Инспектируя специальные учреждения, я беседую с персоналом, глубоко и детально с администрацией лагерей. Сами понимаете, в этих местах наиболее часто поднимаются вопросы дисциплины – особые условия, не все это выдерживают. Так вот, бывая там я, как человек, который обязан анализировать и держать под полным контролем кадровый вопрос, вдруг понял, что та наша командировка в Швейцарию, имела под собой совершенно иные цели, нежели те, что были заявлены руководством…   
Глава 8
— Что вы имеете в виду? — заинтересовался Бауэр.
— Наша борьба за чистоту расы, — ответил Зела, — избавление человечества от еврейской заразы. Я утверждаю – вся эта показная яростная борьба с ними – лишь фикция.
— Почему вы так думаете?
Гауптштурмфюрер опасливо осмотрелся по сторонам, хотя прекрасно знал, что рядом с ними никого нет:
— Конрад, вы сами сказали, что, готовясь к докладу, штудировали историю иудейских царств и основы их религии. Стоит ли тогда вам объяснять, насколько кровожаден, хитер и изворотлив этот народ?
На земле редкий язык имеет сколь-нибудь достаточное количество подходящих эпитетов, чтобы определить все качества этого вероломного племени. Повторяю, я берусь утверждать наверняка: перед нами, начиная с 1939 – 1940 года проигрывается чудовищный по своей сути спектакль. На самом деле никакого «еврейского вопроса» нет!
Обер-лейтенант, не ожидавший того, что их разговор повернется в это кривое русло, решил ответить осторожно:
— Мне кажется, вы не правы. Каждый из нас, и не раз, видел, как казнят евреев. Говорят, что их увозят целыми эшелонами…
— Все это так, — не стал спорить Зела, — но далеко не всех убивают, поверьте. В Германии, Польше и здесь организованы лагеря, где щедро можно отвешивать смерть иудеям сотнями, тысячами, но, поверьте, сложно оспаривать с руководителем D2, что в самих лагерях нижний слой администрации – сами евреи. Именно они определяют, кого из прибывших в учреждение казнить, а кого оставить. Они ведут отбор, Бауэр! Жестко, беспощадно, но скрупулезно и точно, как цыплят на птицеферме. Есть у еврея отклонения? Мешанная кровь? В утиль. Чистый, породистый – живи.
— Но для чего им это? — округлил глаза Конрад. — Я не могу понять. Все, что вы говорите весьма сомнительно. У фюрера есть помощники, думаете, что-то может пройти мимом него?
— Бауэр! — едва сдерживаясь, чтобы не вскрикнуть от возмущения, зашипел сквозь зубы Зела. — Вы же помните – я работаю в первом управлении! Мне ли не знать еще и то, что в ближайшем окружении фюрера находится более двадцати офицеров с чистейшей еврейской родословной.
Я наблюдал прелюбопытные вещи: с делами, при переводе, иногда попадаются их медицинские карты. Мне шепнули код, обер-лейтенант.
— Код?
— Да, это набор цифр в колонке анализа крови, которая говорит о принадлежности человека к той или иной национальности. Тема очень интересная. Представляете, сам субъект может выглядеть или утверждать, что он чистокровный ариец, но его кровь…
Сейчас наши медики знают о ней все! Именно она – наш паспорт. Вы знали о том, что все национальности на земле имеют свой состав крови, свой уникальный национальный код в карте?
Обер-лейтенант молчал, но его лицо выражало недоумение.
— Вижу – не знаете, — продолжил Зела, — а меж тем, это есть. Впрочем, как и сто болезней, которыми болеют только евреи и армяне? Вообще кровь их и китайцев очень примечательна…
— А армяне тут при чем? — не сдержался Бауэр.
— Их состав крови очень близок к иудейской.
— И что с того? — продолжал выражать недоумение Конрад. — Допустим, что информация о составе крови на самом деле очень любопытна, но если она есть, почему ее не использовать открыто? Это значительно помогло бы нашему общему делу.
— Исключено! — не дал договорить ему гауптштурмфюрер. — Еще до начала вторжения в Польшу мы получали циркуляры, запрещающие открывать эту информацию. Потому ее так хитро и закодировали.
Самое интересное, что по не проверенным данным, подобные циркуляры работают во всем мире! Меняются режимы, правители, исчезают целые страны, появляются новые, а эта информация остается неприкасаемой везде.
Вам не кажется странным, что современные медики столько много знают о составе крови, но упорно и грубо делят ее лишь на несколько групп?
Я дружен с некоторыми ребятами, работающими в лабораториях. Все оттого, что от природы я весьма любопытен. Было интересно, как устроен автомобиль, я развил в себе это до степени серьезного увлечения. Стало интересно, что там у нас с составом крови? Я и тут буду копать до тех пор, пока мне не надоест и пока есть возможность получать секретную информацию.
Это здорово, что у медиков в лабораториях при лагерях сейчас огромное количество материала для работы и всяких экспериментов. Им многое позволено и, так уж устроен человек, порой это перехлестывает рамки и дисциплины, и этики, и вообще человеческого понимания.
Люди науки все немного сумасшедшие и видят дальше доступных нам рамок, именно поэтому они и двигают прогресс. А управлению приходится закрывать глаза на их перегибы в работе. Они тоже люди, им важна карьера, а мне доносимая ими информация. Потому они, пока есть в этом необходимость, будут рассказывать мне все то, что знают сами…
— И все равно я не могу понять, — пожал плечами Бауэр.
— Чего?
— Даже, если допустить то, что вы правы, к чему евреям этот жесткий отбор? Да, в истории человечества было достаточно фактов, говорящих об их кровожадности, нетерпимости, фанатичности, мстительности и нетерпимости к другим народам. Сколько подобного описано в той же Библии... Но я не могу понять главного, зачем им этот отбор?
— Зачем? — задумчиво улыбнулся гауптштурмфюрер. — А вот это, обер-лейтенант, на самом деле очень хороший вопрос. …А что если какой-нибудь новый «Моисей» снова задумал встряхнуть свой народ? Отчего-то же Хаим Вейцман продолжает живо интересоваться ходом дел в наших лагерях? Доподлинно зная о том, что там происходит, он постоянно выделяет из своего фонда деньги на содержание этих учреждений.
— Макс, — стараясь выглядеть беспристрастным, сухо спросил Бауэр, — я повторюсь – зачем?
— Собрать свои силы, почистить кровь! Убрать всех немощных и недоевреев в Европе, Азии, в Америке и завоевать себе где-нибудь клочок земли. Может быть не сейчас, позже, лет через десять-двадцать, это ведь по-прежнему народ-скиталец, не имеющий родины.
Обер-лейтенант неуверенно замотал головой:
— В это сла-а-або верится, Зела, — растягивая слова, заметил он. — Даже такой мощной и отлаженной военной машиной как Германия этого сделать не просто. Оттого мы слегка и увязли тут, под Киевом…
— Так ведь весь вопрос: какой клочок земли, Бауэр? — напирал на свое гауптштурмфюрер. — Германия сейчас вступила в схватку за очень большой ломоть, а семитам, кто знает, возможно, вполне будет достаточно и малого…
Конрад пристально смотрел в глаза гауптштурмфюрера, продолжающего в это время приводить ему свои весьма спорные доводы и вдруг поймал себя на мысли, что подспудно старательно отыскивает во взгляде Зела искорки пламени душевного расстройства.
«Нет, ничего «такого» не вижу, — рассуждал про себя Бауэр. — Тогда какие у него цели? Зачем понадобилась эта остановка в поле? А что, если говоря мне о неком глобальном семитском спектакле, этот ушлый «кадровик» сам сейчас ломает передо мной комедию? Уберем за рамки то, что на него произвел неизгладимое впечатление мой швейцарский доклад и, …это может быть самая заурядная проверка сотрудника, проходящего по дисциплинарному делу, провокация. Почему нет? Вполне! Просто в отличие от обычных «игр» управления, эта блестяще упакована. Еще бы, это ведь уровень не рядового сотрудника D2, а планка руководства!»
Бауэр прекрасно знал, какие ушлые волки работают в главном управлении имперской безопасности. D2, равно, как и другие отделы, распускали свои щупальца по всем управлениям, словно спрут, держа под контролем все вокруг.
Нужно было как-то выкручиваться, чтобы каждое сказанное тобой слово потом не обернулось против тебя же…
— Я всего лишь археолог, — пожав плечами, сказал Бауэр в тот миг, когда гауптштурмфюрер замолчал, ожидая продолжения диалога. — Все это для меня слишком сложно…
Зела моментально натянул на лицо лукавую улыбку:
— Ах да, — наигранно вспомнил он, — я и забыл! Вы же сразу сказали, что после своего швейцарского доклада больше не занимались еврейским вопросом. Выходит, я зря сотрясаю небеса. Вот пустомеля, правда? …М-да, жаль, очень жаль, — добавил он, — что ж, тогда продолжим путь, обер-лейтенант? Руки за спину! К машине…

Это был очень нехороший день. Спроси сейчас у Петрухи: «о чем ты думал, когда лез вглубь хода, найденного за сараем агронома? Зачем тебе сдался тот меч?» – ответа не будет.
Знал же, что кругом немцы, что станут искать… Сейчас, лежа на своем сундуке в темном доме и вспоминая то, что его заставило это сделать, расстроенный оголец только машинально пожимал плечами. На него в тот момент словно сошел какой-то морок. Помнится, мать рассказывала ему о том, что такое наваждение может поднять человека ночью с постели и увести бесследно куда-то вслед за луной. А еще может замутить ему голову и отправить к реке, чтобы безо всякой причины утонуть. Что-то похожее случилось вчера и с ним. Петрок вдруг понял, что ему нужно идти в подземный ход и не было у него в сердце ни страха, ни каких-либо сомнений.
Он видел, что на дворе скоро ночь, стащил из бабкиного комода два коробка спичек, а с табуретки, что стояла у кровати стариков, кипу пожелтевших от времени газет. Скажи ему сейчас: «сходи еще раз, Петро, под землю, тебе ничего за это не будет!» – не пошел бы, а вот вчера…
В проходе, хоть и согнувшись, однако шел так уверенно, будто знал, куда идти. Впрочем, не внутренний, а какой-то внешний страх все же в нем присутствовал, поскольку по пути вглубь хода он сжег, чуть ли не все газеты. Сейчас это виделось, словно не он сам, а неведомые силы вели его к тому месту, где лежали мечи и его же, Петькиной рукой взяли именно этот меч, поскольку другие его в памяти были словно в тумане, где-то далеко. Этот же, чуть ли не сам вскочил в ладонь и тут же от него до самых ступней ног, будто за струну кто-то дернул!
Сколько он был под землей, неизвестно. Очнулся уже рядом с сараем. Спрятал оружие в сено возле Дуная и пошел тихонько спать, слушая ворчание матери. А по утру – вон какие дела начались.
Эх, прямо сердце болело оттого, что деду ни за что досталось. После того, как ушли немцы, все домашние словно мыла наелись. Никто даже не ругал. Они просто не успели. Прибежала Яринка, вся грязная, в слезах, что-то кричала. Мать и бабка с дедом увели ее в хату, а через минут пять, чуть ли не бегом кинулись куда-то, волоча под руки дочь агронома. Дед лишь крикнул от калитки: «за малыми и хозяйством смотри и со двора ни ногой!»
Их не было дотемна. Петрок сам кормил младших, сам встречал коровье стадо, загонял корову, сам доил, разливал по крынкам молоко и все маялся, думая, что уж вечером-то точно отхватит от матери за все, но нет. Она и бабка с дедом пришли только к полуночи и все чернее тучи.
Малышня уже спала. Мать, молча, поправила им покрывало, подошла, поладила по голове Петруху и стала гасить свет. Дед с бабкой к тому времени повалились спать, не произнеся ни слова, только долго и тяжко вздыхали за занавеской. «Видно у Пустовых случилось какое-то горе, — размышлял, засыпая Петрок, — скорее всего с тетей Любой. Утром тихонько спрошу у мамы…».
Сон мягко подхватил его на руки и, видно от того, что все мысли его долгое время носились вокруг того злосчастного подземного хода, образы сновидения оказались там же.
Виделось Петрухе, что снова идет он под землей, и ему также не страшно и даже хорошо, но не потому, что он жжет газеты и может не бояться темноты, а потому, что ведет его за руку великан, тот самый, чей череп они откопали у сарая агронома. Он шагает рядом, сквозь землю, как сквозь воду, смотрит на Петруху сурово и молчит. Вот ход кончился, и оказались они с великаном в каком-то покрытом пылью помещении. И вдруг исполин заговорил:
— Недолго же они спали. Пришла пора проснуться следующему мечу! Пойди с ним в сердце врага! Только этому клинку достанет силы расколоть на две части каменной стеной медвежью берлогу…
Пол дрожал от его голоса так, что Петрухе стало щекотно, и он открыл глаза.
У сундука стоял дед и тряс внука за большой палец ноги, что торчал из-под покрывала:
— Вставай, Петр Ляксеич. Пан Юзеф пришел снять с поста солдата, что у сарая. Ты что, не отвел им вчера Дуная?
— Не, деда, — протирая глаза, потянулся внук, — часовые менялись и ничего не говорили, а сам я…
— Все верно, — глядя в окно, что там делает во дворе поляк, согласился дед, — было б им так надо, уже б давно прислали за собакой. Одевайся. Иди, вяжи Дуная за ошейник, поведем его к Правлению.
— Я сам отведу, диду…, — дернулся Петрок, но старик положил ему на плечо свою толстопалую руку:
— Не надо одному, внуче. Недоброе немцы творят. Ты пойдешь, а я следом. Отведешь пса и сразу домой. И никаких там разговоров, понятно? Хватит, один раз уже влип в историю.
Петрок никогда раньше не слышал в голосе деда ничего подобного. В нем были и затаенный страх, и боль, и какая-то странная, скрытая жалость к внуку.
 Вышли из хаты они вместе. Дед заботливо подал Петрухе приготовленный для пса короткий кусок веревки. Пан Юзеф, глядя на то, как оголец направился к открытым воротам сарая, расстегнул кобуру и вынул пистолет. Дед, заметив это, стал перед ним, словно охраняя важного пана от собаки, но на самом деле закрывал собой внука, который в это время выводил во двор заметно прихрамывающего Дуная.
Пес, едва только унюхал стоявшего у забора солдата, тут же ощерился и стал рычать в его сторону. Петрок чудом успел покрепче вцепиться в веревку, потому что еще через секунду, собака вдруг бросилась в сторону побелевшего от страха часового и тот, отскочив назад, едва не выломал старое прясло.
Петрок, от греха подальше, перехватил хватку за ошейник, и озлобленный зверь воспринял это нормально, признавая над собой власть молодой руки.
— Веди его к Правлению, — отступая назад, сказал пан Юзеф и, в тот же миг Дунай бросился и к нему. Петр Ляксеич повторно одернул пса и с трудом поволок его к калитке.
Дунай шел за Петрухой неохотно, вертелся, отыскивая глазами чужаков, и лаял в сторону каждого из них. Этот странный эскорт неторопливо и без приключений добрался до Правления. У стены стояли сколоченные из тонких жердей носилки с клеткой, внутри которой уже была пустая миска, большая металлическая банка с водой, как видно из-под каких-то консервов, и темное, пыльное тряпье.
Солдаты приподняли клетку, подперев ее с одной стороны, и предусмотрительно отошли. Петрок устал бороться с Дунаем, взмок. Чувствуя, что теряет последние силы, оголец все же собрался и аккуратно, втащил пса на носилки, опустив сверху тяжелую клетку. Собака вдруг перестала лаять, застыла на месте и, просунув морду между сырыми, еще истекающими древесным соком прутьями, уперлась взглядом в Петруху. У того по коже пробежал озноб. Животное все понимало и смотрело с упреком, словно говоря: «Ты меня оставишь? Отдашь им? Разве для этого ты меня спасал?»
Петрок отступил назад и вдруг уперся спиной в помощника Коменданта.
— Иди домой, m;odzieniec , — сказал тот, с опаской глядя в сторону Дуная. — Дальше уже не твоя забота…         
Петруха опустил голову и, сделав несколько шагов, обернулся. Дунай продолжал смотреть ему вслед. Душа огольца рвалась из груди, наворачивались слезы, хотелось рвануть назад, поднять клетку и выпустить животное на волю, но …солдаты. Сделай Петрок так, они, не задумываясь, застрелят и его самого, и всех домашних.
Словно в полусне дошагал он до деда и, чувствуя странную слабость, уткнулся тому в грудь. Старик обнял его, и сам украдкой смахнул слезу:
— Тяжко, внуче, — тихо сказал он, — я знаю, каково это. Добрый был пес. И на что он им? Идем домой, ну! Чего раскис? Давай-ка, пока эти злыдни какой пакости для нас не придумали…
До дома Петр Ляксеич едва добрел, его вел дед. У калитки ждала мать, и старик передал внука, что называется «из рук в руки» со словами: «Отведи, доню, мальца домой, пусть полежит. Что-то ему совсем нездоровиться…»
В хате, в которой вскоре Петруха остался один, было тихо и прохладно. Младшие по обыкновению где-то бегали, бабка и мать опять пошли к Пустовым, а дед, поговорив с кем-то из соседей у ворот, заглянул в дом, сказал, что сходит за рощу, глянуть уцелели ли его стожки вдоль придорожных канав.
Петрок увидел, как медленно проплыла в окне его тень, поправил подушку и закрыл глаза. Пережитое за последние дни тут же навалилось на него, пробуждая в чувствующем ломоту, ослабленном теле непроизвольные вздрагивания. «Это жар, — успокаивал себя Петруха, накрываясь одеялом, — точно так же было в прошлом году, осенью, когда я вымок под дождем. Ломило, и хотелось потягиваться, как будто только что проснулся…»
В воображении поплыли картинки подземного хода, мечи, Дунай…, постепенно стало тепло и уютно. Петрок засыпал. «Красивые мечи, — думалось ему, — наверное, булатные. Интересно, а что это значит – булатные? И что там булатное? Рукоять? Клинок? А еще: почему клинок? Потому, что в форме клина, или потому, что меч вклинивается между жизнью и смертью и разрезает …жизнь…?»
— Клинок, — где-то далеко загудел у него в голове чей-то голос и Петруха, находясь на грани сна и яви, отчего-то сразу же представил себе огромный череп великана и вспомнил свой вчерашний сон. Да, это был голос того, кто в том сновидении вел его под землей. — Клинок, — повторил голос, только теперь уже близко, — ты клинок, а он – рукоять.
И вдруг, словно развеялся туман. Петруха стоял посреди большого поля, и все вокруг него было усеяно обломками копий, стрел, вросшими в землю шлемами и дырявыми щитами. Серые от времени, полуразвалившиеся кости щерились в низкое, заплывшее черным дымом небо, на краю которого полыхало зарево пожарищ.
Едва не упираясь головой в небосвод, прямо перед ним стоял великан. Сегодня он был в доспехах: на поясе пустые ножны, шлем в брызгах бурой, запекшейся крови, дымящиеся сапоги… Казалось, что он только что вышел из тяжелой, страшной схватки.
— Жаркий бой, — глядя куда-то вдаль, сказал исполин, — теперь и тебе пришла пора.
— Мне? — Не поверил услышанному Петрок. — Так ведь не взяли меня! Только по весне будет семнадцать.
— То не беда, что годами мал, — опустил усталый взгляд великан, и продолжил, — тяжко ныне бороться с ворогом. Этого трудно остановить. Они сейчас молятся своим темным Богам, вы же поменяли своих, старых, на нового, а ныне и его отринули! Как же ратиться, коли защиты у вас никакой нет от Темного мира? Приходится нам, кто еще цел, из курганов подниматься да снова из века в век ходить с вами на рать.
— Кто ты? — спросил вдруг Петруха.
— Я – Синегор. Д;д  из вашего кургана.
— О ка-ак? — протянул оголец. — А в других курганах, что возле оврага, тоже Д;ды похоронены?
— Нет, хлопче, там спят мертвые. Этих лучше не будить. А Д;д тут только я. В наших землях много нас вот так же ждет своего часа. Случится беда на Руси , почует земля, как поливает супостат ее кровью внуков божьих, тотчас же мы, велением старых Богов, достаем свои мечи и идем воевать.
— А как же ты вернешься в курган? — обеспокоился Петрок. — Немцы тракторами его начисто с землей сравняли…
— Меня же не тронули, — хитро подмигнул Синегор. — Стою, как и раньше, во весь рост, за тем сараем, только голова чуть в стороне.
— А где же твой меч? Ножны-то пустые. Как ты дальше воевать-то без него будешь?
Великан, глядя на Петруху, неторопливым жестом ощупал пояс:
— А все потому, что ныне и я лишь ножны, — с улыбкой ответил он. — В этой сече – ты будешь божьим клинком, а пес, что поймал в бою и заключил в себе вышедший на волю ярый огонь, стал рукоятью…
— Я клинком? — опешил Петруха. — Да как же?
— Я позвал тебя, ты отыскал вход в курган и сделал так, что ворог теперь сам понесет мой меч к себе в город-берлогу. С тем ему конец и придет. Да только…, на том война не завершится. Из этой берлоги уж давно ушел хозяин, а вместо него во множестве расплодились змеи. Разделится каменной стеной то место, что брошено сильным зверем, а растревоженные змеи расползутся по всему белу свету и напоят своим ядом многие реки. Воевать нам еще и воевать.
— Меня дед и мать не пустят воевать, — вздохнул Петрок, — да и хвораю я…
— А вот, — снял великан с пояса свою походную флягу в два ведра и поставил к ногам Петрухи, — на-ка, пей, — отворачивая туго притертую пробку, приговаривал он, — пей – сколь только одолеешь. Это сурица  горная. После нее ни одна хворь тебя не возьмет. Ну же…
Петрок взялся за широкое горлышко, стал на колено и наклонил баклагу к себе. В нос дохнуло сладкими травами, медом и чем-то таким приятным, что губы сами потянулись к сурице. Он пил и пил, чувствовал, что уже напился, но все равно глотал чудесный напиток до тех пор, пока не уперся переносицей в холодный рубец горловины…
— Ой, да он же горит весь, — донесся откуда-то голос матери и Петрок открыл глаза.
В доме уже было темно. На лбу у него лежало мокрое полотенце, а рядом сидела мать и гладила его руку.
— Пропотел весь, — вздыхала она, говоря это куда-то в сторону.
— Перескочил значит, — отозвалась из темноты бабка Мария, — переберуся його і нехай далі спить. Тепер піде на поправку .       
— А где дед? — попытался подняться Петрок. — Мне ему надо рассказать. Я такой сон видел!
— Спит уже дед, — успокоила его мать, — все спят. Завтра расскажешь, сымай рубаху…
Глава 9
В эту ночь Петруха спал крепко и без сновидений. Утром, не в силах открыть глаза, он, словно откуда-то издалека, услышал шепот и тихий говор домашних:
— Охо-хо, — всхлипывая, шептала мать, — куда ж им? Люба чуть живая, а еще и Яринке от немцев достанется. Какие там работы, в той в Германии? Там что, работать некому?
— Видать некому, — отвечал дед, — слышал от пана Юзефа, что немцы нахватались зараз земель столько, что толком не знают, что с этим всем делать, чтоб уже им подавиться, проклятым. Правду говоришь, и мое сердце чует, что с девчушкой сотворят то же самое, что и с матерью. Нельзя ее отпускать. Люба сама только-только в себя пришла. Ой, горюшко-горе.
— Ти чув, що цей пан сказав? — вздохнула и бабка Марья. — Всім розповідали біля правління, і тільки до нас приходив сам поляк. Про Петруху запитує і тут же: «У Пустовых мати хворіє, доведеться забирати доньку на роботу, якщо ніхто не погодиться підмінити». Так, рік-два, з їжею і заробітком воно для молодого хлопця і не погано, але щось дуже круто беруть .
— Он еще и мне говорил, — заметила мать.
— Когда? — скрипнув табуретом, дернулся дед.
— Я ж его до калитки проводила.
— И что?
— Так расписал, что хоть самой собирайся в эту Германию. — Тяжко вздохнула мать. — Спросила, чего не со всех дворов молодежь берут, так ответил, что потом еще будут отправлять. А так, если, говорит, ваш парнишка заменит дочку агронома, то когда придет следующая разнарядка, у вас уже и брать некого, а ее не тронут, поскольку она была в первом списке.
— Так про Петруху и сказал?
— Дедушка, — попрекнула непонятливого старика мать, — ты что не понял? Он только за тем и приходил к нам! Им до какой-то чертовой надобности очень нужна та собака. Пан говорит, что она не ест и не пьет. Видно пограничники так ее научили, что издохнет, а из чужих рук еды не возьмет. Если Петро поедет с ними, немцы обещают его с Дунаем на весь год или даже на два оставить, чтоб присматривал за собакой.
— Так что ж ты сразу мне не сказала? — зашумел возмущенный дед, но тут же осекся, получив тычок от бабки.
— Чш! Що ти старий розходився. Не буди малого. Тому і не сказали тобі, що підскочив б і побіг одразу з тим паном битися.
...Тут не відмахнешся. Чув, не цього разу, так наступного все одно заберуть його, як і інших. Видно знову настав час відпрацьовувати панщини повинність. …Ну хоч не ліс рубати в Сибіру. З собакою протримається і рік, і два ...
Петрок, уверившись, наконец, что говорят о нем, поднял голову. Мать, заметив это, заплакала и, утираясь краем косынки, поднялась и пошла из хаты. Едва сдерживая слезы, следом за ней отправилась и бабка. За столом остался только дед.   
— Діду, а куда это они? — поинтересовался старший внук.
— Да там, …малые что-то нашкодили, — не придумав ничего лучше, соврал старик.
— А чего мать плачет? — спросил, поднимаясь Петрок.
— То ж бабы, внуче, — отмахнулся дед, — Ще не знають до добра або до худу щось робиться, а все одно відразу плакати кидаються . Ты лучше скажи, — перебираясь на край сундука, на котором спал Петрок, поинтересовался дед, — как тебе сегодня, уже лучше? Не колотит, как вчера?
— Не, — прислушиваясь к ощущениям, заверил внук, подозревая, что дед подсел к нему не просто так, а поговорить о чем-то, — все ладом. Мамка, как переодела вчера вечером, так я и спал до утра…
— Ото ж бабка правду сказала, — отрешенно заметил старик, — то, видать, у тебя от дурного глазу было. А что, внуче, мне Марья с утра уши прожужжала…, ты мне рассказать вчера что-то хотел? Сон видел какой?
— Я уже мало что и помню, — признался Петрок, — снился мне великан. Сказал, что надо идти в берлогу к немцам, отнести его меч. И будто меч этот я и есть, а еще собака…
— От же, — не дал ему договорить дед, и тут же добавил, — видно в руку тот сон…
— А еще этот великан сказал, что их, богатырей, поднимают на Руси часто. Как только беда придет и сами люди справиться не могут, просыпается кто-то из великанов и помогает им. Деда, а что мы и правда сами, без них, не можем немца погнать?
— Тихо ты! — пригрозил старик и осторожно оглянулся, хотя знал, что дома они одни, — сдурел такие вопросы задавать? Каркнешь где-нибудь такое, нас всех тут же постреляют.
— Я ж не где-то, — пожал худыми плечами Петрок, — я у тебя спрашиваю. Ты ж воевал…
— Воевал, — дед снова вздохнул так, будто ему не хватало в хате воздуха, — и много воевал, внуче. До двух «Георгиев» довоевался.
— И немцев били?
— Били…, но не о том я сказать хотел. Вот ты на богатырей все киваешь, снилось тебе, что они людям помогают, а я, меж тем, за годы, что под штыком ходил, много всяких геройских хлопцев повидал, а вот богатырей или великанов ни одного среди них не было.
В теплых краях как-то, на спор, один такой молодец на бруствере окопа барыню танцевал! Картечь вокруг свистит, пули, а он приплясывает, да улыбается. Командир подскочил, обратно его в окоп стянул, да сгоряча за шкирки ка-а-ак тряхнет! «Что ж ты, — говорит, — сукин сын, свою башку глупую смерти в лапы суешь?» А как мундир задрался, у Петра, а уралец этот тезка твой был, так вот у Петра того из-под одежи жменя еще горячих пуль высыпалась. О как! В мундире дырки, в гимнастерке насупротив этих – тоже, а у него, ну хоть бы царапина!
А еще было – на польской границе. С нами тогда котловались пластуны казацкие. Тоже, я тебе скажу, умельцы. Те дрались, будто гопака танцевали. Ни шашкой, ни штыком его не достать. Как станем на отдых, мы давай, шутя, стараться, достать их! По трое – четверо хотели свалку устроить, побороться. А те пляшут, а сами с тебя то шапку, то кушак срывают. Разденут чуть не догола, и стоят, скалятся. А в бою какие отчаянные хлопцы! Был у них старшина, его все характерником за глаза звали. Тот и вовсе, говорили, мог и на лету пулю рукавицей поймать, но вот же, говорил уже тебе, сколько их ни было, а ни одного великаном не назовешь. Все на вершок или два пониже меня…
— Дед, — спросил вдруг Петрок, — а может это они потому такие, что у них на шее бог висел?
— Какой бог? — Не понял старик.
— На цепочке, крест Иисуса Христоса.
— Я т-тебе! — погрозил, обернувшись к двери дед Моисей, — то баба тебя научила? Ее бедоносные науки! Вспомни, Петруха, был ужо у нас разговор про то. И сказано было тебе еще по мальству – никакого бога нет. Запомни! И крест, и Христос – это не бог.
— Дед, ну а как тогда? Откуда те солдаты, о которых ты рассказывал, все это умеют? Разве можно без …бога так воевать? Почему другие так не могут? А великан? Мы же с тобой сами его голову видели. Может, это и есть бог?
— Вырос ты, — озадачился дед, — а дурь эту никак из головы не выкинешь. Ну, вот сам посуди: в народе говорят, что Иисус Христос есть бог. Но бог на то и бог, что его убить нельзя, правильно? А Христа убили. Распяли, гвоздями прибили к кресту.
— Живого? — округлил глаза Петруха. — А за что?
— Хм…, — невольно сжал губы старик, — говорил он много лишнего, дуракам всяким. А те от роду умишком слабые, как и наши селяне, сразу пошли и рассказали таким же вот «немцам», только другим, в теплых странах. Потому я и говорю тебе всегда – держи рот на замке, внуче, где бы ты не оказался.
— Это понятно, — согласился Петрок, — а вот интересно, этот Христос…
— Да забудь ты про этого Христа, — дернулся в сердцах старший Бараненко, держа в уме что-то свое, важное, — Иисус жил очень давно, да и не здесь, а у жид …евреев. Тут бы у себя как-то …сейчас пережевать, да проглотить, чтоб не подавиться…
— Так он еврей – Иисус? Как те, наши, которых…?
— Ой, хлопче, — отмахнулся дед, — добром прошу, не лезь ты во все это. Это люди привыкли думать, что есть какой-то бог, который защитит, направит на путь истинный, а на самом деле его никто и в глаза не видел! Однако ж, все как один уверены, что он есть.
Давно пора народу глаза открыть, осмотреться. Мой прадед вообще говорил, что бог есть солнце и огонь, что у тебя под сердцем. Его, огонь этот, каждому из нас и дало солнышко, чтоб берегли и жили меж собой по совести – набело. Вот так и я тебе так скажу, если и есть бог, то это оно – солнце. Сколько бы не было тут придумано своих богов, или привезено чужих, а солнце – было, есть и будет. А пропадет оно, и нам всем наступит конец. Если с каждым по душам поговорить, где-то в голове у любого так вложено, а вот найдется умник и придумывает кресты да мертвяков по церквям целовать…
— Мертвяков? Зачем их целовать?
— Откуда я знаю? — почесал в голове дед. — Помню только, что мощи святых в церквях целуют, а попы говорят, что это богу угодно.
— Деда, выходит, что какие-то попы придумывают новых богов? А на что они это делают?
— Не попы, — отмахнулся старик, — скорее их начальство.
— А кто у попов начальство? Бог?
— У попов начальство – другие попы…
— Хорошо, а на что они богов придумывают?
— Много для чего, Петро. Я так думаю, что главное, это чтобы никогда не жить в проголодь. Только ты про то бабке не скажи, не то буде тогда крику. Люди давно уж растеряли солнышко, что у них под сердцем, уже даже боятся этого света. Видно, нашелся какой-то хитрец, придумал, что проще переложить все с себя на какого-то бога, или на царя, или на старосту в селе. Посмотри, даже дома муж да жена друг на друга стараются перекинуть свой груз.
