На всех прогонах электричка неслась так бешено, что вагон, в котором ехал Сёка, казалось, вот-вот швырнёт с рельсов на полотно и потащит под откос. Но, лязгая, скрежеща, тараня чёрную ноябрьскую муть, электричка резко сбавляла ход: лениво погромыхивая, треща пантографом по проводам, сыпала искрами и останавливалась у платформы. Последняя – дальнего следования – шла с запозданием. И чем дальше, чем быстрее мелькали прогоны, тем чаще Сёка прикладывался к окну и до боли в глазах напрягал зрение, стараясь разглядеть название полузабытых станций; дышал на стекло, тёр его рукавом куртки и, нервно теребя левый бок свитера, жевал спичку.
…А был август. Да, кажется, был август. Давно отошла вишня. А штрифель с грушовкой созрели. Сёка помнит, как пахло яблоками. И смородиной. Очень пахло листом смородины и яблоками.
Усыпанная щебнем дорога уводит под склон. В тупике, за кронами фруктовых деревьев, – высокий из широких тёсовых брёвен забор с натянутой поверх него ржавой колючей проволокой. За ним кладбище. И во всю ширь, по эту сторону забора, – сады дачного посёлка. К западу над садами опаловая зыбь сферы растворяется в огненно-оранжевом мареве. Ранний вечер. И непередаваемый аромат яблок.
Юлька у него на руках – худенькая, почти невесомая. Одуванчик. Дунь – и полетит.
Он провожает их с Томкой на дачу. Провожает, потому что скоро должен лететь – гастроли в Уфе.
«Папа, сорви яблочко», – просит Юлька. Он замедляет шаги и смотрит на ветку молодой антоновки, туда, куда тянется дочь.
«Они ещё не зрелые», – отвечает он.
«Ну и что. Сорви, папа».
«Они кислые и не вкусные».
«Всё равно сорви».
Юлька кончиком языка сейчас лизнёт ему переносицу и начнётся игра в «носики».
«Не хнычь, – вмешивается жена, – слышала, они ещё не зрелые».
«А когда они созреют?» – хитрит Юлька и очень даже по-взрослому вздыхает и жмётся к нему: она вовсе и не думала хныкать.
«Уже скоро», – говорит он.
«Ну, когда, когда?» – шепчет она ему на ухо.
«Уже совсем скоро», – тоже шёпотом отвечает он и гладит её волнистые, с золотистым отливом волосы.
«Совсем-совсем…», – ещё тише спрашивает она и смешно хихикает. А у него почему-то ноет в груди. Юлькина улыбка, в прищуре которой светятся васильковые лепестки анютиных глазок, бледная, полупрозрачная кожа на её личике напоминает ему, что за всё лето он так и не смог приехать к ней в детский лечебный санаторий; что у дочери больные лёгкие. И глаза его начинают слезиться.
«Дюймовочка», – шепчет он ей. А она старается ткнуть своей курносой пуговкой его нос. И хихикает: «Как-как ты сказал?..»
Кокетка – эта самая Юлька. А «носики» – у них игра такая – в носики.
Сидящая напротив бабка, с пухлыми синюшными губами, недоверчиво щурится на Сёку и всякий раз тискает две объёмные сумки, перевязанные шпагатом.
Оставив рюкзак под надёжным её призором ( если что, такая вмиг кипишь поднимет), спотыкаясь о чьи-то вещи, на чём свет матеря про себя машиниста – остановки не объявляет, гад, – Сёка пробирается в тамбур.
К спертому воздуху примешивается запах мочи. Сёка закуривает. На него косятся, и уже слышится ропот. Душно. Но табачный дым хоть как-то сбивает застоявшиеся в тамбуре пары: такой вони Сёка не испытывал даже в карцере.
Снаружи, с уличной мглы, в дверные форточки неслышно бьёт мелкий дождь. Но в этой размытости, если хорошо вглядеться, можно кое-что увидеть в свете ночных московских огней. А ещё Москва. И Сёка всматривается, надеясь увидеть знакомую станцию. А может быть, и знакомые дома. Хотя бы мельком.
«…Мама, а Рыжик нас ждёт?» – спрашивает Юлька.
«Ждёт».
«Он скучает?»
«Не знаю».
«Какой Рыжик?» – это уже он, Сёка, Томке.
«Какой-какой, – тараторит Юлька, – маленький, рыженький… нам Хамид подарил. Правда, мама?.. Он очень хорошенький, – чувствуя в нём перемену, продолжает щебетать она, – и совсем не кусачий. Он ещё щеночек».
