Темнота. Темнота может быть разной, может быть густой, вязкой и теплой, как немного остывший клейстер, если опустить в него пальцы. Только кончики, до первой костяшки, чтобы совсем чуточку затронуть теплоту, как застывающая магма под слоем песка. Вот какой бывает темнота. Еще темнота бывает легкой, как вода в реке. Будто бы и нет темноты, а только невесомая вуаль из почти неощутимых на коже ниток. Через нее можно смотреть и даже, порой, видеть. Звучит такая темнота, как колокольчики, тихо-тихо «динь-динь-динь», или, как ветер, чуть громче, чтобы проходило сквозь голову, будто жук влетел в одно ухо, а из другого вылетел, «шууууууу». Еще темнота бывает твердой, как стена. Будто и нет за ней ничего больше, будто этот почти ощутимо твердый, слегка шершавый, как штукатуркой мазаный, монолит не пустит глянуть, что же творится за ним, будто там ничего и нет. Вот такой темнота может быть.
Темнота Майнор была другой. Такой, какую не может видеть никто, кроме самой Майнор. Это была ее личная, давно прирученная абсолютная темнота, которая позволяла даже ее погладить. Темнота эта не была постоянно. Не была все время теплой, как клейстер, не была невесомой, лишь порой, когда Майнор спала, не была твердой, такой она стала для Майнор лишь однажды, когда та сломала нос. Темнота Майнор была абсолютной чернотой, глубокой и, можно даже сказать, бесконечной вовсе, не имеющей придела, постоянно меняющейся и не терпящей хоть мгновенного постоянства, звучавшей на все лады, меняющей фактуры и температуру, порой, обжигающе холодной, а порой огненной, как угли. Но темнота эта была лишь в глазах Майнор, а потому, никто не смог бы сказать, какова эта темнота, кроме самой Майнор Конти, жившей в самой чаще леса у холодного узкого озера, почти круглого, поросшего гадкими липкими водорослями.
Майнор в тот вечер, как и всегда по вечерам, когда трава была теплее обычного, а ветер дул по левую руку, сидела прислонившись спиной к дереву с тремя сучками над ее, Майнор, головой, что как ступеньки вели на удобную гнутую ветку – кресло. С дерева падали сухие листы, которые рассыпались в руках, под легким нажатием пальца. Медленно холодало, но кожу все еще стягивало дневной, все не желающей отступать, жарой.
Майнор неловким рваным движением вздернула вверх левую руку:
- Эфьен, что солнце?
От локтя, опоясывая руку, стелился платком папоротник Эфьен, один из первых обитателей тонкой, будто на кость натянули кожу, руки Майнор.
- Солнце садится. – спокойно отвечают колкие листья.
- Эфьен, что вода?
- Вода остывает, Норри. – спокойно отвечает папоротник.
- Жози, как по-твоему, можно идти купаться? – Майнор не спокойна. Она слегка сжимает теплую сегодня вечером траву тонкими, тоже, кожа да кости, пальцами, чувствуя под подушечками остывающую уже землю.
В дали поет кузнечик, заливаясь, как в последний раз. Такие ночи, Майнор знает, лучше других, обычно, они самые лучшие. Пахнут такие ночи свежестью и цветами, а особенно сильно тянет земляникой. Ветер дует по левую руку, если прислониться спиной к старому дереву, а вода, будто демонстративно игнорируя полуденную жару, холодна весь день, а к ночи пронизывающи колка. В такие ночи, когда заливаются кузнечики, а бабочки, увлеченные бесконечным движением во все стороны сразу, то и дело задевают колени своими крыльями, всегда что-то случается. Что-то необыкновенное.
- Ты же знаешь, дорогая, мне холодна эта вода. – вздыхает ромашка, скорбно сгибая стебелек.
- А ты, Илай? – Майнор поворачивает слепые глаза к своему левому плечу, где шею ее обвил остролистый вьюн, острый, так же, на язык.
- А я, милая, думаю, что тебе пора уходить отсюда.
- Куда же мне деваться, и отчего такая спешка?
- Объект на горизонте.
- А где у нас нынче горизонт?
- Там, где его раньше не было.
- Не путай меня, Илай! – восклицает Майнор, - Кто на горизонте?
- Кто-то идет. – вьюн умолкает.
Умолкают тонкие стебельки цветов, на руках девушки, умолкают глупые травы на локте, и не говорят больше о погоде мимоза, опоясывающая лодыжку и старый мох Аркадий.
Стрекот кузнечиков становится громче, как гул поездов, что Майнор слышала лишь единожды, а ветер гонит пыль по траве «шшшшшш». Темнота, личная прирученная темнота волнуется перед глазами Майнор, встает на дыбы и взбивает пыль, заставляя и саму девушку ударить ладошкой по земле в нетерпении и волнении. Пониже ребер, там, где начало свое берет череда крошечных ростков, что еще имен не носят, но мнение свое постоянно высказывают, там, в ямочке, засел будто ветер, вертлявый и живой, что не дает усидеть на месте.
- Эфьен, будь добр, помоги добраться до озера. – уверено просит Майнор, вставая.
Ее худая рука держит один из сучков – ступенек наверх, отпускать его страшно. Как всегда, страшно шагнуть в бесконечность темноты, что-то встанет осязаемым препятствием у самых кончиков пальцев, то засвистит ночной птицей, то будет слишком долго пуста.