Как навалился ворог – «бог нам поможет…»; или: «а князюшко, светлый наш, приди – побей шведа»; «богатыри наши – удальцы, прогоните супостата…». А случись такое, чтобы у каждого под сердцем и в голове был этот князь, царь или бог, чтобы каждый думал и решал сам, тогда и никакой и помощи со стороны не надо. Знаешь, как в народе говорили, перед тем, как скинуть в 17-м с трона русского царя?
— Как?
— «Церквей по Руси все больше, а бога все меньше». Вот так, Петрок…, — дед утер ладошкой выкатившуюся вдруг на его скулу крупную слезу, — что мы все …о боге да о людях. А вот же, …и я все на него надеюсь, сижу, болтаю языком попусту, а надо о другом с тобой говорить, о важном. Про нас. И начинать этот непростой разговор нужно мне самому, а не уповать на какого-то бога.
Ох и тяжко мне, — зажимая огромной ладонью переносицу, затрясся в плаче старик, — ой, как же тяжко, Петро…!
У Пустовых, — начал он, наконец, — беда случилась. Тетя Люба …крепко захворала. На ней малые – Васько с Олэной, а еще Яринка. Немцы собирают молодых на работу, в Германию. Ежели и Яринку заберут? Любовь Николаевна пока и подниматься толком не может, не в себе она. Мы, конечно, помогаем, но …когда она еще оправится?
Офицеры, — дед, не в силах сдержаться, вздрагивал, плакал, но продолжал говорить, — сказали, что можно …вместо Яринки отправить тебя, мой внук, …мой дорогой, любимый внук.
Им, немчуре этой проклятой, нужен тот, кто при собаке будет. Она за каким-то чертом нужна им, сволочам этим, а есть – пить из чужих рук не хочет. Много наших заберут еще, на год или два. Говорят, что с пропитанием и оплатой труда. Их, немецкими деньгами, что скоро и тут будут в ходу …
Ой, как же, без бога-то? — Непонятно к чему шепнул старик, — боже, боже… Где ж сил-то взять, сказать такое?
Яринку сгубят эти гады. Девчушка красивая. Може…, може ты, Петрок, съездил бы, поглядел там за собакой в этой проклятой Германии? Оно так выходит, что не в этот раз, так в следующий, все одно они и тебя заберут, как и других, эти паны. Сказали, кто уже отбыл повинность, и тех, кто был в первой бумажке записан и не поехал, как Яринка, больше трогать не будут. Так лучше уж сразу отмучаться, а потом, как вернешься, заживем… Глядишь, и тут все наладится. Не век же воевать будут…       

Для отправки на работу в Германию, со всего Легедзино немцы собрали только двенадцать человек. Все, как один, мужского пола. Село знало страшную историю Пустовых и теперь местных девчат прятали подальше от глаз даже снюхавшихся с фашистами сельчан, а уж от солдат и подавно. С того самого злополучного дня, когда на семью агронома обрушилось страшное несчастье, ни одна женщина, кроме совсем уж древних старух, не выходила за ворота своего дома без особой надобности. Если уж и приходилось куда-то идти, то собирались соседями и двигались группами по три-четыре человека. Село, словно вымерло, но вот сегодня, на сбор отправляемых в Германию к Правлению собрались почти все.
До этого дня домашние старались оберегать Петруху и не пускали его за ворота. Злые языки, винившие его во всех бедах семьи агронома, нет-нет да и доставали до ушей матери и бабки Марии, а что касалось деда, то тот умел ответить любому, да еще так, что все эти пустомели и близко не знающие того, что произошло на самом деле, обходили от греха подальше их двор по соседней улице. И чего только не болтали вокруг о произошедшем с Любовью Николаевной…
На сбор к Правлению шли: дед, Петрок, позади их мать с младшими и бабка Мария. Улица была пустой. Лишь у Правления толпился народ.
Дед Моисей за ночь сварганил внуку из мешковины заплечную котомку на ремнях, точь-в-точь как солдатский вещмешок, а мать, натерев до красноты не просыхающее от слез лицо, собрала в дорогу еды, рубаху, штаны и старые ботинки, что остались еще с прошлого года.
Подходили медленно, но галдящие до того сельчане, увидев Бараненок, притихли, а те, кто всегда был охоч почесать языки, тут же зашипели, глядя на Петруху, как на врага. Будто кто разворошил змеиный клубок. К деду, растолкав склонившиеся, и шепчущие на ухо друг к другу фигуры, тут же двинулся его старинный друг Фока Гончарук:
— Ну что, Евдокимыч, відправляєш хлопця в люди?
Дед глубоко вдохнул и ответил:
— Я б, Фока, лучше сам пять раз вместо него сходил. Как …по сердцю косой.
— Эх, — кивнул с пониманием Гончарук, — что теперь причитать? Може ще гостинці слати тобі звідти буде? …Веди хлопця. Чекають німці, питали вже … 
Все одиннадцать ребят стояли, выстроившись у порога Правления. Высокий офицер, что замер перед ними, заложив руки за спину, увидев Петруху, как показалось, с облегчением выдохнул. Пан Юзеф тут же поднес ему кожаную папку и достал из нее список.
В это время, выйдя из здания Правления, к ним направился Комендант. Майор Ремер, фамилию коего селяне уже знали, и этот высокий долго о чем-то говорили, а поляк-переводчик черкал карандашом в списке, делая какие-то пометки. Одни из фамилий он обводил, другие – подчеркивал, или направлял стрелкой вниз. Когда он закончил, передал список высокому и тот, испросив у Ремера разрешения, вышел вперед:
— Архипчик Иван! — глядя сначала в список, а потом на легедзинских парней, громко сказал он.
— Есть, — нехотя отозвался Ваня.
— Бараненко Петр?
— Здесь…
— Просто поднимайте руку, — приказал офицер, — Бруй Валерий? Беркут Игнат? Волоцько Игнат? Вакуленко Николай? Добровой Сергей? Дрозд Игорь? Зимогор Николай? Тумаш Владимир? Ухтеев Олег? Яровой Хрисан? Все?
Офицер отдал список обратно пану Калужинскому и, выступив вперед перед парнями, обратился к селянам:
— Жители свободной Украины! Великая Германия, дойдя до Черного моря, выстроилась сплошным фронтом и сейчас стремительно движется на восток, добивая в своих тылах остатки жидовских политруков и управленцев. Коммунисты бегут! Здесь, под Киевом наши солдаты дожимают последние части Красной армии, а дальше? Дальше – Москва.
Красный террор, еще в 1917 году навязанный вашему народу иудеями Троцким и Ульяновым-Бланк-Лениным окончен. Еще один рывок и на освобожденной от красной чумы территории начнется мирная жизнь.
Те молодые люди, что отправляются сегодня в Германию, станут первыми из вас, кто познакомится с бытом и культурой Европы. Вы здесь, по велению коммунистов, остались где-то в прошлом веке, тогда, как Европа все это время двигалась вперед по пути прогресса.
Вас содержали как скот, платя мизер за тяжелый, каторжный труд! Коммунисты и их приспешники намеренно разбивали сильные хозяйства, семьи, разбрасывая их по Сибири, Уралу и Дальнему востоку. Тысячи ваших земляков погибли в лагерях лишь за то, что они были крепкими хозяевами и вызывали зависть у подлых доносчиков.
Калужинский! Дайте бумагу! — офицер, не оборачиваясь, протянул руку и поляк, слегка смутившись от неожиданности, тут же полез в свою толстую папку, судорожно вытянул и подал ему несколько листков. — Вот! — продолжил высокий офицер. Нам нужен порядок в свободной Украине и эти жидовские штучки больше не станут разрушать человеческие жизни…
Офицер махнул рукой, и из Правления вдруг вышли солдаты, волоча под вздох колыхнувшейся толпы избитого, всего в кровяных подтеках человека, в котором не сразу, но все же признали Гришу Головатого, местного пьяницу, что жил напротив агронома.
— Спокойнее, граждане! Я сейчас все объясню. Вчера вечером, этот человек пришел к майору Ремеру и принес донос. Читаю: «Я, Григорий Головатый, доношу Коменданту о том, что житель села Легедзино, Моисей Бараненко на шесть ртов имеет в своем хозяйстве корову и теленка. Его сын воюет в Красной армии. У меня пятеро детей, и ни один из них не был ни пионером, ни комсомольцем…».
Дальше читать? Там и о других односельчанах много что написано и все сводится к одному – ему, этому пропойце и дебоширу чего-то мало! Он, этот негодяй, попросту не знал, что в селе есть и честные граждане, которые и про него могут что-то рассказать.
Так вот она какая – жизнь пролетария? Можно жрать горькую всю свою жизнь, бить жену, нарожать пятерых, таких же, как сам голодранцев, толком не работать, жить, как скот, не поймешь дом у него или сарай, каждый день напиваться, а потом – написал донос, и добрые коммунисты все отберут у трудящихся и раздадут таким вот… несчастным пролетариям!?
Повторяю, прошли времена коммунистов! У меня в руках не просто донос, это важный документ! Моисей Бараненко не успел сдать телку в колхоз, началась война, а этот Головатый тут же воспользовался этим, чтобы очернить человека. Колхозов нет, так что, отдавай Бараненко корову Головатому? Просто так? За то, что он доложил нам о том, что сын Бараненко воюет?
В Германии ценят храбрых солдат. Верю, многие из них, вернувшись домой, будут помогать нам, поскольку тоже способны оценить настоящую храбрость и честь. Ты, — обратился высокий офицер к висящему на руках солдат местному пьянице, — должен благодарить всех, собравшихся здесь за то, что по случаю отправки молодежи на работу в Германию, майор Ремер принял решение помиловать тебя. Bringt ihn in die Menge! Kommen Sie sofort zur;ck...!  — скомандовал он солдатам, и те поволокли Гришку «Башку» к селянам.
Повторяю в который раз: Германия не станет никого кормить за «просто так». Те, кто трудится – будут получать достойную оплату. Как только мы добьем коммунистов, хлеб у вас будут не принимать, а покупать, так же, как и молоко и мясо. Рейх – хороший, рачительный хозяин, ему нужны крепкие крестьяне, чтобы по всем новым землям, принадлежащим ему, трудовой народ благоденствовал.
Коммунисты, даже уходя, строят вам козни – взрывают заводы, фабрики, мосты, дороги! Им наплевать, что тут остаются люди, которые работали на их так называемые достижения. Вас попросту бросили! Мало того, коммунисты еще и разрушили все то, что, как они говорили, принадлежит вам – промышленность, транспортные структуры. Вот оно, их отношение к народу.
Великой Германии, частью которой вы станете, требуется много сил на то, чтобы одной рукой добивать Красных, а другой восстанавливать все то, что они разрушили. Мы не сможем сразу все наладить, но с помощью вашей молодежи, тех, кому предстоит жить в новой Украине, мы восстановим промышленность в Польше, Франции, Белоруссии, Прибалтике, а позже и здесь.
Наши рабочие вынуждены были взять в руки оружие и воевать, но ваши дети займут их места. Парней обучат первоклассные инженеры и мастера. Они станут к станкам, получат специальности. Недолог тот час, когда они будут присылать вам часть своего заработка. Что же, в добрый путь, молодежь Украины!
Под вой поднявших руки баб, легедзинские парни сразу же повернулись к грузовику, и только Петра Бараненко, ловко подхватив под руку, пан Юзеф Калужинский повернул к стоявшей за Правлением собачьей клетке…       
Часть 3 Хватка
Глава 1
— Посмотрите на него, Дитрих! Год мы в нем ковыряемся, вкололи чертову уйму препаратов, а этот парень все еще жив.
Устало глядя поверх повязки на бездыханное тело русского мальчика, хирург Дитрих Вольтц молчал, продолжая собирать лежавшие на столе инструменты. Лишь бросив в ванночку последний испачканный кровью зажим, он ответил:
— Будь моя воля за этот год я сменил бы десятка два таких же, а этого парнишку оставил бы для более тонкой работы. Экспонат, на самом деле уникальный, ты прав. Сколько раз он впадал в кому?
— Раз пять-семь, — с нескрываемым уважением отзываясь о двужильном парне, попытался вспомнить Клаус Бремер – ассистент Вольтца. — Но, боюсь, что в этот раз он все же покинет этот мир. Такое не переживет даже он. Жаль, ведь нам его дали…
— Нам его дали в нагрузку! — прервал коллегу Дитрих. — Собака жива, целехонька, и стала принимать пищу сама, без помощи этого «балласта». Нам же на счет парня указаний не было, верно? Приказано – пса беречь, …пассивно исследовать, но беречь! А парень был нужен лишь для того, чтобы его кормить. К тому же, поэкспериментировать с ним было вашей идеей, Клаус.
— Я только высказал предположение, — развел руки в стороны Бремер и улыбнулся, — но кто мог знать, что это вас увлечет настолько, что, в конце концов, ваш изощренный ум решит поставить перед организмом этого мальчика неразрешимую задачу – перелить в него критичную часть собачьей крови.
Устало направляясь в комнату отдыха, Вольтц кивнул помощнику и, снимая на ходу шапочку, пригласил следовать за ним:
— У собак восемь групп крови, Клаус, — назидательно поднимая палец к потолку, заметил он, — но мы-то с вами доподлинно знаем, какого уникального пса притащили нам из России, у него фактически девятая! Я уверен, большевики не могли с ним такого сделать, это какая-то врожденная мутация.
Вы – мой помощник и как никто другой знаете, что кровь этой собаки и год назад была похожа на человеческую, а ведь за прошедшее время ее состав еще больше склонился в направлении адаптации к людской! Иначе, как чудо этого не назовешь. Грех было не попробовать. Жаль, что нам нельзя экспериментировать с самой собакой, но, с другой стороны, никто не запрещал нам брать ее кровь? Официально ее забор делался для анализа. Заниматься этим в крайней степени любопытно, Клаус. У нас во всем Рейхе не найдешь ксенофузиолога. Эта наука сейчас по-прежнему совершенно не развита, а напрасно. Воюющим солдатам нужно много крови…
— Им вполне хватает и крови пленных, — возразил Бремер, — сейчас мы можем отправлять ее на фронт хоть цистернами, если бы только могли сохранять долгое время «живой».
— То-то и оно, — согласился Вольтц, — а так, кто знает. Возможно, в скором времени появится пара каких-нибудь новых адаптирующих препаратов, и живые – четвероногие «контейнеры» с кровью будут ждать своего донорского часа в каждой части. И, заметьте, в таких хвостатых «сосудах» кровь не портится! Черт побери, еще пару лет назад, это звучало бы как фантастика, а теперь вполне реальные вещи! Ну разве не стоит здоровье наших солдат того, чтобы для него пожертвовать пусть даже несколькими такими молчаливыми парнями?
Клаус, мы с вами живем в счастливое время для медицины. Никогда еще нам не представлялась такая редкая возможность настолько плотно работать с живым материалом. Нам попросту развязали руки! Помните, в Освенциме? По сути, любые фантазии, проекты, исследования. Да за несколько тысяч лет медикам не предоставлялось таких широких возможностей! А вы говорите – русский парень... Я лишь воспользовался одной из них. Впрочем, парнишку на самом деле жаль. Возможности его организма просто поражают. Сколько раз мы его уже заочно похоронили? Вспомните! Три недели назад, когда он снова, как мы думали окончательно, отключился, санитары рассказали, что он встал из кучи ожидающих сожжения, разбухших на солнце, смердящих трупов. Да, этот парень просто уникум.
Забыл вам сказать, Клаус: в конце недели, наконец, приедут за собакой. Геллер говорил, что ей нашли множество «невест» среди сучек наших вождей. Я, кстати, попросил шефа, если этот украинский юноша не подохнет, его, возможно, оставят за нами. Очень уж интересный материал…

…Петрок и в этот раз не умер, хотя в какой-то момент ему снова было так плохо, что он уже мечтал об этом. Очнувшись холодным зимним утром в своей подвальной клетке, первым делом он подполз к прутьям и, еще не в силах держать нормально голову, не глядя, просунул руку. Дунай обнюхал ее и стал осторожно лизать.
— Ты тут, — только и смог выдавить из себя Петруха, — тут.
Он перевернулся на спину и вытянул затекшие без движения ноги. В глазах плыли светящиеся круги, но вместе с тем знакомо покалывало в кончиках пальцев рук и ног. Петрок знал это состояние. Сейчас он уснет и проснется не раньше, чем через сутки, практически здоровым и голодным. Это с ним здесь происходило уже не раз. За три недели затягивались длинные шрамы от разрезов врачей, за два – пропадала превратившаяся в твердую корку-коросту красная сыпь по всему телу. Но что там это? Полгода назад ему сделали пару каких-то уколов и после этого у уснувшего на три дня Петрухи в течение месяца полностью выпали и сменились на новые волосы и ногти! Наверное, поэтому сейчас он был абсолютно уверен в том, что знакомое покалывание, ясно ощущаемое им во всем теле, говорит о том, что его боль и страдания вот-вот останутся позади – близится исцеляющее сновидение.
Странно, но ничего подобного раньше, до Германии, с ним не происходило. Если уж он и болел, то болел крепко и долго, а тут! Его легкое, практически невесомое тело моментально отключало боль и превращалось в птицу, рысь, какое угодно животное, наиболее подходящее для того места, в которое его уносил очередной сон.
Иногда в видениях слышался голос великана из легедзинского холма, случалось, попадались странные дедушки, которых сам для себя Петрок называл «волшебники-берендеи из сказки», являлись старые, сухонькие бабушки, что вели его куда-то росными лугами, или долинами меж высоких гор, а один раз даже привиделась Яринка! Будто шли они по берегу большого озера, держась за руки, и долго-долго молчали, а потом она вдруг повернулась и голосом тети Любы сказала: «спасибо тебе, Петрок. За всех нас спасибо! Ты отвел богатыря туда, где прячется смерть кощеева».
Кто знает, может те яркие сны, в которых он мог летать, чувствовать тепло руки Яринки, запахи трав в избушках берендеев, свежесть горного ветра и так далее, все это ощущалось так сильно лишь из-за лекарств, которые кололи ему немецкие врачи? Или от запредельной боли после действия этих препаратов?
Начались эти сновидения с того самого памятного дня, когда Петрухе впервые пришлось вытерпеть адские муки. В какой-то миг, чувствуя все нарастающую боль, он вдруг понял, что вот-вот умрет! Удивительно, но сразу же после того, как он это осознал, в страшный момент прихода «смерти», его душа вдруг оторвалась от тела, и тут же улетела в легкий, яркий и волшебный сон…
Сегодня доктора вкололи ему большую дозу какого-то лекарства, по цвету очень похожего на кровь. Муки наступили почти сразу же, еще до того, как один из врачей достал иглу из его изувеченной частыми проколами вены. Петрок привычно собрался и стал ждать.
В этот раз состояние перехода затянулось. Прошел момент «смерти», а накатывающая волнами боль все росла, сбивая дыхание на своих пиках. На спаде она добавляла юноше ко всем его страданиям еще и леденящий холод. Теряя сознание, Петрок вдруг вспомнил, что подобное ему уже доводилось испытывать, и тут же его унесло в прошлое...
Когда-то по весне, во время ледохода, прыгая с льдины на льдину и катаясь с ребятами на них по реке, он нечаянно свалился в воду. Сам тогда выбрался на берег, и за то время пока шел домой, так сильно промерз, что ночью, обливаясь потом и мечась в безумстве огненного жара, он все равно чувствовал, что его кровь так до конца не прогрелась.
Наверное, именно из-за этого, ощущаемого им сейчас холода собственной крови, в очередном своем исцеляющем сновидении он очнулся летящим с кургана на больших, хозяйских санках, что выковал и собрал для отца его друг, колхозный коваль дядя Степан Лебезный.
Эту горку на дальнем холме заливали каждую зиму, и всегда на ней было полно народу. Уклон кургана, что стоял за окраиной села, был очень удачным. Вода, которую с огромным трудом таскали наверх, сама находила себе дорогу, стекая до продолговатого яра, и замерзала, медленно вливаясь в собравшееся в нем за осень, поросшее бурьяном, озерцо.
Дети, а часто и примкнувшие к ним взрослые знали, что все их усилия, связанные с тем, чтобы забраться наверх по скользкому склону, всегда будут с лихвой вознаграждены. Еще бы! Счастье от того, как долго можно было ехать на санях или просто, на мягком месте до покрытого истертыми в пыль горькими травами конца яра, легко покрывало любые физические затраты. О, что тут творилось на Коляды! А на Масленицу? С горы каталось все село! Но сейчас…
Сейчас Петрок летел с вершины кургана один. Все казалось реальным: сани, холод и даже горький запах перетертого десятками ног и саней быльника ! Петруху удивляло только то, что никого не было ни на кургане, ни в яру.
Он пронесся по ледяной горке до самого конца и, врезавшись в выбитый до земли берег, как бывало и раньше, упал, слетев с саней. Горячая, мокрая от пота шапка наползла на глаза, и Петруха решил поправить ее, но вдруг почувствовал, что его руки лижет собака.
— Дунай, — улыбнулся юноша, потянув озябшие ладони к голове и убирая ушанку на затылок. Пес вдруг схватил его за рукав и потащил, — ну хватит, — едва успевая подняться с колен, упирался Петрок, — отпусти! Куда ты меня тянешь?
В сновидениях редко все происходило в одном месте, так случилось и теперь – за то время, пока он лежал, ничего не видя, куда-то исчезли сани и курган. Все вокруг изменилось. Теперь он и собака стояли вдвоем посреди широкого поля, покрытого тонким слоем свежего, мокрого снега, а рядом, качаясь на сильном ветру, шумел голый лес.
Петрок собрался сделать шаг за тянущей его куда-то собакой, но вдруг уперся в торчащий из земли меч. Это был тот самый, что он украл у немцев! Юноша осмотрелся. Вокруг никого не было. Только беспокойно вертелся Дунай, выписывая замысловатые петли вокруг слабо качающегося в порывах ветра клинка. Он словно говорил: «возьми оружие, Петруха. Скорее же! Бери и иди за мной!»
Руки нерешительно легли на обжигающе холодный эфес. Петрок сцепил зубы, и потянул клинок вверх. Подмерзшая земля неохотно отпускала на волю холодное железо. Юноша с трудом поднял меч над головой, и тут же заметил, что внезапно притихший пес ощетинился, вытянул шею в сторону леса и взвыл, разбудив в темной, сырой чаще длинное эхо. Среди деревьев замаячила большая, темная тень, послышался хруст ломаемых веток и тяжелые шаги. Петрок невольно отступил на два шага назад и впился глазами во мрак лесной чащи.
Медленно переваливаясь с лапы на лапу, глухо и недовольно рыча, из нее вышел огромный медведь. На картинках, а видеть этого зверя Петрухе доводилось только там, мишки выглядели смешными и неповоротливыми, а здесь! Было ясно, что настигнуть жертву, порвать ее когтями в лоскутки, или сломать ударом лапы молодое дерево этот исполин сможет одинаково быстро и хладнокровно. Бежать от него не имело смысла, отбиваться мечом? Этого Петрок не умел делать даже во сне. Дунай выглядел смирным, хотя и глухо рычал на зверя.
Мишка потоптался немного у края поля, обернулся назад, недовольно взревел, будто броня кого-то в чаще позади себя, и лениво поплелся вдоль бровки заснеженной пашни.
Стоило ему удалиться на почтительное расстояние, как прекратившая рычать собака, выписав круг у Петрухиных ног, потрусила в то место, из которого недавно появился хозяин леса. Петруха тяжко вздохнул, поправил шапку и, сжав покрепче ледяную ладонь на рукояти меча, зашагал под сырую сень темной чащи.
Морозный ветер сюда не добирался. Мокрый, мягкий настил пружинил под ногами, а застрявший где-то в кронах деревьев снег таял и падал на землю плевками раздосадованной зимы, недовольной тем, что с первого раза ей не удалось нормально связать толстое, снежное покрывало.
Вскоре Дунай привел Петруху к покинутой медведем берлоге. Чернел свежий пролом среди слежавшихся веток и листвы, а разрытая рядом с ним земля запечатлела глубокие отпечатки мощных звериных лап. Странно, но только что покинутое жилье лесного хозяина не казалось пустым. Покатая верхушка берлоги едва заметно шевелилась.
Петрок поднял меч и со всего маха рубанул возвышающуюся над землей кучу прелой листвы и сучьев. Клинок, вырвавшись из рук, неожиданно провалился в пустое, черное пространство и вдруг, прямо на глазах, превратился в толстую бетонную перегородку, разделяющую пополам брошенную медведем берлогу. Зыбкая крыша звериного жилья сама собой обрушилась, являя глазам юноши набитое полусонными змеями, шевелящееся пространство. Точно гул далекой грозы, прокатился над лесом низкий голос великана: «Только этому клинку достанет силы расколоть на две части каменной стеной медвежью берлогу».
Дунай, услышав этот громовой рокот, вдруг задрал морду вверх и зло залаял…
Именно этим лаем и прорвалась в сновидение Петрухи пропитанная болью реальность. Он очнулся лежащим на спине, просунув обе руки сквозь толстые прутья решетки. Видно перед тем, как впасть в беспамятство, его последним желанием было только одно – дотянулся к собаке.
Чья-то фигура в коридоре заслоняла тусклый свет лампочки. Юноша поднял взгляд, но видел только уходящие куда-то вверх, отполированные до зеркального блеска сапоги…               
Прибывший по приказу командования в «Кенигсберг 13» оберштурмбанфюрер Винклер, спустившись из залитого солнцем двора в подвал лаборатории, корчил болевые гримасы и, держась за стену, с большим трудом различал очертания лестницы, пола и решеток. Проводник сказал, что юноша находится где-то здесь, в зияющем мраке камеры, но глаза офицера ровным счетом ничего не видели.
Содержащийся в соседней клетке пес неистово рвался в коридор, бросался на прутья, хватал их зубами. В какой-то миг Фридриху стало казаться, что даже стальные, толщиной в палец пруты, намертво связанные сверху и снизу бетоном, не дают сейчас ему, офицеру СС, гарантии безопасности.
— Я …не вижу парня, — стараясь перекричать раскачавшееся среди каменных стен безумное эхо, — обернувшись, сказал офицер. — Где он?
— Был здесь, господин оберштурмбанфюрер, — тут же возник рядом с ним отряженный в сопровождение штурманн, в петлицах которого белели знаки дивизии «Totenkopf», — эти негодяи часто ленятся подниматься. Все это от долгого безделья…
— Лентяи? — со смешком повторил Винклер, глядя, как солдат засуетился у двери, звеня связкой ключей, — впрочем, — тут же добавил офицер в маячащую перед ним спину, — я удивлен, что этот парень до сих пор еще не подох.
— Был жив, — не оборачиваясь и спешно открывая скрипучую дверь, прошмыгнул в клетку солдат, — я лично его вел…
— О, значит, вел, — с сарказмом заметил Винклер, немного пообвыкнув в темноте и ясно различая длинные следы на пыльном полу.
— В смысле …тащил, — моментально поправил себя штурманн, ловя направление взгляда офицера, — клянусь, он был жив.   
— Да черт с ним, — отмахнулся Винклер, — вы, вроде бы, говорили, что собака уже привыкла к форме и сейчас вполне способна есть и без посредника?
Штурманн почесал в затылке:
— Так-то оно так, — простецки заметил он, — но подобраться к ней, или удержать, на месте, когда, допустим, …надо взять анализы, может только этот русский. Это дьявол, а не пес!
— Анализы? — удивился Винклер и тут же надавил на связки. — Штурманн! Если вдруг окажется, что этот пес по чьей-то вине не вполне здоров, его место в клетке займут те, кто в этом виновен. Всем было сказано – пса не трогать!
Солдат выпрямился и, после короткой паузы, спокойно ответил:
— Я всего лишь конвоир, господин оберштурмбанфюрер, но могу заверить – пес здоров. У него прекрасный аппетит – выделяется тройная порция…
— А на парня? — поинтересовался Винклер, начиная различать и таящиеся вдали темные силуэты.
— Собака на особом содержании, — тихо заметил штурманн, — поэтому ее кормят по двойной норме даже для …двуногих «гостей». Приказа ставить на довольствие парня, которого привезли с ней, до сих пор не было. А сам пес не голодает…
— У меня все в порядке с арифметикой, — тут же заметил неточность офицер, — то вы говорите двойная норма, то тройная порция. Хватит юлить штурманн…
— И мысли не было юлить, — пожал плечами конвоир, — приказ по собаке – двойная норма, а тройную приказал давать лично комендант, и все потому, что этот дрянной мальчишка таскает у овчарки еду. Ей же невозможно сунуть миску, только он один может это делать без проблем! Мы все боимся даже подойти к клетке. Сунешь миску, а пока отскакиваешь – весь испачкаешься. Опять же, как забрать миску назад? Мы просим этого русского подавать ей еду. Она, конечно же, какую-то часть съедает, а после того мордой сует свою посуду поближе к нему.
Мы, как только пес привык к форме, наловчились палками двигать еду и хотели расселить их, но, увы, пока не можем. Все вокруг занято. Вы же знаете, господин оберштурмбанфюрер, здесь всегда многолюдно, и особенно в подвалах.
— Это меня не касается, — холодно заметил офицер, — однако! Кто мне упакует этого пса? Я должен сейчас же забрать его. Это демоническое существо ждут настоящие королевы собачьего мира.
Штурманн без особого энтузиазма посмотрел на клетку ни на минуту неутихающего пса. 
— Мы можем …вколоть ему снотворное, — начал он рассуждать вслух, — если, конечно, это парень его подержит.
— Черт! — не сдержавшись, выругался Винклер. — Неужели все так сложно? Для этой твари у меня дома создан шикарный вольер. Я надеялся, я …договорился, что в мой дом будут приезжать важные люди, привозить своих питомцев, чтобы…, ну вы понимаете?
В списке на посещение уже около пятидесяти фамилий и каждая из них даже меня заставляет вытягиваться в струнку. Если придется тащить с собой этот украинский балласт, то куда мне его девать дома, и что скажет Зельма?
— Даже не знаю чем вам помочь, — с пониманием отнесшись к словам офицера, развел руками штурманн, — но одно скажу! С этой собакой у вас дома будет полно забот, даже в том случае, если рядом с ней будет этот мальчишка. Но вот без него, …боюсь, что ваши гости будут крайне недовольны. Я же вам говорил, это рядом с ним она становится животным, но стоит их разлучить или обидеть чем-то парня, этот пес превращается в дьявола!
Оберштурмбанфюрер гулко потянул в себя воздух и на какое-то время задержал дыхание. После того, медленно выдыхая, он еще долго стоял в растерянной задумчивости:
— Похоже выбора на самом деле нет, — наконец, заключил он, — приводите в чувства юнца, пусть проводит собаку к машинам. Они поедут в Тиргартен вместе…
Винклер с досады хлопнул по серой, бетонной стене зажатыми в руке перчатками, и двинулся к лестнице.
Поднявшись наверх, он, жмурясь на яркое солнце, вынужден был закрыть глаза руками. В их уголках тут же выступили слезы, в кривых разводах которых, он вдруг увидел черные, траурные полотнища. «Что за черт? — пытался он сморгнуть никак не исчезающее видение, — что за гадость они там, в подвале, распыляют?»
Оберштурмбанфюрер, наконец, достал носовой платок и, вытерев обильно выступившие слезы, осмотрелся. Трое угрюмых солдат с помощью лестницы снимали закрепленные на стене огромные знамена Рейха, и склоняли их к тучному ефрейтору, который повязывал ниже полотнища на каждый флагшток черную, траурную ленту.
«Неужели фюрер?» — выстрелила в голове перепуганного Винклера шальная, дурацкая мысль и его сердце сжалось до боли:
— Что-то случилось? — осторожно спросил он.
— Сталинград, господин оберштурмбанфюрер, — ответил повязывающий ленты ефрейтор.
Фридрих с облегчением вздохнул, но стараясь не показывать своих чувств, мрачно заметил:
— И все же, это не самый главный город русских. Уверен, когда мы в него вернемся – каждый из них дорого заплатит за наши потери...

Машины прибыли в Тиргартен 4 февраля, ночью. Усадьба Винклера к тому времени уже спала. Дежуривший у ворот солдат никак не мог понять, чего от него хотят, пока, покинув грязный от долгой дороги автомобиль, к калитке не подошел хозяин дома. Ворота моментально открылись, впуская во двор Мерседес ведомства оберштурмбанфюрера и грузовик, в кузове которого стояла клетка пса.
Перевозившая ценный груз машина, въехала на хозяйственный двор, развернулась и сдала задним ходом к воротам длинного каменного сарая, в котором специально для Дуная был оборудован загон.
