Старая антикварная лавка на Кингсли Роуд, всего в паре улиц от отеля. Мы пошли пешком. Фродшем сегодня погружен в меланхолию. Дождь мелкий и острый, капли жесткие, почти застывшие. Мой переводчик шагает рядом с очень серьёзным видом, подбородок его чуть вздернут вверх, спина прямая. Он старается держать лицо и не морщиться от резких уколов дождя — у него плохо выходит.
Хозяин магазинчика пожелал вручить мне заказ лично. Переводчик говорит, что это дань традициям и уважение к покупателю и старинной коллекционной вещи.
Массивная, тщательно отреставрированная дверь встречает нас глухим скрипом. За прилавком мужчина, лет шестидесяти, одетый очень традиционно: костюм-тройка серого цвета, белая сорочка, серый в черную полоску галстук. Вокруг очень чисто, пахнет полиролью и современным освежителем воздуха, имитирующим запах кожи и кофе. Старинные вещи и классический интерьер 30-х годов от этого кажутся бутафорскими.
Моего спутника зовут Йен, ему чуть больше тридцати, уроженец Честера, владеет несколькими языками: французским, русским и итальянским. Он сопровождает различные сделки: покупку недвижимости, предметов интерьера, искусства, старины, и выступает переводчиком. Говорит на русском очень старательно, четко проговаривая буквы, тщательно расставляя ударения, речь его от этого натужная и бледная . Когда он объясняется с хозяином магазина, я слышу другие — живые мягкие интонации, растянутые звуки.
Антиквар приносит черный кожаный мешочек, достает часы, кладет их на бархатную подставку и начинает рассказ. Йен старательно повторяет за ним:
— Это редкие английские часы Barrauds Cornill. Выпущенные в период с 1800 по 1812 года. Состояние превосходное, подойдет даже для музейного экспоната. Серебряные. Старинный фузейный механизм. Цепной привод. На внутренней крышке, обратите внимание, надписи от часовых мастеров с датами обслуживания, в том числе от 1813 года…
Я беру часы в руки, английская и русская речь сливаются в единый гул. Холодные, давно позабывшие тепло человеческих ежедневных прикосновений. Я чувствую, как внутри них оживают отпечатки важных мгновений.
— Ход великолепный. В комплекте серебряный ключ. Заводятся против часовой стрелки. При изучении архивов стало известно, что корпус был изготовлен женщиной по имени Анжела Мэрсон, из Лондона. Она получила патент на работу с серебряными корпусами часов в 1784, умерла в 1811 году в возрасте 73 лет. Вероятнее всего, корпус этих часов изготовлен до 1810 года…
— Беру.
Увлеченные: один презентацией, а второй чистотой перевода — они не слышат меня. Я касаюсь плеча Йена.
— Я беру их. Не будем терять время. У меня самолет.
Впервые я вижу, как лицо Йена озаряет улыбка. Он говорит что-то хозяину очень живо и уже не так мягко, как вначале. Эмоции сменяют одна другую на лице антиквара, раскрывая всю палитру его мимики. Удивление, недоумение, сомнение, недоверие, возбуждение, досада пробегают волною, двигая уголки губ, углубляя и разглаживая морщины, отражаясь в глазах. Напоследок он выдавливает из себя услужливую улыбку и удаляется за документами.
Когда расчет уже произведен, Йен переводит мне его вопрос:
— Вы приобрели этот достойный экземпляр для какой-то выставки или по заказу частного лица?
Йен старается произносить это максимально бесстрастно, но чуть повышенные нотки речи выдают его любопытство. Хозяин держится чопорно и смотрит на меня немного снисходительно. Мои кеды на белой подошве, укороченное пальто и небрежно повязанный шарф не позволяют ему допустить, что я приобрела их для себя.
Я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться, и подавляю секундный порыв —
сказать правду. Я приобрела их для того, чтобы разбить.
* * *
Стекло треснуло тихо. Короткий скрип — и время потекло наружу, заполнило поверхность стола. Минуты тяжелыми каплями падали на гранитный пол. В каждой плотной, серебристой как ртуть слезе отражались выборы людей, когда-то прикоснувшихся к часам. Их поступки, действия или решения, влияющие на вихри времени. Я успела разглядеть первые двенадцать.
12 часов. Он смотрел в пол — на крупицы пыли, подсвеченные полуденным солнцем, на свои сапоги с засохшими ошмётками грязи. Руки, заведенные за спину, яростно сжимали одна другую. Боль в стиснутых пальцах дарила ему облегчение, он звал ее, погружался в пучины онемения и ломоты в суставах. Он не мог поднять взгляд. Не желал говорить «да». Все внутри него противилось этому, выворачивалось наизнанку, к горлу подступала дурнота. Но он не смел сказать «нет». Страх поглотил его волю, его голос, утопил легкие в черной, смолистой жиже. Он молча развернулся и вышел за дверь.
Не отойдя и на дюжину шагов от отцовского дома, он упал замертво. Время вышло.
