В тишине, прерываемой молитвами и бормотаниями донельзя огорченного Иннокентия Павловича, просидели долго, наверное около часа.
В коридоре подвала послышались шаги. Скрежетнул царапающим железным звуком отпираемый замок, лязгнул засов, и в комнату вошла невысокая, очень полная женщина, неся перед собой исходящий паром котелок с вареным картофелем, на котором стояла деревянная плошка с солью и крупно нарезанным луком. Женщина отворачивала от горячего пара широкое, зареванное лицо, с красными, распухшими от слез глазами. Сопровождающий ее красноармеец Трофимов бережно прижимал к шинели каравай черного хлеба, в свободной руке он держал небольшое ведерко с парящим кипятком.
— Кушайте, родимые! На здоровье, кушайте! - женщина, привычным движением обмахнув фартуком плохо струганые доски, расставляла еду, жалостливо поглядывая на мужчин. Трофимов перелил кипяток в стоящий на столе чайник и отошел к двери.
Доктор, купец и проснувшийся офицер, подошли к столу, усаживались на лавки. Зашевелился в своем углу идейный анархист.
Стряпуха стояла подперев пухлым кулаком широкую розовую щеку, смотрела на оголодавших людей своими маленькими, залитыми слезой глазами и вдруг громко взвыв повалилась на колени, крепко обхватив ноги опешившего от неожиданности купца.
— Батюшка, Иннокентий Палыч! – навзрыд заголосила она: - Исхудал – то как! За что ты муки принимаешь? Плохо нам без тебя! Дом, усадьба - все рушится! Все вынесли, Куземку, кота, и то – застрелили! Как мы будем жить, сиротами?
-Уймись, уйди окаянная! — перепуганный купец вскочил, яростно отдирая от себя руки вцепившейся в него женщины; — Ровно по покойнику воешь! Замолчи, тебе говорю, дуреха!
— Так как, как смолчать, родимый! Что кругом деется! — женщина, всхлипывая, тяжело поднималась с колен. Поднялась, и испуганно оглянувшись на смущенно переминавшегося с ноги на ногу, стоявшего у двери Степана, низко нагнулась к столу и сдавленным голосом прошептала:
— Так бьют, людей! Страшно как! Почти каждое утро за реку выводят! Замер город, народ в страхе, а и бежать – то не куда!
У двери закашлял, затопал тяжелыми сапогами Степан.
— Ты, баба, того! Уходи быстрее! Не положено разговоры вести! Меняй нужное ведро и уходи!
Стряпуха обвела печальными глазами, поднявшихся из — за стола людей, низко поклонилась им и своему хозяину.
— Прощай, батюшка, Иннокентий Палыч! Прости, коль в чем тебе согрешила!
— И ты, прости меня, Ефросиньюшка! Не держи зла, если есть за что! - растроганный купец обнял мягкие плечи женщины, и не удержавшись, шепнул ей в ухо: — Ты, Фрося, если что про нас узнаешь, постарайся, упреди как сможешь! Все - легче будет, когда знаешь!
… Ели в молчании, почему то сразу ставшую невкусной, пищу. Анархист подошел к столу, взял несколько картошек, густо посолил ломоть хлеба и снова удалился в свой угол. Съев свою долю, не глядя ни на кого налил в кружку кипятку, снова уселся на своем месте, сгорбился, грея худые пальцы о горячую жесть. Купец с сожалением посмотрел на него и перевел свой вопрошающий взгляд на доктора. Тот поняв немой вопрос купца, пожал плечами и покачал головой. Анархиста оставили в покое, словно не замечая его присутствия.
После ужина потянулись томительные часы ожидания наступления ночи. Говорить ни о чем не хотелось, каждый думал о своем…
… На улице заметно похолодало. Натаявшие за день лужицы подмерзли и звонко хрустели под сапогами постовых, несущих охрану у ворот усадьбы. Федор курил едкую махорку, хмуро вглядываясь в наступавшую темноту.
Угомонившиеся к вечеру птицы, редкими стайками потянулись со двора в сторону ближнего перелеска, устраиваться на ночлег. В окнах домов затеплился неяркий свет, электростанция, не смотря на прошедшие через городок бои, пока еще работала.