Рядом с солдатами тут же появился заспанный старик Вагнер, управляющий хозяйством. Он был правой рукой жены Винклера – Зельмы, полное имя которой звучало, как Зельма Элеонора фон Шницлер. Исходя из важности ее родственников, фрау Шницлер получив в наследство дедовскую усадьбу, с детства привыкла к тому, что ее хозяйством кто-то заведует, а в доме и на фермах всегда имеется нужное количество крестьян и прислуги. Винклеру, привыкшему к простой жизни в семье заводского инженера это не нравилось, но что он мог поделать? Усадьба принадлежала жене, и все порядки в этом патриархальном месте специально сохранялись в том виде, в котором в их застал дядя Зельмы – Георг август Эдуард Фрайхерр фон Шницлер, несколько лет проживавший здесь у их общего деда.
Он и сейчас, часто находясь по делам в Берлине, при любой возможности старался заехать сюда, в Тиргартен, где его всегда с радостью встречали, обильно поили, плотно кормили, и с удовольствием выслушивали все воспоминания про славные дни безусой молодости этого известного в Германии промышленника.
Винклер был многим обязан родственнику Зельмы, но, даже учитывая их близкое знакомство с дядюшкой Георгом, который, кстати, был ненамного старшего его самого, Фридрих не мог вспомнить и разу, чтобы его пригласили в дом Шницлера в Оберурзеле, что во Франкфурте-на-Майне. Винклер только за этот год был во Франкфурте дважды, а раньше даже встречался там с Георгом в командировках, но как бы порой не оборачивался его непростой командировочный быт, он никогда еще не был приглашен погостить, и раз за разом ютился в казармах или, позже, в гостиницах.   
Провожая взглядом украинского юношу, вводившего в сарай собаку, Фридрих вдруг увидел идущего к нему Хельмута Вагнера и словно очнулся. Пробравшийся под плащ холод заставил его передернуть плечами и смахнуть в сырой мрак ночи нахлынувшие воспоминания. Сейчас он чувствовал усталость. Дорога здорово вымотала его.
— Господин Винклер, — то и дело, оглядываясь назад, тихо обратился к нему управляющий, — мы ждали вас к обеду.
— Война, — зевая, отмахнулся Фридрих, намереваясь поскорее отправится под защиту теплых стен дома, — на каждом шагу то пост, то проверка. Пугают диверсантами…
— Днем приезжал посыльный с пакетом, — продолжил Вагнер, пропустив мимо ушей дальнейшие объяснения хозяина, — но нам письма не отдал. Сказал, что вам немедленно следует появиться в ведомство. Это срочно.
— Срочно? — устало скорчил недовольную мину Винклер. — Что за спешка? Сами же послали меня в Кенигсберг, был приказ...
— Мне об этом ничего неизвестно, господин оберштурмбанфюрер, — примиряющим тоном ответил управляющий, — я только передаю то, что фрау Шницлер велела сообщить вам по приезду. Похоже, вас опять ждет командировка и очень важная.
— Настолько важная, что мне уже и домой нельзя зайти? — вспылил Винклер. — Они там с ума сошли? Черт подери, я не выйду отсюда, пока не приму горячей ванны!
— Все уже ждет вас, — продолжая источать церковное спокойствие, ответил на эмоциональный выпад хозяина Хельмут, — готов и ужин. Вы ведь можете сказать, что приехали на два часа позже, верно? Вымоетесь, покушаете, и тогда штабная машина отвезет вас. Я сказал шоферу, чтобы подождал у ворот. Ему отнесли еды, об этом нет нужды беспокоиться…
— Благодарю вас, Хельмут, — растирая лицо, попытался таким образом прогнать давящую в висках боль от недосыпания, Фридрих, — я страшно устал в дороге и, поверьте, в очередной раз оценил то, как вы относитесь к своим обязанностям, снимая с меня и Зельмы огромную часть бытовых проблем.
— Ну, — улыбнулся старик и приблизился к хозяину, — мне, конечно, лестно слышать подобное, однако, хочу заметить, что от некоторых проблем даже я не смогу вас сегодня защитить.
— О это вы чем? — не понял Винклер.
— Мальчишка, господин оберштурмбанфюрер.
— А что мальчишка?
Вагнер замялся:
— Не думаю, — неохотно начал он, — что фрау Зельме понравится то, что у нас на хозяйстве появится еще один рот.
— Одним больше, одним меньше, — попытался отмахнуться от озвученной проблемы Фридрих. — Думаю, вы найдете ему применение?
— Безусловно, — согласился, было, Хельмут, но тут же продолжил гнуть свою линию, — однако же вы сами знаете, что любое решение по этим вопросам принимает только сама фрау Шницлер. Я не могу никого и ничего принять в хозяйство, пока не получу на то ее одобрение. С собакой все понятно, о ней говорилось раньше, но этот больной парень.
— Больной? — удивился Винклер.
— Вы видели его? — управляющий кивнул в сторону сарая. — Это швабра, обтянутая кожей. Здоровые люди выглядят иначе. Простите меня, господин оберштурмбанфюрер, но пока вы не уехали, нужно прояснить вопрос о пребывании здесь этого мальчишки.
— Хорошо, — с тяжестью в голосе согласился Винклер, — я сейчас же скажу об этом Зельме.
Глава 2
Даже на следующий день, сидя в улетающем на восток самолете Фридрих не мог избавиться от неприятного послевкусия вчерашней беседы с женой. Стоило ей услышать о том, что вместе с собакой ее мужу пришлось привезти украинского мальчишку, все доводы Винклера о целесообразности этого решения были биты главным и любимым козырем Зельмы Шницлер: «Ничего и никогда не делай, не посоветовавшись со мной».
Отогревшийся в ванне, плотно поужинавший супруг, страдающий от последствий недосыпания – тупой, височной боли, вместо запланированной пары часов сна выслушал в эмоциональном женском монологе множество нелицеприятных вещей и о себе, и даже о своих близких родственниках.
Далее супруга, непривыкшая к тому, чтобы ее перебивали, не преминула ему напомнить о том, что множество пахотных земель, усадьба, две свинофермы и столько же коровников, а еще многое другое, включая трудящихся на хозяйстве людей, держится на плаву и ничуть не убыло в непростых условиях военного времени исключительно только благодаря ее усилиям.
Следующим своим ходом она прогнозируемо вспомнила дядю Георга фон Шницлера и то, что только опираясь на их родство, Винклер может иметь свое высокое положение. «Он вчера звонил, — между делом сухим, учительским тоном поведала супруга, — интересовался – не приехал ли ты? Думаешь, он просто так это делал, из вежливости? Я, конечно же, спросила: зачем ты ему? Дядя Георг по-родственному шепнул, что по его просьбе тебя включили в состав группы, сопровождающей куда-то самого фюрера»...
И далее продолжилось повествование о том, как ей сложно живется, и как вечно подбрасывающий фрау головной боли Фридрих подрывает ее драгоценное здоровье. 
Не имело никакого смысла пытаться доказать что-то Зельме. Конечно же, стоит признать – большинство важных заданий Винклер получил только исходя из того, что его руководители были знакомы с дядюшкой Георгом и таким образом пытались умаслить известного промышленника, состоящего в дружбе с самим фюрером. Но ведь все это ничуть не уменьшает заслуг и самого Фридриха. Провали он хоть одно задание руководства, или выполни его недостаточно хорошо, стали бы они отправлять его куда-то снова и снова?
Ночные разговоры с женой настолько раскачали психику Винклера, что ни по пути на аэродром, ни в самолете он уже и думать не мог о том, чтобы хоть немного вздремнуть. Очутившись в одиночестве в холодном теле готового к вылету «Юнкерс «Ju-352»», он сел в жесткое кресло и, устроившись в ожидании прибытия своих групп, продолжил свои размышления.
«Да, — скрепя сердце, но все же соглашался с женой Винклер, — помощь дяди Георга в немалой степени двигала меня вперед. Но, ведь если взять даже нынешнюю ситуацию, — тут же продолжал Фридрих искать аргументы в защиту своих собственных заслуг, — фюрер собирается лететь на восток, в Украину, в свою ставку «Вервольф» возле Винницы. Разве в СС недостаточно офицеров высшего звена, которые доказали Рейху свою преданность? А ведь за каждым из них тоже стоят высокопоставленные родственники, важные поручители или, что тоже немаловажно, десятки боевых подвигов.
Что тут кривить душой, достаточно в окружении верховного главнокомандующего имеется и тех, у кого в арсенале значится все вышеперечисленные «за» в вопросе назначения куда-либо руководителем, но почему тогда именно меня назначили старшим групп внешней безопасности «Вервольфа»? Думается, одного слова дядюшки Георга было бы для этого маловато».
Мысли упрямо возвращались во вчерашний день, а меж тем, на двух грузовиках прибыли все малые полевые группы и их командиры. Поднявшись на борт Юнкерса, они дружно доложили Фридриху о том, что готовы к отправке.
До взлета оставалось что-то около часа. Ждали только парней из Аненербе. Винклер, даже если бы не имел на руках пакета комплектации своих групп, мог бы смело ставить серьезные суммы на то, что один из многочисленных отделов этой организации СС обязательно будет представлен и в этой командировке.
В последний год часто даже в боевых операциях к чисто войсковым формированиям клеили этих странных, молчаливых ребят, группа которых в случае определенного развития ситуации, резко приобретала особые полномочия. Во всех инструкциях любого руководителя об этом говорилось четко и ясно. Грубо говоря, в любой момент старший ячейки из Аненербе сразу же мог прыгнуть в дамки и, потеснив главного, требовать от него делать все для того, чтобы именно эта засекреченная группа первой выполнила поставленную ей задачу.
Самое худшее для командира в данной ситуации заключалось в том, что о характере этих самых задач и их объеме его никто не информировал и смысл любого задания звучал примерно так: «Вы выполняйте свой приказ, а они будут делать порученную им работу параллельно с вами, однако, как только произойдет…»
На счастье Винклера случаи того, чтобы интересы парней из Аненербе и его основной группы серьезно конфликтовали, случались исключительно редко. Как правило, всегда, даже в самой непростой ситуации находился какой-то компромисс, а их руководители хоть и были людьми замкнутыми – себе на уме, старались обходиться без острых углов.
Впрочем, почему именно «исключительно редко»? Если покопаться в богатой на события истории командировок Винклера, то непростой случай, скажем прямо – конфликт и был-то всего один. Это случилось в самом начале войны с советской Россией, в 1941 году, в его третьей или даже четвертой поездке, когда еще не вышел пресловутый секретный приказ о корректировке в случае острой необходимости действий основной группы в пользу групп Аненербе.
Сейчас Фридрих уже потерял счет количеству своих поездок, но та, в Легедзино, в которой сошлись нож к ножу он и Конрад Бауэр, почему-то вспомнилась. Кто знает, как обернулась бы подобная ситуация в настоящее время, но тогда, даже не имея нынешнего командного иммунитета, «Крестьянин», по какому-то уже забытому, малозначительному поводу, не побоялся открыто и жестко стать в конфронтацию с командиром, за что, собственно, и поплатился.
До Винклера, решившего потом отследить ход этого непростого дела, доходили слухи, что Бауэра сначала взяли в оборот в дисциплинарном отделе шестого управления имперской безопасности, а после бросили на фронт, где он, разжалованный до чина унтер-офицера и погиб в конце 1941 года…   
Оберштурмбанфюрер посмотрел на часы. Они показывали без четверти десять. На борту «Ju-352» были все члены основной группы – двадцать один человек, со многими из которых он не раз и не два пересекался в подобного рода вылетах.
Загрузили оружие, боеприпасы, амуницию и даже ящики со специальным оборудованием Аненербе, прибывшие неведомо откуда, как докладывал экипаж, за двадцать минут до машин с грузом основной группы. Что ни говори, а нахлынувшие с чего-то вдруг неприятные воспоминания о судьбе бедняги Бауэра здорово отвлекли Винклера, заставив его потерять контроль над временем.
В приказе взлет был назначен на десять утра. Что ж, все же еще имелась возможность подождать, но минут пять, не более того. Потом придется в срочном порядке принимать решение – подниматься в воздух без этой группы или продолжать прохлаждаться на порывистом и колючем, февральском ветерке.
Летчики открыли дверь в кабину, то и дело, выглядывая из нее, намекая командиру, облаченному в полевую форму 4-й полицейской танково-гредадерской дивизии на то, что близится час «Х».
Наконец, курившие недалеко от самолета бойцы дружно потянулись к боковой двери в салон:
— Господин оберштурмбанфюрер, — кивнул в сторону аэродромного КП подошедший к Винклеру Леманн, — едет грузовик.
— Хорошо, Астор, — решив остаться на месте, отложил Фридрих в сторону портфель, краем глаза замечая, как от подъехавшего к самолету грузовика, отделился и прибежал к «Ju-352» боец. Одетый, как и все в камуфлированную форму без знаков различия, он проворно взобрался наверх и в один миг очутился перед руководителем сводной группы:
— Прошу прощения, — коротко козырнул аненербовец, — по пути попали под обстрел неизвестных. Нападение отбито. Наш командир интересуется, какое общее количество человек на борту?
Винклер округлил глаза:
— Что? …А ваш командир случайно не в голову ранен при нападении? — жестко спросил он. — Может быть, ему сначала самому следует показаться мне на глаза, а не вас подставлять под удар? — Едва сдерживая поднявшуюся волну негодования, заметил Фридрих через зубы.
— Господин оберштурмбанфюрер, — ничуть не смутившись, продолжил посыльный, — наш командир предполагал, что вы скажете нечто подобное. Он действительно получил легкое ранение, только в руку, и сейчас находится у нашего медика.  Хочу заметить: на основании пункта 4 дорожного грифа этой операции, для оптимизации согласованных действий личного состава, командир сводной группы обязан, подчеркиваю, «обязан» предоставлять старшим подразделений требуемую информацию о количестве и вооружении боевых единиц, находящихся у него в резерве для выполнения задания в случае поступления «особого» распоряжения…
— Какого еще распоряжения? — начал выходить из себя оберштурмбанфюрер.
— Переподчиняющего основную группу для работы по особому плану.
— Это …черт знает что! — сжимая кулаки и с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать на этого наглеца, стал подниматься Винклер. — О каком распоряжении вы говорите? …Идите! — он указал на дверь. — Если санитары уже смазали царапины на руке вашего командира, пусть он сейчас же явится ко мне!
В воздухе повисла странная пауза, но вместо того чтобы немедленно бежать выполнять указание старшего офицера, посыльный лишь терпеливо откашлялся и холодным тоном заметил:
— Виноват, господин оберштурмбанфюрер, пакет с особым распоряжением находится на руках у нашего командира, он не доверил его мне. Гауптштурмфюрер предоставит его вам лично. Он подозревает, что получение секретного приказа и нападение на нас каким-то образом связаны и хочет предостеречь вас: раз о нашей миссии кому-то стало известно, следует существенно усилить меры безопасности и быть готовым к тому, что против сводной группы, с этой минуты переходящей под командование гауптштурмфюрера Бауэра, эти, всякого рода, негативные акции могут продолжаться…
— Под командование кого? — думая, что фамилия их командира ему померещилась, неуверенно спросил Винклер.
— Гауптштурмфюрера Конрада Бауэра, — холодно ответил боец и тут же добавил, — командир предупредил, что вы знакомы, и поэтому рассчитывал, что с пониманием отнесетесь к тому, что он слегка задержался у санитаров. А вот и он. — Оборачиваясь, заметил посыльный. — Разрешите идти?
— Идите, — растеряно ответил Винклер.
Солдат спустился вниз по металлической лестнице и, пробежавшись по бетонке, бросил, походя, (о чудо!) живому Бауэру несколько фраз, после чего потрусил к грузовику, от которого его коллеги, разобравшись на пары, уже тащили к самолету три тяжелых металлических ящика.
Конрад поднимался по самолетной лестнице с трудом, но никто из сидящих в салоне бойцов и офицеров не двинулся с места для того, чтобы ему помочь. Вся сводная группа примолкла, понимая, что задачи их миссии в данный момент резко изменятся.
Левая рука «крестьянина» была подвязана к шее. Взобравшись в притихший салон, он подошел к Винклеру и, не поздоровавшись, достал из полевого планшета пакет. Фридрих, стараясь выглядеть естественно, побежал глазами по тексту. «Да уж, — рассуждал он, стараясь сдержать разыгравшиеся эмоции и не пропустить ни слова из секретного приказа, — чего теперь стоит эта, еще вчера казавшаяся катастрофой, головомойка Зельмы по сравнению с распоряжением руководства СС»?
Подпись и штамп канцелярии Гиммлера в одну секунду переворачивали все с ног на голову. Отныне старшим сводной группы назначался Бауэр, а стаявший выше по офицерской лестнице Винклер с его ребятами, целиком переходили к нему в подчинение. Полученные ранее инструкции признавались недействительными, и с ними следовало поступить…, это уже было неважно.
Выходит, что с самого начала руководству СС все это было известно, а Винклер служил лишь фактором, отвлекающим на себя внимание? В пособии диверсантов, высадившихся на территории противника, подобные действия называются «двойная петля»…    
— Сколько в нашей команде человек? — напомнил о себе Бауэр, прерывая размышления коллеги.
Фридрих тяжко выдохнул и ответил:
— Двадцать один, включая меня. Экипаж…
— Экипаж не в счет, — поворачиваясь к открытому проему двери, не дал ему закончить «Крестьянин», — Шефер! — крикнул он своей группе. — Этим рейсом полетит оборудование и десять человек. Будем играть с числом 31. Остальные прилетят завтра, вас будут ждать. Грузите ящики!
Бауэр шагнул в сторону, давая возможность своим сотрудникам втолкнуть в открытый проем поднимаемое снизу оборудование, но в этот момент из кабины выглянул кто-то из летчиков:
— Господин оберштурмбанфюрер, — обратился он к Винклеру, — много берем людей и груза. Можем не оторваться от полосы. Даже если взлетим, дальше с таким весом тоже будут проблемы.
Фридрих поднимался так, словно к его конечностям были привязаны пудовые гири. Понимая, что все внимание сейчас обращено на него, он снял фуражку, поправил волосы и громко объявил:
— Внимание, группа и экипаж! С этой минуты ввиду особого распоряжения руководства, командиром сводной группы назначается…
— Нет, — оборвал его едва начавшийся монолог Бауэр, — не совсем так. Секретным распоряжением руководства СС для выполнения особого задания сводная группа переподчиняется мне, гауптштурмфюреру СС Конраду Бауэру. …Экипаж, готовьтесь к взлету и закройте кабину.
Терпеливо дождавшись момента, когда растеряно переглядывающиеся летчики захлопнут за собой дверь, «Крестьянин» окинул бойцов и командиров оценивающим взглядом, после чего продолжил:
— Винклер, пока идет погрузка, возьмите у летунов ведро, выйдите и сожгите все старые инструкции. Слышите, группа?! У вас ничего не должно остаться на руках из носителей информации, ни единой бумажки. В этой миссии мы не можем позволить себе никаких документов, поэтому я лично проверю каждого, да, и сожгу при вас распоряжение о моем назначении.
Итак! Вы – военные люди, а мы, моя группа, все же больше ученые, поэтому ваша основная задача будет состоять в том, чтобы охранять тех, кто сейчас грузится на борт и тех, кто прибудет в нужное нам место завтра. Детально вам все расскажут только на месте дислокации, слышите, Винклер?
Фридрих, молча, кивнул в ответ.
— А сейчас, господа, — продолжал Бауэр, — все проверьте свои карманы. Любые документы, записки, какие-то пометки на бумаге – вон! Если я обнаружу у кого-то какие-либо записи, книги, стихи, чистые листы бумаги или даже на фото любимой девушки, говорю открыто – вы будете расстреляны ввиду предоставленных мне, особых полномочий. Итак, все, у кого есть что сжечь – на выход! Идем греться, господа. Дважды я повторять не стану…
Бойцы группы Бауэра помогли ему спуститься вниз, подождали всех, кто сошел за ним, и только после этого поднялись на борт.
Оказавшись возле заботливо принесенного кем-то старого, испачканного каким-то черным маслом ведра, Фридрих, пребывающий в данное время в неопределенном состоянии, начал разгружать свой портфель. Ловя краем глаза силуэт «крестьянина» и бросая вниз ставшие ненужными документы, он лишь задавался вопросом о том, действительно ли у этой миссии был настолько велик гриф секретности, или «Крестьянин» попросту не пожелал с ним остаться один на один?
В полыхающее недалеко от крыла самолета ведро несколько раз подливали топливо. Бумага и фото упрямо не хотели гореть. Наконец, черные, обугленные остатки перемешали палкой и, убедившись в том, что ничего из брошенного в ведро не уцелело, пошли к самолету.
Разыгравшийся на большом, открытом пространстве ледяной ветер, проскальзывая под качающимся в его порывах фюзеляжем, и без того не давал дышать, а застывшие на холоде двигатели, сплюнув черный дым и взревев, еще существенно добавили ему прыти. Пышущее жаром ведро повалилось, и с грохотом разбрасывая обгорелые ошметки бумаги, тут же унеслось по бетонке, пропадая с поля зрения. Дверь захлопнулась, «Юнкерс» начал выруливать на взлетную полосу.

Первую ночь в усадьбе фрау Шницлер Петрок спал на голом полу, в углу, прижавшись спиной к Дунаю. На новом месте не было усиленной охраны и толстых, стальных решеток. Это был старинный кирпичный сарай, все двери которого внутри и снаружи были намертво вмонтированы в арочные, высокие своды. Казалось, что ты находишься в подвале замка какого-то короля, как на картинках в книжках со сказками. Петруха впервые видел подобное. Подтянувшись поутру и глядя во двор поверх толстой двери, не достающей до арки свода, он сразу же подумал о том, что, наверное, если составить в кучу все сараи их села, они все равно не заняли бы всю обозримую площадь этого двора. По рассказам деда – так жили когда-то богатые паны.
Во дворе, занятые своими крестьянскими делами, появлялись люди. Конечно же, они замечали торчащую над воротами беловолосую голову, но почему-то упрямо не подходили к Петрухе. Дунай все утро не лаял, а только принюхивался, переходя от одного края ворот к другому. Он словно искал что-то в воздухе своим чудо-носом, сравнивая запахи с той и другой стороны.
— Ну что? — спросил Петрок собаку, привыкнув к тому, что за последний год разговаривать ему больше было не с кем. — Вырвались, да? Мне сегодня опять снился великан, говорил, что мы уже в берлоге, и это хорошо. Наверное, — предположил юноша, теребя за ушами овчарку, — эта берлога где-то здесь, рядом с селом. Глянь, Дунай, вокруг. О-то ж нам не те сырые подвалы. Здесь во дворе нормальные люди ходят. Одно плохо – холодно, ой как же ночью холодно, братко ты мой. У тебя хоть шуба есть, а я замерз...
В этот момент кто-то подошел к воротам. Грохнул засов, и тяжелая створка приоткрылась. В ней показался пожилой мужчина в шляпе и непривычной для Петрухи в последнее время, гражданской одежде. Дунай напрягся, но зарычал не сразу, а только после того, как пристально рассмотрел пришедшего.
— Trzymaj go. Je;li b;dzie szczeka;, odejd; i tydzie; b;dziesz tu siedzie; g;odny i nikt nawet nie zajrzy. Ty jeste; polakiem? Rozumiesz mnie? Nie? 
— Н-не розумлю, — растолковав для себя только последние слова незнакомца, дрожа всем телом, ответил Петрок.   
— Ты руски? — сдвинул брови старик и зажмурился, поскольку в этот момент Дунай оглушительно гавкнул.
— С Украины, — прижимая к ноге начинавшего беспокоиться пса, ответил Петруха.
— Охо-хо, — отчего-то с сочувствием закачал головой дед, — я могу мало говорить по-русски, — оглядываясь куда-то во двор, сообщил он и, коверкая слова, продолжил. — M;ody cz;owieku, tu ci b;dzie ;le, …буде плохо табе здес. Госпожа не люби руски. Держи свой забака, не давай кричит. Слухай меня. Здес толко я могет ходит твой двер, никто другой нельзя, розумеш?
— А с чего ж так, дядечко? — испугался Петрок.
— Чш, говорить тебе неможно, — зашептал, озираясь, незнакомец, — никто не отвечает тебе. Их за то будут бить. Я – Хельмут. Придет работник, пастелет слома. Не гаварыт с ним, никто ты не гаварыт, чш-ш-ш…
Дед приложил палец к тонким, фиолетовым губам и тут же исчез, закрыв за собой ворота. Через минут десять, в момент, когда Петруха стал бегать по загону, чтобы согреться, Дунай снова зарычал. Кто-то невидимый начал носить и перебрасывать вилами через верхний край ворот большие взятки сухой соломы. Через минуту он подождал немного, добавил еще пару и после этого все стихло. Петрок перетащил подстилку в угол и, зарывшись вместе с Дунаем вглубь пахнущей летом кучи, тут же уснул. 
Снился ему луг за курганами, и в его сне эти древние холмы были целыми, еще не порушенными ковшами немецких бульдозеров. Будто утро, а вокруг пасутся стада коров. Их так много, что в Легедзино никогда столько не бывало. Все ладные, круглые. Только взошло солнце, а они уже наели бока. Пастухов не видать, только дудочки их слышны. Туман ползет от канавы, тепло… Где-то орут петухи, а Петрок еще маленький, идет босыми ногами по мелкой, как мука пыли и держит за руку отца.
Ой, божечко ж ты мой, так же хорошо стало на душе! А хоть бы и помереть в такой час, совсем было бы не жалко. От коров пахло молоком, с лугов – медом, от отца бензином и машиной.
— Освоил, Петруха, руль? — не то спрашивает, не то хвалит батя. — Вот мне сейчас дадут новую машину, поедем с тобой в поле. Хлеб уж к земле клонится, убирать некому. Помнишь, как в прошлом году на зернотоку всем колхозом цепами молотили? Добрый был урожай. В город машину с зерном вел я, а назад ты. Молодчина, сыне. Вот и ты батькино дело освоил. Не хуже меня можешь вести…
Петрухе на самом деле здорово давалась эта непростая наука – управлять автомобилем. С первого же раза он, не заглохнув, тронул с места отцовский «Молотовец-1». У «Эмки» под капотом стоял 50-сильный двигатель и, что тут говорить, не было для Петьки слаще момента, чем когда он чувствовал под собой дрожь этой сильной машины, ее необузданную мощь.
Пальцы на руле, слышат каждую кочку, каждый камешек на дороге. Чуть ослабишь хватку, и «Эмка» в один миг напомнит тебе о том, что ее, как и ретивого коня слабые руки не удержат в узде. Петрок знал в этом «Молотовце» каждый болтик, и при любом удобном случае мыл машину, по одному кивку отца перегонял ее, ставил на загрузку. С детства и до этого времени для него запах «Эмки» это и был запах отца…
Дунай дернулся и подался вперед. Петрок проснулся и прислушался. Снаружи, из-за ворот раздавались чьи-то голоса. Слышно было, что разговаривают женщина и несколько мужчин. Говорили по-немецки. За прошедший год Петруха выучил на этом языке не больше десятка слов, да и те вбивали в него с болью и муками.
Дунай, предостерегая чужаков, зарычал и трижды звучно пролаял. За воротами притихли и молчали что-то с пол минуты. Наконец послышался голос того, кто назвался Петьке Хельмутом. Стараясь попасть в паузы разносящегося по округе зычного голоса Дуная, старик чуть ли не кричал:
— Хэй, юнак! Млоды! …Не давай кришать забака! Держи свой пес, и выходь чрез ворота. Я открыю. Не пусти забака. Госпожа хце говорит с тобой.
Петрок выбрался из соломы, отряхнулся и подошел к воротам. Грохнул засов, и овчарка тут же попыталась сунуть морду в открывающийся проем. Петруха оттолкнул пса и прошмыгнул наружу, ловко притворив за собой дверь.
Перед ним стоял старик Хельмут, за его спиной, выставив вперед вилы, маячили двое мужчин, из-за которых, выглядывала, бросая испуганные взгляды в сторону ворот, темноволосая, красивая женщина в зеленом до земли платье и короткой, теплой с мехом кожаной куртке.
Заметив, что у собаки нет возможности выбраться, она толкнула мужчин и те, опустив вилы, разошлись. Петрухе стало стыдно. Женщина пристально рассматривала его, немытого, вонючего, в драных, расползающихся от сырости штанах и старой школьной гимнастерке пропитанной кровью, потом и рвотами.
Насмотревшись вдоволь, эта дама начала что-то быстро тараторить, и перепуганный Хельмут, который слабо говорил по-русски, едва успевал за ней переводить:
— Ты грязный. Вош у тебя есть? Надо… Тебе удалят волосы… Одежда будет. Станешь работать на …дом свиней, коровник свиней, сарай. Забака поимеет клетка. Будешь ее кормить сам. Нет, не гэтак, кормить ее, и есть сам у забака. Спать не здесь, там, в сарай свиней…
Будет свинья болеть, ты будешь полушать боль. Смерть свинья – ты кровь разливать. Захочешь бегать от госпожа – железо крюк, цепь, за…, — Хельмут схватил Петруху за бок и больно вцепился за худые, выпирающие ребра. — Ты жизнь, твой жизнь никто не нужно. Болеет забака – твой шей в веревки задавит.
Женщина подняла с земли тонкую, сухую и ровную палку, как-то странно улыбнулась, отчего стала выглядеть еще красивее, и продолжила:
— Видишь этот рука? — переводил Хельмут и отчего-то опустил взгляд. — Это ест рука хозяинка. Ошушай ее…
В следующий миг она замахнулась и несколько раз хлестко ударила Петруху сначала, по ногам, а когда стал закрываться – по рукам.
— Госпожа, фрау Шницлер, — пробурчал в землю Хельмут, — не лубит не слушальса. Молши и делал, как она хошет. Не делал инакше, тебе будет плоха. Тебе и так будет плоха. Гаварыть мошьна с мной, с фрау нельзя из твоего рот звук, никакой. И если будет бить - малши…
В этот момент госпожа прикрикнула на старика, чувствуя, что он начал нести отсебятину. Она еще что-то говорила, после чего замахнулась палкой, но бить больше не стала, а спокойно и чинно пошла дальше по двору.
Хельмут проводил ее взглядом, а когда понял, что фрау его уже больше не слышит, кивнул мужчинам с вилами и те, явно стараясь идти в противоположную сторону от хозяйки, быстро зашагали к дальним постройкам.
— Госпожа лубит палка бит, или цеп. Кто работай здес много, или мало время, фрау бьет раз за сем дней. Кто работал и нанима… наньят, полушает гроши, фрау тот не бьет, берегает. Ты помнит – я Хельмут Вагнер? Идет мытса, резат власы…
Глава 3
Петруху отвели в какой-то крестьянский дом, что стоял далеко за свинарниками, в парке. По пути Хельмут показал на длинные, каменные фермы вдоль которых они шли и как сумел – разъяснил, что отныне жить и работать Петрок будет с хозяйскими свиньями, здесь, на этих фермах, но трижды в день ему нужно приходить на главный двор и кормить собаку.
Возле этого красивого, одиноко стоящего среди голых кленов домика их встретила пожилая, молчаливая женщина. Петруху отвели в сарай, перед ним поставили два ведра с теплой водой и сказали вымыться. Старую одежду забрали, а когда он закончил, и стоял, стуча зубами от холода, Хельмут вместо полотенца принес ему коробку с каким-то белым порошком и велел всему с головы до ног хорошенько обсыпаться и натереться.
Эта ядовитая гадость скатывалась, размазывалась на мокром теле, но старик ревностно указывал пальцем на места, куда этот порошок еще не попал и требовал, чтобы юноша натерся полностью. У Петрухи слезились глаза, он жмурился или старался чаще моргать, чтобы хоть что-то видеть. Так или иначе, а вскоре он сделал все так, как ему было велено.
Женщина принесла чистую одежду и большие, сильно стоптанные башмаки. Не входя в сарай, она бросила все это через порог. Хельмут, не прикасаясь к штопанным, выношенным до крайней степени, но выстиранным вещам, лишь кивнул на них и, ступив в сторону, сказал одеваться…
Они вернулись к свинарникам. Там Вагнер отвел его в бытовку, посреди которой стояли две огромные печи с вмурованными в них чугунными чанами. Возле них, размешивая то в одном, то в другом свиное варево длинной палкой, суетился чумазый, рыжий паренек. На вид ему было тринадцать-четырнадцать лет.
— Лёнка! — едва только крикнул Хельмут, как этот живчик тут же очутился рядом с печью и вытянулся в струнку, как солдат.