«Ступай ножками», – говорит он, опуская её на землю. Она берёт их за руки и, беззаботно подпрыгивая, виснет у них на руках. В крохотных сандалиях, почти в игрушечном платьице. Она их связывает, сковывает – эта Дюймовочка и кокетка, эта самая Юлька.
«А когда они созреют, я их сорву?» – дёргает она его за руку.
«Да, конечно… сорвёшь», – он старается поймать взгляд жены.
«И дам яблочко маме, папе, Хамиду, Рыжику и себе».
«Всё, хватит! – срывается Томка. – Папе на работу пора».
У него ещё достаточно времени, но жена так сладко, так ядовито-сладко смотрит ему в глаза… Она уже мысленно проводила его, для неё он уже в аэропорту. Или даже так – в цирке, на манеже, за тысячи вёрст.
«Папа, мы тебя будем ждать, – карабкается к нему Юлька. – Ты поработаешь и вернёшься. Да?»
Он пытается выдавить из себя улыбку.
«И фокус-мокус покажешь?» – чмокает она его.
«Да».
«И сальто-мортальто?»
Ох, уж эта Юлька! Она задаст ещё десяток вопросов, а он будет парировать скупыми «да», лишь бы не выдать себя нечаянным надрывом. И всё же…
«Мёду ещё привезу, башкирского, он полезный».
«Ага, мёду, – всё так же беззаботно лопочет она, – и фокус-мокус, и сальто-мортальто, и обезьянку…»
«Папа опоздает», – торопит его Томка.
Он целует свою Дюймовочку и быстро идёт прочь. Под ногами хрустит гравий. Пахнет яблоками. И ещё листом смородины.
«Серёжа!» – слышит он и замедляет шаги. И стоит. Стоит как вкопанный, не смея оглянуться, дабы не видеть саркастическую ухмылку жены. Но внезапно, с промежуточной опорой на руки, он делает переворот прыжком назад, ещё такой же переворот, ещё… и ещё…
«Флик-фляк, опля!» – Он уже около них с вскинутыми в пассаже руками.
«Папка, сальто-мортальто», – звонко хохочет Юлька. Так звонко хохочет, что у него звенит в перепонках.
«Шлёп, хлоп…», – похлопывая, стряхивает он вонзившиеся в ладони мелкие кусочки гравия. И улыбается. И ждёт, ждёт… как Томка скажет, как обычно, как раньше: осторожно, мол, Серёжа, там, наверху… ведь ты у нас сумасшедший, знаешь, как мы за тебя с Юлькой волнуемся. А Юлька, конечно, спопугайничает: «Ты сумафэтший, мы с Юлькой волнуемся».
«Серёжа, – чужим голосом говорит жена, – не звони мне часто на работу, не надо. Тем более, ночью».
В Шереметьево он выпьет чашку кофе, съест пару бутербродов. Беспокойно проспит два часа в самолёте. И не однажды во сне проснётся. Именно проснётся во сне, так как во сне ему будет видеться явь: неподдающиеся загару Юлькины ручонки тянутся к молодой антоновке…
«Они ещё не созрели», – скажет он.
«А когда они созреют?»
«Скоро. Очень скоро».
В тамбуре швыряло как на колдобинах. Сергей смотрел в мутное от измороси грязноватое стекло и взгляд его плутал среди множества искрящихся, размытых дождём огней. Он не узнавал станцию.
- А там что? – спросил рядом тоже закурившего мужика и в шутку добавил: – Сортир, что ли?
Тот посмотрел по ходу взгляда Сергея.
- Метро там. Давно метро сделали.
- Там, вроде, дома были, – присвистнул Сергей. – Вот те раз. Где дома-то?
Куривший, было, усмехнулся, но, внимательно посмотрев на пассажира, промолчал.
Сергей скрипнул зубами и затушил свой окурок.
- Из анекдота я, понял! Из а-нек-до-та! – сам толком не зная, на кого злится: то ли на себя, то ли на мужика. – А ты смейся, ага, смейся. Смех, говорят, полезная штука, жизнь продлевает.
В вагоне он поудобней устроил на коленях рюкзак и, сдвинув набок шапку, привалился к оконной раме.
«Найду. Через справочное, – думал он. – Или Валюху… Чего не написала, странно? Могла бы написать».