- Конечно, Норри, идем. Ступай, заклинаю тебя, осторожно, выпала роса, ты можешь упасть.
- Так кто же там, на горизонте?
- Кто-то шагает.
И Майнор шагает тоже, делая первый совсем маленький шажок. Ей каждый раз, как первый, страшно отрывать руку от надежного шершавого покрова древесной коры, страшно ступать в волнующуюся бесконечную темноту, не помня, где верх, где низ. Но сделав пару неуверенных шагов, она отпускает колкий обломок ветки, шагая свободно. Всего пара сантиметров мокрой травы несут привычное спокойствие, Майнор знает куда идет, Майнор знает куда придет и что покидает. Темнота сглаживается пред глазами привычно и спокойно, говоря будто «Шагай, девочка, шагай. Я не подведу.». И Майнор шагает, слыша шепот темноты.
- Чуть правее, Норри, солнышко, - командует Эфьен с отеческой нежность. Он так привык беречь девочку, что без него и шага сделать не может, или может, но не туда, - Притормози, а теперь высоко – высоко поднимай ногу, так, иди, умница ты моя. Чувствуешь, ветер с воды дует?
И впрямь, тянет от воды тиной и холодом, будто и не было палящего солнца, не было томительного дня, полного жары и лени, не вис в воздухе запах пыли, не кричали кузнечики громче обычного, будто была все это время тихая ночь, какая наступает сейчас, а воду не подергивала мутная цветущая тина.
Майнор ступает в воду, что ни капли не согрелась за этот огненный день, а стала, кажется, только холоднее с прошлого купания, будто стерлась гладь воды, становясь все легче и невесомее. Вода здесь, идущая из ключей, холодных и острых, всегда ледяная, и стоит ступить в нее, как от кончиков пальцев, до само макушки бегут мелкие-мелкие мурашки, заставляя приподнять руки и съежиться, или, даже ступить назад.
Молча, осторожно, щупая кончиком пальцев каждый миллиметр песчаного дна, Майнор шагает в воду, чувствуя, как мелкое цветение липнет на ее кожу, будто умоляя: «Возьми с собой, возьми с собой!». Но Майнор шагает дальше, все сильнее съеживаясь и поднимая вверх руки, чтобы Жози дольше оставалась на теплом пока воздухе.
Когда же гладь воды касается шеи девушки, Илай, Эфьен и все залиты уже жидкой прохладой, рубашка пузырем плывет кругом тонкого тела, Майнор опускает руки и ложится на спину, позволяя воде нести себя на самую середину, или в заросли кувшинок, или к холодным ключам, а может, туда, где Майнор еще не была, в самую дальше крошечного круга озера, туда, где дерево над водой, или туда, где под обрывистым склоном, должно быть, живет водяной.
Майнор на миг опускается под воду, и темнота будто делает шаг к ней, наступая со всех сторон, хочет обнять ее, но вновь волнами расходится, когда Майнор вдыхает полной грудью колкий ночной воздух.
Он заполняет легкие, будто под водой девушка провела не пару мгновений, а не одну вечность, по венам растекается холод, и ожидание липким сиропом склеивает, стягивает все тело и каждую клеточку.
- Эфьен, уже нет солнца? – спрашивает Майнор, но ответа нет, будто ее верный друг, ее единственный друг, вовсе не слышит, - Илай! Жози? – но все молчат, будто никогда и не умели говорить ромашка на левой руке и вьюн, берущий начало у плеча.
Вода вдруг подергивается волнами, что касаются рук Майнор с легким звуком «шлюп – шлюп», и вновь отходят назад – «шап- шап», будто кто-то мокрой рукой стучится в двери, сначала тихо «шлюп», потом настойчивее «шлюп – шлюп», и, наконец, не получив ответа, уже отчаявшись, в последний раз «шап».
Но Майнор слышит этот слабый стук воды, какой бывает, когда кто-то с берега до нее дотронется. Невольно, девушка съеживается вод водой и, выставив тонкие руки вперед, нащупывает близкую кромку берега. Майнор спиной прижимается к надежной твердыне, но темнота пляшет кругом, не давая уверенности, впереди, сверху, снизу, там особенно, и даже там, где есть твердый берег, волнуется тьма. А в тьме, что в тьме? Откуда это знать Майнор.
Темноту, словно иголкой, которой Майнор так часто колется, когда шьет, пронизывает голос.
- Марилу, это ты? Не пугай меня так!
Голос совсем детский, еще вовсе не ломаный, звонкий, как серебряный, нет, хрустальный колокольчик, смелый, без тормозов, летящий уверенной волной. Майнор не слышала таких никогда. Таких чистых, невесомых голосов.
- Марилу! – снова повторяет голос незнакомое имя, - Ты где?
Майнор вдыхает глубоко холода воды, для храбрости окунает нос прямо в ледяную влагу, и говорит, наконец:
- Я здесь, но я не Марилу.
Она выныривает из-под берега в пугающую бесконечность, но кончиками пальцев держит спасительную землю. Трава шуршит под ногами кого-то в темноте, и звонкий голос снова разливается по тьме ключевой водой:
- Ну точно! Как я мог принять тебя за нее?! У Марилу волосы черные, а у тебя…
- А у меня не ченрые?
И смех у голоса оказывается таким же звонким, будто те крошечные брызги огня, что приземляются на кожу, когда сядешь слишком близко к костру. Они обжигают Майнор.