Вагнер заглянул в один чан, в другой, понюхал пар, поднимающийся от них, и пошел осматривать помещение, заглядывая под скамейки, суя нос в углы, поднимая палкой и переворачивая валяющееся у окна тряпье. У следившего за стариком рыжего парня двигались только глаза. Его веснушчатое лицо было красным толи от жары, толи от смущения. Хельмут кивнул на тряпки и недовольно бросил:
— Парадок, Лёнка.
— От окна дует, — по-русски ответил рыжий. — Разрешите оставить, господин управляющий.
— Будет вош.
— Не будет, господин Хельмут, — заверил тот, кого, судя по всему, звали Лёнька. — Станет чесаться, я сразу в огонь.
— Парадок! — многозначительно поднимая вверх палку, снова произнес Вагнер.
— У меня всегда порядок, господин управляющий.
— Нье все;гда, — снова неправильно ставя ударение и, коверкая слова, сдвинул брови Хельмут, — тот недела госпожа два раза бил?
— Больше не повторится, — не стал возражать рыжий.
— Этот, — кивнул на вновь прибывшего управляющий, — ест твой новый помагашник. — Как имя;? — бросил Хельмут косой взгляд на почесывающегося у входа Петруху.
— Петрок, — тихо отозвался тот.
Вагнер отчего-то поджал губы:
— Лёнка, — не отводя взгляда от новичка, хмуро сказал он, — Науши помагашник как нада гаворит гаспада. Будет плохо гаворит, палка ждет тебя.
Рыжий по-военному кивнул, после чего Вагнер медленно прошел ко второму выходу и отправился на улицу.
Лёнька сразу же бросился к чанам, спешно и старательно размешивая клокочущее в них варево.
— Бери вторую палку, — не глядя на Петруху, громко крикнул он, — помогай.
— Так расскажи, что да как, — возмутился новичок.
— Нам с тобой не положено много болтать, — не отрывая взгляда от чана, заметил рыжий, — если застанут за болтовней во время работы, мало не покажется обоим. Бери палку и мешай, все расскажу за работой. Шевелись же, быстрее, чего спишь на ходу?
— Порошок, — начиная размешивать готовящийся свиной обед, стал оправдываться Петрок, которому так сладко пахло из чана, что он вдруг подумал, что и сам сейчас с удовольствием бы хлебнул этого горячего. — Глаза щиплет.
— Пройдет, — сопел стараясь, Лёнька, — с п;том сойдет. Бери поглубже, до дна, не ленись. Если пригорит, вместо сна ночью будешь отдирать котел, а еще получишь от управляющего столько, что в глазах будет кровь щипать, а не порошок.
Петруха добавил в движении, хотя, если сказать честно, сил у него было куда меньше, чем у этого рыжего, который был помоложе, и не выглядел худым.
— А что, этот управляющий, Хельмут, злой? — между делом спросил новичок.
Рыжий приосанился, и быстро бросив взгляд по сторонам, тихо ответил:
— Запомни, парень. Ты у меня в помощниках уже четвертый. Сказать тебе, где те трое?
Господина управляющего звать только «господин управляющий» и никак иначе. И стоять перед ним нужно так, как это делаю я. И вообще, смотри на меня и делай также, не то у меня скоро появится пятый помощник.
Это ты там, у себя на родине был кто-то, а здесь ты никто. Из всех, кого взяли из лагерей, только меня называют по имени, слышишь? И я хочу, чтобы и дальше было так. А если ты будешь лениться, скажу госпоже – и тебя враз приколют вилами за сараем, а после прикопают в парке, чтоб по весне трава лучше росла.
Запомни, делай, хорошо делай то, что я тебе говорю, и всегда стелись перед господами. Только тогда какое-то время протянешь. Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Сколько? — впервые оторвал взгляд от чана Лёнька. — Семнадцать? Что ж ты такой дрыщь? Мамка не кормила, или из лагеря забрали?
— Вроде как из лагеря, — не стал углубляться в детали Петрок.
— Врешь, — не поверил рыжий, — покаж номерок.
— Нету.
— Вот и не финти.
— Я и не финчу, — пожал плечами Петруха. — Мне не кололи номер, лекарства всякие кололи.
— Хватит врать, — растянул жабий рот в неком подобии улыбки рыжий, — те, в кого лекарства кололи, уже давно тю-тю, в печках пожжены…
Лёнька внезапно вжал голову в плечи и примолк. Петруха оглянулся по сторонам, но никого вокруг не было.
— Ты чего? — тихо и настороженно спросил он.
— Нельзя болтать, — пробормотал себе под нос рыжий, старательно размешивая варево, — нельзя. Длинный язык. Уши кругом, доложат, расскажут. Будут бить, бить…
Обманщик ты, — сказал он вдруг, — долго не продержишься. Надо сказать управляющему, что врешь. Такие тихушники, которые правды не говорят, всегда что-то в себе держат, сбежать хотят, а потом через это попадает нам всем. …Номерка, видите ли, у него нет. Не бывает такого, в лагере всем колют номер. Надуть меня хочет, не получится…
Рыжий и дальше что-то такое бормотал, будто бредил, а Петрок решил молчать. Какой ему резон что-то доказывать этому Лёньке? Даже если и спросит он «где был в лагере?», что ответить? В каком-то келн… кен…, чертовы немецкие названия, — сокрушался Петруха. — Ишь ты, правде он не верит. Выходит, что надо и ему врать? А зачем? Видно ему тоже тут было не сладко, — рассуждал Петро, перемешивая свинячью еду, сглатывая слюну и пытаясь оправдать этого несчастного рыжика. — Понятно же, что попадает часто. Хельмут говорил, что раз в семь дней госпожа бьет всех, бьет так просто, ни за что.
Вот же, …такая красивая женщина, статная, ей бы за детишками смотреть да жить себе в радость, столько коров, свиней, а она палкой всех охаживает. Одно слово – капиталистка. Правильно их в семнадцатом ковырнули…
— Доходит, — начиная перемешивать медленнее, громче буркнул себе под нос Лёнька, — все. Выгребаем поленья на жестянки и несем в ведра на дворе. Гаси огонь…
Печи погасили и вернулись к чанам. Рыжий сразу же пошел к окну и, сняв с гвоздя две деревянных ложки, дал одну Петрухе, а со второй забрался на уступ печи и принялся со знанием дела вылавливать что-то в свинячьем вареве.
— Ах, хорошо, — приговаривал он, — о, и вот еще! Не стой. Сейчас понесем корм свиньям. Пока есть время – ешь. Тут, брат, с господских столов полно всякого можно поймать. Все лучшее в усадьбе попадает собакам и сюда. Пока наши несут помои из домиков работников и из дома фрау, им нельзя останавливаться и ковыряться в ведрах. Если увидит кто – поколотят палками. Потому, если и прихватит кто-то из дворовых хоть что-то, то только сверху. Вчера селедка попалась, представляешь, почти целая. Только, — тут же замер, вспомнив что-то Лёнька, — запомни! Рыбьи кости все вон, в печь их. Не дай бог свинье ими подавиться…
Сегодня, впервые за долгое время Петруха нахлебался от пуза. Съел немного, но больше почему-то не лезло. Скорее всего, от этого самого переедания его даже начало слегка мутить. Рыжий, услышав об этом, сказал:
— Привыкнешь. У всех так сразу. Любой лагерный дядька или парень, что в парке работает, или с «навоза», сейчас полжизни отдаст за то, чтобы здесь месячишко поупираться. И плевать им, что тут бьют. Им, откровенно говоря, меньше палок попадает, зато пожрать дают с гулькин нос, а работают они, как ломовые лошади, помирают и падают там, в навозе, так что цени и не выпендривайся. И зря не ешь сою.
— Какую сою?
— Горошины, что в чане разваренные плавают, — пояснил Ленька, — вот они, гляди. Полезная штука. Ее, эту сою, для фрау привозят из конюшен под Берлином, а туда откуда-то из дальних стран, может, даже из Африки. Капиталисты – могут себе позволить. Вечером посмотришь, — Лёнька перешел на шепот, — господин управляющий требует порядка, и это для нас хорошо. Когда засыпаешь сою в чан, всегда немного просыпается мимо. Наводишь порядок, подметаешь, а сою веником под доски. Вечером достаешь ее, бросаешь на плиту горошины, они прожарятся и становятся вкусней семечек. Лежи себе и грызи.
До вечера, так красочно раскрашенного Лёнькой, еще надо было дожить. Еду в кормушки свиней разносили ведрами, а сил у вновь прибывшего помощника свинаря едва хватало на то, чтобы донести тяжелую ношу до самого свинарника. Петрок наполнял свои ведра до половины и все равно падал от бессилия у кормушек.
Второй свинофермой Ленька занимался сам, а по приходу сел на скамью у печи и сказал:
— Слушай сюда, доходяга. Ты знаешь, почему среди лагерных только мне разрешается носить кепку? Потому, что меня господа уважают. Мне, такой как ты, помощник не нужен. Еще и за тебя жилы рвать, дрыщ недокормленный. Если через два дня не будешь нормально помогать, скажу господину управляющему и тебя отправят на навоз. Там ты сразу почувствуешь, что такое настоящая работа. Запомни, свались ты от бессилия в ямах, что за фермами – тебя там же закидали бы сверху навозом, а вечером и утром мужики делили меж собой твою пайку, пока не обнаружилось бы, что ты подох. Два дня тебе, слышишь? Как тебя там?

Винклер был шокирован тем, сколько сил было брошено на организацию охраны объекта «Вервольф». Оставалось непонятным, так было и до этого, или все эти части подтянули сюда только приезду фюрера и представителей ставки?
Всю дорогу до Винницы Фридрих, стараясь, чтобы этого никто не заметил, исподволь следил за Бауэром, будучи полностью уверенным в том, что этот археолог все же задумал с ним как-то поквитаться. Странно, но выглядевший целиком поглощенным заботами «Крестьянин» относительно Винклера совершенно не выказывал никаких эмоций. Единственное, что могло хоть как-то обратить на себя внимание, так это те слова, что Конрад произнес еще в самолете, когда они набрали высоту и легли на курс. Вкратце говоря о том, какие задачи будут ставиться перед группой Фридриха, Бауэр как-то подчеркнуто сдержанно сообщил сотрудникам о том, что лично он очень рад тому, что группой обеспечения безопасности будет командовать именно такой опытный и очень жесткий командир. Дескать, задачи, поставленные руководством перед ними в этой командировке, как раз и требуют от личного состава такой предельной жесткости и четкости исполнения. «Да уж, — рассуждал про себя Винклер, — что называется – понимай, как хочешь».
Самолет, дорога, время до рассвета у поста в лесу, где им что-то около двух часов пришлось дремать в машинах, поскольку постовые не могли найти кого-то, кто лично должен был встретить эту группу – все это время Бауэр, сидя в голове колонны, совершенно не беспокоил Фридриха. Казалось бы, где еще, как ни тут, на территории противника группе Винклера начать выполнять возложенные на них функции обеспечения безопасности? Однако даже когда их груженую оборудованием, оружием и боеприпасами колонну впустили на территорию «Вервольфа» и подогнали для выгрузки к въезду в бункер, «Крестьянин» упрямо игнорировал людей оберштурмбанфюрера, используя их только как грузчиков.
Там же Винклер заметил, что его самого и прекрасно обученных, проверенных бойцов группы, многие из которых отлично себя зарекомендовали и имели множество наград за специальные задания, пускают только до массивных, бетонных ворот, не давая им ни малейшей возможности даже заглянуть внутрь слабо освещенного коридора, уходящего куда-то вниз, под землю. Бауэр воспринимал все это, как должное, а Фридрих тихо шалел, стоя в сторонке и наблюдая за разгрузкой. «Кто знает, — глядя в спину «Крестьянина», рассуждал он, — возможно, Конрад и на самом деле забыл то, что случилось в Легедзино? Мало ли? Если, как доносила молва, он долго был на фронте, то по сравнению с тем, что ему пришлось пережить там, неприятности в украинском селе были для него просто детскими забавами».
Наконец, Винклер, решив наладить контакт, дождался момента, когда Бауэр останется один и подошел к нему:
— Прекрасные муляжи, — окидывая взглядом широкую площадку, усыпанную нехитрыми деревянными и бетонными постройками, сказал он, — даже у меня складывается твердое впечатление, что здесь какой-то хозяйственный склад или что-то в этом роде.
— Да, так и есть, — отрешенно глядя куда-то в лес, ответил «Крестьянин».
— Что «так и есть»? — не понял Фридрих.
— Это, по сути, и есть некая база.
— Ну, разумеется, — стоял на своем Винклер. — Сверху база, а внизу бункер фюрера?
— Сверху бункер фюрера…, — поправил его Бауэр, — а внизу то, о чем вам знать не обязательно, но что вы со своими бойцами будете снабжать сырьем и охранять так же самоотверженно, как охраняли бы саму рейхсканцелярию. 
— Фюрер будет жить здесь? — всматриваясь в простые, деревянные постройки, неуверенно спросил Винклер.
«Крестьянин», наконец, одарил его коротким взглядом и, записывая попутно что-то на листе, лежащем поверх открытого полевого планшета, заметил: 
— Если это вас так сильно интересует, Фридрих, то домик главнокомандующего находится немного дальше, за этой базой, в лесу.
— Просто в лесу?
— Да, в лесу, а что здесь такого? Вы сами видели уровень защиты объекта, а фюрер захотел, чтобы штаб имел прямую связь с природой. Знаете, на свежем воздухе у генералов лучше проветриваются их тяжелые головы.
— А если налетит авиация, русских?
— Здесь хорошие бомбоубежища, хоть и неглубокие, — терпеливо пояснял Бауэр. — Поймите, любой бункер может стать ловушкой, и чем он глубже, тем она надежнее. Фюрер – мудрый человек и рассудил правильно, располагаясь наверху. Кстати, сегодня закончат площадку для его самолета, прямо тут же, невдалеке, и …все. К приему главнокомандующего готовы! Вот так, господин оберштурмбанфюрер, однако, все это мало касается вашей группы. У вас другие задачи.
Сразу же скажу, что у всех вас, как и у любого из прибывших с главнокомандующим, будет возможность беспрепятственного доступа на территорию «Вервольфа», но вот что вы должны знать, Фридрих: от первой линии безопасности до этих ворот в подземелье вас всегда должны сопровождать сотрудники внутреннего контура охраны. Они будут знать обо всех ваших перемещениях, и ждать возвращения тех, кто будет ходить на «охоту». Без сопровождающего любой из вас автоматически превращается в постороннего, а с ними здесь обходятся крайне жестко.         
— На охоту? — озадачился Винклер. — Что это значит?
— Скоро, — вместо ответа, странно улыбнулся «Крестьянин», — очень скоро нас соберут и каждому поставят конкретные задачи, а сейчас, простите, мне необходимо спуститься вниз. До завтра мы должны успеть собрать оборудование.
— А что делать нам? — не удержался от вопроса Фридрих.
— Вам? Вам пока нужно просто отдохнуть. Дайте мне пять-десять минут, вас разместят. Ждите здесь, возле машин, к вам подойдет человек      
   
6 февраля утром в отведенный группе казарменный домик, что стоял в лесу, неподалеку от объекта, явился майор Рохус Миш, тот, кто ночью устраивал их на ночлег. Он поприветствовал всех и сообщил, что личному составу «охотников» нужно пройти с солдатскую столовую. Винклер собрался было идти со всеми, но посыльный, остановив оберштурмбанфюрера, сказал, что старшие офицеры у них кушают отдельно, и он проведет Винклера туда, где его уже ждут.
В полевой офицерской столовой сидел только один Бауэр. Холодно поприветствовав Фридриха, он повторно отрекомендовал ему Миша. Оказывается, это один из тех, кто, по словам «Крестьянина» в самое ближайшее время будет плотно сотрудничать с его «охотниками. Конрад тут же отпустил майора, а сам спокойно принялся завтракать.
Винклер, дабы не выглядеть глупо, последовал его примеру и, только через минуту, будто невзначай спросил:
— Охотники? …Интересно. Фюреру понадобился оберштурмбанфюрер, загоняющий для него дичь?
— В некотором роде, — спокойно ответил Бауэр.
— Конрад, — чувствуя некую недосказанность, решил все же всё выяснить Винклер, — что это за игры? Какие «охотники»?
— Терпение, господин оберштурмбанфюрер, — то ли шутя, то ли даже с издевкой произнес «Крестьянин», — мои парни трудились всю ночь и уже готовы начать работать.
Сегодня рано утром прибыл человек, который, как только отдохнет, поставит всем нам задачи. Впрочем, свои задачи я и без него прекрасно знаю, а вот вам после его вводных станет немного не по себе. Так что мой вам совет – пользуйтесь моментом, отдыхайте, и дайте отоспаться своим людям, в ближайшее время ночная жизнь у них будет чрезмерно активной.
До конца завтрака Бауэр больше не проронил ни слова и, вытершись салфеткой, спешно ушел, сухо кивнув на прощание. Винклер проводил его взглядом и, чувствуя зверский аппетит, целиком сосредоточился на еде, отбросив в сторону все свои догадки и суждения.
Плотно позавтракав, Фридрих, решив прислушаться к совету «Крестьянина», направил стопы свои к группе, желая вздремнуть на жесткой, армейской кровати, но на пороге столовой его ждал майор Миш.
— Господин оберштурмбанфюрер, — официальным тоном начал он разговор, — позвольте мне вас проводить, а по пути объяснить некоторые хозяйственные моменты…
Они свернули за угол дощатого здания, и лесной тропинкой направились в сторону казармы, в которой ночевала группа Винклера.
— Запоминайте, пожалуйста, — в полголоса продолжил майор, едва только они удалились от столовой, — я сотрудник личной охраны фюрера, и здесь, по сути, являюсь пропуском на объект для ваших бойцов и для вас лично. Наверняка вам уже сказали об особенностях прохода на ближний периметр. Смотрите, там, внизу, около сорока метров южнее вашей казармы находится здание хозяйственного склада.
— Синий, деревянный домик? — заметил то, на что ему было указано Фридрих.
— Да, это он, — подтвердил майор. — В нем будет находиться все, что вам необходимо для выполнения поставленных задач. Сегодня же я уберу из вашей казармы своего истопника, и вам придется назначить кого-то из своей группы.
— Я так понял, место, где мы ночевали, останется за нами? — поинтересовался оберштурмбанфюрер.
— Да, это так, — ответил Миш. — Сейчас же назначьте себе заместителя, того, кто будет выполнять все организационные поручения. Не годится офицеру вашего калибра делать земную работу самому.
Все свое имущество перенесите в тот синий дом и поставьте своего часового с четкой инструкцией не пускать никого, кроме вас и того, кто будет вас замещать. Может быть, вы уже сейчас готовы сказать, кто это будет?
— Да, — тут же прикинул Винклер, — майор Астор Леманн.
— Что ж, — пригибая ветки, с опаской оглянулся назад Миш, — вам, как говорится, виднее. Он, если не ошибаюсь, имеет отношение к Гестапо?
— Имеет, — подтвердил догадку оберштурмбанфюрер, — но нам необходимо иметь в своих рядах и этих специалистов. Я достаточно помотался с ним разных местах, видел в деле и…
— Можете не объяснять, — продолжил путь майор, — я осведомлен о том, что все ваши люди хорошо проверены. Просто я дал вам время подумать, но рад тому, что вы уже определились.
Так вот, все имущество, кроме личного, которого, насколько я понимаю, у вас практически не осталось, должно храниться там. Хочу заметить, мы прибавим к снаряжению ваших бойцов многое и, поверьте, все это будет самым лучшим, главное, чтобы вы исправно делали свое дело...
— Майор, — приостановился Винклер, — я до сих пор нахожусь в полном неведении, какое, черт возьми, дело?
— Всему свое время, — легонько подтолкнул его вперед Миш, — я не уполномочен сообщать вам эту информацию.
— Вы не уполномочены, Бауэр не уполномочен, но ведь я не могу так? Для того чтобы как следует организовать работу, мне нужна информация!
— Тише, — ничуть не смутившись подобному проявлению эмоций, продолжил путь Рохус Миш, — даже здесь, на охраняемой территории, нужно быть достаточно осторожными. Потерпите, Винклер, сегодня состоится совещание, и господин Грайте сначала введет в курс дела лично вас, а позже поставит задачи и всей группе. Поверьте, уже к вечеру вы будете перегружены всякого рода информацией. Сейчас же, сделайте все, что я сказал, и помните, всё, даже дрова, брать только на складе, вас обеспечат всем…
Фридрих, наслаждаясь утренней свежестью, добрался до казармы и уже на подходе заметил, что внутри ее происходило какое-то активное движение. Открыв дверь, оберштурмбанфюрер замер на пороге. Вся его команда таскала из комнаты в комнату кровати, тумбочки…
— Бруннер! — заметив в проеме открытой двери старшего второй группы, окликнул его командир. — Что здесь происходит?
— Обживаемся, господин оберштурмбанфюрер, — доложил тот. — Сказано навести порядок и отдыхать. Справа будет ваш кабинет и спальня, там уже прибрано. Простите, места не так много. Мы с Леманном будем напротив вас, через коридор, а группы в большом зале. Утром приходил тот майор, что вчера привел нас сюда, дал распоряжения и сказал, что пойдет к вам…
— Да, я его встретил, — проходя в обустроенную солдатами комнату, бросил через плечо Винклер, — Альфред, …Бруннер!
— Слушаю, — отозвался майор из-за двери.
— Леманн здесь?
— Здесь, позвать?
— Нет, соберите всех наших там, в большом…, в большой спальне.
Бруннер улыбнулся, но, ничего не сказав в ответ, пошел выполнять указание.
Через пять минут личный состав Винклера собрался в большой комнате, в которой все еще царил беспорядок. В воздухе висела пыль, и пахло мокрой тряпкой. У окна стояли ведра с водой и деревянные швабры, солдаты собирались мыть пол.
— Все получили в синем здании? — осведомился командир.
— Да, — отряхивая на ходу руки, подошел Леманн, — черт побери, приятно вспомнить. Честное слово, я соскучился по такой полевой жизни.
— Давайте без лирики, Астор, — настраивая всех на деловой лад, выступил вперед Винклер, — внимание, слушайте все! Я так понимаю, что майор Миш вкратце обрисовал вам то, что здесь можно делать, а чего нельзя? Если я сейчас повторю что-то из сказанного им, ничего страшного, лучше вами запомнится.
Значит так: отныне две наши группы сливаются в одну. С легкой руки майора Миша мы будем иметь название «Охотники». Моим первым заместителем назначается штурмбанфюрер Астор Леманн, а в наше отсутствие, если таковое случится, руководство группой примет на себя майор Альфред Бруннер.
Здесь, в казарме, будет и наш штаб, и родной дом. После обеда я получу инструкции и более детально доведу вам то, чем мы будем здесь заниматься. Сейчас же, быстро наводим порядок и все отдыхать. Нам обещали активную ночную жизнь. Насколько я понял, к домику проведены и водопровод, и канализация?
— Точно так, — кивнув, ответил Бруннер, — ребята разобрали хлам в моечной, вполне можно мыться, вода теплая.
— Отлично, — продолжил командир, — все наши хождения по территории строго ограничены: в столовую; на склад, где нас, как обещали, обеспечат всем, что нам будет необходимо; и выходы на задания. Зарубите себе на носу, без присутствия майора Миша любой из нас будет считаться здесь посторонним, и… Отряд станет на единицу меньше. Итак, у кого есть вопросы?
— Господин оберштурмбанфюрер, — спросил кто-то из солдат, — а правда, что сюда прилетит сам главнокомандующий?
— Конечно, — тут же высказался кто-то за его спиной, — того и гляди, завтра к нам в душевую начнут ходить все генералы его штаба…
Солдаты засмеялись. Винклер выждал момента, когда схлынет волна шума и тут же ответил вопросом:
— Откуда информация?
— Мы же разведка, — подмигнул солдат. — Много чего уже подсмотрели и узнали.
— Как интересно, — озадачился командир, — Леманн, ваши бойцы?
— Бруннера, — неохотно отозвался вновь назначенный первый заместитель.
— Черт побери, — едва сдерживая улыбку довольства, выругался Винклер, — ну-ка, тихо и быстро выкладывайте, что еще разнюхали.
— Сверху кирпичные и деревянные здания, но только прикрытие, — посыпалась информация со всех сторон, — там полно народу и все что-то делают, но, похоже, что это, в основном, охрана.
— Так еще…
— Снизу минимум три этажа больших и серьезных помещений с толстыми кабелями связи и электричества.
— Вы уверены? — опешил оберштурмбанфюрер.
— Уверен, — искоса глянув на коллег, ответил боец, — эти данные нас учили отслеживать еще в первую программу подготовки в 41-м. Посмотрите, какие у них шахты вентиляции, гул стоит, как от самолета. Отметьте толщину стен. А котельные? Водопровод? Подогрев воды? Кто стал бы это делать только для казарм охраны? Мы знаем уже много, господин оберштурмбанфюрер.
Винклер поднял руку:
— Пока мне этого достаточно! — Он тяжело вздохнул и молча прошелся вдоль примолкших солдат. — Должен сказать, что Майор Миш тоже предоставил мне информацию, но… О чем вы должны помнить всегда? О том, что каждый из вас – солдат Германии. Вы с гордостью говорите: «мы – разведчики». Это прекрасно, однако, все что вы видите и слышите, здесь, на этом объекте, по сути – дисциплинарная статья и пуля! Замечу, пуля не в бою, при выполнении воинского долга, а от охраны внутреннего периметра этого объекта. Пуля позорная, у стены, или в лесу, здесь же. Понимаете, о чем я говорю?
Если вдруг выяснится, что вы чем-то здесь интересуетесь, эта позорная пуля ждет каждого из вас и, уж тем более, любого из ваших командиров, знавших все и не доложивших охране. Но, — Винклер, как раз в этот момент вспомнив басни майора Миша, понизил тон до полушепота и добавил, — с другой стороны, если кто-то из вас закроет здесь свои глаза и уши разведчика, я перестану вас уважать, как профессионалов. Вы должны видеть и слышать все.
Глава 4
Без четверти три по полудню в казарму явился Миш и сообщил через стоявшего насмерть у двери часового, выставленного по его же указанию, что он прибыл сопроводить оберштурмбанфюрера Винклера в штаб.
Фридрих к тому времени крепко спал, впрочем, как и большинство людей из его группы. Командира разбудили и рассказали о том, что его ждут:
— Так ему и надо, этому майору, — улыбаясь, добавил Леманн, глядя, как Винклер поднимается и приводит себя в порядок, — представляете, наш Мориц чуть не подрался с ним.
— С чего вдруг? — не понял оберштурмбанфюрер, подходя к раздобытому где-то солдатами крохотному зеркалу.
— Он на посту, — тихо начал повествовать Астор, — а майор решил войти. Он же сам сказал, что часовые не должны подпускать к нашим объектам никого.
— А мы не перегибаем палку? — поинтересовался Винклер, облачаясь в пятнистую куртку и расчесываясь.
— Думаю, нет, — продолжал неведомо чему радоваться Леманн, — пусть знает наших.
— Глупости, Астор, — нравоучительно заметил командир, — здесь все наши, помните об этом.
Оберштурмбанфюрер собрался быстро. Майор Миш ждал его не более шести-семи минут. Встретив командира группы, сотрудник личной охраны фюрера ничуть не выглядел обиженным. Похоже, он прекрасно понимал мотивы подобной принципиальности часового.
По пути к штабу они практически не разговаривали. Лишь у самой двери, у которой, к слову сказать, на посту стояли двое, Миш окинул взглядом Винклера с головы до ног и вместо напутственных инструкций заметил:
— Что если наши часовые схлестнутся с вашими? Поверьте, охрана внутреннего периметра тоже чего-то стоит, правда, есть одно «но»! Их командир не может позволить себе такой роскоши, как эмоции. Идемте, нас ждут.
Они прошли шумными коридорами штаба. В здании готовились встретить верховного главнокомандующего. Вокруг что-то чистили, красили, белили, стучали, но в дальнем крыле, куда следовали два офицера, к встрече фюрера уже все подготовили, и было тихо.
В комнате, куда привел Винклера майор Миш, никого не было.
— Вам придется немного подождать, — сказал сотрудник личной охраны фюрера и тут же вышел.
Фридрих сел на кожаный, скрипучий диван, но в это время дверь распахнулась, и в помещение вошел среднего роста, худощавый господин в великолепном темно-синем костюме.
— Сидите, — с порога сказал он, — я не генерал, вернее, не совсем военный, чтобы передо мной вскакивать.
Он протянул Винклеру тонкую руку, кожа которой, похоже, редко видела солнечный свет:
— Меня зовут Вальтер Грайте, — представился он, и сел в кресло напротив, — я биолог, руководитель исследовательского отдела Аненербе. Здесь я курирую один из проектов, в рамках которого находитесь вы и ваши люди. Непосредственно на месте этим проектом руководит небезызвестный вам гауптштурмфюрер Бауэр. — Биолог сделал короткую паузу и сразу же перешел к делу. — Скажите, вам уже известно что-либо о ваших задачах?
Винклер старался выглядеть спокойным, но его мозг судорожно пережевывал ключевые слова: «я руководитель исследовательского отдела Аненербе».
Похоже, эти люди обосновались здесь очень плотно, раз даже перед приездом самого фюрера продолжают спокойно работать над какими-то проектами и, более того, не замораживают их на это время, а напротив, вводят в активную фазу. «Ну да, — с ехидцей заметил про себя Винклер, — такой я тебе простак. Сейчас же возьму и расскажу тебе все, что знаю», однако вслух он лишь сдержанно произнес:
— К сожалению, нас пока держат в полном неведении в отношении этого, господин Грайте.
— Ну что вы, — услышав это, устало улыбнулся биолог, — не поверю, что ничего не знаете. Не нужно меня опасаться, это лишнее. В вашей команде собраны первоклассные разведчики, спортсмены, стрелки, можно сказать элита войск СС. Я осведомлен о том сколько опасных миссий им удалось завершить удачно, и все только по причине того, что вы лично формировали этот отряд.
— У меня нет отряда, — сухо заметил Винклер, — были две группы, которые сейчас преобразованы в одну. Замечу, что они созданы по распоряжению рейхсфюрера и не являются чем-то исключительным. Подобных мне командиров специальных групп в СС десятки, если не сотни.
— Вы себя недооцениваете, — хитро заметил Грайте, — сотни командиров подобных групп вы говорите? Скажите, а многие из них имеют звание оберштурмбанфюрер? А еще, у кого из них, позвольте спросить, ходят в помощниках майор и штурмбанфюрер? Причем, один просто гений разведки, а другой великолепный атлет, спортсмен, мастер стрельбы и рукопашного боя. Понятно, некоторые завистники смеют говорить о том, что подобное достигнуто вами исключительно из-за родства с Георгом фон Шницлером, но ваш послужной список, награды и выполненные задания говорят о другом.
Вы, Винклер, очень жесткий, волевой и надежный исполнитель с прекрасно выученной, штучно подобранной командой, впрочем, как раз в подборе кадров, насколько мне известно, вы и воспользовались влиянием дяди вашей супруги.
Я читал запросы в войска на то, чтобы вырвать с фронта и записать в ваши ряды отдельных солдат и офицеров. Но, опять же, это ведь вы, имея вес настояли на том, чтобы Гиммлер разрешил создать вам этот отряд, а не действовать каждый раз с разными людьми? Вы, — выделил это слово интонационно Грайте, — обнаружили всех своих специалистов там, на фронте, оценили их качества и поняли, что они могут принести Германии гораздо больше пользы в качестве бойцов специального отряда, а не пушечного мяса…
— У меня не отряд, а две группы, — снова поправил биолога, Фридрих.
— Давайте все же считать их специальным отрядом, — по-кошачьи промурлыкал Грайте, — скажем, с сегодняшнего дня. Кстати, я должен вам сказать – раз за вас поручился Бауэр, мы, если все будет складываться удачно, можем перевести всех вас в прямое ведение Аненербе.
— Давайте не будем спешить, — вспомнив о «Крестьянине» и событиях 1941-го года в Легедзино, осторожно ответил Фридрих, — я пока ничего не знаю о том, что нам предстоит делать, а вы, только не сочтите за грубость, слишком уж издалека начинаете и подозрительно мягко стелете.
— Хм, — улыбнулся Грайте, — я стелю?
— Ну как же, — шутливо пояснил Винклер, — я вошел сюда командиром специальной группы, а простым вашим решением выйду командиром специального отряда, и все это только за несколько минут разговора.