Отбыв срок, так и не примкнув к какой бы то ни было уголовной масти блатных, заплатив за свою неукротимость честного зэка железным здоровьем, Сёка незаметно для себя так крепко сросся с арготической спецификой лагерной жизни, что теперь, точно выпущенный из загона вепрь, пристрастившийся к стадному пойлу, нахлебавшись казённой муштры, где иные нравы и законы, «лез из кожи вон», тёрся ей о сучковатый ствол подрубленной воли и не мог привыкнуть. Словно попал в другое государство, с другими людьми и другим языком.
И как бы в награду за эту волю вёз он теперь полный рот вставных зубов, различные справки, прикупленное по пути кое-какое барахло и полрюкзака отборной антоновки.
А тогда, несколько лет назад, из Уфы, он и Афоня весь рейс не выпускали из рук сумки с трёхлитровыми банками мёда, дурачились, вспоминая, как ловко провели таможню.
Домой он в тот день приехал к вечеру. Жены не было. Холодильник был пуст. Сергея явно не ждали. Похоже, за время его гастролей Томка снова уехала к старикам. К подобным её выходкам Сергей относился с пониманием: всё равно квартира съёмная. Жаль было только денег: уплатили до конца года, а почти не живут. Конечно, отчасти виноват он – Сергей. Но и Томка… сама не знает, что хочет: то с родичами, то отдельно. Не поймёшь её.
Прихватив мёд и коньяк, Сергей поехал к Томкиным родителям.
Дверь открыл тесть. Юлька уже спала. Жены не было: вероятно работала в ночь.
Сергей отдал мёд, предложил тестю коньяк. Разогрели ужин. Сергей почти не пил, так, для аппетита. А тесть подналёг: понравился коньяк. И… слово за слово – вышел неприятный разговор.
…Не в его, дескать, правилах – это тесть – в их семейные дела вмешиваться, но не в обиду будет сказано, зато… как на духу, по-мужски: не клеится у них с Томкой. Кто уж там виноват – Бог судья, а он так скажет: семья на мужике всегда держалась. А разве семейные так-то живут? Бабе в первую очередь что?! Бабе в первую очередь мужика надобно, по всем параметрам мужика. Томка девка капризная, с запросами, её «таперича» афишками пёстрыми не удивишь, кульбитами не удержишь. А Сергею кувыркаться б только да по гастролям – неделю дома, месяц нет. Юлька так и отца скоро в лицо забудет. Хоть бы прибыль какая, а то ни зарплаты, ни хаты. Кабы не он – тесть-то – по миру пошли б. А так… всё деньжат подбросит. А деньги – они же не куются, горбом зарабатываются. Вот некоторые завидуют: дом, что хоромы царские, дача, три машины. Автомастерская, пусть небольшая, но своя. Да, завидуют! А чему завидовать?! Ни дня отдыха, всё своими руками. Иные за год столько не зарабатывают, сколько он за месяц, а всё интеллигентов из себя строят. Словом, не деловой Сергей парень.
Психотерапия. Вивисекция мозгов. Операция глупости…
Смолчать бы Сергею, прав в чём-то тесть, но разве смолчишь… Вот и нашла коса на камень.
Нет, Сергей не оправдывал себя, но разве не пробовал он что-то изменить, переломить себя? Пробовал – не получалось. Не может без цирка, врос. Но что делать? Как ещё объяснять? Да и надоели объяснения. Сколько можно?.. Бери, Сергей, недопитый коньяк и поезжай к Афоне, поплачь другу в жилетку, они, коверные, всё понимают.
…Афоня, где твой лысый парик? Надень его на свою бедовую голову, на манеже тебя ждёт твоя августейшая публика!
И они выпьют с другом Афоней. По чуть-чуть. И Афоня, конечно же, утешит. Как всегда. Он это умеет. А потом… ах, как он это проделывает! И не надо бежать в магазин: один незаметный ловкий жест – и у Афонии в руках шампанское. И уже тренькает хрупкий фаянс, и Афоня «толкает» свой коронный тост: за всех шутов в мире! За всех непокорных шутов!
А ещё будет «бродвей». И зритель. Массовый. Он – зритель массовый – очень любит представления. Ему палец в рот не клади…
Ну, кто с Афоней на брудершафт? Вы? Или вы? Может быть, вы? Ах, вы торопитесь, вам некогда. Ну да, вы просто не пьёте с шутами. Что вам до пьяницы-шута, какое вам до него дело?.. Не лапьте его волосы – это уже не парик!
