***
С рассветом наскоро собрались на огороды, что арендовали у киргиз. Набралось шесть семей: Тырины,. Белотуркины, Саутины, Нечаевы и двое с соседней улицы. Поодиночке, ездить боялись.
На прошлой неделе киргизы снесли башку, Сёмке стражнику, стоявшему в дозоре и перестревшему их на мосту. Караульные в обходе его не обнаружили.
Полное тело Сёмки двое суток прело в воде, за полверсты от моста, пока не учуяли собаки.
В полдень, казаки привезли Семёна на бричке. Изрубленное тело окаменело, билось на кочках, голова уткнута в подмышку. Рука, свисающая за барок, чертила землю.
Свою жинку, Сёмка схоронил по дороге на чужбину. Да, недолго в бобылях ходил.
Выскочивший навстречу единственный малец Тишка, вцепился в босую, торчащую под сукна шинели ногу отца, завыл собачонкой.
Молодой жеребчик застриг ушами, пошёл в бок – хрустнул барок. Но, набежавшие бабы, оторвали Тишку от отца – увели в хату.
Осиротевшего мальца взяла на прокорм Дашка Саутина, свела с двумя своими близнецами.
В утро, оставив Тишку на хозяйстве, побросав, что надо в бричку, подкинула соломки на дно, снесла спящих близнецов в корыто брички.
«Можа подремлют чуток? – подумала про себя, усаживаясь рядом.
-Ну, ты! – дёрнула она вожжи, пошла, ну…у!
Скрип немазаных колёс опоясал бричку, катнувшую за раскрытые ворота. Впереди по улице пылили поспешающие соседи.
Уже на подходе к речке Алла-Арча, Дашка свернула к роще, так и не догнав соседей. Не углубляясь особо в чащу крикнула:
- Тп…ру! Сатана скаженна!
Сунулась с облучка, оглядела спящих детей, подтолкнула соломки под бока, накрутила вожжи на озеленённый мхом ствол дуба. Юркнула в кусты по нужде.
Погодя вынырнула с другой стороны, отмахиваясь на ходу от мошкары – тучей за ней.
«- К погоде!» - подумала она, поправляя юбку и зыркая по сторонам.
По ту сторону речки зацокали копыта. Отдёрнув ветку тёрна, Дашка выглянула, - что там?
В утренней дымке – облитый ежевикой взгорок, вздыбленная глыба замшелого валуна, водяной взлысок – блестящий, как мыльный пузырь; обтекал камень, вздрагивал поток шевелящихся песчинок и крошево гальки. Шуршащий скрежет тверди терялся в грохоте воды, ниспадающей с карниза.
Всадник замер, важно отваляясь в седле, наблюдая кипение воды и её устремлённый и величественный бег. В откинутой насторону руке – безмолвно застыл беркут.
Вдруг всадник подобрал повод; длинноногий скакун неохотно шагнул, переступил взлысок буруна, осклизываясь и, заламывая корпусом в бок и боком, боком по каменному ложу реки – утонул по брюхо.
Всадник поддал ногами в бока и конь, взбурунив воду, вынес его на крутой берег.
Дашка ужом метнулась к телеге, успела схватить морду заржавшей лошади, впилась ей в ноздри, успокоила. Но, жеребец услышал присутствие самки, закрутился на месте. Беркут, равняясь на руке – погнал крыльями воздух. Из прибрежного папоротника, дробью сыпанула стайка воробьёв, оставив качающуюся ветку.
Справа из-за камней, фыркнула пара дроф; часто мельтеша на взлёте ногами и полетев, пропала из глаз за рощей.
Солнце било навзлёт отрываясь от бугра, и стирая теплом припавшую к воде дымку.
Всадник перламутровым кнутовищем на сыромятной подвязке, сдвинул на глаза лисий малахай, почухал под ним кнутовищем гладко бритый затылок. Зорко оглядел пасущийся у ближайших гор табун; колеблющиеся чёрточки удаляющихся подвод, за которыми, курчавилась пыль. Вслушался в тревожный брех собак, и вдруг, резко отбросил кнут на подвязке, смял быстрым движением бархатный колпачок с головы беркута.
Птица подалась вперёд, щёлкая когтями о задубевшую кожу перчатки, силясь удержаться на ней и пробуждаясь от темноты.
Порыв ветра погнал рябь по воде, по «петушиному» раздул хохолок перьев на шее птицы. Разъяв клюв, беркут издал гортанный клёкот. Крылья в замахе пошли вверх.
Из-за скал из жерла ущелья, ускоряя, покатил серый, голодный ком, и табун, игогокнув, рассекая хвосты и гривы ветром – понёсся прочь, сопровождаемый разномастным визгом и лаем поджавших хвосты собак.