— Шутите, — с пониманием кивнул биолог, — но боюсь, что у вас нет выбора, господин оберштурмбанфюрер. Если убрать заготовленное мной вступление и сразу посвятить вас в детали того, что предстоит делать вашему отряду, отказа с вашей стороны просто не может быть. Надеюсь, об этом вы тоже догадываетесь?
Винклер откинулся назад, и медленно забросил ногу на ногу:
— Ну, — заметил он, — вряд ли моих людей можно чем-то испугать. Вы же сами говорили, что знаете все обо всех их боевых успехах. Впрочем, я воспользуюсь вашим советом и признаюсь откровенно: судя по тому, как аккуратно вы подходите к основной части разговора, я могу предположить только то, что нам предписывается убить Сталина?
— Ну что вы, — со смешком вырвалось у Грайте. Он встал и подошел к окну. — Эти операции находятся вне ведения Аненербе. Наша основная задача – наука, господин оберштурмбанфюрер.
Именно науке судьба, в лице фюрера, дала редкий шанс – шлепнув по рукам нытиков и приверженцев морально-этических норм, сделать колоссальный шаг сразу во всех областях человеческой деятельности. В химии, в физике, в медицине! А механика, электромеханика, электроника, наконец! Да если хотя бы десять лет все будет двигаться так же, как сейчас, я боюсь и предположить, до каких высот может прыгнуть гений ума человека.
Но, — вздохнул биолог, — разумеется, на этом интереснейшем пути познания есть и некие объективные помехи. Если отбросить в сторону то, в чем наука пока просто не разобралась и для этого всего лишь нужно время, то главная проблема всех устремлений Человечества, это то, насколько оно ограничено в своих энергетических ресурсах.
С научной точки зрения ситуация выглядит просто абсурдной – вокруг нас находится просто колоссальное количество разного рода энергий, но в нашем пользовании находится лишь мизерная часть от всего этого океана.
Винклер, можете вы себе представить то, что весь космос вокруг и сама Земля просто пропитаны энергиями? По сути все вокруг это и есть энергия: я, вы, этот стол, эта серебряная пепельница. Разница между всем перечисленным только в том, что пепельница – это энергия тяжелая, более простая, концентрированная, а мы с вами – сложный компот из разного рода энергий. Я вам больше скажу, и эти только что произнесенные мной слова – это тоже энергия. Мои мысли? – Энергия! Даже такая неопределенная вещь, как внимание любого из нас – это тоже энергия.
Мы проводили массу исследований, — закинув руки за спину и шагая параллельно линии подоконника, с присущей всем ученым увлеченностью, повествовал Грайте, — и, поверьте на слово, одна радиопередача, внимание к которой в какой-то короткий промежуток времени было приковано миллионами людей, способна вырабатывать энергию так же, как, скажем, небольшой автомобильный электрогенератор. Средства массовой информации, это вообще настоящий кладезь энергий! Газеты, журналы, …но, об этом позже.
Конечно же, для упрощения понимания вами этой проблемы, я вынужден приводить достаточно грубые примеры. Допускаю, что вы, Винклер, можете резонно мне возразить: «Вальтер, это же совершенно разные виды энергии – внимание и электричество!» Но, господин оберштурмбанфюрер, если бы вы только знали, насколько мы сейчас близки к разгадке того, как и посредством чего она из одного вида может преобразовываться в другой…
Представьте, не нужно никакой нефти, газа, и того вида электричества, что течет по проводам. Уйдут в прошлое дымящиеся заводы и фабрики. Достаточно только некого количества преобразователей энергии и того человека или события, которые способны удержать на себе внимание людей. Кстати, мы проверяли, это просто чудо! Аппаратура показала, что наш фюрер делает это блестяще, также прекрасно справляется и доктор Геббельс.
Если немного помечтать и нарисовать себе картинку ближайшего будущего, то сразу можно отметить, что там внимание большинства людских масс легко можно будет собрать воедино и сразу на максимальную мощность!
Я имею в виду визуализацию информационного носителя. Переход от радио к тому, что соединит в себе и эффект аудио звучания, и визуального восприятия, как, например, в кино. Оно ведь тоже сильнейший проявитель энергии и способно жонглировать просто колоссальными объемами эмоций людей.
Представляете, в одной точке времени миллионы глаз и душ настроены на восприятие одного и того же. Человечеством становится управлять так же легко, как, скажем, катером или автомобилем. Мне порой становится страшно от того как, и что можно делать с массами людей и их сознанием.
Но и все эти фантастические картинки – всего лишь пенки, господин офицер, да пенки! Вы себе и представить не можете, как мы радовались тому, что научились выделять из общего спектра окружающих нас энергий, энергию внимания человеческих масс. Это – величайшее достижение науки! Но недавно в одной Лейпцигской лаборатории наши сотрудники пришли к открытию, позволяющему собирать и накапливать эту энергию. Представляете? Мы ее можем хранить! Пусть пока и не долго, но все же можем!
Даже то относительно короткое время, что мы работаем с этим, уже позволило нам узнать, что искренние, радостные эмоции людей выделяют поистине огромное количество энергии! Но, к сожалению, должен заметить так же и то, что вызвать массовую, искреннюю радость у людей в крайней степени трудно.
Отрицательные эмоции человека заряжены слабее, но проявить их намного проще, особенно, если затеять войну. — Биолог в этот момент странно улыбнулся. — Десяток страдающих где-то крестьян, попавших в беду, или обрушившийся мост, энергии почти не дает, а вот если показать все это на широкой публике, в кино, эффект выделения энергии будет совершенно иной.
И все же это пенки! — стал повторяться биолог. — Настоящий кладезь энергии, ее фактически бесконечный источник – тот, что заряжает ей и слово, и музыку, и внимание, и эмоции, это душа человека. Вот, где кроются поистине колоссальные возможности.
Душа в равной степени дана и рабочему, и богатому промышленнику, и весь вопрос только в том, насколько каждый из них смог ее в себе развить. Ну, неспроста же столько тысячелетий люди создавали одну религию за другой и посредством их пытались получить власть над людскими душами? Винклер! — вскричал, распаленный биолог, — наши приборы уже умеют «видеть» заряд человеческих душ, этих …биоэнергетических батарей! Чувствовать их силу! Мы сейчас в шаге от того, чтобы начать пытаться преобразовывать ее в обыкновенное электричество или его другие, пока мало изученные человеком субстанции.
— Вальтер, послушайте, — начиная уставать от обрушившегося на него потока информации, заерзал на диване Винклер, — я очень рад за вас и за успехи германской науки, но цель нашей сегодняшней встречи была заявлена, как получение конкретных инструкций и заданий для моих групп.
— Отряда.
— Хорошо, отряда, — сдался, наконец, офицер. — Скажите, какое отношение имеет мой отряд к умению ваших людей и техники – определять или даже откачивать силу из человеческих душ? Черт, — вскинул руки к потолку Винклер, — как такое вообще возможно?
— Возможно, господин оберштурмбанфюрер, очень даже возможно. — Грайте присел на край подоконника. — Мы привезли и смонтировали здесь необходимое оборудование, — тихо сказал он, и тут же добавил, — единственное, в чем мы будем иметь постоянную потребность, так это в свободных людских душах.
Оберштурмбанфюрер, чувствуя, как по его взмокшей спине пробежал озноб, поджал под себя ноги и подался вперед:
— Вы хотите …для этого использовать души моих людей?
— Ну что вы! — отмахнулся биолог. — Как вы могли подумать об этом?
— Я и не думал, — признался вдруг офицер, — это пришло само собой, как реакция на сказанное вами. Вы должны меня простить, я – обыкновенный человек, это находится вне сферы моего понимания.
— О да, простите, это моя вина, — пригладил аккуратно зачесанные назад волосы Грайте, — немного …понесло. Знаете, трудно удержать подобное внутри себя. Но, все верно, лучше не забивайте себе голову, Винклер. Просто выполняйте то, что от вас будет требоваться, все остальное сделают мои люди, ученые. Я понимаю ваше состояние, но для того чтобы подчеркнуть важность нашей работы и степень ее ответственности, вынужден, еще немного нагрузить ваш мозг.
Вы знаете, что инициатор и куратор нашего проекта сам Гиммлер?
— Догадываюсь, — имея жгучее желание поскорее уйти из этого кабинета, ответил Винклер.
— Прекрасно, — продолжал биолог, — но далее, я снова, хоть и поверхностно, но вынужден перейти к перегружающей ваши извилины теме науки. Поверьте, это важно.
Дело в том, что обуздать и переработать энергию душ в нечто другое крайне сложно. Пока нам под силу лишь взять собранную по крупицам из многих источников энергию и, соединив это в единое целое, передать дополнительную порцию биоэнергетического «топлива» для какой-нибудь одной, …очень «важной» души.
— Так что же, озадачился Винклер, — вам нужно много душ?
— Да, — откровенно признался биолог. — К сожалению, мы пока не можем выжимать из полученных сгустков энергии достаточно много того, что могли бы использовать далее. При всех неимоверных усилиях в наши руки попадают лишь «капли» того океана, что носит в себе один, отдельно взятый человек. Вы ведь понимаете, что этого крайне мало для многих и многих «важных» душ.
Задача вашего отряда, Винклер, – охотиться на потенциальных носителей этого, сейчас крайне востребованного для нас, сырья.
Винклер встал и почувствовал, как от нахлынувших эмоций у него слегка закружилась голова.
— Почему здесь? — спросил он. — Почему не в лагерях, где полным-полно выбракованных евреев? Где миллионы славян?
— Сразу по нескольким причинам, господин оберштурмбанфюрер, — охотно стал пояснять биолог. — Первая – это изолированность этой местности от цивилизации и возможность спокойно собрать и обеспечить электроэнергией все наше оборудование.
Второе – это то, что на этом месте, под «Вервольфом», лежит большая гранитная плита, на которой когда-то стоял огромный храм солнца. Это весьма непростое место в эзотерическом плане.
Третье – здесь есть возможность получать чистые и сильные, а не ущербные, разорванные страхом души славян. А еще, они здесь – прямые потомки тех волшебников, что были в силах строить подобные, фантастические храмы.
Сырье из упомянутых вами евреев для нашей работы совершенно не годится. Причем всех евреев и чистокровных, и выбракованных, коих сейчас оказалось столько, что мы не успеваем их сжигать и травить.
Должен сказать, что душа и кровь любого человека – это носитель многих интересных, порой еще непознанных вещей, но у душ евреев существует некий встроенный природой «потолок». Если хотите ограничитель развития. Они генераторы и прекрасные носители тяжелых, темных энергий, которые, несомненно, тоже нужны в природе, но подобных источников в ней много и они, к сожалению, для нас пока бесполезны. Аппаратура ничего не может выжать из них. Мы проверяли это многократно, в Освенциме.
Души евреев устроены примитивно, они исключительно малозатратны. Представьте себе, любая из них способна питаться простой, относительно слабой энергией внимания! Им ее вполне достаточно. Поэтому многие из них актеры, циркачи, или политики, коим всегда достается много внимания.
Кстати, если же начать питать еврейские души тяжелыми, грубыми энергиями насилия, или той же зависти, то в этих рамках они могут функционировать практически вечно. Замечу – функционировать, но не развиваться. В них мало есть из того, что мы можем охарактеризовать, как творчество. Как бы не работал любой из них над собой, он все равно рано или поздно упрется в «потолок». Все потому, что клетки их мозга удивительным образом устроены так, что они способны только что-то копировать. Понимаете разницу – не создавать, а копировать.
Посмотрите на всех великих евреев: тот же Чаплин? Чем он знаменит? Тем, что смешно кривлялся и пародировал других людей. …А их художники? Те из них кого сейчас везде почитают величайшими, даже не могли как следует скопировать увиденное, и тоже кривлялись, только в живописи. Мазня, которую способен сотворить даже немного обученный художественному ремеслу ребенок, другими евреями – критиками, выдается за гениальные полотна современности!
Тоже касается и музыкантов. Они просто берут популярные гармонические построения, тасуют их как колоду карт и, когда это немного походит на музыку, записывают все это музыкальное безобразие на ноты. И те же еврейские критики, только музыкальные, зовут ни много ни мало, великими эти с позволения сказать, музыкальные эксперименты.
Повторюсь, в том, что именно этого сырья у нас сейчас предостаточно, вы, Винклер, безусловно, правы, но увы, оно для нас не годится. К тому же евреи до крайней степени внушаемы и ограничены даже функционально. По своей духовной сути, это муравьи, призванные выполнять строго определенные задачи.
Ничего тут не поделаешь, некие духовные сущности, коих вы можете называть богами, небожителями, как угодно, так вот они по какой-то причине создали это племя именно таковым. Не я, не вы в этом не виноваты.
В исследовательском плане души Славян и Ариев гораздо интереснее. Каждый в отдельности, если, конечно, в них не замешана еврейская или китайская кровь, это и есть идеальные генераторы творческой, чистой энергии самого Творца мира.
Эти души огромны и не ограничены в возможностях, хотя, зачастую, мало заполнены. Их легко можно залить теми же тяжелыми энергиями уничтожения, мести и злобы. Создатель по какой-то причине оставил в их крови и душах достаточно места для развития, накопления знаний или неких резервов. Все они изначально перспективны.
Любой ариец или славянин легко может вспыхнуть, как факел даже от позыва патриотизма, жалости к кому-то, любви к ближнему. Уверяю, порой во время закипания этих энергий становится страшно смотреть на показатели приборов. Кстати, души ариев и славян наиболее родственны. Увы, мой друг, но это так. Поэтому вызывающих симпатию у фюрера ариев мы не станем использовать в работе, а вот славян… Именно поэтому мы и здесь, на земле потомков скифов-сколотов. Но, я вижу вы окончательно устали, Винклер…         
— А вы бы не устали? — криво улыбнулся тот в ответ. — Зачем вы в меня все это впихнули?
— Вы ведь сами спрашивали о целях, — возмутился биолог, — а нам, ученым, только дай возможность поговорить о науке.
— Если бы я только знал, — растер лицо ладонями Винклер, — итак, конкретная задача моего отряда…
— «Охота», — коротко ответил ученый.
— То есть? — все еще туго соображая, встряхнул головой Фридрих. — Ловить в окрестных деревнях…
— Нет, ну что вы? — улыбнулся биолог. — Там и без того не так уж много осталось людей. Да и из вас, будем откровенны, никто не сможет определить точно – годится нам человек или нет.
— Значит, — догадался офицер, — вы дадите нам специалистов?
— Нет, мы поступим проще, — снова оперся на подоконник Грайте, — большинство из оставшихся местных жителей работали или продолжают работать здесь. Вдобавок к ним секретным формуляром мы приказали изъять из ближайших лагерей славян – тех, кто был инженером, электриком, мастером плотницкого дела и так далее. Под видом выезда на работы их привезут сюда.   
— Вы же говорили «поступим проще», — удивился оберштурмбанфюрер. — Я ничего не понимаю. В самом начале беседы я вам говорил, что можно было привезти сюда хоть эшелон…
— Вы действительно не видите разницы, Винклер? — снова сошел на кошачий тон биолог. — Их сюда не просто заберут и привезут откуда-то. Они будут знать, что забрали их из настоящего ада, по сути, спасли, чтобы дать работу! Голодных – накормят, больных вылечат. Здесь, по сравнению с лагерями, с ними будут обходиться очень хорошо … Это откроет их души, а это то, что нам нужно.
— Но для чего тогда охотники? — снова озадачился Винклер.
— Боже мой, Фридрих, похоже, я сегодня действительно перегрузил вас. Посмотрите на все это, как на некий большой огород, — кивнул в сторону зданий «Вервольфа» Грайте. — Мы будем высматривать и растить подходящие плоды, а вы их рвать, только определенным способом и настолько скрытно, что никто не должен будет заподозрить нас в этом. Мы обустроили все так, что даже проводники внутреннего периметра охраны, которые порой будут работать с вами, не будут знать, где вы были и что делали. Потому я и удалил сейчас Миша. Только вы, я, ваши «Охотники» и Гиммлер.
Нам всем нужно очень постараться, в противном случае, оберштурмбанфюрер, если хоть кому-то станет известно о наших делах, нас всех попросту …сотрут. Вы понимаете, о чем я? Мы исчезнем, вместе с тем, что за эти долгие годы наработали или заслужили. Были люди – и нет их. Но, с другой стороны, если эта рисковая игра выгорит, а я вам даю гарантию, что в истории великого Рейха останутся и наши с вами имена…
Глава 5
Лёнька Перко служил у фрау Шницлер уже год. Только-только началась война, его семья, не найдя лучшей доли на родине под Брянском, отправилась на запад . Обосновались возле Бреста, нанялись батрачить на хутора. Стали понемногу обживаться, но тут в какой-то день вдруг нагрянули немцы и стали набирать людей на работу в Германию.
Дед с братьями были старыми. Пока сыны на войне, только они – хозяева и опора рода. Бабки, да и мать сразу же подняли шум, вступаясь за старшую сестру. Она, де, у них красавица и в неметчине с ней может что-то нехорошее случиться. В общем, как ни крути, а ехать надо было Леньке, тем более что матери с ним всегда было непросто. Петрок тихо улыбался в темноте, слушая товарища, повествующего о своих «подвигах», благодаря которым все районные милиционеры лично знали семью Перко из деревни Чухраи. Вспоминая рыжих ребят из Легедзино, Петруха тут же пришел к выводу, что на земле, наверное, все люди этой породы были такими же баламутами.   
— Я тут останусь, — повернувшись к своему новому помощнику, вдруг заявил Лёнька. Резко переменив тон, что с ним случалось довольно часто, свинарь фрау Шницлер вкрадчиво продолжил:
— Знаешь, как хозяйка ко мне? О-о. На все свинофермы – я один. Не начальник, конечно, раз тут, с тобой вошкаюсь, но и не мерзну в бараках, как эти. Не…, решено, — снова повторил он, — я останусь.
— Как останешься, — чувствуя, как от этих слов у него похолодело где-то под сердцем, машинально спросил Петрок.
— А что там, дома? — Будто ни сказал ничего особенного, продолжил Лёнька. — Кто я там? А тут, что ни говори – при деле, на хозяйстве. Опять же Европа, капиталисты. Видел, как живут? Не-е-ет, брат, крепко врали нам про то, как тут плохо. Я-то сам видел. Только за тот месяц три раза ездил с фрау на Бельвю аллее.
— Куда, — не понял Петруха.
— Улица такая, в Берлине, недалеко отсюда, — пояснил Лёнька, — у фрау Шницлер там перед самым парком магазинчик есть. Махонький, весь из стекла. С одного краю мясное продают – колбасу там всякую, а с другого – зелень, яблоки и прочую дребедень. На хозяйстве есть пара нанятых грузовиков, так Хельмут на них каждый день на Беллевю аллеен возит продукты.
Старый он, — перешел на шепот Лёнька, — часто болеть стал, а когда в конце ноября не смог подняться, госпожа возьми, да и спроси у него, кто, мол, тут может подменить управляющего. Вагнер ей сразу – только Лёнька, говорит, он – толковый парень, ему можно доверить это ответственное дело.
Фрау после того меня познакомила с водителями, и сказала всем, что когда Хельмут не сможет выйти на работу, за погрузкой и разгрузкой буду следить я. Понял, Петро? Я!
В первый раз по пути на Бельвю аллее госпожа приказала остановиться у приютского магазина, на краю парка. Поглядела на меня и говорит, мол, в таком месте не годится появляться в моем тряпье. Вот тут, Петруха, я и стал уважать немцев. Представляешь, те самые капиталисты, что как пишут в наших газетах «рвут с рабочего класса все жилы», просто так оставляют для нищих то, что самим уже носить не хочется. Целые кучи одежки, в которой еще ходить – не переходить. Горы, до самого потолка! Выбирай, что хочешь, сколько можешь унести, и все бесплатно.
Ты только подумай, в Брянске или Киеве отдавали бы за просто так нормальную одежку? Да я себе одних только штанов выбрал четыре штуки. Куртку, три рубахи, три пары ботинок для работы и одни для поездок в магазин. Меня там и переодели, умыли, отвезли на Бельвю аллее, где в магазине показали всем, как того, кто иногда будет заменять Хельмута.
Вагнер уже старый, когда-нибудь помрет, а я буду стараться и за себя, и за него. Наберусь опыта, госпожа будет мной довольна, а когда придет подходящее время, ей и думать не надо будет, кого оставлять управляющим вместо Хельмута.
Представляешь, пройдет всего какой-то десяток лет, немцы станут строить свою Германию дальше, в какой-нибудь Индии, а я к тому времени уже управляющий. Господин, между прочим! А управляющему за работу, мало того, что полагается оплата, так еще и самое главное – отпуск!
Приеду я на брянщину, весь такой важный, в шляпе. Солдат ко мне подходит: «Аусвайс!», а я только цигарку прикурю, достану документ, покажу, а немец мне под козырек, раз!
Эх-ха, — протяжно выдохнул рыжий и, повернувшись на спину, уставился в потолок, — мамка моя расплачется, это точно. И соседи заткнутся. Был Лёнька Перко – охламон из охламонов, а стал Леонид Иваныч – управляющий. И милиция заткнется, — о! — Дернулся свинарь и рассмеялся. — А милиции-то больше не будет. У Гитлера – полиция. Вот я там и расскажу, кто германского управляющего в детстве обижал.
— Какой Гитлер? — чувствуя, как заледенели ладони, со страхом прошептал Петрок. — Ты что, думаешь, Гитлер победит?
— Конечно победит, — спокойно ответил Лёнька. — Всю Европу победил, а Россию не сможет? Против него упираться, только народ зря губить. Наши говорят, что немцы уже Москву и Ленинград берут.
— Ты что, враки, — не поверил Петрок, — они с сорок первого так говорят, да и откуда в бараках про это знают?
— Как откуда? — снова рассмеялся Лёнька. — Всех наших работяг оттуда и привезли. Запомни, Петька, кто бы и что тут не говорил, немцы победят. А если кто-то будет говорить тебе другое, только покажи мне этого человека, хорошо? И вообще, кто на хозяйку или управляющего что-то нехорошее сболтнет – тоже мне шепни.
Ты погоди сопли ноздрями выдувать, — видя, как напрягся напарник, не дал рыжий ему открыть рот, — я ведь не просто так тебе обо всем этом здесь рассказываю. Не гляди, что я невысокий, враз эти сопли в красное разукрашу, слышь? Пока ты где-то там, в лагере, сох, я тут ел каждый день досыта, и кулаки у меня, брат, быстрые. За то милиция к нам домой и ходила.
Думаешь, Хельмут, — поднял Перко к потолку указательный палец, — целый управляющий, просто так любопытствует и переживает за то, чтобы у свинаря появился нормальный помощник? Болеет он крепко, того и гляди помрет. Допустим, на его место я, а на мое кто? 
Ну что ты надулся? Запомни! Те, что из лагерей здесь работают, тебе не друзья, и не родственники. Ты для них – враг. Да враг. Сам подумай, они голодают, а ты хоть и из свиного котла, но каждый день жрешь от пуза.
И, это тоже важно, даже не думай прикормить кого-то из них, они все здесь, как звери. Мной проверено. Никто даже спасибо тебе не скажет, если втихаря дашь кому-то поесть. А если Хельмут или еще кто это заметит – отгребешь столько палок, что месяц будешь синим ходить.
Заруби себе на носу, на твое место любой из лагерных без оглядки пойдет, и будет впрягаться даже ловчее меня, но вот в чем закавыка, управляющий не возьмет любого, понимаешь? Им здесь нужен надежный человек, потому что он и госпожа всегда хотят знать, кто и что в усадьбе затевает.
Ты, Петька, вообще не сильно-то тут кого-то слушай. Особенно, когда про меня говорят. Эти вечно голодные черти из зависти могут такого рассказать, что и уши обвиснут. Лучше, — оживился Лёнька, — я тебе сам расскажу, чтобы ты услышал все это без их добавок.
Было тут, с полгода назад. Троих привозили на работу, а потом оставили при фермах, в бараке. А они, в благодарность за то, что вытащили их из-за колючки, решили бежать…
Знаешь что было? Минут сорок висели они потом на заборе, что в кустах за свинарником, пока их не сняли. Солдаты подстрелили. А потом еще и штыками добили. Почему? Потому, что они неблагодарные свиньи. Определили в барак, так работайте себе! Нет же, пришли как-то сюда рано утром: «Лёнька, не говори никому, что нас видел, мы сб;гаем, посмотрим что-то там, в кустах. А то – давай с нами? Уйдем по-тихому…».
Такой я дурак, — зло хихикнул рыжий, — они сбегут, а мне за то, что видел их и не рассказал Хельмуту, потом отгребай по ребрам?
Петрок приподнялся на локтях:
— Ты…, — ватными губами прошептал он, — ты …выдал их?
— Натурально выдал, — ничуть не смутился Лёнька, — мало того, еще и про других тихонько сказал управляющему кто и где планирует рвануть через ограду. Я и тебе советую делать точно так же, если придется.
Сам подумай, за забором считай Берлин, вокруг Германия, куда им бежать? Все равно подстрелят или поймают, а тебе отвечай? Потому и говорю, ни с кем особо не сближайся, но если уж пришлось, и ты услышал про что-то нехорошее или увидел, как эти пленные в кормушки коровам или свиньям колючки от проволоки бросают, а они, поверь мне – бросают, сразу говори мне или Хельмуту. Запомни, прозеваешь колючку, пропадет свинья, и тогда крепко получишь на орехи. 
Что ты притих-то? Небось уже и сам думал, как бы дать деру? Ну-ну. Лучше сразу удавись где-нибудь, добровольно. …Вбей себе в башку, Петро, отсюда бежать некуда. Твое село о-очень далеко, и немцы не для того тебя везли сюда, топливо тратили, чтобы тут же отправить обратно только потому, что парнишке, видите ли, не понравилось местное обхождение.
 Смирись, будь умнее. Отъешься, отоспишься в тепле, да и я, если будешь молодцом, за тебя слово замолвлю обязательно. И учи язык. Если не говорить по-ихнему, то хоть понимать немцев ты должен, и еще! Выполнять все надо быстро, бегом, они это любят. А не будешь справляться – пеняй на себя. Управляющий и госпожа должны видеть твое рвение к работе, а вздумаешь артачиться – одно мое слово и на твое место быстро привезут другого подневольного, а тебя, такого честного и норовистого, сначала отправят к навозной яме, а потом тихонько придавят и впихнут внутрь ее, к белым червякам…   
Сегодня впервые за долгое время Петрок спал хорошо. Не тяготили его голову тяжелые мысли о сказанном Лёнькой, не было возле печи в бытовке холода, не было привычного голода, вокруг тихо и сухо. Одно плохо, кажется – только сомкнул глаза, а уже пора вставать, рыжий толкает в бок.
Разговаривать с ним не хотелось, но к счастью, особо и не пришлось. Главный свинарь фрау Шницлер умело, словно только этим всегда и занимался, расписал своему помощнику, что и как с утра надо делать, а как впряглись в работу, стало не до разговоров.
Около одиннадцати часов утра пришел какой-то человек и что-то сказал на ухо Лёньке.
— Иди, — утираясь рукавом от пота, устало сказал тот, — Хельмут зовет к собаке. Кормить надо.
Петрок поставил к стене потемневшую от частого соседства с огнем палку, и отправился вслед за молчаливым посланником управляющего. Они прошли к хозяйскому двору напрямую, по петляющей между фермами и бараками тропинке. Петруха еще за несколько шагов до ворот каменного обиталища Дуная заметил стоящих возле него солдат и ведро с едой для собаки. Проводник кивнул в их сторону и сказал: «Сматры не выпусти. Фрау сказалла салдат будьет стрельят».
Сразу после этих слов военные разошлись в стороны и навели стволы внутрь помещения. Услышав вблизи ворот чужой голос, Дунай вначале глухо залаял, но едва только Петрок взял наполненное до половины ведро, отодвинул засов и приоткрыл дверь, обрадовавшаяся овчарка, едва не сбила его с ног.
— Ду-у-унай, — с трудом протиснувшись внутрь, становясь на колени и жмурясь от атаки влажного языка, радостно выдохнул Петрок, — соскучился…
Умный пес и не думал рваться в приоткрытые ворота. Он, жадно внюхиваясь в родной запах, вертелся вокруг юноши, то и дело, суя ему свою довольную морду то за уши, то в подмышки.
Петруха, наконец, поднялся, закрыл за собой дверь, переставил ведро к дальней стене и сев на корточки, стал наблюдать за тем, как оголодавший друг принялся жадно хлебать густую, вкусно пахнущую мясом кашу.
Никто не торопил юношу, он снял свои дырявые башмаки, нагреб под себя соломы и, тихо свалившись набок, вскоре сладко задремал. Сколько времени он так пролежал неизвестно, но проснуться пришлось резко, с той стороны ворот вдруг забарабанили кулаком:
— Выходь, хлопче, — сказал кто-то, — покормил собаку, то пора уже.
Петрок натянул башмаки, встал, трясясь от холода, отряхнулся от соломы, взял ведро и подошел к воротам. Резко открыв их, он ловко выскочил наружу, не давая возможности Дунаю вырваться на свободу. Пес, заскреб лапами по двери, и дважды недовольно пролаял вслед.
Оглядевшись, Петруха увидел, что солдаты, забросив лямки автоматов на плечи и непринужденно болтая о чем-то своем, уже отмеряли по направлению к усадьбе шагов сто, а вместо того человека, что привел его на хоздвор, перед ним стоял какой-то другой, высокий, худой мужчина в полосатой, лагерной куртке и темных, широких штанах.
— Ты с Украины? — с простудной хрипотцой спросил незнакомец.
Петруха кивнул.
— Назад пойдешь со мной, — заявил чужак, — Янису понадобилось отойти, я отведу тебя. Идем…
— Я могу и сам, — чуя неладное, попытался отстраниться Петрок, но неизвестный схватил его за руку и жестко притянул к себе, но так, чтобы со стороны это не вызывало подозрений.
— Пойдешь со мной, — сквозь зубы прошипел он, — поговорить надо.
— Дядько, — поднимая глаза к находящейся где-то вверху голове незнакомца, со страхом выдавил из себя Петруха, — я зараз крикну. Чого ты меня хватаешь?
— Тихо, — чужак резко переменил тон на более мягкий, — идем, не бойся.
— Да не пойду я, — уперся Петрок, — шо я тебе такого сделал?
— А ну! — высокий с силой толкнул юношу к краю двора, где, ныряя в придорожную канаву, шла ведущая к фермам тропинка:
— Иди, — недовольно прохрипел он, — и если хочешь дойти до свинарника живым, внимательно слушай то, что я буду говорить. Вперед!
Петрок медленно повернулся и, покорившись судьбе, побрел к тропинке.
— Головой не верти, — идя следом, наущал новый проводник, — шагай спокойно, как будто нам с тобой просто по пути. …Ты откуда с Украины?
— Дядько, — испуганно бросил Петрок через плечо, — что вам от меня надо, я тут только второй день.
— То-то ж и воно, — замечая, как скрылся за кустами хозяйский двор, приблизился и заговорил тише незнакомец, — вовремя тебя, браток, привезли, ой как вовремя. И к рыжему приставили тоже. Лучше и придумать нельзя было, видно слышит нас бог.
— Какой бог, — холодея от страха, снова стал оглядываться Петруха, — что вам надо, дядько?
— Тс-с, — коротко прошипел чужак, — говорю же, не верти головой. Скажи лучше, чего темнишь откуда с Украины?
— А на шо воно вам?
— Да знать хочу, — с подозрением ответил высокий, — наш ты человек, русский, или дешевка, как Лёнька.
— Та який ж я руски, раз з уманьщины? — не понял Петрок.
— То не беда, хлопче, — заговорил еще тише незнакомец, — оно важно, что наш – хоть ты с Украины, хоть татарин с Казани. А тот, рыжий свинарь, с которым ты работаешь, хоть и из России-матушки, с брянщины, а нелюдь и падла последняя. Но то его гнилое дело, пусть сам в этом варится, сука, а меня и моих друзей на сегодняшний день интересует вот какой вопрос, ты-то, брат, какой породы? Нашей или его?
— Никакой я не породы, — помня внушения Лёньки, относительно лагерных работников, неопределенно ответил Петрок, — работаю и ни во что не лезу.
— И не лезь, — согласился высокий, — вот только сделай то, что нам надо, и на дно.
— Откуда ж я знаю, что вам надо, дядько? — удивился Петруха.
— Понимаешь, — опасливо огляделся незнакомец, — нужно …одному человеку помочь. Сегодня вечером, когда пойдешь кормить собаку, уломай рыжего пойти с тобой.
Петруха опустил взгляд к земле и буркнул в сторону:
— Говорю же, я никуда не хочу лезть.