Ах, квартирные люди, квартирные люди… вам душно, тесно под звёздами. В уютном мирке с тиснёными обоями вам вселенский простор. Чхать на тройное сальто Моруса – каждому своё. Так пусть рвутся связки и болят суставы – ему спецмассаж делают. Бесплатно. А мы – не хирурги, не массажисты. Мы – масса. Мы – единодушны. Во всём. Но мы – устали. Устали от трюков с жилищным вопросом. Мы сами жаждем пальпации. Жаждем. Просто изнемогаем-таки. Наши тренированные тела, почти спортивные, почти здоровые организмы исстрадались по ласке. Нам бы хоть чуть-чуть – ласки.
Итак, готовы? Отлично. Что? Вы не знаете эрогенные зоны. Тогда упор лёжа, удобнее на локтях. И… ритмичные швунги тазом. Вы не чувствуете партнёра? Повернитесь лицом. Что – зубы? Ах, дурно пахнет. Вам больше подходит кабриоль? Хорошо, следите за партнёром, в такт… И без стонов. Не скрипите зубами. Зубами!.. Брэк! Полпируэта к стене! Затылком в подушку! Руки за голову! Вы уже спите? Нет? Вы почти джентльмен. Порнография? Увы, пока что вы смотрите в потолок: там нет «кина». Но всё в ваших руках. Вы же любите порнографию? Тайно. А из приличия скрываете. Не правда ли? Хотите по высшему классу? Там такие… Нет? А как же постельный вопрос? О, вы уже изнемогли, вспотели, вы – торчите. Вы – сыты. А то могём предложить передний планш. Не хотите. Тогда ризенвелле. Что, вас интересует рисунок? Две фигуры валетом. Пошло? Ах, на людях пошло: наши бедные тушки не вынесут разврата. Что же вы хотите? Денег?!
Маэстро, туш! Не надо оваций: где сберкнижка? Вам повезло… Не морочить голову? А по вашему твист – это всего лишь крутить задницей?..
Плюнуть бы на всё Сергею. Но как? Жена, дочь. Если гастроли, так Сергея лихорадит, будто на век с семьёй расстается.
Долго он тогда просидел над Юлькиной кроваткой и думал, думал… Бог знает о чём. И мысли – одна отвратительнее другой.
Прихватив недопитый коньяк, он вышел на улицу.
Было сухо и тепло. И очень тоскливо. Так тоскливо, хоть вешайся. И месяц глядел воровато и тоскливо, словно посмеивался, и пустынная улица, и журнальный киоск с разбитыми стёклами…
Сергей помнит, как позвонил жене на работу; немного конфузясь, с нехорошим внутренним трепетом – ох, уж эти ночные телефонные звонки! – попросил Томку. Как сонный голос велел подождать, вселив в Сергея надежду. Да, он, конечно же, подождёт. И пришлось ждать. Долго. И после тот же сонный голос что-то ответил… Что? Не работает… Завтра… В день… Нет-нет, вы что-то напутали… И гудки, гудки…
Впервые отрабатывая один сложный трюк, Сергей не смог скоординировать время и не поймал ловиторку. Но тогда под ним была сетка, всё произошло мгновенно: невесомость и страх, когда захватывает дух, и ты падаешь… падаешь в пустоту. Теперь эти мгновения складывались в секунды, а секунды, казалось, будут тянуться бесконечно.
Сергея даже пробил холодный пот, ладони сделались скользкими и вялыми. Как там с Чадским-то: магнезии мне, магнезии!
Сначала обожгло гортань, затем глотку, а потом куда-то провалилось. Разбив пустую коньячную бутылку о бетонный выступ, Сергей поймал такси.
…Штырь калитки был опутан цепью и привязан к столбу высокого забора, изнутри. Перемахнув забор, Сергей заглянул в боковое окно флигеля. Но за шторами ничего не увидел. Вдруг что-то мягкое закопошилось в ногах и отчаянно заскулило. В темноте Сергей чуть не раздавил щенка. Сунув его мордой себе подмышку, нырнул за парники, вглубь сада.
Он гладил щенка, гладил его лапы, думая, что наступил именно на лапы. Но щенок предательски с подвывом скулил. Прежде чем в дверях появился силуэт, Сергей успел отбросить щенка.
«…Какой глупый пёс, снова перегрыз верёвку».
«…Да нет же, славный пёсик, он просто хочет баиньки».
Идиллия.
Сергей ещё некоторое время прятался в кустах, слушал свирест кузнечика и удивлялся себе: как это он сдержался и не набил им физиономии.