- Правильно говорить «черные». И у тебя они вовсе зеленые! Как трава. Очень красиво!
- Зеленые…- заворожено повторяет Майнор новое слово.
Ей много раз доводилось слышать, что волосы ее нечесаны, от Эфьена, что очень мягкие и в них так хорошо спать, от Илая, ветер шептал ей, что играть с ними одно удовольствие, но зелеными их не называл никто. Оставалось лишь гадать, что значит это странное слово.
- Ты русалка? – голос снова врывается потоком свежего ветра в мысли Майнор.
- Русалка? Не знаю…
И голос смеется все звонче, все горячее, брызги его впиваются в тонкую кожу рук и Майнор съеживается, сводя брови к переносице.
- Прости, что я смеюсь так много. – извиняется уже голос за темнотой, и эта самая темнота будто расслабляется, становится мягче и свободнее, словно кто – то ослабил шнур, а голос говорит уже о другом, но звон его, обжигающая колкость сбавлена, теперь звучит он, как течет вода, - А я все гадал, кто развесил по ветвям те красные флажки. Не я, не Марилу, не феи… Ты это сделала? Они очень красиво смотрятся на ветвях. – и голос смеется опять, но мягче, искры эти скорее греют мокрые руки Майнор, чем жгут их.
- Но я не развешивала красных флажков…- удивленно мотает девушка головой. Она делала всякое, но никогда, никогда не брала в руки ничего красного, - Я развешивала только те, что из холщевой ткани и нитки, как ворс на краях, их никак не подпалить.
- Так они красные! – голос хохочет все снова и снова, а бедная Майнор чувствует, что теплый смех, все же жжется, все же проникает далеко в сердце, пронизывая его.
- Не красные они. – бурчит девушка и погружает под воду нижнюю половину лица.
- Красные! – и на этот раз Майнор окончательно лишается иллюзии, что смех теплый. Он не теплый, он обманчивый. Он сжигает пока ты веришь ему.
Но Майнор сдается, даже поддается этому жгущему свету.
- Что такое красный?
- Ты не знаешь? Ну ты смешная! – голос смеется, а тьма пляшет перед глазами Майнор, все наступая, все гремя кругом.
Ха-ха-ха, ха-ха-ха, будто гром, будто падаешь в воду, а Майнор падала, много раз, ха-ха-ха, ха-ха-ха, и Майнор не выдерживает вовсе. Она выныривает из воды, подтягиваясь на грязном каменистом береге, а тьма будто сгущается перед ней.
Она врезается лбом во что – то мягкое, а голос замолкает на миг и хмыкает во тьме. На голову Майнор, на холодные волосы, ложится что-то теплое и живое. Девушка вздрагивает.
- Какая ты все же смешная, врезаешься в меня! Ну ты и смешная.
А Майнор молчит, а потом говорит теплой живой тьме. Впервые теплой и живой:
- Я не смешная. Я слепая.
И виснет какая-то страшная тишина. Теплая тьма отступает, а Майнор остается одна в холоде. Она садится, чувствуя холодную грязь берега. Что-то хрустит и хлюпает под руками, «крак, крак», а потом «бульп, бульп».
- Смех, ты ушел? – тихо шепчет Майнор.
- Я не смех, я Август, не как месяц, а просто. – отвечает смех, где-то у самого уха девушки, - А ты кто?
- Я никто. Даже не смех. Я Майнор. – и Майнор вертит головой. Она впервые совсем одна в темноте. Смех, Август, она знает, вне темноты, а она тут одна. Эфьен, Жози, Илай, все молчат предательски долго.
- Майнор, - будто пробует вкусный напиток, произносит смех, - Можно называть тебя Май? Я буду Август, а ты Май, не как месяцы, просто так. Ладно?
- Ладно. – соглашается Майнор несмело. Ее имя впервые произносит не она и не растения, впервые она слышит, как такой звенящий, хрустальный голос произносит эти нескладные буквы. Да еще и так называет ее Май. Звук, будто бабочка крыльями бьет «май, май, май, май, май». Но наконец Майнор задает такой важный ей вопрос, - А что такое красный?
- Цвет.
- Что такое цвет?
- Краска, которой окрашено все. Понимаешь?
- Нет. Как текстура ткани? С нитками или бархатистое?
- Нет. – и Август отчаивается. – Ты ничего не видишь?
- Нет.
- Значит не знаешь, какие трава и небо?
- Трава холодная и мягкая и шуршит. А Небо бесконечное и холодное.
- Нет. Трава зеленая, как твои волосы, а небо голубое и светится.
- Светится?
- Это когда не темно.
- Всегда темно. А что красное?
- Красный огонь.
- Значит красный горячий? А флажки не были…
- Нет, красный не горячий.
- А какой?
- Яркий.
- Как что?
- Не знаю.
И они снова молчат даже дольше чем раньше. Но у левого уха Майнор темнота теплая.
Август ушел лишь когда солнце коснулось рук Майнор обжигающими лучами. Он попрощался весело и звонко, да так, что Майнор не сдержала улыбки. Он все еще был слишком обжигающим для нее, этот загадочный голос. Он все еще впивался в кожу смехом, но рядом с ним никак нельзя было замерзнуть, и Майнор грелась, пока Август говорил рядом. Он пообещал даже, что вернется следующей такой ночью, когда трава будет теплее, а ветер будет дуть по левую руку, если прислонится спиной к старому дереву на берегу озера.