11 часов. Густой, плотный, удушающий запах ладана и пыли. Корсет давит на ребра так, что каждый вдох и выдох дробится на куски, короткие, рубленные. Она чувствует, как ритм в груди становится все резче, быстрее, громче — и вот уже звенит в висках. Сквозь вуаль церковные скамьи, люди, цветы в чанах выглядят нереальными, словно обрывки чужих снов. Только темная фигура мужчины выделяется на этом фоне — громоздкая, пугающая, угловатая, словно черная дверь в никуда. Она уже готова упасть в обморок, закрыть глаза, отдаться бездействию, раствориться в тумане вуали. Но есть что-то манящее в нем, даже сквозь эту дымку она различает его грубые черты лица, мощный, почти квадратный подбородок.
Продираясь волей сквозь короткие прерывистые вдохи, она делает шаг к алтарю.
Вихрь времени подхватывает подол ее платья, треплет несколько мгновений и несется вперед раскрывая дорогу к новым выборам, на пути смирения — волевого, осознанного.
10 часов. Вечер обрушился на городок. Мать сидит за туалетным столиком, напротив зеркала, и расчесывает волосы. Свет от газовой лампы выхватывает ее фигуру из темноты залы.
Он устроился на кресле в глубине комнаты, на коленях писчая бумага, уголь в руке скользит по листу. Испачканные пальцы словно тают во мраке. Он смотрит на ее отражение, вглядывается в черты и прерывисто дышит, нанося резкие штрихи почти на ощупь.
Мать кладет расческу на стол и чуть наклоняется вперед, внимательно всматриваясь в собственное отражение, проводит рукой по лбу, щеке, подбородку, шее, ощупывает массивный украшенный гранатами крест. Морщится раздраженно, произносит чуть слышно: «Будь проклято время», встает и выходит из комнаты.
Он подходит к столу, кладет свой рисунок на гладкую холодную поверхность. Смотрит в уставшее, застывшее лицо женщины — ломаные линии и неуклюжие угольные пятна делают ее непохожей на мать. Но главное получилось — эмоции правдивые. Вихрь времени роняет лист со стола. Бережно поднимая свое сокровище с пола, мальчик решает, что станет художником.
9 часов. Хорошее утро для похорон, солнечно и тихо. Даже всхлипывания родственников и жен друзей звучат как-то убаюкивающе. Каменные статуи выглядят умиротворенно, и птицы поют по-весеннему, хотя уже середина лета.
Он подошел к гробу последним. Лицо отца ничего не выражало, словно это какая-то подделка, смастеренная кукла. Как и при жизни. Он всегда видел это же самое бесстрастное выражение, явно проступающее за пеленой наигранных эмоций. Прислушавшись к внутренним ощущениям, в поисках скорби или горечи утраты, он ничего не обнаружил. Положил руку на тело — плотное как застывшая глина. Он уже хотел отойти, но замедлил, наклонился и прошептал: «Я никогда тебя не любил!».
Когда он отошел от гроба, время качнуло ветку ближайшего дерева, и птицы победоносно защебетали. Он почувствовал, как внутри него поднялась волна спокойствия и силы.
8 часов. Уже восемь. До отплытия меньше часа, сегодня дорога до порта Саутгемптона кажется особенно длинной и утомительной. Он торопит водителя и все время достает карманные часы, смотрит на неумолимо утекающие минуты. «Опоздаю, я опоздаю».
Когда он прибыл в порт лайнер уже ушел, провожающие разбредались и начинался дождь. Впереди его ждала трудная, утомительная дорога в Нью-Йорк на перекладных.
В конце пути, в кишащем жизнью американском городе, он попытался найти повозчика и новость настигла его. Случайно, из-за угла, вылетела из уст незнакомого человека. «Титаник» потерпел крушение. Холодный жар обдал все его тело, он бросился бежать - не зная куда. Ему казалось, что ноги несут его в верном направлении. Вихрь времени подталкивал его вперед и вперед, к новой жизни.
7 часов. Вечереет, синие сумерки за окном становятся все гуще. Деревенская хижина вся увешана какими-то травами — следы лесного урожая, бережно собранные хозяйкой. Язычки свечей пляшут от сквозняков. Пахнет чем-то сладким. Хозяйка — хрупкая старушка, сидит на топчане, опустив руки на колени и прикрыв глаза. Напротив нее на стуле — молодой юноша, одетый по последней моде, весь натянутый как струна, тревожно перебирает пальцами. Его голос звучит как фальшивая нота скрипки, надрывно-визгливо:
— Это проклятье. Я так не хочу. Не хочу быть юродивым.
— Это дар, требующий усилий и ответственности, — голос старушки журчит, мягко стелется по хижине.
— Я даже не понимаю, что вижу и зачем! Это не дар. Меня будут считать сумасшедшим… Я хочу нормальной, обычной, счастливой жизни.
Старушка приосанилась, пристально посмотрела на гостя:
— Ты волен выбирать сам.
Он выбрал. Все получилось, как он хотел. Унаследованный от отца статус и руководство мануфактурой, жена и трое детей. Обычная, размеренная, в меру суетливая жизнь. Ему проживать ее еще много раз. Время остановилось. Она будет повторяться снова и снова, почти без изменений.