В гараже, с припаркованным в нём «Мерседесом», он обнаружил почти полную канистру бензина. Спички нашёл на верстаке.
Подпирая балками дверь, Сергей боялся, что щенок снова начнёт скулить там, внутри флигеля. Но щенок молчал. Тихо скрёб лапами порог и молчал. До тех пор, пока не почуял запах бензина.
Всполохом пламя взметнулось ввысь, обдав плотным жаром лицо и волосы. И змейка, огненная змейка медленно поползла по земле вглубь сада, к гаражу.
А после Сергей горланил всякую похабщину, пел про «чёрную моль» и «летучую мышь», «до встречи… боку». Путал слова и нёс всякую околесицу.
Уже издали, с шоссейки, он увидел ещё один всполох. Вероятно, «Мерседес». Но не было теперь ни ненависти, ни ухарства. Лишь одуряющая апатия и усталость, словно кончилась жизнь. Вернее, одна сторона её медали. Впрочем, была жалость. Всю дорогу Сергей смотрел на свои руки и принюхивался к ним: ему казалось, что на них должен остаться пёсий запах. Но руки пахли бензином.
- Шапка-то спадёт.
Старуха, сидевшая напротив, растолкала задремавшего Сёку и принялась с аппетитом доедать булку с колбасой. С её губ крошки сыпались на подол; она рукавом стряхивала их на пол.
Сергей нахлобучил шапку. Огляделся. Народу в вагоне поубавилось. Рядом никто не сидел. Он положил на свободное место рюкзак, уткнувшись в окно, спросил станцию. Старуха глянула в мутную хлябь за стеклом и, помедлив, назвала остановку.
- Ты, бабка, их нюхом чуешь, – усмехнулся Сергей, показывая два ряда вставных зубов.
- Я, мил человек, полвека на этой железке. И нюхом, и слухом…
- И брюхом. – И для большего куражу Сергей осклабился. – Вот скажи, если ты полвека на железке: кто у нас в стране садист, а не чалился?
- Что не ча…?
- Ну, которого за убийство не сажали ни разу.
Старуха перестала жевать.
- У нас в стране один садист, – изрёк он, – наш россейский машинист.
Старушечьи губы сжались, собрав вокруг рта морщины.
- А ощерился-то, зубами засверкал…
- Ладно тебе, – отмахнулся Сергей, – делать нечего, вот и куражусь.
Некоторое время женщина молча жевала свою колбасу. Но любопытство победило:
- Почему садист-то?
- Почему, почему, – улыбнулся он, – зарежет, а срок ему – во! – показал кукиш. – Ты сейчас по шпалам, по железке-то своей – пешком и обратно… вот те крест: с десяток трупов наёдёшь. Тёпленькие. Снимай с них одежду, в мешок и на рынок.
- Остряк, – она вынула из сумки пакет молока. – Химик, что ль?
- Не химик. Репатриант. Согласно Женевской конвенции возвращаюсь в родные пенаты.
- Остряк, – повторила бабка, не зная, чем надрезать угол пакета.
- А что ещё делать, молоко пить? Дай-ка, – взял он у неё пакет. Достал перочинный ножичек. Надрезал угол пакета, вернул его назад. – У меня от молока что-то вроде поноса, желудок не принимает. Мы другое предпочитаем, – развязывал он уже рюкзак, где помимо яблок и прочего барахла были две поллитровки, буханка чёрного и батон сырокопчёной колбасы.
- Из курортных мест Дахау я вертаюся на хауз, – каламбурил он, откупоривая пробку початой бутылки, – а оттедва в Воркуту. Складно?
- Ты с этим-то не шибко, – поостерегла старая, – милиция с этим строго. Вместо пенатов да попадёшь не туда куда надо.
- То не та милиция, чтоб меня арестовывать, – хорохорился Сергей, – у этой руки коротки. Я сам их арестую. – И, отломив от буханки ломоть, подмигнул:
– Не за Глашку, не за Машку, а за француженку монашку.
- Все вы боевые после первого глотка; перед матерями да жёнами козырять. Мой, бывало, тоже горло дерёт, когда тумаков насбирает, а после уйдёт за версту и кроет всех, и кроет… покажет он всем. А кому покажет? чё он покажет? Овца овцой. Со мной и воевал.
- Всё! Мёртвая зона! – выдохнув в рукав, сказал Сергей, – лучше о весёлом поговорим. Хочешь о весёлом?.. А то мне этот чёрный юмор… во где! – полоснул он ногтем по шее. – Лучше анекдот расскажу…
- Закусил бы сперва.