- Илай! – позвала девушка, тут же чувствуя трепет мягких листьев у плеча, - Илай, ты слышал, какой он теплый!
- Слышал, слышал, я еще и видел, какой он твой, этот Август – шмавгуст.
Слова его больно кольнули Майнор, ни разу еще верный друг не давил на больное, ни разу даже не позволял себе сказать что-то, что могло обидеть ее, хотя бывал остер на язык по отношению к другим.
- Илай, не надо так! – зашептала девушка, зарывая пальцы в траву.
Сюда, в чащу леса, куда она забралась, оцарапав ноги и локти, еще не добралось полуденное солнце, здесь еще можно было найти прохладу, и пахло здесь колкостью елей и влагой листвы, а не жженым сеном с нагретыми камнями.
- Но он прав, Норри, - подал голос Эфьен. Папоротник был мягче своего соседа, но, возможно впервые в жизни, был согласен с ним, - Этот Август не внушил мне доверия. Он куда сложнее, чем пытается себя показать.
- Куда сложнее?! Он знает тропу к лесной поляне, на которой даже осенью цветут васильки, у него есть велосипед и кот Васька, он плетет тонкие фенечки и носит их на руках! Я не умею так, а он умеет, куда сложнее?! – всплескивает руками Майнор.
- Нет, ты не понимаешь, наверное! – взвился Илай, но прервала его обычно тихая мимоза.
- Он видел город, милая Майнор! Он дышал городом.
- Город! – фыркнула девушка, - Что мне город?! Что есть в городе? Тот гул, что я слышала у железной дороги, или запах стали? Мне нет дела до этого.
- Город меняет людей, милая, город меняет их совсем.
- И все же!
- И все же, Майнор, я не хотел бы, чтобы ты с ним говорила отныне. Это, конечно, твое право, но… - и Эфьен молчит чувствуя, что Майнор уже его не слышит.
Она растянулась на мягкой траве, ожидая, когда солнце коснется кончиков ее пальцев и высушит зеленые волосы. И не обязательно было ей знать, что кроется за этим словом, главным было то, что так их называл Август.
Ночи сменялись днями, а той самой ночи все не наступало. Каждый вечер сидела Майнор у озера, прислушиваясь к плеску воды, но ветра по левую руку не было, как не было и Августа.
- Он не придет! Я говорил. – твердили на перебой Илай и Эфен, но Майнор ждала, будто ожидала восхода так нужного солнца.
В ту ночь, десятую после встречи Майнор и Августа, запели кузнечики, запели, поднимаясь от тихих, еле слышных тонов, до визга свирели. Майнор, держа осторожно вистл, играла еле слышно. Ветер вновь поселился по ниже ее ребер, и теперь она точно знала, что вот – вот трава станет теплой.
Сегодня она ждала пуще прежнего.
- Он придет, я знаю! – шептала она, когда набирала воздух для новой трели на дудочке.
- Эх, Норри, Норри! Не стоит тебе!..
Но она вновь прерывала Эфьена:
- Он придет! Точно знаю, придет.
Темнота плясала перед ее глазами, наступая в ритме вальса со всех сторон, затем, делала шаг назад и снова обступала Майнор. В ней пели кузнечики и шумела гладь озера.
- Что солнце, Эфьен?
- Солнце садится.
- Эфен, а что вода?
- Вода остывает, Норри.
- На горизонте кто-то есть?
- Нет, девочка.
И Эфьен вздыхает неосторожно.
- Ты врешь! Врешь! А друзья не врут! Зачем?!
И Майнор вскакивает на ноги. Тьма совершает головокружительный прыжок навстречу девушке, но та крепко стоит на ногах. Она впивается тонкими пальцами в стебель папоротника и будто хочет вырвать его. Глухой болью отдается это движение во всем теле. Эфьен замолкает и будто вовсе поникает листьями.
- Эфьен, прости! Эфьен, я дурочка, ну что ты, ответь! – тараторит Майнор, но друг ее молчит, как молчат и остальные, - Ну простите, я глупая! Ну хватит дуться, помогите дойти до озера, Эфьен!
И Майнор всхлипывает, темнота так нескончаема, а она совсем одна, и не знает, куда ступить. Бесконечность пляшет кругом ее, звенит и кружится. И вдруг в бесконечность эту врывается колкий, жгущий голос:
- С кем ты говорила?
Майнор вздрагивает, отступает назад, но там пляшет темнота. Ей нужен миг, чтобы понять, что она падает, что темнота вот сейчас станет твердой, как стена, но отчего-то становится она не твердой, а теплой и живой.
Смех, раздающийся там, где темнота вдруг ожила, жжется, впивается в кожу, но Майнор шепчет счастливо:
- Август! Ты пришел.
- Я пришел! – констатирует голос радостно, - И даже не один!
И теплая темнота перемещается на другую сторону от плеча Майнор. Та вертит головой растеряно, пытаясь уследить за местоположением Августа.
- Не один?! – пугается она.
- Совсем не один! Я привел своего закадычного друга.
- Где же он?