— Ты и не лезь, — снова повторил высокий, — только вымани рыжего на хоздвор так, чтобы он ничего не заподозрил, и все. И не вздумай продать меня, худо тебе будет.
— А если он не пойдет? — чувствуя, как страх хватает его за горло, стал сдаваться Петрок.
— Ему же хуже, — вздохнул чужак, — и без тебя бы судьба его наказала за всех, кого он сдал немцам, а так выходит, что ты и для нас, и для него шанс на спасение.
— Я ничего не понимаю, — оглядываясь назад, втянул голову в плечи Петруха. — Дядечко, чего вы ко мне пристали?
— А тебе и не надо ничего понимать, — ответил незнакомец, — просто вытяни вечером рыжего на хоздвор. Предложи ему, как напарнику – «пошли собаку кормить». Дальше тебя ничего не касается. А спросит кто: ни я тебя не знаю и в первый раз вижу, и ты меня, понял? Скажешь, вышел на хоздвор, Яниса нет, ушел куда-то, его, кстати, фрау позвала, а ты осмотрелся, увидел меня и попросил показать дорогу.
— Я ж не просил, — округлил глаза Петрок.
— А скажешь, что просил, — надавил на связки незнакомец. — Ты пойми одно, парень, меня сюда возили на работы до тебя, и будут возить после. И чтобы ты не сболтнул обо мне управляющему или хозяйке, я отвечу, что тебе что-то померещилось и мне поверят.
Для этих господ и их соседей я пока незаменимый. А знаешь почему? А потому, что любого, кого они прикажут, по-тихому в жижу коровью хоть и живьем закопаю. Понял – нет? Доведется, и тебя утоплю, живого или мертвого, если вдруг сегодня решишь рыжему о нашей прогулке рассказать. Заруби себе на носу, у нас здесь везде свои глаза и уши, так что вечером, когда за тобой пришлют Яниса, мы будем точно знать, с Лёнькой ты идешь на хоздвор или один.
Очень советую, сделай все, чтобы увести его со свинарников, — положив огромную ладонь на худое плечо Петрухи, приостановил его высокий, — нам всем от этого станет легче, поверь. Этим ты спасешь и падлюку рыжего, и с ним, …хорошего человека. И от себя грех отведешь. А теперь прикуси язык и беги к себе на фермы…
Петруха вырвался и с испугу припустил так, что добежав до своей бытовки, чуть не свалился замертво. Нужно признать, что на такие рывки у него еще не хватало сил. Лёньки на месте не оказалось и его помощник, рухнув на топчан, смог спокойно отдышаться. Мысли толкались в его голове, как беспокойные мышата, а ухающее в груди сердце все больше теснили сомнения – «говорить – не говорить?»
Вскоре пришел рыжий, благо к тому времени Петро уже спокойно носил дрова, и по его виду вряд ли можно было заподозрить что-то неладное.
— Покормил Тузика? — как видно находясь в хорошем расположении духа, спросил Лёнька.
— Он Дунай, — садясь к топке и начиная разводить огонь, буркнул себе под нос его помощник.
— Дунай, — повторил за ним рыжий, — а я ща ходил к усадьбе, видел, ему клетку специальную привезли, двойную.   
— И что?
— А то, что ты им теперь уже будешь не нужен. Вот же, как ловко придумали, в одну часть загона ставишь ведро, выходишь и закрываешь за собой. Собака переходит, начинает есть, а проход между половинками закрывается. Хош убирай там, хош сам сиди. Сечешь, к чему говорю?
— Не секу, — угрюмо ответил Петрок и стал разжигать огонь.
— Ты что, расстроился? — подсел к нему Лёнька. — Ладно тебе, я ж так просто, чтобы ты понял, что все само идет к тому, чтобы ты за меня здесь держался.
Кстати, управляющий сегодня проговорился, что твоего пса скоро вообще увезут отсюда, может даже к самому Гитлеру! После того вся твоя ценность будет только в том, каков ты работник на свинарнике. Так что ты уж старайся...
Петрок промолчал. Погруженный в свои мысли, он и в самом деле быстро разнес корм по корытам, выгреб навоз в сточный желоб и согнал его вниз, чтобы стекал дальше. Приглядывая за ним и делая все тоже самое только на своей стороне свинарников, молчал и Лёнька. Их все время разделяли суетящиеся, шумные свиньи, и даже если бы и было желание пообщаться, поди ты, попробуй, перекричи их.
— Я гляжу, сегодня ты уже не падаешь с ведрами, — вытирая руки соломой, довольно заметил в конце Лёнька-свинарь, — молодец, хвалю.
Петрок снова промолчал, но похоже на этот раз рыжий был твердо настроен поболтать:
— Чего ты хмурый какой-то? — участливо спросил он. — Насупился, молчит…
— А что говорить? — Пожал плечами Петруха. — Работать надо.
— Так в этот заход уже все отработали, можно и передохнуть, — уцепился за разговор Лёнька, — говори, чего надулся?
— Та, ерунда. Мужика одного испугался, — признался его помощник.
— Какого мужика?
— Когда ходил кормить Дуная, подошел ко мне…, высоченный такой, лапы, как те грабли…
— О, брат, — догадался рыжий, — это Клим. Мы зовем его Топляк.
— Топляк? — удивился Петруха. — Такая фамилия?
— То не фамилия, — опасливо озираясь по сторонам, прошептал Лёнька, — это его работа. Страшный человек. Тут и правда есть кого испугаться. Я сразу думал, что он вообще немой.
— Не, он разговаривает, я сам слышал.
— Он говорил тебе что-то?
— А, — отмахнулся Петрок, — подошел, и спрашивает «кто ты такой, откуда тут взялся»?
— А ты?
— А я как дал стрекоча, тока ветер в ушах.
— Вот же, дурень, — рассмеялся свинарь, — а Клима на самом деле сторонись, это страшный человек. Он главный на отстойнике, куда навоз со всех ферм стекает.      
 — Лёнька, — пользуясь хорошим настроением рыжего, вдруг предложил Петрок, — а пошли сейчас со мной, Дуная кормить? Если заберут к Гитлеру, я же тебе его не успею показать.
— А то я собак никогда не видел, — возразил свинарь, — тут таких волкодавов солдаты вечером выгуливают, размером с теленка! Насмотрелся я на них, не пойду. А ты на самом деле иди, не жди, что Янис будет за тобой ходить. Он показал один раз дорогу, и хватит с тебя. У садовника забот и без этого хватает. Шуруй, пока не стемнело...   
Глава 6
Петрок вышел из бытовки и только спустился по тропинке к парку, как едва не столкнулся с садовником. Тот, как видно тоже не ожидал встретить здесь кого-либо, а потому, быстро совладав с собой, тут же бросил взгляд за спину Петрухи:
— Ты оддин? — сдержанно спросил он, продолжая изучать глазами тропинку, — да, я вижжу один. Иди зза мной. …Собаку забирайют, покормишь ее последний раз и переведешь в новую клетку. Пойдем…
Имя Янис Петрок услышал здесь впервые. Странно, оно не казалось ему германским, однако чувствовалось, что русский язык для садовника фрау Шницлер не родной.
Они молча одолели дорогу. На хозяйственном дворе, возле сарая, в котором содержали Дуная, лениво лопотал двигателем грузовик, в кузове которого, открытой, стояла большая металлическая клетка. На отброшенный задний борт вели деревянные мостки. У ворот сарая так же, как и днем, стояло ведро с едой.
Петруха подошел и только нагнулся, чтобы его взять, как вдруг услышал за спиной шум. Из-за машины вышли несколько солдат и, направляя на него стволы, взяли вход в сарай в плотное кольцо. За их спинами маячил управляющий:
— У двер ест ашеник, — выкрикнул он, и почти сразу же, слыша его голос, в глубине сарая залаял Дунай, — адень ашеник собака. С пища заведи звер в кльетку, закрой ее и уходит.
Петрок взял ведро, поднял лежащий у ворот ошейник, открыл дверь и, встретившись взглядом с овчаркой, почувствовал, как по спине пробежал озноб. Дунай, как всегда, все понимал. Он не стал есть, не сопротивлялся замене ошейника и спокойно проследовал за Петрухой по сходням наверх грузовика. Закрывая сначала первую, а потом и вторую дверь на засов, Петро то и дело встречался взглядом с собакой и каждый раз с трудом сдерживал слезы. Что-то нестерпимо горячее и горькое душило сердце и ныло в груди.
Дунай, очутившись в новой клетке, не сводил взгляда с Петрухи и сидел в середине передней секции, словно каменное изваяние. Сложно было сказать о том, что чувствовал сейчас пес, но человек, ступив со сходней на землю, готов был тут же под нее провалиться. На его глазах разрушалось и рвалось что-то очень важное, а он ничего не мог с этим поделать.
Солдаты засуетились, оттеснив юношу в сторону, повесили на клетку замок, сбросили сходни, закрыли борт и бегом побежали вслед за тут же тронувшейся с места машиной.
«Клинок, — словно эхо прозвучал где-то в голове Петрухи забытый голос великана, — вы уже в берлоге, сделали свое дело, ведь ты мой клинок, а он – рукоять».
Юноша завертел головой, но кроме озадаченного Хельмута не увидел вокруг никого.
— Иди к Лёнька, — тихо сказал управляющий, — тьебе нада хороша трудьитса. Гаспажа нье оставит здес тьебя без сабака. Нье лубит руски. Толка Лёнька можьна спасьет теба. Беги работат…
Петрок повернулся и побежал по погружающейся во мрак тропинке. Слезы заливали его лицо, мир вокруг плыл и шатался, поэтому он сбавил шаг. К вечеру еще и подморозило, стало скользко.
Петруха был попросту убит собственным бессилием. Вытирая мокрые щеки, он корил себя и за вчерашний день, и за сегодняшний. «Дурак, надо было не спать, набив свое брюхо, а вместо этого попробовать добраться до сарая и выпустить друга. А сегодня! Мог же утром, выйдя от овчарки, толкнуть солдат и открыть настежь дверь? Но я ведь не знал тогда, что его заберут? — малодушно оправдывал себя Петрок, — хотя, кого я обманываю? Просто побоялся. И что теперь»?
И без того не радужные жизненные перспективы для Петрухи, связанные с работой на свинарнике фрау Шницлер, в данное время и вовсе превращались в беспросветное пекло. Не стало в его жизни Дуная, единственного верного друга, с которым они долгое время делили пищу и кров. «И какой я после этого клинок? — сокрушался юноша, вспоминая пригрезившиеся слова великана, — тряпка и желторотый пацан…»
Он вышел из парка и остановился у куста, как раз в том месте, где недавно встретил Яниса. Следовало привести себя в порядок, чтобы не попасться заплаканным на глаза Лёньке. После такого приметного зрелища рыжий не преминет потом подколоть своего помощника издевками.
Спешно вытираясь рукавом и озираясь по сторонам, Петрок вдруг вспомнил о встреченном здесь садовнике, и как-то сама собой сложилась догадка о том, что неспроста тот заглядывал ему за спину. Судя по всему, и он ждал, что Петруха пойдет на хозяйственный двор не один, а вместе с рыжим. Выходит, что страшный Клим «Топляк» и этот садовник заодно? Интересно, что им надо от этого рыжего дуралея? За чем-то они же хотели увести его подальше от этого места?
Окна их бытовки были темными, но из печной трубы шел дым. Видно Лёнька где-то здесь, и уже поставил греться воду, чтобы запарить свиньям на вечер. «Наверное, пошел за картошкой, ее в ящике с утра было меньше половины, — рассуждал про себя Петрок, открывая дверь, — нужно зажечь лампу и тоже начать что-то делать, чтобы у рыжего не было повода соваться ко мне с вопросами. Делать все, как сказал Хельмут, у меня теперь только два пути, один – усердно работать, а другой…?»
О другом пути Петруха даже думать не хотел. Он дотянулся до стоящей на подоконнике керосиновой лампы и вдруг запнулся ногой обо что-то большое, лежащее у задней стенки печи. Юноша так и застыл на месте с широко расставленными ногами. Он осторожно нащупал на подоконнике спички, поднял стекло светильника и зажег огонь. На полу, неловко поджав под себя руки, лежал мертвый Лёнька.
Петро почувствовал, как его качнуло. Ноги отказывались слушаться. Он осторожно шагнул назад и тут же чуть не упал на пол от бессилия. Все еще не веря увиденному, он поднял лампу выше. Да, это был Лёнька, это его рабочие штаны, башмаки, его рыжая, кудрявая голова. Будто в бреду добравшись до скамейки, Петруха сполз на нее, и едва нашел силы на то, чтобы поставить рядом с собой лампу.
Гудел в печке огонь, рядом с ней лежали дрова. «Наверное, — попытался отвлечь себя рассуждениями Петруха, — рыжий принес их, сложил тут, и в этот момент его кто-то. …Но кто? За что? Ой, мамочки, что ж теперь будет?» — горько думалось раздавленному обстоятельствами юноше. Он медленно растер ладонями лицо и тяжко вздохнул.
Вдруг качнулось пламя лампы. Отчего-то пребывающий в ступоре Петрок обратил внимание именно на это, а не на то, что дверь бытовки открылась и у входа, растягиваясь тенью до самого потолка, выросла огромная фигура Клима.
— А-а, — глухо прорычал он, — ты уже здесь? Быстро сбегал. Но, тем хуже для тебя. Видишь, во что оборачивается ослушание? — он кивнул на остывающее тело Лёньки. — А вот увел бы рыжего с собой, он остался бы жив...
— Время, Клим, — вдруг тихо сказал кто-то за его спиной.
«Топляк» тут же ступил в сторону, пропуская вперед невысокого мужчину в полосатой, лагерной робе. Ничего не говоря, великан и незнакомец сразу же принялись шарить по закуткам, и вскоре вытащили на свет Лёнькины обновки из приютского магазина.
— Пойдет, — разглядывая их, коротко заметил чужак, и тут же принялся переодеваться. Клим забрал его робу и, открыв топку печи, стал пихать лагерную одежду в огонь. Пламя густо затрещало, принимая в свои объятья вшивую, грязную материю. Из печи пыхнуло дымом и неприятно завоняло. Старательно орудуя кочергой и злобно, исподлобья, косясь на Петруху, «Топляк» молчал. 
— Готово, — отозвался от входа чужак, — ну что, сойдет?
Клим перевел взгляд на него, поднялся, подошел ближе и придирчиво осмотрел незнакомца.
— Годится, — заключил он, — а ботинки как?
— После лагерных мне любые будут за счастье, — отшутился чужак.
— Тогда нам надо торопиться. С этим-то, что будем делать? — кивнул «Топляк» в сторону Петрухи. — Может, давай двоих? Рядышком и положим? Хотя это рыжего, в наущение всем стукачам, все же надо оставить здесь, а этого, чтобы не искали, можно определить ко мне, в навозную яму. Одним меньше, одним больше. Притоплю в укромном месте. Фрау в своем дерьмовом омуте держит специальный угол для «своих». Кто их там станет потом распознавать?
— Что ты пугаешь мальца? — вступился за Петруху чужак. — Видишь, он и так сидит белый, как мел. Иди-ка сюда, солдатик.
— Я? — проблеял Петрок и стал неуверенно подниматься.
— Ты-ты, — подтвердил незнакомец.
Перед глазами юноши поплыли радужные круги. Он и сам не понял, как оказался перед преобразившимся за счет Лёнькиной одежды пленным, который тут же по-отечески взял его за предплечья и, посмотрев в полные слез глаза, спросил:
— Ну что ты, солдатик? Страшно?
— С-страшно дядечка, — икнул от страха Петрок, чувствуя, как стали ледяными и неподвижными, словно каменные, его ноги.
— Не нужно бояться, — спокойно продолжал чужак, — не смотри на рыжего. Его давно предупреждали. Свой выбор он сделал, а теперь должен решить и ты.
— Что решить? — видя перед собой какие-то светящиеся дуги, едва смог вымолвить Петруха.
— Решить? — повторил незнакомец. — А решить одну простую штуку – ты-то сам, каков? Такая же шкура и проныра, как рыжий, или советский парень, который, несмотря на все трудности, остается человеком и слушается тех, кто за своих. Только решать тебе, солдатик, надо сейчас же, не откладывая. Скоро, очень скоро сюда прибегут немцы, станут тебя спрашивать – видел ли ты кого-то здесь, или нет? Что ты им ответишь?
— Они будут искать вас? — догадался Петрок.
— Что ты им ответишь? — стоял на своем незнакомец. — Ну?
Петруха потихоньку начинал приходить в себя и, чувствуя, что судьба дает ему шанс на спасение от железных лап Клима, быстро сообразив, произнес:
— Скажу, что пришел в бытовку и нашел Лёньку за печкой. Никого не видел.
— Как думаешь, солдатик, — глянул строго чужак, — немцам хватит такого ответа?
Петрок отрицательно замотал головой.
— Верно, — подтвердил его догадку незнакомец, — тебя станут бить, крепко бить, парень, а еще пытать.
— Тоже мне новости, — смахнул внезапно выскочившую слезу Петруха, — разом больше побьют, разом меньше…
— Он тоже был в лагерях, — отозвался от входа Клим, — привезли…, кажется из Кенигсберга. Верно, хлопче?
Петрок кивнул, удивляясь про себя рачительной перемене в голосе великана.
— Так что же, ты хочешь сказать, что сдюжишь? — спросил напрямую чужак.
— Меня целый год колотили и шпуляли уколами, дядечко, — вздохнул Петруха, — ничего, потерплю еще.
— Эх, солдатик, — заторопился незнакомец, — не пугаю я тебя, но гляди – развяжешь язык… Климу-то ничего с того не будет. С него, что с гуся вода, не раз уж выворачивался, а вот тебе тогда прямая дорожка в яму. Слышишь, о чем толкую?
— Слышу, — опустил взгляд Петрок.
— Товарищ генерал, — дернулся «Топляк», — вроде, как собаки лают. Надо торопиться…
— Генерал? — вытянул чумазое лицо Петруха. — Вы …наш?
— Наш, солдатик, наш, — тихо ответил чужак.
— Н-наши уже тут? — юноша забегал глазами между Климом и тем, кого тот назвал «генерал». — А? Пришли?
— Придут еще, — заверил незнакомец и шагнул к выходу, — слышь, парень, придут! Надо еще маленько потерпеть, ну, бывай!
— Дядечко, — схватил Петруха его за рукав, — я буду терпеть! Сколько надо буду терпеть, только приведите их, наших. Расскажите им, как нам тут плохо…
— Тише, ты что! — чужак, глядя с сочувствием на всполошившегося парнишку, медленно оторвал от своего рукава его худую, холодную руку. — Не шуми. Я знаю, каково вам, поверь. Ну, бывай, эх ты, солдатик…
Они спешно юркнули за дверь. Петрок, пятясь назад, еще долго глядел на нее, пока не уперся ногами в скамейку. От удара ее в стену дрогнул огонь лампы, и это заставило его очнуться. В парке действительно ясно слышался лай и резкие людские окрики. Юноша понял, что, как и говорил незнакомец, вот-вот в бытовку ворвутся немцы, а ждать их на скамейке было неправильно. Следовало сесть у ног Лёньки, прижаться к ним и плакать, чтобы со стороны казалось, будто Петрок просто убит горем. Он не раз видел, как дети и старики делали нечто подобное на похоронах в Легедзино, и по его разумению, такое проявление горя выглядело крайне убедительно. Он тут же рухнул на колени и, слыша тяжелый топот кованых сапог возле порога, сам того не ожидая, залился горькими слезами…

В десять часов десять минут утра, десятого же марта! с посыльным от Грайте в объединенную группу Винклера пришла новость о том, что их командира в срочном порядке вызывают в Берлин. Разумеется, расспрашивать посыльного по какой причине не имело никакого смысла, поэтому оберштурмбанфюрер лишь уточнил у штабного унтера о своих дальнейших действиях.
— В одиннадцать часов пятнадцать минут, — чеканил слова посыльный, — вас будет ожидать самолет.
— То есть? Где он меня будет ожидать? — думая, что ослышался, спросил Винклер.
— Вы полетите с площадки «Вервольфа».
Оберштурмбанфюрер округлил глаза и едва сдержал эмоции:
— Может, еще и на самолете фюрера? — не без сарказма уточнил он.
Унтер не имел желания шутить:
— Самолет будет другой, — сухо ответил он, — за вами пребудет "Хейнкель" - 111.
— Не-111? — озадачился Винклер. — Но ведь моя группа со своим добром в него не поместится.
Унтер опустил взгляд:
— Группа с вами не полетит, она отправится в другое место.
Вспышка необузданного негодования вынудила Винклера вскочить:
— Как?! Кто это решил?
— Во всяком случае, не я, — спокойно ответил унтер, — мне лишь приказано передать вам приказ явиться к указанному времени на аэродром «Вервольф». Советую начинать собираться, господин оберштурмбанфюрер, дорога к самолету займет не меньше двадцати пяти минут.
— Как я пройду туда? — находясь в каком-то неопределенном состоянии, спросил офицер. — Нам же нельзя ходить вглубь территории самим? Тем более, здесь фюрер. Я, я… просто понять не могу, что вдруг случилось?
— За вами пришлют сопровождающего, — как и прежде не выражая никаких эмоций, заверил унтер, — он проведет к самолету. Будьте готовы. Лучше подождать у трапа, чем потом бежать бегом…
С этими словами штабной козырнул и тут же скрылся за дверью.
Оглушенный новостями Винклер, садясь, едва не промахнулся мимо края кровати.
— Хорошо же сегодня начинается утро, — глядя на все это, глухо отозвался из угла, до того тихо лежавший Леманн. — Черт! Пятеро из наших еще на «охоте». Вернутся не раньше двух-четырех по полудню. Это же не из сортира бойцов позвать! Их невозможно просто взять и отозвать с «охоты».
— Успокойтесь, Астор, — глядя в пол, задумчиво произнес командир, — вы что, не слышали? Группа со мной не летит…
— Я услышал нечто другое, — с вызовом огрызнулся Леманн, который иногда мог себе позволить поговорить с командиром доверительно, по-приятельски, — группа полетит в другое место. …Хотел бы я знать, в какое и с чем это связано?
— И я хотел бы знать.
— Нет смысла гадать, — отмахнулся Леманн, — собирайтесь, господин оберштурмбанфюрер, очень скоро вам все расскажут…

На подходе к аэродрому хмурое, неподвижное небо вдруг разразилось мокрым снегом. Большие, тяжелые хлопья падали на только начавшую оттаивать землю и сразу же таяли.
Солдат-проводник, по пути не обмолвившийся с Винклером ни единым словом и, показывая всем постам свой пропуск на двоих, указал оберштурмбанфюреру на стоящий вдалеке самолет, кивнул и пошел обратно в сторону прячущихся за перелеском построек «Вервольфа».
У Фридриха было еще целых восемь минут, а потому что-то около пятисот шагов, оставшихся до крылатой машины, он отмерял не торопясь. Под ногами попадались лужи, земля была вязкой и тяжелой.
Увидев его приближение, летчики открыли боковую дверь:
— Чертова погода, — высунувшись в проем, крикнул один из них, — осторожнее на трапе, скользко.
Винклер подал наверх свой дорожный саквояж и, отряхивая сапоги от налипшей грязи, поднялся в салон.
— Садитесь ближе к верхнему фонарю, — посоветовал встречающий, — те ребята, что пошли за вами, говорили, что здесь теплее.
— Какие ребята? — не понял Винклер.
— Вы не встретились? — удивился пилот. — С нами прилетели двое из гестапо…
— Не болтай лишнего! — пытаясь укоротить язык товарищу, отозвался кто-то из кабины. — Располагайтесь, господин оберштурмбанфюрер, не слушайте его. Сейчас приедет заправщик, заберем остальных и полетим.
— Остальных? — тихо спросил Винклер у того из пилотов, что встречал его у выдвижного трапа.
— Да, господин оберштурмбанфюрер, — так же негромко ответил тот, — эти ребята, в черных плащах, говорили, что с нами полетите вы и еще кто-то. У них какие-то дела здесь. Сделают их, вернутся и полетим.
Мы чудом дотянули сюда. Этого аэродрома нет ни на одной карте. Представьте себе, шли по маршруту, указанному пальцем одного из наших непростых пассажиров. Никаких пометок на бумаге, кошмар. Топлива хватило едва-едва, зато здесь пообещали заправить, как следует. Мы до сих пор не знаем, куда полетим. Хоть груза и немного, но не хотелось бы опять доползать на последних каплях…
— Рольф! Чертов болтун, — снова предостерегающе рявкнули из кабины, — бери Мартина и радиста – идите, проветритесь. Вон ползет наша «корова». Заправляй баки под самую завязку.
Словоохотливый весельчак Рольф простецки подмигнул оберштурмбанфюреру и отправился к боковой двери, по пути тихо перебросившись парой слов с примкнувшими к нему товарищами. Открыв дверь и, снова выбросив трап, они стали выбираться наружу. Вскоре оттуда стал слышен шум двигателя подъехавшей машины, удары по фюзеляжу, голоса и даже ругань, после чего заправщик дал газ, и в салоне запахло топливом.
Фридрих сразу не придал значения тому, что выдвижной трап дрогнул. Мало ли, может быть, кто-то из экипажа возвращался назад, забыв что-то, но когда в проем ввалился чемодан, стало понятным, что на борт Не-111 прибыл еще один пассажир. Узнав его, Винклер даже присвистнул:
 — Вы удивлены? — шлепнувшись рядом с ним на скамью, стал сразу же обмахиваться шляпой Грайте. — Поверьте, оберштурмбанфюрер, я удивлен не меньше вашего. Ф-фух! — никак не мог отдышаться он. — Вот никогда бы не подумал, что наша с вами «охота» закончится так.
— Как «так»? — не понял Винклер.
— Так бесславно, — перешел на полушепот Вальтер Грайте. — Если вкратце, то вы идете на повышение, я – возвращаюсь в Берлин, а ваша группа и мои местные помощники – отправляются на фронт. Здесь, недалеко, под Харьковом, — нагнувшись, тихо шепнул Грайте, — стало очень жарко. Думаю, их отправят туда только для того, чтобы и ваши ребята, и местные вояки, участвующие в «охотах», все как один, сгорели без остатка, словно поленья, в беспощадной печи войны.
Винклер дернулся и пытался поймать взгляд ученого, но тот, откинувшись назад, продолжал энергично обмахиваться шляпой.
— Я так понимаю, — стараясь говорить как можно тише, наклонился к нему оберштурмбанфюрер, — вы хорошо осведомлены о том, что здесь происходит?
— Да, — пряча чемодан под скамью, стал расстегивать пальто Грайте, — к несчастью – да. Нам с вами нужно молиться, чтобы безбедно долететь до нужного места.
Винклер повторно сделал попытку заглянуть в мокрое от пота лицо ученого:
— Что-то мне подсказывает, — осторожно предположил он, — что вы опасаетесь отнюдь не русских зениток.
— Вы правы, господин офицер, — признался Вальтер, — и сегодняшний внезапный визит двух молодцов из гестапо мне дал это ясно понять. У нас мало времени, Винклер, — оглядываясь по сторонам, торопливо заговорил ученый, — поэтому, если со мной что-то случится, пообещайте передать этот пакет, — он незаметно сунул в голенище офицерского сапога край небольшого бумажного конверта, — прячьте, да прячьте же, не сидите, как истукан!
Оберштурмбанфюрер, не меняя позы, ленивым жестом втолкнул пакет поглубже:
— Кому?
— Бруно Гальке. Знаете кто это?
— Мы с ним знакомы, — бесцветным голосом ответил Винклер, — почти соседи. Жены – родственницы.
— Это еще лучше, — вытирая лицо, снова заторопился Грайте, — там мои соображения. Они зашифрованы, он все поймет, но этого мало, черт подери. У меня не было времени! Эти в черных плащах явились внезапно, я не был готов. Знайте же, даже если письмо у вас изымут…
— Кто? — нахмурился Фридрих. — Я все-таки офицер…
— Не нужно строить из себя героя, — толкнул его в бок Грайте, — и не перебивайте. Надеюсь, вам-то не нужно рассказывать, что это за ангелы спустились сегодня к нам с небес? Поймите, нам с вами сейчас же нужно передать друг другу все самое важное! Это на тот случай, если кто-то из нас не попадет домой, понимаете? Так вот, запомните, Винклер, этот проект провалился…
Глава 7
— Провалился, — с явным непониманием повторил за ученым Фридрих, — и что с того? Какое отношение к этому имеют моя группа? Мы делали все, что от нас требовалось.
— Не в этом дело, Винклер, — по-воровски шаря глазами по салону, отмахнулся Грайте, — к вашей группе на самом деле нет никаких претензий, но проект в своей головной части закончен, причем закончился он внезапно. Скажу больше, вся эта затея и провалилась-то только в этой части! На самом деле, все это работает, и работает прекрасно.
— Вальтер, — стал злиться оберштурмбанфюрер, — черт возьми, я не понимаю вас! Вы не могли бы говорить как-то более связно? Сами же упирали на то, что нельзя терять времени.
— Хорошо, — стал успокаиваться Грайте, — я понял, я…, я постараюсь, коротко. Значит так, …с самого начала, этот проект преследовал сразу несколько целей, и главная – найти возможность, …как бы это правильно выразиться? Возможность …«накачать» мощью энергии освобожденных душ того, кого нам потребуется.
Мы очень долго и тщательно испытывали и дорабатывали нашу аппаратуру. Материала в наших лабораториях, особенно в последнее время, было в достатке. Так вот, — не стал углубляться в ненужные сейчас детали ученый, — давайте немного вспомним, это ведь вы были руководителем группы, которая в 1941-м году, в самом пекле войны работала с курганами на Украине?
— Вы рехнулись? — отпрянул от наседающего на него ученого Винклер. — Не работал я ни на каких курганах.
— Все верно, — ничуть не обиделся на очевидную ложь Грайте, — это была одна из особо секретных миссий. Конечно, вас там не было, да и миссии никакой не было, просто некий немецкий ученый Бауэр сам, чисто из личных интересов, отправился на Украину и попытался там поймать не просто одну из славянских душ, а нечто большее – их родового Духа, обитающего в одном из курганов.
Это дело рисовалось весьма сложным, поскольку нам уже тогда было известно, что все эти захоронения не так просты и полны разного рода ловушек. Древние славянские колдуны или волшебники, называйте их как хотите, были большими мастерами в умении спрятать что-либо для них важное, и особенно в местах, которые они называют святыми.
Вам, конечно же, ничего об этом не известно, — хитро подмигнул Винклеру ученый, — но Бауэр нашел там просто уйму интереснейших артефактов. Да, представьте себе! Однако того, за чем его, собственно, туда и посылали, так и не удалось обнаружить.
Причем, вот что интересно, одна весьма секретная штука, которой экипировали Конрада, прямо указывала на запредельно мощное биополе в том месте. Искомый Дух был там! Его можно было запросто спеленать, но тут в неприметную с виду работу нашего ученого вмешался какой-то неприятный случай. Представляете, Винклер, он поссорился с командиром?
— Какой кошмар, — только и выдавил из себя, полностью обратившийся в слух Фридрих.
— Да, действительно кошмар, — повторил за ним Грайте, — но, все же нужно отдать должное этой ситуации. Именно благодаря ей умница Бауэр нашел возможность выслать нам секретный код и тем самым вызвать в Легедзино специальную группу.
Не смотрите на меня так, Фридрих, я ученый, и в моей памяти хранятся и куда более сложные в произношении названия. Так вот, группа, что естественно, работала под прикрытием, отметила аппаратурой лишь «хвост» проснувшегося Духа. Нам до сих пор неизвестно кто, и главное, каким образом смог разбудить это мощное энергетическое образование. Его поле гасло прямо на глазах. Если говорить простым языком, Дух куда-то ушел, …спрятался, исчез, называйте это как хотите. Для того чтобы не демаскировать себя, Бауэра пришло театрально эвакуировать.
Из Легедзино к нам в лабораторию привезли множество прекрасных музейных экспонатов, но, к сожалению, больше ничего.
Разумеется, были и другие группы, работающие по этому же направлению в Крыму, в Беларуси или Прибалтике, но везде был получен один и тот же результат – лишь музейные экспонаты.
Само собой, мы вынуждены были сравнять с землей все эти святые для Славян места. Думаю, вам не нужно объяснять, что при вступлении в силу нового мирового порядка, следует исключить для местного населения всяческое вступление в связь с их Духами. Более того, гораздо спокойнее будет всем нам, если мы сможем выключить им даже память о прошлом, обернув то, что называется у Славяно-арийских племен «быль», в простые, детские сказки, причем, серьезно правленые в нужном нам направлении.