- Всё ништяк.
- Сам-то, сдалеча едешь?
- Издалека. С приисков.
- С приисков… то-то гляжу, вроде как, барином. Тощёй-то чё такой? Кормили плохо?
- По-всякому. А что тощёй – не беда, были бы кости, а мясо у повара экспроприируем.
- Ждут хоть?
- Ждут, – не сразу ответил Сергей. – Сестра ждёт. Я телеграмму ей дал.
Из внутреннего кармана куртки он извлёк бумажник.
- Дочка у меня ещё. Сейчас покажу, – копался он в пухлом бумажнике.
– Хотел на дом глянуть, где дочка-то, да снесли, кажется, дом. – Сергей протянул фотокарточку: – Ей тут три. Может, чуть меньше. А волосы… ты глянь, все думали, Томка их бигудями – это бывшая-то, а нет, натурально. У меня тоже такие, батины. А дочь в меня, моя кровь. Когда уходил, ей только пять было. Похожа? – снял он шапку, приглаживая коротко стриженую, много раз штопаную, в белесых рубцах голову. – Как?
- Кудря-авай, – нараспев ответила бабка.
- Ага, – поморщился он, – как кобель легавый.
- Да ты не серчай, я не по злобе.
Сергей спрятал фотокарточку.
- И давно дочку-то не видел?
- Давно.
- А жена-то чё?
- А ну её… Хотя я её не осуждаю. Так что теперь у Юльки два отца. Два мамани, две папани… нет, не так, – запутался он, – две мамани, два папани – больше денежек в кармане. Это у Юльки, когда вырастет.
- Развелись?
- Как оклемалась, сразу на развод и замуж.
- Избил, что ли?
- Не-а, спалить хотел, с хахалем ейным, – признался Сергей, – а они в погреб. Тесть погреб глубокий выложил, из футеровки, кирпич такой. Дом сгорел, а погреб остался.
- И не угорели?
- Ещё как! Да говорят, то ли помогли им, то ли сами выбраться успели. Откачали, в общем.
- Отдушина где-то была, а то быть не откачали. И много добра спалил?
- Что спалил – за то уплачено. Сполна. Только не надо вот так! – вдруг психанул он.
- Господи, да как – так-то?
- Смотреть так не надо… жалостно. Жалеть меня не надо. Я сам кого хошь пожалеть могу. Вот мне, к примеру, щенка жалко. Щенок там ещё был. Тоже, видно, сгорел.
- Как же на такое решиться-то можно, – сокрушённо вздохнула бабка.
- А бес его знает. Глаза боятся, а руки делают. На, угощаю, – протянул он два больших яблока.
- Да уж дочке свези.
- И дочки свезу. Всем хватит. Бери, а не то обижусь.
- Ты, сынок, главное опять не сломайся, – пряча гостинец в сумку, напутствовала старуха, – девок на твой век хватит, молодой ещё, женишься.
- А то нет, – заулыбался он, сделал из бутылки глоток и пропел: - Нагадала раз цыганка, что играть две свадьбы мне: первую сыграю в пьянке, а вторую в саване.
Сергея разморило. Решил было вздремнуть, но попутчица снова растолкала.
- Глянь-ка, что делают… И все же видят. Видят, а молчат. Ох, люди…
Он откинулся на спинку, посмотрел назад. Двое рослых парней шли к тамбуру. Который пониже, нёс «дипломат», чёрный, с секретным замком.
- Чемоданчик не ихний, – пояснила бабка, – у мужчины спящего взяли. Я их давно приметила. И на вид приличные.
Тот, у кого взяли чемоданчик, всякий раз, когда вагон сильно швыряло, бился головой о раму. Спал. То ли пьяный, то ли с устали.
- Сказал бы кто… Может, там документы какие… али ещё чего. Чемоданчик-то шибко важный.
Сергей молчал: не хотелось ввязываться. Но старуха добивала его своим причитанием: вот, дескать, права была, только б с матерями да с жёнами…
На всякий случай он снял колонковую шапку и положил поверх рюкзака: «Есть-то в этом чёрном, с секретом… пара нестиранных шмоток с бухгалтерской ведомостью… Или ещё какая-нибудь труха», – хотел сказать он.
Парни стояли к нему спиной, вероятно, собирались выходить. Сергей достал сигареты:
- Товарищ правительство, пожалей мою маму и белую лилию, сестру, – негромко бубнил он себе под нос, шаря в карманах спички. – В столе лежат две тыщи, пусть фининспектор взыщет, а я себе спокойненько помру.