На крыльцо вышел комиссар. Он не ложился отдыхать, с часу на час ожидая приезда товарища из ГУБчека.
...Сумерки заполняли подвал быстрее, чем комнаты в высоких домах, и были как бы густыми и вязкими, почему — то казалось, что их можно было даже потрогать. Загоревшаяся в подвальной комнате электролампочка не смогла справиться с ними, бессильно оставив темноту в дальних углах.
Углубившийся в свои мысли доктор неторопливо прохаживался, в сотый раз меряя шагами комнату. Вдруг его что — то заинтересовало, и он остановился, прислушиваясь к смутному гулу голосов раздававшихся на улице. Голоса переместились со двора в коридор подвала, снова заскрежетали засовы, и в открывшуюся дверь подслеповато щурясь на свет вошел человек среднего роста, но настолько широкий, что казался почти круглым. Одет он был в темную рясу священнослужителя, и закрывал своим тучным телом весь дверной проем, а так же, стоявшего у него за спиной черного, лохматого мужика, который вытягивал шею из-за его плотного плеча.
Вошедший, грузной походкой указывающей на сильно развитое плоскостопие, прошел на середину комнаты.
— Храни вас Господь! – ломким, прерываемым хриплым дыханием баском, поприветствовал он находящихся в помещении людей.
— Батюшка! Отец Анастасий, как же так? – ахнул изумленный купец. Оправившись от короткого замешательства, он кинулся к священнику, и в порыве благоговейной страсти приложился к его пухлой руке.
— Воистину, неисповедимы пути Господни! - пророкотал поп, вглядываясь в склонившегося перед ним человека, и признавая в нем своего давнего знакомца, широким крестным знамением осенил голову и спину купца.
— Довелось ныне и мне, пострадать за веру православную, Иннокентий Палыч! Возведен я, господами - товарищами, на Голгофу местную, вместе с разбойником неизвестным, как и Спаситель наш! – сдерживая легкую улыбку, священник кивком головы указал себе за спину.
Отец Анастасий дышал шумно и натужно, широкая грудь и объемистое чрево его бурно вздымались под просторной рясой. По вискам и раскрасневшемуся лицу, заросшему короткой золотистой бородой, стекали крупные капли пота. Шея попа была коротка и толста, от этого, если требовалось повернуться к собеседнику, он грузно поворачивался к нему всем корпусом, либо останавливался перед человеком и смотрел в его лицо высоко подняв голову, по — детски наивно приоткрывая пухлые губы.
Священник был явно близорук, но очками почему-то пользоваться не любил и надевал их крайне редко, хотя всегда носил их при себе в футляре из голубого бархата. Взгляд его выпуклых, водянистого цвета глаз был всегда открыт и добродушен. Лет ему было чуть больше тридцати, но излишняя полнота несколько старила священнослужителя, хотя впрочем, это ничуть не мешало ему, напротив – придавало основательность и солидность.
Отец Анастасий появился в городе лет шесть тому назад, заняв место отошедшего по причине возраста от дел престарелого священника, чем, как оказалось, местные прихожане были основательно огорчены.
Молодому батюшке, поначалу, в упрек ставили все – веселый, энергичный нрав, не совсем уместные шутки, неуемное увлечение хорошей пищей и горячей банькой. Слышно было даже о просьбах некоторых прихожан по его смещению, однако, казалось бы внешне вызывающие пороки священника неожиданно для всех сослужили ему хорошую службу.
Батюшка оказался на удивление неутомим и изворотлив в делах как церковных, так и мирских. Расположение мужчин он завоевал острым умом и пониманием, казалось бы, всего на свете. Одинаково здраво рассуждал о делах веры и о политике, со знанием дела разглядывал оскаленные зубы необъезженного жеребца, сдерживая его неуемную прыть короткой рукой, выказывая темсамым немалую физическую силу. Женщины были покорены его обаятельной улыбкой и галантным отношением к ним, душевно – проникновенными проповедями и речами, в которых ощущалось понимание жизни и развитость ума.
Вскоре отца Анастасия стали приглашать в дома на различные семейные праздники и другие мероприятия. Батюшка охотно принимал приглашения, но являлся как правило один, оставляя дома свою жену, и не в пример дородным родителям — худенького, семилетнего сынишку. В гостях он непременно становился душой компании, вел себя непринужденно, много ел, пил вровень со всеми, но от выпитого - становился только веселее и общительнее.
