Из автобиографической повести «Почтальон в/ч 49252»
Нож для бумаги, среди многих старинных вещей, остался от бабушки Ани, блокадницы, потерявшей своего жениха Василия, пропал без вести на Пулковских высотах, всю жизнь прождавшей его, возвращаясь в одинокую комнатку на Чайковской 77 с теплым хлебом, селедкой с душком, запотевшей с мороза чекушкой и пачкой папирос «Север» в авоське.
Увидев нас с дворником на пороге, без разговоров пустила квартирантов, лейтенанта с железнодорожницей, со мной на руках, отвела полуторную кровать с шишечками, старый кожаный диван, предоставила круглый стол, шифоньер с овальным зеркалом, за которым привыкла в уголке, на своем топчане под Христом из слоновой кости с прожилками на почерневшем деревянном кресте на коврике с семейством оленей на водопое.
Уже на острове Сааремаа этим ножом я разрезал девственные страницы изданий, мама была продавщицей в городском книжном магазине, одна в русском отделе давала плана больше, чем эстонский, уступая лишь канцелярскому. Среди офицерских жен книги были в моде, на них подписывались, заполняя формуляры, ждали неделями, выстраивали тома в ряды в югославские стенки, и забывали, привыкая в интеллектуальному интерьеру с радиолами и телевизорами, застольями с танцами и семейными просмотрами программы «Время».
Газеты, помню «Футбол», «Аргументы и Факты», какие то еще, продавались сложенными, листы приходилось разрезать, кто на ходу пальцем, кто расческой, кто вечным пером, авторучкой чернильной, получались с бахромой по краям. Забирая из ящика почту - открытки, письма, прессу, я брал нож с гребенкой и острым клиночком сверху, со львом на рукоятке, с достоинством положившим лапу на раскрытую книгу, Библию, так Аня сказала.
Из сверстников, что крутились у всех под ногами, только я забирался с книгой на чердак, пока не загоняли спать, не дыша, читал с фонариком под одеялом. Начинал с писем, зачитывался, не зная еще адресатов по именам, находя их родственные и дружеские связи, надоедал взрослым с вопросами. Отвечать тем было некогда, под начесами маминых полковых подруг и школьных училок плелись и путались любовные интриги королевы Марго с королем Анжелики. Потом пришла пора Золя, под партами передавались переписанные от руки рассказы про баньку и стихи про Луку...
По русскому языку и литературе мне повезло, первая учительница была пограничница, везде за мужем по заставам, вторая блокадница, с почти слепой матерью, ходила, как по сцене, чуть наклонив голову набок, она и была когда то балериной. По долгу призвания и заодно за новинками, заходя в магазин, хвалили маме мои сочинения на вольную тему. Обе бездетные. Я знал только сынка географички из младшего класса, стукача, покурить спокойно не давал, повсюду хвостом, лупили его, на память в аттестате на всю жизнь тройка, Еще сын директрисы, эстонскую и русскую школы только объединили, устроили марафон, замертво упал на финише, не откачали сердечника. Так хотел первым.
Нож для бумаги был бронзовым, бабушка работала на фабрике, такие гранитные, мраморные, малахитовые письменные приборы на столах с зеленым сукном под лампой с абажуром. Красноватый гранитный Аня сделала для папы, сероватый мраморный мне. Основание для ручки и стеклянных чернильниц с крышечками, как купола Исаакиевского собора, стакан для карандашей, как вазы на ограде Таврического сада, подставка перекидного календаря с дужками, как причальные кнехты на Набережной, и пресс-папье, на промокашке которого все оказывалось наоборот.
Пройдя гальванику, никелированный нож стал как зеркало, и с его, не знавшего точильного камня, лезвия, тая, долго не исчезают родные прикосновения.