Парни не реагировали.
«Эти закон уважают, – смекнул Сергей, – им тюрьма, что чума – по рожам видно, а вот урвать втихаря, как зайцы с огорода, чтоб никто не заметил, могут. Но нахрапом их не возьмёшь».
- Влипните вы с ним, братки, – спокойно начал он, кивнув на дипломат. – Я его третьи сутки пасу, меченый – кейсик-то. Документик там один – государственной важности, нехорошая очень статья светит…
Парни только ухмыльнулись.
«Не поняли. Ладно», – Сергей даже обиделся.
В тамбур начал заходить народ. Стало тесно. Сергей приткнулся ближе к парням. Нахально уставился на пышную девицу: лениво позёвывая, раздевал её взглядом и хамовато напускал на себя блатную дурь:
- Под такие бёдра да моего осётра, – нехотя потянулся он, игриво подмигнув косившимся на него парням, – а между грудями да поводить…
Под общий ропот, когда открылись двери, Сергей вдруг рванул у коренастого дипломат и протиснулся в другой конец тамбура. Вынесенные толпой, парни остались на платформе.
«Ждут, – приготовился Сергей, – когда зритель свалит». Он чувствовал, как слабеют ноги и холодеет нутро, как начинают стучать зубы.
- Твоё счастье, придурок, что наша остановка, – сказал крепыш. И когда схлынул народ, и двери с шипением стали смыкаться, пнул одну из створок ногой: – Урка недорезанный!..
Сергей присел на корточки и, уткнувшись лбом в колени, дрожал всем телом: «Лакеи, псы, шестёрки…» Он ненавидел себя. Ненавидел за то, что так предательски ослабли ноги и похолодело внутри. Ему казалось, что он струсил.
Позорно струсил. И перед кем! «Лакеи, псы… лакеи…».
2
Сергей достал письмо сестры, сверил адрес. Дом был блочный, высотный. С мусоропроводом и лифтом. Сестра писала, что им не так давно дали отдельную квартиру в новом отстраивающемся районе; что Сергея пока не прописали – то ли не получилось, то ли ещё что, – в общем, решат на месте, когда вернётся.
На площадке, перед тем как нажать кнопку звонка, Сергей ещё раз достал конверт с обратным адресом: последнее время почему-то подводила память. Но метнувшаяся к звонку рука снова застыла в воздухе.
Странно. Думал: позвонит, откроется дверь, а он этаким ухарем, купцом заморским, тузом козырным ввалится: «Здрасте, я ваша тётя». Или, к примеру, что-нибудь из репризы конферансье: «Воздушный гимнаст Сёка Плавцов! Смертельный номер: четыре задних сальто с трапеции в сетку! Алле-гоп!..»
Короче, что-нибудь из словесной акробатики. А тут вдруг стушевался. Смотрел на обитую дерматином дверь и чего-то ждал. А нажал кнопку звонка – не нажал даже, так, дотронулся слегка, вроде как что из спринцовки… цыкнуло – и молчок.
Он подождал и нажал снова.
- Кто? – узнал за дверью приглушённый голос сестры.
- Я это… – хотел тут же добавить, дескать, я это, Сёка, но слова застряли где-то на выходе, сгрудились в комок, и он их сглотнул. Как бык на матадора смотрел на дверь и тяжело сопел.
- Да кто – я? – повторили за дверью.
«Вот она – проза…», – рассердился чему-то Сергей.
- Валюх, открывай, что ли, – не выдержал он, – брательник, кто, кто…
Щёлкнул замок. Сергей и опомниться не успел, как повисла на нём сестра.
- Глазок бы, что ли, вставили, – проворчал он.
- Да не успели ещё, недавно въехали-то, – скороговоркой зашептала она. – Серёжка… просто не верится… ты ли? Мы же тебя на днях ждали. – И всплакнула, тихо как-то.
- Я же телеграмму дал, – пробасил Сергей.
- Тише, детей разбудишь, – и вроде как не всплакивала.
Сергей разделся.
- Куда идти-то?
- На кухню, – и скрылась в комнате.
Сергей прошёл на кухню. Выложил хлеб, колбасу. Поставил непочатую бутылку.
- А это племяшам – антоновка, – сказал, когда вернулась сестра. Спросил: – Толик-то где?
- Да подняла.