Майнор вертит головой сильнее и чаще, но кругом только темнота и вся холодная. Зато пахнет землей, ветром, что несет первые порывы осени и мягкой пряностью, это от Августа, Майнор знает. В темноте теплая рука хватает ее руку и Майнор чувствует щекотное касание фенечки на запястье, чувствует непривычную теплоту, а звучит все кругом еще ярче, еще громче, еще радостнее. Звучат скрипками кузнечики, литаврами хлопают крылья бабочки, гудит жук, будто тромбон, и тихо – тихо, как ксилофон звенят колокольчики в ветру «динь да дон, динь да дон», срываясь на истошное «дили дири дон дин дон». Как же хорошо Майнор в этом кисло – сладком вечере, когда тьма варится и кружится кругом нее, звуча более чем бесконечно и более чем везде, она звучит так и в прошлом и в будущем, затмевая все, звучит на километры вверх и вниз, и кружится на мили в стороны.
Но вдруг в этот оркестр тьмы врезается острой иглой запах стали. Майнор вздрагивает и шагает назад от теплой фенечковой руки.
- Май, что такое? – пугается Август.
- Правы они были! От тебя городом пахнет… - шепчет Майнор сама себе не веря. Она говорит это и клянет себя, - Это…
- Ах, дурочка!
И тьма заливается новым раскатом хохота «ха-ха-ха динь дон дон»!
- Август! Не смейся! Это не смешно! – но как ей, маленькой Майнор, преодолеть эту темноту? Эту пляску звука и запаха? Она знает, как никто другой, что такие вечера – один на миллион, - И все же…
Она беспомощно тянет руки к теплой темноте, но мягкая фенечка находит ее руку первой, привычно уже касаясь запястья.
- Этот друг тебе понравится точно! Он, конечно, пахнет сталью, но ты не бойся! Я говорил уже о нем, ну…гля…- Август осекается, - Вот, положи сюда руку.
И рука Майнор касается непривычно гладкого, холодного, но не как озеро, а по – другому, металла. Он холоден лишь мгновение, но Майнор чувствует, что теплым становится лишь за счет ее тепла, он крадет ее огонь! Руку хочется оторвать, но в ушах, как специально, все громче звучит «динь да дон, динь да дон, дили, дири дон дин дон»!
- Это ве-ло-си-пед, - восторженно произносит Август по слогам, - Он хороший и он ездит, садись!
- Куда?
- Вот сюда. Только осторожно, отпусти руль, вот сюда, аккуратно, следи, чтобы нога не попала в колесо!
Мелкими движениями Майнор дотрагивается до холода то одной части велосипеда, то другой, нащупывает кожу, шершавую и мягкую, плетение тонких прутьев, на которые ее зачем-то усаживает Август. Сейчас Майнор очень нужен Эфьен. Он бы объяснил, он бы смог! Но неизвестность, как заведомо горький фрукт, но «а вдруг не горький, а это я глупая» манит попробовать на вкус, на звук, на запах и на так неясный Майнор цвет.
- Держись, Май, держись, только крепко! – командует Август.
Майнор неловко цепляется за его теплоту, пытаясь не упустить ее, но в этот миг все вздрагивает и Майнор оказывается в какой-то невесомости, будто стоит на одном пальчике одной ноги, еле – еле держась на земле.
И вдруг, в один, все тот же, миг, в менее чем секунду, все меняется. Августа толкает куда-то вперед, чуть не вырывая из рук Майнор, и она чувствует, будто падает. От страха она взвизгивает, но руки ее здесь, на месте, держат теплую тьму, и она сама сидит, а не падает. От чего же тогда это чувство пониже ребер, будто там пусто? Отчего она все ждет падения и ветер дует в лицо. В миг они подскакивают на месте и Майнор взмывает на всего несколько сантиметров над сиденьем, но и этого мига хватает, чтобы тьма обступила, сжала, стеклась в живот, а затем стала легкой, как невесомые нитки ситцевой ткани на руках.
- Август, мы летим?! – вдруг осеняет Майнор.
Ну конечно! У них выросли крылья, а это железо и кожа – лишь глупость! А они давно уже летят, как птицы, высоко. Как будто падаешь, но бесконечно долго и знаешь в добавок, что впереди темнота теплая и никогда не упадешь.
- Почти, Май, почти!
И все обрывается. Снова под ногами не ветер, а холодная трава. И лишь теперь Майнор понимает, что темнота кружится кругом нее в неистовом танце. Все происходит слишком быстро: Майнор будто наклоняет голову, холод земли и звук травы «шухххххууу» вдруг становятся ближе, а тьма, под рукой, плечом и ухом становится очень твердой.
- Ой! – вскрикивает Майнор.
- Прости! Прости я не успел тебя поймать, я все время забываю… - Эфьен не сказал бы так, даже Илай нет, а если бы и сказал, то… А ему она все. А ему она всё прощает, даже то, что он смог забыть, - У тебя, наверное, голова закружилась. Вставай, я помогу, ушиблась?
Слезы текут из глаз, мокро сползая по щекам и за шиворот. Гадко.
- Нет. Я не ушиблась.
Она немного машет руками в воздухе, пытаясь найти равновесие, и, поймав его, встает сама, не опираясь на теплую тьму в фенечках.
- Ты обиделась? Май, на что?!
Ей хочется сказать «Ты забываешь! Ты забываешь!», но вечер не позволяет. Он слишком прекрасен для ссор.
И говорит она неожиданно:
- Расскажи о цветах. – молчит немного и прибавляет, - Эфьен, доведи до берега, где пятки достают воды.