Знаете ли, всякий раз, как только в истории происходило пробуждение их родовых Духов, у нынешней цивилизации появлялись серьезные проблемы. Вы ведь не против прогресса, Винклер? Нет? Как говорил фюрер: «Для Славян никакой гигиены, никакого мыла, чтобы смывать с них грязь. Только водка и табак в неограниченном количестве. А еще лучше опустить их до того, чтобы они могли общаться только с помощью жестов!»
Уж теперь-то я точно знаю, почему он так сказал. Все верно. Те из них, кто еще будет способен говорить, пусть идут в храмы. И, поверьте, Германии все равно кому они будут там молиться, Христу, Магомету, Заратуштре или Перуну, главное, чтобы работала религиозная схема подчинения. Славяне должны напрочь забыть о том, как обращались с родовыми духами и богами их предки. Не нравится Христос? Надо поставить у церкви статуэтку Велеса или Сварога, пусть лебезят, пусть ползают по полу перед ним. Повторяю, память народа губительна для нашей цивилизации.
Но, — утерся рукавом от проступившего на лбу пота ученый, — давайте лучше оставим эти скользкие вопросы геополитики, и вернемся обратно к нашей провалившейся миссии.
Как я уже сказал – Духов нам изловить не удалось, и это, конечно, печально, но не смертельно. Руководство, быстро собрав аналитиков, тут же решило сменить направление наших исследований. Как говорится, журавль в небе – это хорошо, но, в случае острого голода, можно отобедать и синицами, благо их у нас сейчас имеются просто тучи.
Если опустить скучные и непонятные для вас научные термины, складывающуюся ситуацию можно обрисовать так: нужно было где-то в одном месте накопить с помощью специальной аппаратуры максимально возможное количество того, что мы называем «души». Согласитесь, это намного проще, чем гоняться по всему миру за одним-двумя мега-источниками энергии, называемыми «природные Духи».
К сожалению, вам это трудно понять, но вы постарайтесь, Фридрих. Я уже говорил об этом, вспоминайте. Славянские или арийские души, это не просто сгустки энергии. Практически все они имеют каналы связи с более мощными, не проявленными природными структурами – Природными Духами. В это трудно поверить, но тем не менее, так и есть!
Душа Славянина или Ария не просто способна, она призвана накапливать опыт и развиваться практически бесконечно. Именно поэтому все идейные представители этих народностей практически не боятся смерти. И, поверьте, не имеет значения, какими идеями им забили голову – христианством, капитализмом, социализмом или коммунизмом. Все они где-то глубоко на подсознании верят в бессмертие собственной души.
Уничтожить такой сгусток энергии достаточно сложно. Будь все иначе, мы давно бы уже сделали это и обошлись без открытой войны. С ними всегда было крайне сложно воевать, но, благо, кто-то когда-то додумался и придумал способ. Единственное, что хоть как-то позволяет совладать с их душами – это возможность «усыпить» их.
Время не стоит на месте, Фридрих. Мы сейчас находимся на завершающей стадии разработки технологий, легко способных делать это. «Усыпить» можно целые народы и Бруно Гальке как никто другой об этом осведомлен. Но, это уже снова отвлечения…
Так вот, — продолжал ученый, — сейчас я буду говорить как можно проще, чтобы вы понимали все. Последнее время мы, с помощью вашей группы, на удивление легко собирали нужные нам души и накопили их достаточное количество. Об этом мы телеграфировали наверх.
Как и было оговорено заранее, после этого сообщения в «Вервольф» для закачки прибыл «объект». Думаю, вы догадываетесь, о ком идет речь?
Винклер кивнул.
— Да, представьте себе, — Грайте выразительно поднял брови, — именно этот «объект», а с ним вместе и все его соратники. Они, кстати, тоже ждали своей очереди на закачку.
Несколько дней все мы жили ожиданием. Шла интереснейшая, кропотливая работа по передаче энергии, или, как я уже выражался ранее, по накачке «объекта», но! В результате всех этих неимоверных усилий мы получили – ноль! Представляете, Фридрих? — ученый нагнулся и стал шептать ему прямо в ухо. — Душа «объекта», вернее то хранилище, в нас, в людях, что способно накапливать опыт, эмоции, все, что имеет под собой энергетическую основу, не приняла в себя из нашего банка ни-че-го! Вы понимаете, что произошло?
Винклер отрицательно покачал головой.
— Это плохо, — с сожалением заключил ученый, — но вам, по сути, и не надо ничего понимать. Просто передайте Бруно то, что душа «объекта» не взяла ничего. Фридрих, очень прошу вас, не отстраняйтесь, сейчас слушайте меня особенно внимательно! Если со мной что-то случится, вы максимально точно должны передать Бруно Гальке то, что сейчас услышите. Я сутки писал научное обоснование под это, документы в портфеле, но ведь не факт, что эти бумаги попадут к нему.
Запоминайте: нам известно, что воспринимающе-передающие субстанции Славян и Ариев, которые мы назовем просто «души», прекрасно адаптируются друг к другу, они родственны. Но, как я уже сказал, эта субстанция, накачиваемого, важного «объекта» не приняла ровным счетом ничего! Вывод – это субстанция другого толка, не имеющая никакого отношения ни к Славянам, ни к Ариям.
Именно эту информацию я, по своей глупости, и отобразил в своем коротком отчете, передав его вчера утром в центр. Ничего не поделаешь, ученый должен быть максимально правдив и, в случае неудачи, отображать на бумаге все ее истинные причины. Это следует делать хотя бы для того, чтобы исключить в будущем более серьезные последствия для того же важного «объекта». Все работы с ним в этом направлении следует прекратить.
— Вы хотите сказать, — треснувшим от внутреннего напряжения голосом спросил Винклер, — что «объект» не Арий?
— Фридрих, выводы оставьте для других, в том смысле, что это уже не ваше дело. Я лишь прошу максимально точно передать Бруно то, что вы от меня услышали.
— Хорошо, — стал приходить в себя офицер, — но почему вы думаете, что с вами что-то может случиться?
— Не только со мной, — тяжело вздохнул ученый, — но и с вами. Сегодня утром в форме офицера гестапо ко мне ворвался Бауэр и приказал немедленно собираться. Естественно, я стал его расспрашивать, отчего вдруг такая спешка? Конрад только выругался в ответ, после чего сбивчиво сообщил мне о том, что вы идете на повышение, я возвращаюсь в контору, а ваша группа и все свидетели «охоты» прямиком едут на фронт, в самое пекло – на ликвидацию.
Мы с Бауэром давние приятели и, поверьте, он никогда со мной так не разговаривал. Черт, — выругался Грайте, — я опять отвлекаюсь на ненужное. Винклер, скажите, вы хорошо запомнили то, что нужно передать Бруно Гальке?
— Думаю да.
— Тогда, пока не пришел мой …приятель, давайте расползаться по разным углам. Я очень устал за эти дни, поэтому, если я буду храпеть на той скамейке возле кабины пилота, это будет выглядеть вполне нормально. Кстати, вам я тоже советую занять себя хоть чем-нибудь, главное, чтобы складывалось полное впечатление того, что мы ни о чем не говорили и вообще едва знакомы, общаясь только по служебным вопросам.
Вы должны знать, Винклер, если в вашем или моем поведении всплывет хоть малейшая фальшь, это может стоить жизни нам обоим! Так что уж постарайтесь выглядеть естественным и помните, Бауэр сейчас очень большой и могущественный человек…
Грайте поднялся, вытащил из-под скамьи свой чемодан и, стараясь выглядеть уставшим и разбитым, поплелся в переднюю часть салона. Заправка самолета заканчивалась, грузовик снаружи сбавил обороты, летчики снова начали что-то кричать и стучать по фюзеляжу.
Винклер откинулся назад, и закрыл глаза. В его голове, на удивление холодно воспринявшей совершенно безумную информацию от Грайте, носились невыясненные вопросы из какой-то совершенно другой области. Отчего-то бред ученого, который следовало передать Бруно Гальке, остался в голове офицера плотно сплетенным с тревогой за судьбу его групп. Все же, что ни говори, а было что-то личное в том, как легко спишут в утиль собранное им по крупицам из разных войск, по сути, уникальное подразделение.
Фридрих был уверен в своих парнях и знал, что никто из них, будь то солдаты или офицеры, никогда не выдаст деталей задания. Все члены группы были не раз жестко проверены…
Погруженный в размышления Винклер незаметно задремал. Холодил тело врывающийся через открытую дверь ветер, слышались голоса вернувшихся в салон летчиков, но мысли командира «охотников» в это время были уже где-то далеко от этой той неприятной действительности. Выходило, что родство с высоким чиновником вдруг перевело его в ранг предателя своего подразделения? Вскоре и эти мысли ушли на другой план, погружая Фридриха в пустое и глубокое забытье.
Спал он долго и продолжал бы это делать еще и дальше, если бы вдруг в лицо не дохнуло неприятным, едким запахом. Винклер открыл глаза. Перед ним сидел Конрад Бауэр. Как и говорил Грайте, в черной форме гестапо, поверх которой, хрустя новизной и источая тот самый химический запах, был одет черный, кожаный плащ.
Судя по всему, «Крестьянин» уже давно обосновался возле своего давнего коллеги, но отчего-то не спешил его будить.
— Спите? — вместо приветствия спросил Бауэр.
— А что мне еще делать? — давая волю вовремя напавшей зев;те, лениво потянулся Винклер. — Мне надоело слушать храп этого вашего …ученого, — Фридрих кивнул в сторону спящего лицом к стене Грайте. — Вот же, белая кость, интересно, что они по ночам делают?
— Это вас не касается, — жестко ответил ему «Крестьянин», но тут же уточнил, — он что-нибудь говорил вам?
— Кто? Этот? — с насмешкой кивнул на Грайте оберштурмбанфюрер, — если бы не его инструктаж в первый день, я вообще думал бы, что он немой. Зашел, поздоровался и завалился спать, да и черт с ним, Конрад! Скажите лучше, что я здесь делаю?
В этот момент напарник «Крестьянина», до того внимательно изучающий Винклера из-за спины коллеги, не торопясь достал из кармана плаща пакет, в котором, плотно прижатыми друг к другу, лежали два заряженных медицинских шприца, и крохотная коробочка с иглами. Фридрих, как командир группы, в которой не было медика, прекрасно знал, как все это выглядит и легко различал медикаменты даже в полупрозрачном пакете.
С совершенно непроницаемым лицом и со знанием дела гестаповец вынул из упаковки и снабдил иглой один из шприцев. Молча скользнув взглядом по Бауэру, он повернулся и медленно зашагал к спящему Грайте. Не дойдя до него всего пару шагов, «эскулап» резко бросился вперед и, профессионально захватив шею ученого, прижал его к себе и коротким движением всадил шприц прямо в предплечье.
Подождав несколько секунд, он отвел в сторону карающую руку и, медленно отпустив захват, не торопясь отправился к напряженно наблюдавшим за всем этим Винклеру и Бауэру.      
Придушенный, заспанный Вальтер перестал хрипеть, оттянул в сторону кашне и, недовольно откашлявшись, повернулся и сел.
— Что за штуки, Конрад, — голосом конченого туберкулезника спросил он, — что вы мне вкололи?
— Нам нужно, чтобы вы как следует выспались, Вальтер, — не отрывая взгляда от Винклера, бросил через плечо «Крестьянин». — Успокойтесь, это снотворное. Через пять минут вы будете спать…
— Я уже… засыпаю, — недовольно бурча, стал укладываться обратно на скамейку ученый, — и надо было душить человека для этого? Варвары…
Грайте, еще с полминуты что-то бубнил себе под нос, кутаясь в хрустящий от натяжения плащ, после чего замер, снова наполняя гулкое, металлическое помещение низким, противным храпом.
Винклер прекрасно понимал, что теперь все внимание господ из гестапо будет переключено на него. Он, в данный момент поочередно переводя взгляд с Бауэра на его товарища и обратно, холодно взвешивал все «за» и «против» схватки с двумя хорошо подготовленными противниками, к числу которых запросто могут присоединиться и кто-то из пилотов.
Драться до победного конца с такой компанией не имело смысла. Конечно, будь с ним сейчас Леманн, вопрос стоял бы не в том, как прорваться к двери и потом сбежать, не попав под прицельные выстрелы. С ловкачом Астором они, хотя и с трудом, но все же взяли бы на абордаж этот самолет. Только вот куда лететь, если на тебя нападают свои? 
— Второй шприц для меня? — не выдержав и кивая на отмалчивающегося товарища Бауэра, спросил Фридрих. 
«Крестьянин» отвечать не спешил. Видно тоже просчитывал в голове какие-то свои варианты развития ситуации. Ждал созревшего решения Конрада и его напарник, в фигуре которого явно прослеживалась спортивная сила и ловкость опытного борца.
— Нет, — вдруг улыбнулся Бауэр, — чертовы штабные крысы, они все напутали.
Он дружески хлопнул Винклера по плечу и в припадке странного, внезапного веселья продолжил:
— Идиоты! Нет, только представьте, вчера этот клоун Грайте прислал в центр какое-то странное сообщение. Руководство хорошо осведомлено о его чудаковатости, но терпит. Сами понимаете, ученые все немного не в себе. Могу себе представить, чего он только вам здесь наболтал, верно? О накопителях душ, о том, что это как-то связано с фюрером…
Винклер моментально уловил ловкий маневр бывшего «археолога»:
— Я вам в самом начале четко и вразумительно сказал, что мы с ним почти не общались, в том числе и сегодня. Единственное, о чем я умолчал, так это о том, что Грайте, входя в салон, был взбешен тем, что его подняли с постели и, если быть честным до конца, то в отношении вас, зашиваясь у себя в углу, он совершенно не стеснялся в выражениях.    
— О, Фридрих, — наигранно улыбнулся «Крестьянин», — я всегда знал, что вы человек на редкость открытый и честный. Вы должны нас простить. На самом деле вышла небольшая путаница! Дело в том, что в «Вервольфе» наши просьбы и распоряжения, отданные по прилету, поняли неверно и тут же побежали их исполнять. Мы с Клаусом прилетели только за съехавшим с катушек Грайте, чтобы отправить его на плановое лечение, а наряду с этим, по пути, сообщили в здешний штаб еще и о том, что вас отправляют на повышение.
— Так что же, — потянулся, было, рукой к саквояжу Винклер, но остановился, — я не лечу с вами? Возвращаюсь?
— Да, мой друг, — продолжал лукаво улыбаться «Крестьянин», — что же это за повышение, если оно будет объявлено вне группы, с которой вы его заслужили? И вы, и все они достойны его.
Знаете, вдруг приблизившись, признался Бауэр, — думаю, зря наш пилот, в то время, пока вы дремали, оговаривал вас, рассказывая о том, что вы с Грайте проболтали больше пятнадцати минут. Думается мне, что наш уважаемый ученый, размахивая перед вами руками и заговорщицки прилаживаясь к упругому, офицерскому уху, просто рисовал вам радужные перспективы навалившейся на вас блестящей военной карьеры.
Германии сейчас как никогда нужны прекрасная выучка и согласованность действий такой прекрасной группы, как ваша, Фридрих. И путь судьба сейчас и не вернет вас обратно под Умань, но вы будете недалеко от нее и я, — продолжил «Крестьянин» как-то двусмысленно, — как ваш старинный товарищ, советую вам вспомнить то время и то, о чем вы там мне говорили. Слышите, Клаус? — бросил Бауэр через плечо. — Это было прекрасное время, время – побед. Я многое тогда упустил, но очень надеюсь, что хотя бы вы, в отличие от меня тогда, получите сейчас сполна все, что вам причитается…
Глава 8
Фрау Шницлер не любила русских, а русскими для нее были все люди с восточных земель. Госпожа Зельма недолюбливала их до войны – заставляя продавцов своего магазинчика на Бельвю аллее с презрением относиться ко всем, кто имел славянский акцент. Особенно она их возненавидела с осени 1941 года, когда поочередно в октябре и в декабре на восточном фронте погибли два ее брата.
С весны 1942-го по распоряжению муниципалитета некоторым горожанам стала полагаться бесплатная рабочая сила из числа военнопленных, неспособных нести тяжелую физическую нагрузку. С теми, кто был болен или имел увечья, разговор был коротким, а вот тех, кто еще мог быть полезен Германии, следовало использовать до конца, что называется – на всю катушку.
Чаще всего в усадьбу привозили одних и тех же. Это были раздавленные войной, сломленные лагерями люди, а также те, кто просился на работы сам, или просто был рад хоть какой-то возможности немного поесть и побыть на свободе.
Тяжелая на руку госпожа, распробовав несколько раз на вкус сладость своего превосходства над пленными, сначала не часто, а потом регулярно и с превеликим удовольствием не упускала случая их бить.
Присматривающих за пленными наемных немцев она колотить не могла, подобное способно было вылезть ей боком, а русских охаживала крепко, от всей своей черной души. Случалось, и нужно сказать, не раз, что госпожа срывалась с тормозов и, впадая в неистовство, забивала людей до смерти. Несчастных грузили на тележку и увозили в хозяйство молчаливого палача Клима, где под его руководством топили в колышущейся, словно черное озеро, навозной жиже. Но количество пленных от того не уменьшалось. Сколько бы их не погибло от жестоких рук хозяйки усадьбы, ей тут же привозили новых.
К 1943-му году она немного поостыла, но Клим «Топляк» все равно продолжал трамбовать людьми свою огромную навозную яму. Дело в том, что не реже раза в неделю откуда-то стали привозить мертвых, а иногда и живых, крепко связанных женщин и мужчин с кляпом во рту. Обычно эта машина приходила вечером. Те, кто работал на фрау, замечали, как сидевший рядом с водителем человек, передавая людей Климу, а ему в его страшном ремесле часто помогали наемные работники немцы или солдаты, так вот этот человек, сопровождавший груз, постоянно совал в руки управляющего плотный, прямоугольный пакетик. Наверняка это были деньги. Позже эта же машина вместе с людьми стала привозить еще и пузатые, стеклянные бутыли, на которых было написано «Schwefels;ure!!! ».
Клим был единственным из Славян человеком, которого фрау никогда не привлекала к другим работам и даже не повышала на него голос. Со стороны было заметно, что она и сама его серьезно побаивается. Этот человек-гигант был значительно выше двух метров, имел широкую кость и огромные, длинные руки с нереально большими, жилистыми кистями. Даже покатая, сутулая спина ничуть не скрадывала его выдающийся рост.
В начале 1943 года, как раз перед теми страшными событиями, когда в бытовке свинарей неведомо кем был убит Лёнька Перко, Климу недалеко от его ямы отстроили крытый жестью домик с печкой, где он и ютился в полном одиночестве. Еще бы, кто захочет делить кров с этим чудовищем? Да и делить там было особо нечего. Глядя на это крохотное строение и зная, кто в нем живет, становилось непонятным, как великан «Топляк» там умещается? Но, с другой-то стороны, факт того, что Клим был удостоен от госпожи такой милости, ставил его чуть ли не в один ряд с самим управляющим.
Зная непростой норов этого великана-душегуба, даже наемные работники старались обходить его стороной, что уж тогда говорить о тех, кто в любой момент по одному молчаливому кивку фрау мог угодить в его железные лапы и уже через полчаса пойти на дно черной ямы.
Первое время Петруха даже вскакивал по ночам от каждого шороха, думая, что это «Топляк» идет за ним, чтобы схоронить вместе с новым свинарем свою страшную тайну.
Летом 1943-го, после того, как палки наемников слишком щедро попотчевали Петьку за падеж двух свиней, Клим, глядя на то, что хозяйка отвернулась и ушла, одним движением отодвинул в сторону рабочих, словно месячного поросенка вскинул себе на плечо лишенное сознания тело юноши, и отнес его в бытовку. Дождавшись, когда свинарь придет в себя, «Топляк» принес ему воды и сказал:
— Я знаю, кто всыпал в то корыто толченой бузины.
— Какое корыто? — не понял Петрок.
— Из которого ели те подохшие свиньи. — Пояснил Клим. — Тут на хоздворе нарисовался еще один «Лёнька». Старше тебя, покрепче. Открыто говорит, что хотел бы работать на свинофермах и уже шепнул управляющему, что ты справляешься слабо. Грета, жена Винсента, видела, как он поутру рвал в парке и прятал в карманы бузину, а потом пошел ко второй ферме. Она хотела сдать его солдатам, да за работой забыла, а вспомнила про ягоды только тогда, когда стало известно про подохших свиней…
Клим ушел, а на следующий день вдруг пропал этот новообразовавшийся «Лёнька». На работу привезли, а обратно в лагерь не забрали. Начали искать только поутру, и нашли повешенным в парке, в густых кустах у ручья.
Само собой, вызвали «Топляка», и он унес этого несчастного в яму, но с той поры Петрок перестал бояться ночных шорохов, хотя твердо знал, что иногда и они, и шаги под окном ему не просто чудятся. Это Клим снова ведет кого-то за ограду. С той стороны только ручей и густые заросли кустарника до самой речки, а дальше…, дальше, если встретят и помогут наверняка свобода, иначе кто стал бы все это затевать?
Что ни говори, а человек и в самом деле такое хитрое создание, что привыкает ко всему, даже к тому, что его постоянно и ни за что бьют. Да и работать с утра до ночи привыкает просто так, за еду, стараясь накормить вечно голодные свиные рыла. А что тут такого? Если понимаешь, что от этого деваться некуда, то вскоре становится легче, стоит только покрепче вбить себе в голову мысль о том, что когда-нибудь все это закончится.
Петрок, по сути, и жил этим «когда-нибудь». Всякий раз, когда становилось худо, он вспоминал «генерала», которому помогал Клим, и фантазировал, как тот, добравшись к своим, уже взял под командование дивизию или даже целую армию, а его бойцы, вдохновленные своим командиром, каждый день, шаг, за шагом движутся сюда, к Берлину.
Еще больше это вдохновляло Петруху в ночи, когда случались бомбежки. Самая памятная случилась в 1943-м, в марте, когда вся усадьба выскочила на улицу и смотрела в расчерченное прожекторами небо. Назавтра, привезенные на работы пленные рассказывали, что своими глазами видели раскуроченные бомбами заводы и железнодорожные мастерские. Другие говорили о том, что город просто усеян сбитыми самолетами и все эти машины не советские.
Чьи бы они ни были, а с середины марта налеты на Берлин стали частыми. Дрожала от взрывов земля, полыхало в отблесках огня небо, но до 30 декабря все это было только где-то рядом с парком Тиргартен, вблизи которого стояла усадьба. В эту памятную ночь, накануне празднования нового года, никто не уже выскакивал на улицу. Люди привыкли к частым бомбежкам. Спал у теплой печи, стараясь не обращать внимания на грохот, и Петрок, как вдруг все зазвенело, и в окнах вспыхнул свет…
Дело в том, что в этот налет, прямо на дальнюю свиноферму фрау Шницлер, полностью разрушив здание и погубив свиней, упал сбитый самолет. Но что там свиноферма? Наутро наемные немцы шептались меж собой о том, о чем, позже, стало известно всей усадьбе – в эту ночь бомбардировщики практически довершили то, что делали их предшественники, а именно полностью разрушили район, лежащий возле парка Тиргартен.
Три дня не щадя себя, все рабочие и пленные ковыряясь в еще горящих углях, растаскивали завалы свинофермы и вывозили в город погибший скот. Затем приехали солдаты и грузовиками уволокли куда-то остатки сгоревшего самолета.
Все это время Петрок, как и все работавший на развалинах, успевал делать еще и свою работу. Но вот наступил вечер и он, черный, как чертенок от угольной пыли, пришел в свою бытовку и только тут вдруг понял, что с падением английского самолета, количество его обязанностей уменьшилось ровно на половину! Что и говорить, это была первая вещь в усадьбе фрау, к которой он вынужден был привыкать с удовольствием.
Каждый день одно и то же, печка, свиньи. И вот так, словно один месяц, пролетели для Петрухи два года, а под новый, 1945 год, Петрок вдруг вспомнил о Лёньке. Дело в том, что фрау, как когда-то и рыжего, отвезла своего нынешнего свинаря в приютский магазин, чудом уцелевший после бомбежек. Оказывается, хозяйкой приюта была сестра госпожи Зельмы. К тому времени Петруха уже вполне сносно понимал то, о чем говорили немцы, хотя сам еще разговаривал слабо. Ковыряясь среди гор поношенной одежды, и выбирая что-то себе, он вдруг понял, что имела в виду сестра фрау Шницлер, рассказывая ей о том, что одежды становится все больше. Это были вещи погибших при бомбежках.
В тот же день, как когда-то и Лёньку, Петьку представили в магазинчике на Бельвю аллее. С того самого времени госпожа перестала бить своего свинаря.
В январе 1945-го слег Хельмут и Петруха целый месяц ездил с грузовиками в магазин, где под присмотром водителя помогал разгружаться, забирал какие-то бумаги и привозил их обратно в усадьбу. Жизнь свинаря наладилась, и юноша, где-то в глубине души стал понимать покойного Лёньку.
Разумеется, сейчас можно было себе только представить, как выглядел и чем жил Берлин до бомбежек. «И чего им не хватало? — спрашивал себя Петрок, которого к тому времени все вокруг уже звали на немецкий манер «Питер», — ведь купаются же в достатке, вот буржуи. На кой им было наше бедное Легедзино? Или та же Умань? Жили бы себе, а так …вон как громыхает вокруг. Почти весь город в руинах…»
Утром 23 апреля в усадьбе стало известно о том, что погиб муж фрау Зельмы – господин Фридрих. Поездки в магазин не планировалось, поэтому Петрок спокойно занимался делами на свиноферме.
Днем, придя на хоздвор для того, чтобы взять для запарки пару мешков муки грубого помола, он, укладывая тяжелую ношу на тачку, не заметил, как гомонившие во дворе работники, как-то разом стихли. Выкатив тяжелый груз на сырую брусчатку, ничего не подозревающий Петруха, как и все вокруг, замер на месте. На хоздвор, опираясь на знакомую многим палку, едва держась на ногах, шла пьяная и растрепанная фрау. Волосы липли к ее мокрому лицу, но госпожа даже не думала их поправлять. Тяжелый, безумный взгляд скользил по людям, словно искал кого-то:
— Vieh, Nein, ungewaschene, stinkende Schweine , — сорванным голосом произнесла она. — Ihr haben ihn get;tet, meine Friedrich. Parasiten, meine Grube ist genug f;r Euch alle! Klim! Klim, t;te Sie alle!   
Фрау безрезультатно звала «Топляка», шаря безумными глазами среди собравшихся и, вдруг, зацепившись взглядом за фигуру замершего с тачкой посреди двора Петрухи, набросилась на него с палкой:
— Du, du, Vieh, wirst mir f;r alle Antworten! .
Приученный осторожно относиться к свиному корму и не ронять его на землю, юноша отпустил ручки тачки только тогда, когда у него закружилась голова, и лицо залило кровью.
Никто и не думал останавливать расходившуюся госпожу. Здесь, в цивилизованной Европе, за долгие столетия инквизиции людей приучили к тому, что казнь, это просто бесплатное и угодное богу, завораживающее зрелище. «Если бы господь противился этому, — считали эти трусливые зрители и их предки, — он просто не допустил бы подобного».
Фрау Шницлер продолжала бить несчастного Петруху даже, когда он перестал двигаться. Но именно тут явил себя бог! Неким чудесным образом орудие казни, палка, впитавшая в себя кровь ни одного десятка жертв, многие из которых расстались с жизнью, сломалась, развалившись на два одинаковых, остроконечных куска.
Бесновавшаяся госпожа, заметив это, отбросила одну половину в сторону, а второй попыталась проткнуть бесчувственное тело свинаря, но мокрое от крови дерево, как видно устав служить недобрым орудием, выскользнуло из рук фрау Зельмы и запуталось своим расщепленным концом в ее мокрых, растрепанных волосах.
Со стороны это походило на какое-то колдовство, чем больше фрау старалась выпутать эту острую щепку из своих волос, тем больше та в них запутывалась. Наконец, совершенно обезумев от злости, вдова стала рвать из образовавшегося колтуна непослушное древко вместе с волосами. Вот тут-то, наконец, сердобольные женщины из наемных, подбежали к ревущей, словно раненная корова госпоже и, успокаивая ее, тетешкая и вздыхая, повели к усадьбе.
Оставшиеся на хоздворе люди озирались. Никто из них не спешил броситься на помощь к окровавленному мальчишке. Да и надо ли? Не он первый, не он и последний. Странно было другое, сейчас не хватало чего-то такого, что появлялось всегда, при мало-мальски напряженной ситуации на территории усадьбы. Да, точно! Ни во дворе, ни у ворот не было ни одного солдата. Зато на парковых аллеях и на дороге, проходящей вдоль дома госпожи, двигались танки и другая бронетехника. Красноречиво переглядывающиеся берлинцы поняли – это не к добру.
И вдруг из-за угла появился Клим. Заметив распластавшееся у тачки, окровавленное тело, он побежал к нему, чуть не пританцовывая от радости. Было что-то звериное, леденящее душу, в том, как легко и с удовольствием забрасывал великан на плечо свою очередную жертву. Люди, глядя на это, чувствовали, как у них на загривках шевелились волосы. «Понес еще одного утопленника в свою навозную яму», — холодея от ужаса, думал каждый из них.      
Проспавшейся госпоже о том, что Клим уволок труп свинаря к себе в яму, доложили только утром. Она вначале засуетилась, тут же велела послать кого-нибудь за палачом, но потом, поразмыслив, остановила посыльного. Голову овдовевшей племянницы Георга Августа Эдуарда Фрайхерра фон Шницлера вдруг занял другой важный вопрос: куда подевался караул от ее ворот? Поднявшись на второй этаж, она набрала номер приемной дядюшки и попросила соединить с ним. К счастью высокопоставленный родственник оказался на месте.
— Зельма, детка, — вместо приветствия начал успокаивать ее родственник, — пойми, это война. Ты знаешь, когда мне вчера сообщили о гибели Фридриха, я порывался тут же приехать к тебе, но задержали дела. Сейчас такое творится…
— Я вижу, что творится, — глядя в окно и гневно сжав тонкие губки, с трудом сдерживала себя вдова, — где мой караул? Или в случае гибели офицера, его жена перестает быть немкой?
— Милочка, — со вздохом ответил дядюшка Георг, — наверняка твой караул сейчас там, где и все солдаты фюрера.
— А где сейчас, интересно знать, все солдаты фюрера? — легкомысленно и с вызовом спросила Зельма.
Дядя Георг был намного благоразумнее взбалмошной племянницы. Он тихонько откашлялся и ответил:
— Они, детка, охраняют мир и покой Берлина.
— Я вижу, как они его охраняют, — вспылила его родственница и сказала то, о чем лучше было бы промолчать, — весь Тиргартен в руинах, а город! Во что превратился наш город?
— Зельма!!! — не сдержавшись, выкрикнул дядя, а подобное с ним случало очень редко. — Замолчи! …Иди лучше побей кого-нибудь, глупая девчонка…
Он отключил связь. Вдова, слегка испуганная тоном дядюшки, положила трубку, подошла к окну и стала смотреть на то, как в старом, уютном парке, жгли костры и рыли окопы сотни солдат. «Неужели русские дойдут и сюда?» — с ужасом подумала Зельма, вспоминая убитого накануне свинаря и ежась при одной только мысли о том, чтобы бить еще кого-то из тех самых русских, что уже стоят под стенами Берлина…

Петрок очнулся. Где-то рядом гудела печь, на потолке плясали сполохи огня, было уютно и жарко. Он лежал на длинных, от стены до стены, нарах в домике Клима. Хозяин сидел у открытой топки на служившем ему табуретом деревянном ящике с немецким орлом. Отсвет углей делал его недоброе лицо демонически красным.
— Очнулся, бродяга? — тихо спросил великан, встал и подал Петрухе большую железную кружку. — Пей. Тебе надо много пить. Это отвар. Горчит, но так и должно быть, иначе не поможет.
Петрок припал губами к бортику посуды и стал жадно глотать теплое, горьковатое питье. Оказывается, он очень хотел пить…
— Ты кто такой? — вглядываясь в перепачканное разводами засохшей крови лицо юноши, вдруг спросил «Топляк».         
— Как кто? — не понял вопроса Петруха. — Свинарь. Ты же знаешь.
— Это знаю, — с какой-то затаенной опаской кивнул Клим, — ты лучше расскажи, откуда и кого ты принес сюда? …Чего вылупил глазенки? Кто сидел в тебе спрашиваю?
— Сидел?