6 часов. Он поставил последнюю точку, глубоко вдохнул. От победоносного хлопка по столешнице чернильница опрокинулась, и по рыжей поверхности расползлось неуклюжее черное пятно.
Он встал из-за стола и подошел к камину. От жара огня щеки запылали, и внутри он почувствовал поднимающуюся волну стыда. Роман неплох. Хорош. Точно по заказу. Без лишних слов и неугодных отступлений. Пустой и легкий. Сулящий достойную оплату.
Он смотрел на пляшущие белые языки пламени и красные тлеющие угли до тех пор, пока не зажгло глаза. В два шага подскочил к столу, схватил бережно сложенную стопку, испещрённую ровными аккуратными строчками, и бросил в огонь. Из его груди вырвался крик — дикий, звериный вопль. Время отозвалось ему треском углей в камине — там, впереди, спустя годы его имя будет на устах потомков по всему миру.
5 часов. Пять часов сорок пять минут. Шесть часов. Шесть часов двенадцать минут. Серебро вобрало в себя тепло его рук, напряженность его ума и сумбур чувств. Он яростно хлопнул крышкой карманных часов. Как можно не прийти на дуэль! Разогретый досадой, полный решимости что-то сделать, он чувствовал себя беспомощным и униженным. Секунданты в углу комнаты как ни в чем не бывало играли в карты.
Он схватил пальто и выскочил на улицу, натягивал непослушные рукава уже по дороге. Мелкий, колючий снег колол лицо, падал за шиворот. Он спешил к дому оппонента. Он или я. Я или он. Он вдруг остановился, осознав, что это могут быть последние мгновения его жизни. Поднял голову вверх: серо-синяя туча застилала небо, вдохнул влажный острый воздух. Он. Осознание было очень ясным. Уже решительно зашагал дальше, когда услышал собственное имя. Его нагнал секундант, чтобы сообщить, что оппонента застрелили утром — на другой дуэли. Время потекло дальше.
4 часа. «Время вышло. Он не жилец. Может быть, пару дней или пару недель. Вам нужно подготовиться. Он составил завещание? Приведите дела в порядок. Я привезу морфий. Он не должен мучиться. Это так грустно».
Он слышал эти пустые, бессмысленные обрывки фраз за закрытыми дверями, но сил подняться, ответить или даже открыть глаза не было. Он всегда мечтал умереть в собственной кровати, в окружении любящей семьи и детей. Страха не было, он знал, что впереди его ждет новая, совсем другая жизнь. Он даже чувствовал, как какая-то его часть уже начала этот переход во времени и пространстве. Последняя его мысль, совпавшая с последним вдохом, была его последним удивлением: «Мечтать надо было о другом». Вихрь времени подхватил его и понес дальше.
3 часа. Театральная пыль обладает особым запахом — ветхой, но неумирающей надежды. А от всплесков рук в конце спектакля зал словно озаряется особым светом. Закулисье с детства представлялось ему волшебным миром, в котором рождаются истории, их герои. Происходит что-то, способное изменить человеческую душу, способное изменить мир.
Но есть традиции и преемственность. Честь семьи и обязательства. Антикварная лавка деда по наследству перешла к отцу, и теперь его черёд продолжать. Нужно научиться любить вещи и их историю… Можно ли научиться любить? Дорога от театра до дома показалась ему очень короткой, словно волшебные мгновения сжимались и с каждым шагом становились короче. К утру, когда он впервые приступил к своим новым обязанностям, время остановилось, а сияние его голубых глаз поблекло.
2 часа. Мужчина лениво разглядывает часы в витрине, отходит в глубь зала. Его взгляд блуждает по антикварным вазам викторианской эпохи.
— Я могу вам помочь?
— Да, я ищу подарок для жены. Знаете, я долго был в командировке (он подмигивает продавцу). Надо что-то подарить, сгладить, так сказать, острые углы.
У него звонит телефон. Женский голос в трубке, хриплый, уставший:
— Хочешь знать, что я на самом деле о тебе думаю? Хочешь знать правду?
— Да не особо! — громкий, смешливый ответ заливает весь магазин.
В трубке раздаются частые гудки.
— Кажется, теперь я смотрю что-то для себя, — произнеся это, он заговорщически подмигивает продавцу.
Он держит в руках серебряные часы, изображая готовность их приобрести. Время замедляет ход и останавливается.
1 час. Хрупкая женская рука сжимает тяжелый предмет. Минута колебаний, любование изяществом и тонкой работой. Глаза следят за движением стрелок. Тик-так. Резкий удар. Время вытекает, освобождается. Застывший потенциал поднимается облаком, закручивается в новые вихри и спешит вперед. Сначала вокруг стола, потом вокруг дома, вокруг города, все дальше и шире расходятся кольца, множатся фракталы, обостряются выборы. Время свободно течет вперед…
Ночь застала меня за столом. Время растекалось по комнате серебристым озером. Сажусь на корточки, провожу рукой по этому мерцанию, смыкаю ладони. Руки мои становятся зеркальными.