Но папоротник молчит предательски и Майнор делает первый шаг сама.
- Погоди, куда ты?
И в руку Майнор снова впиваются огненные пальцы. Август молчит, не смеется обжигающими брызгами, он сажает ее у берега и шелестит водой «шлюп шлюп» и «блюп блюп».
- С кем ты говорила?
- Эфьен. – она нащупывает воротник и немного тянет его вниз, чтобы папоротник показал свои листья, - Еще Илай и Жози.
Она вертит руками, усыпанными все новыми расточками и улыбается почти гордо.
- А они говорят? – удивляется колко – горячо Август.
- Конечно! Только вот, отчего-то, не говорят при тебе, - Майор думает секунду, сказать – не сказать, дотрагивается кончиком ноги воды, и ее бьет мелкая дрожь. На кожу липнет цветение «возьми с собой». – Они говорят, ты видел город.
- Видел. – угрюмо соглашается Август, - И что?
- Они говорят, что город меняет людей.
- Да меняет! Так что ж мне теперь, удавится?
И Майнор чувствует, как голос становится обжигающе холодным. Лучше бы он жег костром, лучше бы оставлял ожоги, чем был холодным! Холода у нее и так в достатке.
- О, не говори так! Не говори так! – и она хватает руку в фенечках, крепко, как только может, сжимая ее.
- Не буду. – смягчается Август, - Я ненавижу город.
- Я тогда тоже. – подумав прибавляет Майнор.
Так и сидят они долго – долго, Майнор слушает, а Август смотрит, как тянется этот вечер и наступающая ночь, пока Майнор вновь не просит тихо:
- Расскажи о цветах.
И Август, возможно, почти что впервые, сомневается:
- Но…. Тебе не будет больно? Я и так… знатный балбес.
- Будет. – соглашается Майнор, - Но мы живы, пока у нас что-то болит. А когда ничего болеть не будет, тогда… тогда это «тогда» нам не нужно.
Август все еще молчит, но руку Майор не отпускает. Тогда девушка начинает первой.
- Какой твой любимый цвет?
- Цвет углей в костре.
- Горячий?
- Нет. Почти нет. Как из - под темноты рвется пламя.
- Почти понимаю. Когда темно, а затем горячо? Как когда ты хохочешь?
- Почти да.
- А небо сейчас какое?
-А небо сейчас лиловое, почти фиолетовое.
- Какое?
- Как когда в животе бабочки, а на душе тепло, даже жгуче, а в голове ветер, кроме него ничего, и холодно, и жарко, и еще пить хочется, и петь. Вот такое сейчас небо.
- Вот такая сейчас я. –нежданно говорит Майнор и вдыхает глубже.
Так они проводят вечер до самого начала ночи, до самой ее середины и конца, до момента, когда еще более жаркие, чем смех Августа лучи солнца касаются тонких рук Майнор.
И Август обещает вернуться следующей ночью, которая будет совсем скоро. Так он говорит. А он всегда говорит правду.
- Эфьен, прости. – шепнула Майнор тихо, как только могла, и уткнулась лицом в траву.
И темнота пахнет влагой и землей, а еще, каким-то неземным счастьем, смешанным со стыдом и тягучей почти болью в груди.
- Ты поступила плохо, Норри, но и я был не прав, - отвечает неожиданно тепло и легко папоротник, - Я знаю, что это твое дело, но тебе не место рядом с городским.
- Я знаю! Но он… - и она срывается в темноту, как срывалась с крутого берега в воду, потому что не знает, что же он такое.
Она не знает, отчего так тянет в груди, не знает даже, почему трава пахнет сильнее, чем вчера, не догадывается, почему дуется Илай, покалывая шею, и, наконец, представить не может отчего ей так хочется знать, какого цвета небо было тем вечером.
Ночь и впрямь настает очень скоро. Врезается в тонкую руку Майнор первая бабочка и, трепеща крыльями в пустоте, исчезает, как не было. Как только Майнор перестает слышать ее тихий шелест, она говорит тихо, почти любовно и трепетно нежно:
- Илай, Эфьен, Жози, Аркадий, Зофья и все остальные! Я вас очень люблю, хотите верьте, хотите нет, но это так. Но сегодня придет Август, я знаю. Знаю, что пахнет от него городом, и что наши холщевые флажки он зовет красными, а волосы мои зелеными, что катал меня на железном велосипеде, и что смеется горячо. Но, дорогие мои, я…
И она умолкает, не в силах сказать что-то, просто не зная, как может оправдаться. Не знает, как объяснить старым друзьям этот огненный всплеск в ее, Майнор, темноте. А темнота, будто тоже бунтует. Пляшет и колышется ветром, становясь все более бесконечной, все более неизведанной, будто расширяясь и вырастая во все стороны, пугая, и загоняя своими новыми звуками, новыми криками и всплесками, то жгущего холода, то колкой теплоты, в угол, но при этом обретая все новые и новые причины шагнуть в нее, становясь все заманчивее и интереснее.
- Ничего. – неожиданно приходит на выручку мимоза, что бережно и нежно обвивает ногу, - Мы понимаем. Правда!
И растения, все, даже Илай, так же бережно льнут к похолодевшей коже, зная, что уж от них Майнор никуда не денется. Они молчат, а Майнор непривычно долго одна стоит в темноте. Затем, садится у старого дерева и опускает голову на мшистую и твердую кору. И ждет, пока воздух не становится совсем холодным.