— Да сидел, — подтвердил «Топляк», — до того, как ты ввалился в жар. Стало тебе худо, он и вышел. Видно понял, что в таком состоянии твое тело не выдержит двоих. Светлый Дух, сильный, …могучий.
— Ты его видел? — удивился Петрок.
— И видел, — криво улыбнулся Клим, — и слышал. Голос у него тихий, как шелест падающих листьев. «Пришел мой час», — говорит, и поплыл куда-то через стену к парку.
— Дядька Клим, — опустив взгляд, со страхом, тихо прошептал Петрок, — ты…, ты не мог его видеть.
— Отчего ж не мог? — спокойно поинтересовался тот. 
— Мой дед говорил, что видеть Духов могут только просветленные люди…
— А я, стало быть, не просветленный? — хитро сощурил глаз «Топляк».
— Ты, дядька Клим, только не обижайся, …столько в своей яме душ загубил…
— Я и тебя загубил, — не дал ему договорить великан, — чего глазами хлопаешь? Для всех в усадьбе так и есть. Два дня тому, после того, как фрау укатала тебя своей палкой, я на виду у всех взял тело убиенного и унес к отстойникам. Зная меня, каждый теперь скажет: «утопил Клим в яме еще одного горемыку». Но ты ведь жив?
Петрок кивнул.
— Так и многие другие живы, — снова усаживаясь к печке, и подбрасывая в нее дров, продолжил «Топляк». — Хотя, конечно, вместо этих живых, пришлось прибить и потопить других… Что, страшно? — замечая, как напрягся юноша, подмигнул ему Клим. — Так было надо, браток. И то, что немцы возили сюда на захоронение своих, неугодных Гитлеру только нам на руку. Нужных нам людей мы спасали, а я вместо них, переодев в их одежку, убивал и топил тех немцев, кто особенно старался в лагерях или для гестапо.
Наши уже давно орудуют с местным подпольем тут, в пригороде. Выследят кого надо, колом по голове, в мешок и ко мне. Заберут ночью тех, кого надо спасти, а этих выродков, что из охраны лагерей или из лабораторий, обливаем кислотой и в яму. Но то все …без надобности тебе, и не интересно мне. В жизни людей вообще мало интересного, куда как больше притягательного в смерти. …Так что же за Дух, из тебя вышел, парень? Где ты его подцепил?
— Он сам в меня вошел, — признался Петрок, — у нас, в Легедзино.
— Где это?
— В Украине.
— А как это – вошел?
— Немцы курган раскопали, — зашептал Петруха, — а я, даже не знаю с какого перепугу, что-то толкнуло меня, полез туда. А еще, до того, мы с дедом раскопали во дворе тети Любы голову великана. Это его Дух, наверное…
— Великана? — удивился Клим.
— Да, — утвердительно кивнул Петрок, — голова, как …четыре или даже восемь ящиков, на котором ты сейчас сидишь. …Ты не веришь мне, дядька?
— Почему нет? — как и прежде спокойно ответил «Топляк». — Я и сам не маленький, но про таких великанов только в сказках слышал. Ну, значит, были они все-таки, раз вы одного раскопали?
— А ты много видел Духов, дядька Клим?
— Да, повидал, — без какого-либо интереса ответил «Топляк», — но такого могучего не встречал. Ты его благодари, браток, при каждом удобном случае, благодари. Это с его силы ты живым и целым остался. Надо же, палка буковая сломалась, а у тебя все косточки целы. Только синяки остались. Дыры на голове и те затянулись. Раз я тебя не пользовал, значит, это только он, этот Дух целил.
— Благодарить? В церковь ходить? — помня от бабушки слово «благодарить» только в связи с храмом, спросил Петруха.
— А на что она, такая церковь? — лениво ковыряясь в печи, ответил ему вопросом Клим. — У каждого попа под рясой погоны. Да и храмы пустые. Нет там силы. Оно ведь даже при царе так было – храмов все больше, а Бога в них все меньше. Так уж устроены люди, брат. Увидели бы такого Духа, и его считали бы богом…, или чертом.
Знаю я, о чем ты сейчас мыслишь, — приподнял мохнатые брови «Топляк». — Меркуешь, дед мой никак не мог ошибиться. Духов видят только святые или просветленные, а этот Клим точно на попа не похож, потому, как он душегуб. Так ведь думаешь, верно?
— Так дядька, — понуро ответил юноша.
— Что с вас взять, — глядя в огонь, задумчиво продолжил великан, — и ты, и твой дед мало что знаете о мироустройстве. Как люди думают, раз поп, значит, светлый, а если убил кого, стало быть, сразу темный. А ведь убить человечка, извести, труд небольшой, плевое дело! Важно только смерть его уважить, не насмехаться над ней. Смерть, брат, она одинаково берет и просветленных, и темных, злых. Я о ней много чего знаю и не боюсь ее. И не потому, что темный или с нечистью знаюсь, нет. Мне и моим предкам на роду написано быть воином Магии Смертной Силы …   
Глава 9
Петруху вывели за город глубокой ночью. Четверо незнакомцев, один из которых был немец, с оружием, пришли к домику «Топляка» глубоко за полночь. Клим вышел к ним на улицу и вернулся нескоро. Молча, влез под нары, что-то там ворочал и вскоре вытащил пыльное, темное пальто:
— Одевай, парень, — бросил он на Петьку огромную, словно одеяло, одежку, — идти километров пять. Ночи еще холодные, да и под землей сыро. Не бойся, не с мертвого оно снято.
— Я и не боюсь, — пробубнил Петрок.
 — Так и надо, — помогая ему одеваться, похвалил великан, — помни, о чем я тебе говорил, смерти не надо бояться. Только запомни еще одно, пока на родную землю не ступишь, пальто это из рук не выпускай, слышишь?
— Да когда ж я там буду, на родной земле? — возмутился юноша.
— А когда ни будешь, до того часу и держи при себе, если вольная жизнь тебе дорога. И за руль не садись, пока с мамкой не повидаешься…
— За какой руль? — насупился Петрок, у которого от недавнего длинного разговора с Климом про то, что из себя есть смерть, мозги стали деревянными.
— А ни за какой ни садись, — весело подмигнул ему «Топляк», — знаю, рулить ты любишь и умеешь. Удержишься до того, как домой попасть, долго в своей жизни еще за баранку машины держаться будешь, а не удержишься – то и дома тебе не видать. Ну? Готов? Иди, дружок, и не поминай лихом…
Вдоль ручья шли медленно. Ветки ивы, достающие до воды, шелестели по одежде, а идти следовало тихо. Впрочем, за шум сейчас можно было особенно и не опасаться, за городом то тут, то там грохотало так, что дрожала под ногами земля. Яркие вспышки далеких взрывов и черно-красное зарево над Берлином отражались в холодной, темной воде, и порой казалось, что это не ручей, а большая трещина, через которую видно Пекло.
Они подошли к большому каменном мосту, и вдруг, сверху, над головами, затрещала автоматная очередь. Стреляли в небо, откуда доносился низкий гул самолетов. Проводники немного переждали, после чего открыли возле одной из бетонных, мостовых свай большой, железный люк и вся пятерка спустилась под землю.
Стоковая канава, идущая по центру каменного хода, была полна воды. Ведущий проводник шел вдоль стены, где было суше, и жег фонарь, освещая остальным дорогу. Что-то около полутора часов они петляли, поворачивали, порой замедлялись, прислушиваясь к чему-то, пролазили сквозь ржавые решетки, протискивались в узкие лазы и шли по рельсам.
В этих затхлых ходах так пахло плесенью, что часто дыхание непроизвольно срывалось на кашель. В момент, когда стало невыносимо душно, ведущий подошел к железной лестнице, уходящей наверх, и потушил фонарь. Группа стала подниматься.
На поверхности уже светало. Выход из подземелий находился в брошенном здании, полном ржавых труб и строительного мусора. Осмотревшись через разбитые окна, проводники, молча, переглянулись и сели отдыхать:
— Ты нормально? — спросил на чистом русском тот, что шел в подземелье с фонарем.
— Да, — отозвался Петрок и чуть не закашлялся.
— Тише, — предупредил проводник, — тут еще небезопасно. Недалеко станция Вестэнд, там полно фашистов. Приготовься, через железку и за ней надо будет пробежаться лесом, где-то с километр. Там уже свои. Готов?
Петруха кивнул. Группа поднялась и гуськом выбралась к железнодорожным путям. Оглядевшись, они дружно рванули в лес. Кое-где здесь еще были лужи, и небольшие горки черного, слежавшегося до льда снега. Мокрый настил почти не издавал шума. Они спустились в ложбинку и из нее, по оврагу, потянули наверх.
Только Петрок собрался сказать, что дальше так же быстро он бежать не сможет, как над их головами, сверху обрыва раздался голос: «Стой! Кто идет…?»

Встающее над закрытым черной пеленой дыма Берлином солнце, высвечивало сквозь туман неисчислимое количество танков, пушек и солдат, готовящихся к бою. Воздух был пропитан запахом работающих моторов и примешанным к нему, сладким ароматом махорки.
Петруху отвели в санчасть, где тут же невысокая, крепкая и смешливая медсестра, которую все вокруг звали Нюрка, вручила ему котелок с борщом и большой сухарь черного хлеба:
— Ну что, белобрысый, — улыбаясь, потрепала она его по покрытой свежими шрамами голове, — ой, горемыка, завшивел совсем. Ребята говорят, что тебя подпольщики притащили. Что, прямо из-под носа немцев? Как там, Гитлер, еще не сбежал? …Тебе сколько лет-то, белоголовый?
— Двадцать один, — захлебываясь горячей едой, едва смог произнести Петрок.
— Двадцать один? — удивилась Нюрка. — Выглядишь ты лет на семнадцать. Ну, ничего, глядишь, еще успеешь повоевать, хотя… Сколько тут осталось? Вон он, Берлин. Сейчас мы тебя покормим, отмоем, пострижем, и пойдешь ты, парень, с нашей второй гвардейской танковой бить Гитлера. Пойдешь, а, белобрысый?
— Ань, — собирая медицинскую сумку, заметила побледневшая доктор-лейтенант, — дай ты ему поесть спокойно. Собирайся уже, скоро начнется. …И не дразни попусту парня, не белобрысый он, присмотрись, — лейтенант, отложила в сторону сумку и вдруг заплакала, — седой он, Аня, седой! 
Нюрка, вдруг осознав свою ошибку, медленно села на тюк с бельем. Ловя на лету падающую с головы пилотку и, чувствуя рвущиеся наружу слезы, она тихо взвыла:
— Что ж эти суки…? — девушка заткнула себе рот перепачканной йодом пятерней и, глубоко вздохнув, закончила, — и за тебя, парень, и за мою мамку, и за Галиного брата с сестрой, сейчас за всех им влетит. Дави-и-ить гадов, как вшей, — зашипела она сквозь зубы, — вот ужо…, вот ужо…! Сейчас начнется…
И на самом деле началось! Дрогнула земля от дружного залпа пушек и все огромное пространство вокруг санчасти тут же затянуло едким, пороховым дымом. Туман не давал ему подниматься верх, держал у земли, а пушки все стреляли и стреляли. Ревели где-то на лесных дорогах танки, гудели в вышине самолеты, словно умирающий в своей берлоге, смертельно раненный медведь, стонал где-то за лесом Берлин.
Сытого Петруху усадили в кузов полуторки на тюки с бельем. Санчасть снималась с места, и отправлялась вслед за рвущейся к Тиргартену второй гвардейской танковой армией…

Армейское начальство вспомнило о Петрухе только первого мая вечером. Вторая гвардейская продолжала удерживать мост через Ландвер-канал, пропуская через него наступающие войска, и вела бои западнее парка. Убитых и раненных в течение дня было много, но к вечеру поток поступающих в приютившую Петруху санчасть, заметно спал. Доктора доделывали срочные операции, а санитары, в числе которых был теперь и Петрок, могли где-нибудь покемарить.
Вдруг ни с того, ни с сего в санчасть заглянул капитан из особого отдела армии. Санитарки и медсестры были с ним хорошо знакомы и обращались к нему по имени. Пили чай, вспоминали былое, и капитан не преминул снова поблагодарить девчат за собственную спасенную жизнь.
— Что ты, Толя, — скромно улыбаясь, ответила ему Галина Петухова, доктор, которая и вытащила с санитаром истекающего кровью офицера из-под обстрела, — ничего особенного мы не сделали. Как говорит наш хирург Михаил Кузьмич: «это наша работа – спасать людей».
— Для вас ничего особенного, Галина, а для меня? Это ведь моя жизнь! Поэтому и благодарить не перестану. А что до работы, то, — капитан потянулся к планшету, но затем, отчего-то опустил руку, — я ведь пришел к вам по делу.
— Понятно, по делу, — потягивая горячий чай из металлической кружки, кивнула доктор Нюрке, и та вышла в коридор, — вряд ли, — продолжила Галина, — капитан особого отдела, во время штурма Берлина, наведался бы в санчасть просто так, чайку попить.
— Война, Галина Михална, идет к концу, — начал издалека особист, — и тут, вот какая непростая штука получается. Двадцать девятого числа наши войска, выбивая немцев с заводов в Моабите, освободили более чем десять тысяч пленных, работавших там. Вдруг, кто-то невзначай заметил, что некоторые пленные ничуть не исхудали на тяжелой работе и сильно отличаются от остальных. Стали, разумеется, выборочно, их проверять. И тут выясняется, что некоторые пленные – это солдаты! Ни номерков на них нет лагерных, ни слова по-русски сказать не могут.
Стали мы копать глубже и выяснили, оказывается, фашисты, что охраняли заводы, чуя, что близится их последний час, убивали пленных и переодевались в их одежду, пытаясь таким образом сбежать из города.
— Ты это к чему? — не поняла Галина.
— К чему? — доставая сигарету и прикуривая, повторил ее вопрос особист. — А как тут поживает ваш, пленный, Галина Михална? Тот, которого привели подпольщики?
Скажите, когда его мыли, стригли, когда переодевали, вы не обратили внимания, есть ли у него наколка с лагерным номером?
Доктор смерила капитана недобрым взглядом, но ответила сдержанно:
— Нам больше делать нечего, как подглядывать за Петькой, но …мы медики, и обязаны были осмотреть. …Нет у него наколки.
— Хор-р-р-рошо, — задумчиво выдохнул дым особист.
— А что хорошо? — отставила в сторону горячую кружку доктор. — Ты посмотри на него, Толя! Он весь синий от побоев…
— На войне, это не показатель, — парировал капитан, — зато не такой уж и тощий.
— На свиноферме у какой-то там фрау работал, — стала на защиту Петрухи Галина Михайловна, и рассказала то, что слышала от Петрухи, — ел со свиньями. Он и не скрывает, что не особо голодал.
— Сказать можно, что угодно, — размышлял вслух особист, — немецкий знает?
— Знает, — подтвердила доктор, — разведка тащила языка из подвала, спросили, кто может перевести, так Петька с ним говорил. Но, если откровенно, было видно, что слабо говорит. Слова их понимает, а вот беседовать… Да и немец не него смотрел, как на…
— Ну вот, — снова подчеркивая что-то для себя, заключил капитан.
— Что вот? — поднялась Галина Михайловна. — Что, Толя? Или вы не доверяете этому товарищу Климу, что наших из Берлина таскает?
— Что вы, Галя, — глубоко затянулся сигаретой капитан, — в штабе армии имя этого подпольщика, что называется – у всех на устах. Видите, даже вы о нем слышали…
— Еще бы не слышать, — снова взялась за кружку доктор, — скоро месяц, как к Берлину подбираемся, а все раненные, что шли через подпольщиков от него, попадали к нам в санчасть.
— Не о подпольщиках разговор, — уточнил капитан, — а о вашем пленном.
— Какой он пленный? — снова вступилась за Петруху доктор, которая никак не хотела верить в то, что этот парнишка может оказаться предателем. — Толя, ему двадцать один год, а выглядит на каких-то шестнадцать-семнадцать. На семнадцать! — подчеркнула она. — А седой, как старый дед. Рассказывал, что когда был в Кенигсберге, на нем какие-то препараты пробовали, там целая тюрьма-лаборатория была…
— Мы знаем о ней, — заметил особист.
— Ну вот. А потом его перевезли сюда, в Берлин, и оставили работать у какой-то немки на свиноферме. Ведь это же советский человек, Толя! А спал и ел со свиньями.
— Нечего было этому человеку сдаваться в плен…
— А он и не сдавался. Его немцы забрали на работу в Германию. Их тут десятки тысяч таких же, а сколько еще умерло на заводах, фабриках, в лагерях?! Так что же, вместо того, чтобы отправить этих несчастных домой, будем подозревать их в чем-то? Допрашивать? Им и так хватило горюшка на три жизни!
— Мы обязаны проверять, — сдержанно ответил капитан. — Вы себе и представить не можете, на что идут немцы, чтобы улизнуть от возмездия и сбежать. А ведь они должны, Галина Михална, должны ответить за все, что натворили! Каждый из них! По мне, так я их всех к чертям собачьим – к стенке бы ставил! И их матерей, что рожали этих зверей, и их сестер, всех!
Сейчас вышла директива о том, чтобы красноармейцы не были жестокими с местными жителями . Того и гляди, кончится война, вся эта «лебеда» поднимет голову и еще потом хаять нас начнет за жестокое к себе обращение! А какого еще обращения они заслуживают? Не мы к ним первыми пришли, они к нам! Что творили в Белоруссии, что творили в Украине, России?! А мы с ними должны быть мягкими…
Я офицер, понимаю, что приказы не обсуждаются, но как, чисто по-человечески не понять тех солдат, которые мстят за свои семьи? Что, их, героев войны и кавалеров орденов под трибунал…!?
— Не шуми, — напомнила о себе доктор. — Чего ты так расходился? Ты же штабной, услышит еще кто. — Галина Михайловна сделала небольшой круг по комнате. — О том, что этих скотов нужно наказывать я с тобой согласна, но при чем тут Петька? Этот парнишка вытащил вчера мехвода из горящей машины! Над танком пламя, все разбежались в разные стороны, боясь, что рванет боезапас, а Петька выволок танкиста через открытый люк, потушил его, и принес на себе под обстрелом к нам в санчасть.
Да наши санитары, глядя на него, отдыхать не садятся. Куда ж ты сядешь, если он принес бойца и тут же летит под пули за другим. Он двужильный, Петька этот!
Скажешь ему «отдохни», так он: «Я один две свинофермы кормил и чистил для немцев, что ж я, своим не помогу?» Он, Толя, когда его только привезли, одежку грязную содрали и выдали солдатскую, плакал от счастья! Гимнастерку целовал. Разве может немец сделать так или сыграть подобное?
— Галина Михална, — понуро глядя в пол, произнес капитан, — я понимаю, вы за него ручаетесь, а я вам жизнью обязан! …Что ж, пусть тогда пока все будет так, как и было, но …я просто обязан с ним побеседовать, чтобы потом проверить…
Капитан, после беседы с доктором, особо не наседал на Петруху. Спросил только откуда родом, как попал в Германию, чем тут занимался? Само собой, рассказывать особисту о том, как они откопали с дедом голову великана и о том, что в него самого, по словам дядьки Клима, вселился какой-то мощный Дух, Петрок не стал. Но про собаку нечаянно заикнулся, как, впрочем, и о том, что забрали его из села, по-видимому, именно из-за этой овчарки.
Капитан заинтересовался этим рассказом, а также сказал, что слышал об этом бое в Легедзино от кого-то из товарищей. Спрашивал особист и о Климе «Топляке», но Петруха, которого по пути на опрос Галина Михална, как добрая старшая сестра, должным образом проинструктировала, не рискнул рассказывать что-либо подробно. Сказал только, что не раз с Климом пересекались, а также, что знал о том, что за бытовкой Клима партизаны часто выводили каких-то людей за город…
Второй раз Петрок встретил капитана утром 8 мая. Медсанбат временно был развернут в парке Тиргартен. Черный, пропахший гарью город не выглядел весенним из-за затянутого дымом неба, но, случалось, выглядывало солнышко и в такие моменты становилось так хорошо, что хотелось, забраться куда-нибудь повыше, на разогретое светилом место, лечь, как кот, и дремать.
Раненные бойцы, врачи, …да все вокруг знали, что Берлин уже в руках советских войск и где-то в его центре, высокое военное начальство только и ждет того момента, когда захваченные в плен генералы и сам Гитлер подпишут бумаги о том, что эта страшная война закончилась.
В пригородах еще шли бои, гремела артиллерия, постреливали спрятавшиеся в руинах одиночки, но былых масштабных столкновений войск в столице фашистской Германии к этому дню уже не было.
Петрок забрался на трехэтажное кирпичное здание, в котором напрочь разрушило последний этаж, и оставались только части стен с проемами окон. К сожалению, вопреки ожиданиям Петрухи, видеть полную картину поверженного Берлина ему не позволяли изувеченные осколками, пулями, но все же чувствующие весну, распускающиеся деревья. Везде, где доставал взгляд, поднимались черные столбы дыма или торчали, словно гнилые обломки зубов, острые пики развалин. И вдруг, глядя вниз, по аллее, он заметил очертания знакомых ворот. «Да, это они!» — выстрелило в голове Петрухи, и он, чуть ли не кубарем скатившись с лестницы, бросился к подвалу, в котором обосновались доктор и Нюшка.            
Влетев в темное помещение, он не сразу увидел, что девушки не одни:
— Галина Михайловна! — чуть ли не кричал он. — Я нашел! Пустите меня! Надо сходить, может быть там Клим?
— Куда пустить? — услышал он за спиной голос капитана. — Что ты нашел боец?
— Виноват, товарищ капитан, — вытянулся в струнку Петрок, которому страшно нравилось быть санитаром, почти бойцом красной армии. — Я залез на крышу, на здание. Там, вниз по аллейке, дом фрау Шницлер…
— Кто это такая? — не понял особист.
— Это немка? — ответила вместо Петрухи доктор. — Да, Петя? Немка, которой ты служил?
— С-служил, — выдавил из себя санитар и почувствовал, как сжалось от ненависти его сердце.
— Я пойду с ним, — тут же поднялась Галина Михайловна.
— И я схожу, — задумчиво поднялся и капитан, — чайку попьем потом, раз такое дело…
Доктор и Петруха сразу же поднялись наверх. Пришлось немного подождать особиста, который, нужно отдать ему должное, зная обстановку в городе, взял где-то ППШ и сумку с гранатами. Перебрасывая на ходу шлейку через плечо, он крикнул курящему у санмашины водителю:
— Боец! Возьми оружие, зарядись, если надо, и пошли с нами!
Старшина, молча, затоптал самокрутку, нырнул в кабину и вскоре уже догонял шагающих впереди капитана, доктора Петухову и санитара Петьку…
На самом деле это был тот дом, хотя узнать его теперь было трудно. Здание серьезно повредили не меньше десятка снарядов, летевших из-за города, и попавших в стену с внутренней стороны. С улицы, вдоль дороги, повреждений почти не было и только пустые оконные проемы, подчерненные сверху, говорили о том, что внутри был пожар. Один столб ворот был сломан и раздавлен гусеницами танка, на втором все еще висела тяжелая, кованая створка, согнутая и разорванная с краю взрывом.
Они прочесали весь особняк и не нашли в нем ни живых, ни трупов, хотя пол одной из комнат был залит кровью. Вся лужайка перед домом, хоздвор, парк перед свинарником, все было вспахано взрывами и нигде не было людей.
Бытовка Петрухи сгорела, а ферма была цела, хотя и сильно изрешечена пулями. Судя по всему, здесь был сильный бой. Свиней внутри не было, ни живых, ни мертвых. Уничтожило взрывом и домик Клима, который почему-то очень хотел увидеть капитан.
В медсанбат вернулись только к вечеру. И доктор Галина Михайловна, и водитель и даже капитан молчали, будучи попросту раздавленными «экскурсией» Петрухи с его подробным рассказом о жизни в усадьбе и о тайне огромной навозной ямы, спрятанной в глубине парка, к которой было решено даже не ходить.
Садилось солнце, вечерело. Галина Михайловна поставила на буржуйку чайник, и вдруг весь парк затрещал выстрелами.
— Прорыв! — схватив автомат, метнулся в дверь капитан и все бросились за ним.
Во дворе, с вытянутыми вверх руками, стояли даже раненые. Они морщились от боли, но ликовали. Все, у кого в этот момент было оружие, палили вверх.
— Победа!!! — визжала от счастья Нюшка, — Победа!!!!

Ночь пролетела незаметно. Никто и не думал ложиться спать, да и как можно было сейчас уснуть? Раненые праздновали в расположении медсанбата, а несколько санитаров и докторов, в числе которых был и Петрок, решили сходить в город и посмотреть, что творится там.
Улицы разрушенного Берлина были наводнены людьми. Все пели, кричали, кое-где даже танцевали. Проехать было просто невозможно, вся техника стояла, люди шли пешком. Кто-то отчаянно рвал меха гармошки, кто-то выволок на улицу разбитое, расстроенное пианино и играл вальс, заставляя слушающих только качаться в такт музыке, поскольку танцевать при такой плотности присутствующих в этом месте, просто не было возможности.
Людские реки перетекали с улицы на улицу, многочисленные руки передавали друг другу откуда-то взявшиеся запыленные винные бутылки и еду. Бурлящая толпа хохотала, веселилась, люди были счастливы.
Какой-то водитель, открыв дверь Студебеккера, подал Петрухе фляжку со спиртом:
— Хлебни, браток, я …больше не могу. Пью, пью, чтобы… успокоиться и не могу. Чувствую, понимаешь, чувствую, что от счастья порвется сердце! — старший сержант вдруг заплакал, вытирая большой, мозолистой ладонью катившиеся по щетинистым щекам слезы. — Домой же надо, а как? Понятно, сразу все не разбежимся, надо ж добить гадов до конца, но как представлю! Жена, дети дома, …я не могу…, — он снова заплакал.
Петрок не стал пить, вернул водителю фляжку, похлопал его по плечу и, повернувшись, понял, что найти сейчас хоть кого-то из вышедшей с ним из медсанбата компании, просто невозможно. «Ну, — подумал он, — сама санчасть никуда не денется, после праздника найдемся. Погуляю немножко».
Переходя с улицы на улицу, от одного людного места к другому, он пробродил в ликующей толпе более трех часов. Почувствовав усталость, Петрок заметил, что в видимой впереди аллее людей не так много и, надеясь где-то присесть и отдохнуть в сторонке от шумного веселья, он отправился в ту сторону.
Сказать кому – не поверят. Петруха чувствовал сейчас, что за ушами у него все болит от того, что долгое время он, глядя на окружающих, часто улыбался или смеялся от всей души.
Так же, как везде, здесь, посреди улицы, стояли танки, открытые грузовики и легковые автомашины. Вдалеке, за магазинчиком, приплясывая на угловатой броне ИС-1, двое солдат, обнявшись, пели что-то под аккомпанемент аккордеона.
Петрок двинулся вперед, но пройдя что-то около сотни шагов, вдруг узнал стоявший на отдалении магазинчик. «Да это же Бельвю аллее, — пронеслось у него в голове, — так и есть»! Легкое, с обилием стекла здание фрау Шницлер, почти не пострадало. Целы были и белоснежные скамейки, только теперь на них сидели не отдыхающие берлинцы, а пьющие и веселящиеся светские солдаты.
Он прошел дальше и вдруг почувствовал, как похолодели его пальцы. Окна и прилавки магазина были открыты. В одном из них суетилась, раздавая налево и направо угощения никто иной, как сама фрау Шницлер! Живая и здоровая!!!
В глазах Петрухи померк белый свет. «Что же это? — спрашивал он себя. — Как?! Где же в этом мире справедливость?! Неужели и после победы эти твари так и останутся жить? Жрать в довольстве, спать в тепле? …Будут раздавать в окошки дармовую еду, а народ-победитель будет хватать ее, жрать, веселиться и прощать им все то, что они творили?
Ну нет, буржуйская рожа! Мне ты не отведешь глаза своими подачками. От меня колбасками не откупишься…!»
Будто бурлящая волна полноводной реки подхватила Петруху. Он метнулся влево, вправо, пытаясь что-то сказать окружавшим его людям, но те лишь обнимали его, целовали, совали в руки бутылки и орали «ура»!
— Не справедливо! — кричал им Петрок.
— Да брось ты, — отмахивались они, — победа же…
Он вскочил на подножку стоявшего рядом студебеккера, чтобы донести до людей правду, сказать им о царящей в мире несправедливости, но никто даже не посмотрел в его сторону. Тогда Петрок открыл кабину и сел за руль. Ключ торчал в замке зажигания. В этой иностранной машине все было практически так же, как и в наших, разве что места по сравнению с советскими грузовиками было просто уйма, да педали сцепления и тормоза были непривычно круглыми.
Завелся грузовик с «полтычка». Петрок выжал сцепление и включил передачу. Надавив на сигнал, он тронулся с места и, быстро разогнавшись, увидел только тени людей, разбегающихся в стороны перед капотом.
Широкие, стеклянные окошки магазина фрау Шницлер вынырнули впери внезапно. Ее перекошенное ужасом, белое лицо запечатлелось в глазах Петрухи как фотография. «Газ! — дал себе команду Петрок и, сцепив зубы, и чувствуя сильный удар в бампер, направил грозную, тяжелую машину прямо на этот портрет. — Га-а-аз! …А теперь стоп! Где тут задняя? А, вот»….
Не меньше трех раз проехался груженый грузовик по груде стеклянной крошки, и завиткам тонких, металлических балок – остатков магазинчика с доброй, щедрой продавщицей. Какой-то лейтенант, первым вынырнув из состояния аффекта, быстро сообразил, и в момент остановки машины, вскочив на подножку Студебеккера, открыл кабину.
За рулем сидел взмокший от напряжения солдат в гимнастерке без знаков различия, который, по счастливой для лейтенанта случайности, в этот момент отчего-то не мог до конца выжать педаль сцепления и снова включить передачу.
— Хорош, дура! — в один миг, просовывая руку к замку зажигания и выключая двигатель, заорал лейтенант. — Приехали! Что ж ты творишь, пьяная твоя рожа? Эй, — окликнул он, стоявших возле раскатанного в блин магазина, и очумевших от происходящего у них на глазах, военных, — берите этого хулигана и тащите в комендатуру. Ох, дурак ты, дурак, — вздохнул лейтенант...»
Эпилог
Петрок Бараненко был осужден на серьезный срок. Какое-то время из лагерей от него еще приходили письма, но затем связь оборвалась. Как говорят мои родственники, если бы он был жив – обязательно писал бы или вернулся домой.
В 2014 году во время чемпионата мира по хоккею в Минске, мне довелось пообщаться с болельщиками из Чехии и Словакии. Оказывается, при желании даже сейчас Южные и Восточные Славяне вполне сносно могут понимать друг друга. Так вот, трое молодых людей вполне серьезно доказывали мне, что нам в сороковых годах прошлого столетия, лучше было сдаться на милость Германии в той самой войне, и не упираться перед несущим нам европейскую культуру Гитлером (так их учат в школе).
Все трое восхищались Минском, говоря мне о том, что это хоть и древний город, но его улицы и проспекты удивительно широки…! Когда же я им открыл правду о том, отчего так широки улицы и проспекты Минска, они, мягко говоря, были шокированы.
Отчего-то в их школах, рассказывая о благах, которые нам несли немцы, забыли рассказать этим людям о том, что тот же Минск был попросту сметен с лица земли и полностью отстраивался заново, потому так и широки его улицы. Не рассказали им и про Тростенец, и про Хатынь, и про Хадыку, и сотни других деревень. Ни слова не сказали им и о том, что каждый третий житель Беларуси погиб в той войне!
…Я посоветовал этим ребятам посетить наш музей Великой Отечественной войны. Надеюсь, они нашли на это время, а не остались сидеть мухами, прилипшими к сладкому и липкому сиропу удобной «правды»…   
г. Минск                22.10.2018
Книга «Хватка» 10.10.2017 – 28.10.2018 г.г.
Версия от 20.08.2023 г.
Отзывы о книге высылайте на электронный адрес:
skarabey1971@yandex.by или
skarabey@tut.by
Дорогие читатели. Вы вызываете у меня уважение тем, что потратили свое время на хорошее дело - прочтение книги. Думаю, вы прекрасно понимаете, что и само написание книг это тоже труд. Если вам НЕ понравились плоды моего труда или вы просто склонны писать всем гадости, можете отправлять их на мой имейл skarabey@tut.by. Мне, признаться, все равно, а вам станет легче. Но ежели вы не жалеете потраченого времени и уважаете труд писателя, можете добровольно донатировать ему любую сумму в АСБ «Беларусбанк» на счет: BY33AKBB30140002274610070000.