Эта ночь снова была ужасной, хотя от полнолуния прошло уже пять дней.
...Он кричал, выламываясь из привычного тела, обрастая густой шерстью, мучаясь и хрипя от боли, от резкого и непривычно острого ощущения запахов. От боли, к которой он привык при жизни, но острее, резавшей кости сильнее во сто крат.
Мотаться призраком по коридорам Дома, то и дело натыкаясь на своего вольного или невольного убийцу, было тоже несладко. Попасть в четвёртую было сложно, и то только тогда, когда предусмотрительный Горбач не раскладывал перед входом амулеты и не шептал свои заклинания. Но это...
Краем уже изменённого сознания он понимал: ещё немного — и человеческий облик будет потерян навсегда. Никаких рыцарей, Ланселотов, Граалей и крестоносцев, никаких состайников и песен под гитару, никакого Сфинкса и всех остальных. Всякий раз после такого возвращения Волк чувствовал себя беспомощным и слабым, и это было невыносимо.
И с каждым днём оно давалось всё тяжелее, и каждый раз его заносило в Лес всё дальше и дальше...
Однако удача оказалась на его стороне — призрак встретил того, кого хотел встретить.
* * *
Волк скрипнул зубами. Из судорожно прокушенной губы (зубами? клыками?) сочилась кровь, тело ломило.
— Он должен тебя простить, только тогда я смогу чем-то тебе помочь, — недовольно бурчал старичок, удобно устроившийся на пеньке. Морщины растекались по его лицу, ветвясь возле усталых глаз, густые седые волосы торчали в стороны нестрижеными хлопьями, но голос, как ни странно, оставался прежним — мальчишеским и звонким. От которого не было спасу и в четвёртой стае.
Пахло смолой, хвоей, прогретой на солнце, рыжеватыми сухими иголками, устилавшими землю у корней сосен.
— И вообще, кто я вам тут? Господь Бог, владыка Вселенной, царь Соломон? Выдёргиваете из драгоценного сна, не даёте отдохнуть бедному, старому, несчастному...
— Он не может простить, — глухо перебил бесплотный собеседник. Время убегало, а лесной Табаки говорливостью ничем не отличался от обычного. — Он меня боится, шарахается повсюду, и... ничего нельзя сделать. Я же рассказал тебе всё как есть и не утаил ничего.
— Ничего не знаю! — взвизгнул старичок. — После твоих излияний мне снились кошмары, я ворочался, не мог заснуть, а на следующий день изводил всех (по мнению Сфинкса, сам я так не думаю) грустными, заунывными песнями. А разве не первейшая моя задача заботиться о душевном здоровье состайников?
Призрак открыл было рот, но затолкал все язвительно-насмешливые слова обратно в глотку. Не время.
— Я ведь не прошу многого, Шакал — только помоги вернуться на второй круг, только это...
В голосе почти-уже-не-Волка проскользнуло отчаяние. Но он глубоко вздохнул и попробовал ещё раз:
— Разве не помнишь, что очень давно, когда ты носил другое прозвище, именно я разрешил тебе...
— Не напоминай! — рявкнул собеседник. — Я ещё не страдаю старческим слабоумием и отсутствием памяти! Не только ты, но и Слепой.
Табаки тоже вздохнул, задумался и резко помолодел, прямо на глазах, но тут же одёрнул себя. Мохнатая жилетка с зеленоватым отливом встопорщилась, словно стебельки трав под ветром, а глаза потемнели.
— Страх, — прошипел он неожиданно тихо. — Ты напугал его возвратом к прошлой жизни, когда он был несчастным ангелом на побегушках. По-видимому, он ещё и проклял тебя, случайно.
Старичок неуместно хихикнул, но тут же снова стал серьёзен:
— А Драконам я не указ, тем более — Красным.
Воцарилось молчание.
— Я ни в чём не виноват, — наконец пробормотал призрачный Волк, облизнув сухие губы. Хотелось пить. Это был плохой знак. Ещё немного — и он сойдёт с ума, боясь возвращаться к жизни. К жизни в теле оборотня...
— Я не смог предусмотреть, что так получится, и не желал ничего плохого. Да сколько уже можно каяться?! — не выдержав, он всё-таки взорвался. — Как будто это я кого-то убил, а ведь на самом-то деле...
Призрак оборвал себя и в отчаянии ударил невесомой рукой по дереву, но... она не прошла бестелесной дымкой насквозь, а ткнулась в нагретый солнцем шершавый ствол.
У Волка перехватило дыхание, он закашлялся. Табаки вздрогнул, и глаза его расширились до невозможности. Под ногой призрака хрустнула ветка, другая, примялась трава...
Тело снова обретало себя, а значит, скоро — оборотнем, полузверем-получеловеком нестись по лесным тропам, вынюхивая и высматривая кого-то в безнадёжной тоске. Выть на луну...
Волк почти упал на колени, ноги не держали.
В глазах стремительно мутнело, и озабоченное выражение в глазах старичка напротив сменилось испуганным и сочувствующим.
— Табаки, — прохрипел Волк. — Прошу, моё время уходит. Как там Сфинкс... без меня. То есть...
Мысли путались, и образ лесного старичка расплывался и дрожал, словно в мареве.
— Что-то не верится мне в твоё раскаяние. Говорил же, предупреждал, — сквозь мутную пелену бормотание доносилось всё глуше. — Как малые дети, честное слово! Не связывайся с Красным драконом, он тебе не по зубам. Не трогай Слепого, не... Ну да ладно, решаюсь на этот рискованный эксперимент. Нарушаю все традиции, ведь нет сейчас ни Самой Длинной, ни Ночи Сказок! Что из всего этого выйдет, одному лешему ведомо...