По крупу Дашкиного коня ходили крутые волны дрожи, шевеля бричку, но она повисла на морде лошади, извиваясь и сопя.
- Куль!..Куль! – долетел позыв всадника и рука взметнула птицу. Беркут крыльями нахлёстывал воздух и, ложась в крен волку, ускорил лёт. Понёсся, заскользил над землёй чёрной тенью. Через минуту всадник нагнал его. При виде бьющегося волка и беркута, конь вздыбил. Хозяин зло потянул его камчой – посадил на бабки..
Мягко спрыгнул, присел тяжёлым телом, бесшумно скользнул к беркуту. Взял разгорячённую битвой птицу на кожаную твердь перчатки, вытер кровавый, клокочущий яростью клюв, полой стёганного шёлком халата. Одел на голову разъярённой птицы бархатный колпачок
Матёрый волчище с проломленным у глаза черепом ещё судорожно вздрагивал в конвульсиях, соча сквозь оскал жёлтых резцов красную пену.
Одной рукой всадник подтянул за ногу волка к себе, и подхватил другой, вскинул тушу волка на храпящего скакуна, не видя, что чёрная кровь льётся, капает на вороной хром ичига и, тороча тушу арканом и зубами к седлу, чертыхаясь, дважды полоснул стригущего ногами жеребца камчой по ногам..
- Ассалом Алейкум…Бай! – осадил коня запыхавшийся пастух – табунщик.
Бай не ответил на приветствие. Вставил орошённый кровью носок в волосатое верёвочное стремя , в конце которого вплетена серебреная бляшка для ноги и перевалил грузное тело в седло обхватил круп пятками, завалил спину, силясь удержать сеющего хлопья пены и оседающего на бабки коня, закрутил в руке повод, справился с конём, облегчённо выдохнул хриплое – Кг..к..ха! – и неожиданно, огрел камчой подобострастно согнутую в седле спину аксакала табунщика.
-С..са..ба..к..ха! К..ху..д..да смотрел!
Аксакал вскрикнул, изогнулся от боли дугой. По лицу покатились гримасы. Испуганный под седоком конь пошёл внамёт, дробя копыта в бок и распыляя комья земли подковами. От табуна принеслись собаки, визжа и суча поджатыми хвостами, заюлили красными языками, слизывая кровь и жадно урча.
- Ну, Аджигул, подожди! – прошептал табунщик, ещё корчась от боли и глотая слёзы.
Но, бай уже важно скакал назад к реке, гордо держа на вытянутой перчатке хищную птицу.
Дашка метнулась к бричке, запрыгнула на облучок, встряхнула, правя вожжи:
- Ну…у! Пошла!..
Глянула на спящих детей и погнала к горам, где на горизонте, в мареве прогретого воздуха шевелились тёмные точки подвод.
Возвращались с поля затемно. Сначала кричали песни. Затем приутихли. Набегавшиеся в кукурузе дети спали, вжавшись в брезент, утянутый поверх кукурузных початков. На душе у Дашки тяжесть от провала в воспоминания.
Всю жизнь Дашке не везло. Еще в детстве, во время грозы, выскочили они с сестрой из хаты под плещущий полымем росчерк молнии, ослепивший их.
Разом прыгнули с крыльца, оглушённые страшным треском трубного рокочущего грома. И в прыжке она увидела, как сестра, вскрикнув, исчезла в воздухе, словно, кто-то, протиснул её толчком вверх, за занавесь сверкающей полы света, а она, упала спиной в бурлящий поток воды несущий сломанный плетень.
Кувыркаясь, как щепка, она ещё видела, как сотрясся о стену соседского дома, чей - то шкаф и отхлынул назад второй вал воды. Третья волна хлабыснула о стену с хрупким хлюпом, завернула свои атласные уши назад, откатила Дашку обратно уже в беспамятстве.
Гул, рёв, крик людей, визг собак, мычание коров, сорванный камыш крыш, мусор, завернуло вращающейся тучей в клубящийся мрак.
Бросив упряжь и лошадей, мелькнувших в воде с ощеренными зубами, из воды вынес отец. Приводя в чувство, вполз на вершину дамбы, видя, как сель прогрызает рядом, словно крот, подножье бугра всё глубже и глубже.
Дашку отходили с месяц, жили во времянке. Сестра исчезла бесследно. Рассказу Дашки о том, что её кто-то втянул вверх, никто не верил, хоть и божилась.
Переболев, Дашка изменилась, вытянулась, в облике появилось, что-то взрослое. Голос стал ломким, синие сливы глаз, цепко хватались за всё живое, женское. Налилась крепкая не по-детски твёрдая нога. Руки сиюминутно одёргивали застиранный ситец кофточки, углубляя ложбинку между пухлых шарообразных грудей. Заливисто смеялась, убегала от похотливых взглядов казаков и подростков.