Церковные дела, приходившие при старом священнике в медленный упадок, пошли на подъем. Увеличились пожертвования, не малая толика которых уделялась на нужды бедных и больных, волею судьбы попавших в тяжелую для них ситуацию людей, чем молодой священник скоро заслужил любовь и понимание со стороны малоимущей паствы. Не слыл он так – же и стяжателем, о чем иногда напоминал своему приходу, укоряя иных служителей церкви и прихожан в излишней роскоши и неумеренных тратах.
Домашний быт его семьи был прост но основателен, однако батюшка не отказывал себе в праве щегольнуть дорогой шелковой рясой и массивным золотым перстнем на толстом пальце, справедливо указывая при этом, что пользоваться честно заработанным добром не считается грехом.
Церковную копейку он ценил крепко, даром не отдавал. Не раз поп доводил до яростного исступления купцов, имевших с ним дела по храмовым нуждам. Положенные по его чину обряды и службы, проводились им неукоснительно верно и благолепно.
Все это вскоре привело к тому что горожане стали гордиться своим пастырем, и называли его не иначе как - наш батюшка! Отец Анастасий конечно прознал об этом, но в силу своего характера нисколько не возгордился и оставался прежним.
Священник войдя в комнату как бы сразу заполнил ее своим большим телом и шумом. Поникшие было после происшедших нерадостных событий люди, глядя на добродушно улыбающегося попа, повеселели. Иннокентий Павлович, прямо – таки сиял, бородатое его лицо светилось радостью и благодушием. Улыбался и доктор, забыв прикурить вынутую из коробки папиросу. Раненый офицер, так – же поднялся со скамьи, с нескрываемым любопытством разглядывая энергично дышащего пастыря. Даже дремавший в темном углу анархист поднял голову, всматриваясь в большого человека, и затем, презрительно усмехнувшись отвернулся, уставившись взглядом в темное окно.
— А все же, за что Вы, батюшка, оказались в наших застенках? - снова полюбопытствовал купец, с вежливой предупредительностью склонив голову перед священником.
Поп бодро протопал к столу, плотно уселся на жалобно заскрипевшую под его семипудовым телом лавку, поерзал по ней широким задом убеждаясь в ее надежности и облегченно вздохнул. Большим платком, вынутым из кармана штанов, он утирал пот, обильно струившийся по лицу и шее.
— За грехи свои, за что – же еще! - охотно ответил отец Анастасий, и слегка отдышавшись, пояснил подробней: - Службу проводил, да и помянул всех убиенных в этой войне - братоубийственной, неправой! А дальше и дослужить не успел, прямо в Святом Храме повязали! Как смеешь, говорят, на одну доску ставить память павших борцов за свободу и их подлых врагов буржуев! Пытался объяснить комиссару, что перед смертью и богом все равны, что нет места на том свете – классовой борьбе, а лишь души человеческие, праведного суда за деяния свои земные дожидаются! Да о чем и как, с ними говорить?
Священник передохнул, перевел выравнивающееся дыхание, тщательно расправляя положенный на коленку влажный от пота платок.
— Врешь ты, говорят, все! Классовая борьба, толкуют, везде вас, именем трудового народа настигнет! Жеребцом обозвали! – священник вздохнул, и глядя на сокрушенно покачивающего головой купца, продолжал: А – далее, и впрямь, словно жеребца от самой церкви до вашего дома, без передышки гнали! Взопрел весь, но не сдался, сам дошел!
— Да, батюшка! — сочувственно произнес доктор, мысленно прикинув расстояние от церкви до особняка: — При вашей комплекции, подобные пробежки могут принести губительные последствия!
— Ничего, доктор! Я гораздо крепче чем вы думаете! А по пути еще и разбойника с собой прихватили! - вспомнил поп и обернувшись к стоящему у двери мужику, снова добродушно засмеялся, колыхая большим животом: - Эй, тать деревенский! Поди сюда, душу твою, исцелять стану! Чувствую, времени у меня, ой как много будет! Хоть делом праведным займусь!