— Табаки! Я не могу... долго ждать, — рот забивала сухая трава, а человеческие слова уже не шли, а выплёскивались вместе с рычанием, и удушливый запах собственной шерсти забивал ноздри.
— Где кончается Лес? — прохрипел пока-ещё-Волк. Судорога выворачивающей суставы боли пронизывала его насквозь.
— Откуда же мне знать? — голос Табаки раздавался откуда-то сверху и странно подрагивал. — Но ты должен успеть до рассвета. Кроме того, второй круг — это, знаешь ли, тоже не сахар, дорогуша, так что я бы на твоём месте хорошенько подумал. Хотя кому я всё это говорю...
В протянутой руке лесного старичка сверкнул заветный металл, и Волк, не помня себя, схватил колёсико от часов, буквально выцарапав его из ладони с тонкими скрюченными пальцами.
* * *
Македонский стоял в уборной, опершись о стену и размазывая по щекам слёзы. Они настигли его внезапно, как не раз бывало в последнее время. А может быть, виной тому было то, что он так глупо заснул после дневной уборки. День стоял жаркий, состайников в комнате не осталось ни одного. Последним ушёл Горбач с недовольной, хлопающей крыльями Нанеттой — ворону тоже тянуло на воздух.
Прикорнув на своей койке, Мак опять увидел его. Но не с мрачно-злым или отрешённым видом, как совсем недавно.
Волк снова играл на гитаре, снова пел одну из своих любимых песен, про какую-то фею, старательно выговаривая хрипловатым голосом слова, по-детски отбрасывая падавшую на глаза седую чёлку. Тёмно-карие глаза глядели задумчиво, и разобрать их выражение было невозможно, как Мак ни старался.
Танцуй на моей ладони.
Танцуй,
пока не кончилась музыка.
Танцуй
на моей ладони,танцуй,
Пока я еще не ушел (1).
Македонский заворожённо смотрел на руку, небрежно трогающую струны гитары, и вдруг увидел прямо на соседней кровати крохотную синеволосую девочку в белом платье. Она танцевала, а волосы её постепенно становились зелёными. Ошеломлённый, он узнал в ней Химеру и протянул руку, но она ехидно, так знакомо усмехнулась и исчезла, растаяв в воздухе...
...Слёзы высыхали, и Мак ощутил странную свободу. Муки совести никуда не исчезли, но стало чуть легче. Хотя он знал: это ещё не всё. Волк не сдастся просто так, он умеет менять реальность, если очень-очень этого захочет.
И помешать ему может только такой же, как он сам.
Прислонившись лбом к холодному потрескавшемуся кафелю, Македонский вздохнул судорожно, бросил взгляд в зеркало на бледное лицо в веснушках, пригладил растрёпанные волосы и поплёлся назад в четвёртую. За окном во дворе до него доносился шум, слышались чьи-то разговоры и голоса, среди которых выделялся возмущённый чем-то Шакалий.
В голове звенела тяжесть, как всегда бывало от нечаянного дневного сна.
Сегодня странный вечер, и я никуда не спешу.
А мир пролетает мимо, и кажется, — что я пьян(1).
На сердце была пустота и неожиданная лёгкость.
В эту ночь Македонский впервые заснул спокойно и без кошмаров.
* * *
— Горе с такими состайниками. Обычаи нарушают, традиций не чтут... Чуть обратно не выкинуло, — тряс рукой и шипел себе под нос тощий лохматоголовый колясник лет семнадцати, не больше. Здесь, среди деревьев, лесных шорохов и трелей невидимых в ветвях птиц, он выглядел неуместно. Стремительно приведя себя в более-менее приличный пожилой вид, лесовичок горестно вздохнул. С минуту раздумывал, не доведётся ли ему пожалеть о таком "эксперименте", затем сплюнул (в траве кто-то пискнул и завозился), дёрнул себя за серёжку в ухе и махнул на всё рукой. Левой.
Правая до сих пор горела длинными царапинами, к которым, вероятно, придётся искать и прикладывать подорожник. Когти были не человечьи, но Табаки запретил себе думать об этом.
Во всяком случае, пока.
* * *
...Он нёсся стремительной звериной рысью, нечеловечески быстро и ловко, почти обгоняя ветер и взлетая над узловатыми корнями деревьев. Потом бежал, уже задыхаясь, спотыкался, падал, вставал и бежал снова, теряя тропинку и продираясь через кусты. Затем находил дорогу и снова мчался вперёд.
Темнота в вершинах крон редела, небо становилось блёклым. По лбу бегущего катился пот.
Лес всё не кончался. Он сменялся гарью, болотистыми оврагами, снова становился густым, непроходимым Лесом. Волк сбросил обувь — она размокла и превратилась в ничто, но он чувствовал, что уже совсем человек, и улыбался, вспоминая своих любимых рыцарей. Достоин ли он их железной выдержки, выносливости и отваги... как знать.
Опушка леса настигла Волка совсем внезапно, на исходе сил, почти в то же время, как тьма запредельной усталости накрыла его с головой. Лес оборвался, отступил.
Вдалеке он увидел Дом, скрытый в рассветных тенях, совсем, вероятно, другой, а может быть, тот же самый. Теперь это уже не имело значения.
Волк крепко сжал в руке заветную шестерёнку, шепча слова, которые забывал сразу, как только они срывались с губ, так же как долгую дорогу сюда, — навсегда.
Он успел.
А когда я уйду, мои уши оглушит покой,
А мотив перестанет играть, и фея умрет.
И я забуду,
кто я такой,
Оставляя за собою право жить
ещё раз.(1)
1) Слова из песни Олеси Троянской "Фея"
2) Слова из песни Олеси Троянской "Фея"
3) Слова из песни Олеси Троянской "Фея"