На троицу, соседский байстрюк Сашка подкараулил девку у стожка. Завалил.
Дашка отбивалась, царапала руки, кусалась, но обессилив, сдалась.
Сашка затаился в тревожном ожидании – но, Дашка смолчала, утаив позор от родителей.
Сашка подловил момент, перехватил её за станицей – повторил. Потом уже сама выбирала место, ждала, ложась на спину, до боли жмуря глаза, вздрагивала в нетерпении, задыхаясь, тянула Сашку к себе, - «ну долго ещё!»
Сашка обнаглел, привадил подростков. Те торопили его, мешали, Дашка отворачивалась от них, торчащих головами из кустов, сильнее стискивала зубы, уши заливала краска, зло встряхивала головой, кривя губы, сдувала завитки с глаз, заливаясь потом.
Устав от подростов, облизывала мокрые губы, отворачивалась, вертела шеей – не даваясь целоваться. И приняв двух- трёх, взбрыкивала, грозила пожаловаться отцу. Байстрюки лупили её. Разбегались.
А, тут кто-то из них, возьми и разрисуй дёгтем ворота. Ночью, уйдя в сарай, застрелился от позора отец.
Худенькое его тело принесли в переднюю, положили на дерюжку огромного сундука.
Мать, безслёзно, стекленея лицом, щупала обвисшую прядь усов. Скользила пальцем по заострившемуся хрящеватому носу мужа, и вдруг, грохнулась на лицо отца замертво.
Собрались люди, угнув понуро головы, поглядывая, как суетится, охает, Обушиха-плакальщица, и боком, боком в двери.
После похорон, при первом сватовстве вдовца Исидора вышла замуж.
Кипя порочной страстью, приводила мужа в неудержимое умиление. Потом в опустошённую слабость, и наконец, с годами в ненавистную Исидору дрожь и страх перед предстоящей ночью.
Исидор высох, стал попивать, за мудрым туманом вина скрывая свою слабость. Но, тут Дашка забеременела и вскоре родила двойняшек.
Исидор на радостях не просыхал два дня. Потом всё пошло своим чередом. Через месяц,
Дашка притянула Исидора к себе: - ну давай, обленился, ишь!
Исидор нехотя перевалился на неё. Яркий черпак месяца выгреб густой сумрак из тёмного угла хаты, обнажил белые тела. Исидор неожиданно, как бык рванулся с кровати, сполз на пол, очумело пяля глаза на месяц зашептал:
- Он!...Он! – и пошёл на коленях вдоль стены, бормоча и лапая руками крестом вшитую тень от крестовины окна.
Дашка, сдерживая слёзы, замогильным голосом позвала:
- Сидор…чё?
Но, тот понёс околесицу, полез за печь, заплакал, затрясся, громыхая утварью.
Дашка подтянула дерюжку, с ужасом выглянула, сдерживая сердцебиение и боясь ступить к люльке, сколоченной Исидором, где в два голоса заливались дети.
Разбуженные соседи Егор и Тихон связали помешавшегося. Позвали попа.
Поп быстро замахал кадилом – изгоняя духа. Начадил по углам. Елейный запах ладана щекотал ноздри. И осмотревшись, полез за печь, где из верёвок, как из сетчатого мешка, торчал Исидор. Приложил к пенным губам помешавшегося серебро креста. Долго шептал и вдруг, гнусаво выдал Дашке:
- Правь … ко, в больницу! Яко захворавшему в безумии чаду – Бог не судия! Оно выше Бога!
И захватив в сенцах, с наваленной кучи, пару здоровенных арбуз – захлестнул их подолом рясы, вроде сумы – зашагал по хребтине безлюдной улицы восвояси.
Пытаясь потушить неожиданно зачадивший в дуще огонёк прошлой памяти, зримо видя перед собой юное, сладкое тело Дашки, отведанное им на исповеди и хранимое в потайных закромах растревоженных чувств.
Отчего ещё долго купался в вожделённом эфире сладостных воспоминаний.
Егор и Тихон посмотрели вслед удаляющемуся батюшке в окно и Тихон, крестясь, пошёл запрягать лошадь:
- Не реви! – молвил Егор Дашке, - Свезём, был бы «дохтур»! Вот бабам «толечко» перескажем, что к чему!
И тут, Дашка, ко всему ужасу произошедшего, вдруг почувствовала своё бессилие, свои грехи, где время неумолимо, аномально, словно бай Аджигул, словно его, тенью парящий над землёй беркут атакует её, в своих очистительных грозах.
Где её узенький кругозор, как у волка желающего выжить, не знает, что делать, как жить дальше в этой кем-то определённой жизнью затее.
Продолжение следует.