- Что солнце, Эфьен?
- Солнца нет давно, дорогая.
- А что вода, Илай?
- А вода остыла, да так, что покроется скоро льдом. Дует ветер.
И Майнор вздыхает горько. Обычно, когда вода холодна, а ветер колет мелкими иглами руки и шею, Август уже здесь.
Может, он не нашел ее, Майнор? Может, с ним что-то случилось? Может ему даже нужна помощь.
Дерево все холоднее под руками и шеей Майнор, трава все тревожнее колышется, а тьма бескрайнее в своей неизвестности и бесконечности невидимых для Майнор цветов, событий и личностей. Холод стягивает все туже кожу и тьму кругом, и Майнор забывается, кажется, даже спит неспокойно, слыша звук через один, и чувствуя холод, будто через тонкое одеяло.
И лишь когда легкие звезды, о которых знает девушка лишь понаслышке, опускают свои лучи к ее тонкому силуэту, Майнор вновь смотрит в волнующуюся тьму, в ее бесконечное кипение. Долго девушка не может понять, что заставило ее открыть влажные от слез глаза, что заставило услышать вновь тихий плеск волны, ведь она могла бы забыться еще надолго, тихо мечтать в забытьи, но затем чувствует теплое прикосновение на плече, тонкие нитки фенечек, скользящие прямо по щеке, она вздрагивает и слышит, наконец, уже несколько раз повторившееся, как крылья бабочки, бьющиеся друг о друга:
- Май! Май, эй, Май! Май!
Голос обжигает сильнее прежнего, впиваясь до самого сердца, и растекаясь горечью и жаром по венам.
- Ты обещал, - еще в полусне шепчет девушка, - Ты обещал прийти вечером, теперь уже утро, я ждала…
И темнота колышется становясь вдруг прохладно влажной, как после дождя, Майнор хватает обжигающую темноту и держит долго, чтобы согреться, оставя шрамик ожога, сама не зная где.
- Май! Прости, я форменный дурак! Я уже здесь, прости, правда!
Он говорит еще что-то, и Майнор это отчетливо слышит, но как-то нечетко и размыто. Голос в голове шепчет тихо и гадко «Эфьен прав, Илай прав! Он обманул, от него пахнет городом!», но этот голос заглушается теплыми волнами голоса Августа:
- Прости! Что же ты молчишь?! Я дурак, очень дурак! Ну, хочешь, хочешь полезем на сосну смотреть рассвет?!
И вновь осекается. Осекается и молчит, а фенечки скользят от лица Майнор, пропадая во тьме.
Хочется согнуться пополам и кричать. Кричать очень громко и долго, чтобы листья падали, а по воде шла рябь, чтобы бабочки замерли, а кузнечики умолкли, а само солнце колыхнуло лучами, чтоб сорвало с ветвей холщевые флажки, чтобы не было больше таких ночей! Но Майнор не кричит и не плачет больше. Лишь выпрямляет спину, хочет сказать что-то решительное, но вместо этого вновь горбится. Молчит, а потом выдавливает лишь тихое:
- Ты опять забыл. Ты снова забыл, опять, и опять, ты забыл…
Август молчит, но она чувствует его потухающую теплоту. Нет, она не сердится, она не может на него сердится, ей лишь бесконечно жаль, что он прав. Что это нормально – смотреть на рассвет. А она…
- Скажи лучше, какое небо теперь.
- Розовеющее… - неохотно отвечает Август, все еще остерегаясь, боясь вновь ошибиться.
- А какой ты? Какая я, Август? Скажи, какие, - она замолкает, но лишь на мгновение. Ни одного раза она не позволяла себе этого слова по отношению к кому-то кроме нее самой и цветов, а теперь как-то смущалась произнести всего две буквы, - Мы?
- Мы? – переспрашивает Август, вгоняя Майнор во все большее смущение, заставляя сильнее вжаться спиной в столб дерева, - Я не знаю.
- Нет, я прошу! Ты виноват, загладь свою вину. – требовательно говорит девушка.
- Я, - он томительно долго подбирает слова, - Давай ты скажешь, какой я? А?
Солнце стремительно делает утро из холодного теплым и вязким. Поет в темноте девушки первая птица, проснувшаяся раньше всех, кроме, конечно, ее самой, Майнор.
- Ты, - и она сама тянет со словами, а дерево за спиной кажется горячим очень, - Ты теплый. Ты даже обжигающий, а еще кристально чистый, но не как вода, так мне показалось сначала, а как огонь. Как самый живой огонь. Не как маленькая лучинка, что горит в руках, но как костер в чистом поле, без преград и стен. И пахнешь ты сталью и огнем, и дымом, немного.
И она затихает, смущенная сама собой, тьмой необыкновенно пылающей и круговоротной, и жаром с фенечками, что накрывает ее руку.
- А ты… ты зеленая и холодная, как трава. И тоже, знаешь, чистая. Но как вода, прозрачная и почти невесомая, - он пытается говорить так, чтобы Майнор поняла, - Ты, как ветер в мае, ты и есть Май! Цветущий и пахнущий свежей листвой и зеленью на воде. Ты зеленая, и серая, и совсем немного, цвета коры старого дерева и… И цвета…
- Неба. – сама заканчивает Майнор.
В тишине проходят следующие мгновения. В тишине, что медленно и тягостно наполняется звуками легких бабочек, стрекочущих кузнечиков, ввертывающихся, как шуруп в дерево, в голову голосов птиц.
- Где ты был? – и Майнор не хочет знать ответа. Сейчас все слишком хорошо, слишком тепло и легко, а темнота слишком бережная. А так не бывает.
- Я был с Марилу, прости, я давно обещал к ней прийти и…
- Ты не должен оправдываться. – прерывает его Майнор, сжимая крепко теплые пальцы. Крепко до хруста, до боли.
- Ай! – он выдергивает руку из ее холодных ладошек.
- Прости. – цедит Майнор сквозь зубы.
Кричать не хочется. Хочется сломать что-то, сломать себя, ударить самыми костяшками пальцев о неровную кору дерева, хочется, чтобы темнота стала твердой навсегда. И очень, очень не хочется плакать.
Но Майнор опускает невольно голову и всхлипывает глубоко. Дотрагивается до тонкого стебля Илая и просит еле слышно «Молчи. Только молчи теперь».
- Ну что с тобой, Май? Ну прости!
А она и сама не знает, что с ней. Она и сама не может даже предположить, что такое с ней произошло, почему сиреневое небо в животе сменилось там той же тьмой, что вечно перед глазами.
- Май! Ну у меня идея, хорошая на этот раз! Давай же, ну! Марилу, - краткая осечка, - Она может вернуть тебе… глаза. Ты будешь видеть! И мы пойдем смотреть рассвет, ну?
Вот теперь хочется не кричать, а визжать и даже рычать. Хочется стать чем-то диким, хочется исчезнуть вовсе. Свернуться клубком, самым маленьким, и пропасть навсегда, раствориться в траве и воде, развеяться по ветру, полететь, как на велосипеде, замерзнуть, утонуть во тьме, в ее бесконечности и неизведанности, стать тьмой, стать ничем. И вовсе не хочется плакать.
Слезы текут по щекам как-то сами, без разрешения Майнор. Она, будто со стороны, слышит свой несуразно нескладный всхлип, похожий на звук камня, стукающегося о грязь, липкую и вязкую.
- Прости, Май, я дурак, но ведь!..
Голос совсем детский, еще вовсе не ломаный, звонкий, как серебряный, нет, хрустальный колокольчик, смелый, без тормозов, летящий уверенной волной. Майнор не слышала таких никогда. Таких чистых, невесомых голосов. Таких жгущих голосов.
Как можно наслаждаться жаром, что будто вытапливает восковое сердце внутри тебя? Как можно не желать отпускать миг, когда горящая капля огня дотрагивается до нежной кожи? Как можно так сильно желать слышать настолько режущий слух голос?
Майнор этого не знала и не понимала даже всего значения трех букв, что произнесла в следующий миг:
- Нет. – помедлила секунду и прибавила, - Не нужно, Август. Я не хочу.
- Тогда, прости я…
- Иди, я знаю. Я все знаю.
- Ничего ты не знаешь, ну что ты?
- Нет. Все в порядке! – она улыбается так, как только может широко, даже слишком, хватает руку в фенечках и жмет ее крепко, - Прости меня, дуру, сама виновата, устроила истерику на ровном месте! Прости! Я знаю, тебе нужно идти, я буду ждать, как всегда, хорошо? Ну вот!
И она хохочет, заливается, отпускает его пальцы и откидывается назад, опираясь на дерево. Повторяет какие-то еще слова, смеется еще, упиваясь слишком дикой пляской темноты, и умолкает, наконец.
- Хорошо, - соглашается Август тихо, - Тогда, до встречи, Майнор.
Темнота перестает быть теплой, и только теперь Майнор вновь начинает смеяться, хохотать, падая на землю и все вытирая руками щеки. Смех переходит в плач, плач в гулкие всхлипы, а они в тишину. Тишина же, как всегда это происходит, уходит в темноту под веками.
Ее тонкие руки замирают, отпуская траву, и она вся будто застывает.
Затем открывает спокойно и мирно глаза.
Темнота. Темнота может быть разной, может быть густой, вязкой и теплой, как немного остывший клейстер, если опустить в него пальцы. Только кончики, до первой костяшки, чтобы совсем чуточку затронуть теплоту, как застывающая магма под слоем песка. Вот какой бывает темнота. Еще темнота бывает легкой, как вода в реке. Будто бы и нет темноты, а только невесомая вуаль из почти неощутимых на коже ниток. Через нее можно смотреть и даже, порой, видеть. Звучит такая темнота, как колокольчики, тихо-тихо «динь-динь-динь», или, как ветер, чуть громче, чтобы проходило сквозь голову, будто жук влетел в одно ухо, а из другого вылетел, «шууууууу». Еще темнота бывает твердой, как стена. Будто и нет за ней ничего больше, будто этот почти ощутимо твердый, слегка шершавый, как штукатуркой мазаный, монолит не пустит глянуть, что же творится за ним, будто там ничего и нет. Вот такой темнота может быть.
Темнота Майнор была другой. Такой, какую не может видеть никто, кроме самой Майнор. Это была ее личная, давно прирученная абсолютная темнота, которая позволяла даже ее погладить. Темнота эта постоянно меняется и не терпит ни секунды постоянства. Только никогда не будет в ней, ни красных флажков, ни зеленых волос, ни красного огня, ни сиреневого неба, в котором загораются звезды.