В эту минуту появился Валин муж, «зятёк», так иногда звал его Сергей. Один вид зятька согнул Сергея пополам, точно под дых ему дали.
- Ну, ты… воще-е… – Сергея душил смех. – Ну, прямо-таки узник Освенцима. Валь, а Валь, что ты с ним сделала-то?
Длинный, сутулый, в короткой в полоску пижаме, в замшевых тапочках Толик близоруко щурился от яркого света и постоянно трогал на переносице дужку своих уж очень интеллигентских очков. Он действительно походил на узника.
- Сам-то, – без обиды произнёс Толик, – не с блокады?
- У тебя какой рост? Рост-то какой? – задыхался Сергей.
- А что? – покосился он на жену. – Пятый.
- Она ж тебе коротка… пижама-то, – и снова: – ха-ха-ха…
- Говорил тебе, – начал ерепениться Толик, – признавайся, какой рост? а? Какой? – оттягивал он край куцего рукава, из которого торчало длинное запястье. – Только при брате не лги!
- Пятый, – бодро ответила Валя, стараясь подавить улыбку.
- А третий!.. третий не хочешь! Это третий рост. Тре-тий!
Валя вдруг не сдержалась и прыснула.
- Ты бы ещё голый вышел.
- Ах, так. А кто мне сказал, что и в пижаме сойдёт. Не ты, нет? – Толик уже намеревался уйти, но соскочил тапочек. И покуда сучил ногой, надеясь попасть в тапочек ступнёй, Сергей силой усадил его на табурет.
- Вот так всегда, Серёг, – жаловался он, – купит какую-нибудь дрянь, а мне: носи, Толя, носи на здоровье. А что я, пугало, что ли?
- А мне нравится, – посерьёзнел Сергей.
- Что нравится?
- Ты в этой пижаме. У нас в цирке Афоня был, так он бы за твою пижаму свою тройку отдал бы. И пустые бутылки впридачу. Честное слово! – Сергей ковырнул ногтем зуб и причмокнул.
- Кто такой Афоня? – насторожился Толик.
- Разве ж я не сказал? Мим.
Толик вскочил с табурета.
- Чудак человек, я ж серьёзно, – удерживал его Сергей, – я ж не смеюсь.
Теперь и Валя зашлась тихим хохотком. Успокоив зятя, Сергей вновь усадил его на место.
- Ей-богу чудак, – улыбнулся Сергей, – если хочешь знать, коверные у нас в почёте, любимцы публики. Тон на манеже задают.
- Где это у нас? В местах не столь отдалённых? Валь, он что – издевается, – поглядел Толик на жену.
- Хватит, Сергей, а то он и впрямь сейчас заплачет.
Собрав наскоро стол, Валя достала рюмки. Но Толик вдруг заартачился; то ли всерьёз не хотел пить, то ли так… напускное. Лишь брезгливо морщился.
- За встречу-то, – предложил Сергей.
- Не пью я. Валь, подтверди.
- Так кто же её пьёт, – усмехнулся, растерянно посмотрел на сестру, – её не пьют, её принимают. Нежно. Как товарища.
- Правда, не пью. Валь, чего молчишь-то?
- ОРЗ? – Сергей прищёлкнул по горлу.
- Причём здесь… ОРЗ?
- У нас на зоне один очень резко завязал и… сердце не выдержало, помер.
- Ты эти штучки-то брось, – взял Толик рюмку, – я как-нибудь без них.
- Ну вот, опять обиделся. Право, чудак, ведь это же я обижаться-то должен. Сеструх, ты что-то с ним всё-таки сделала.
- Как что, – подыграла Валя, – кандидатскую с ним защитила. Он у нас теперь кандидат наук. Без галстука не пьёт.
- Уйду, – сказал Толик. И с сердитым видом выпил.
А пока Валя суетилась с закуской: то огурчики маринованные в кладовке забыла, то грибочки, то ещё чего – разве упомнишь всё на скорую руку, Сергей изрядно накачал зятя.
- Почему так, – спрашивал охмелевший, с довольством на лице, Толик, – с одним хочется выпить, а с другим – рука не поднимается?
- А ты с такими не пей.
- Я и не пью.
- Ну и нет пей.
- И не пью. А с тобой завсегда…
Когда опустошили бутылку, и Толик потянулся к пустой, Сергей вынул из рюкзака ещё одну, начатую.
- Валюха-то нас не попрёт?
- Тс-сс, – прислушался Толик. – Димку укладывает… Кажется проснулся. Ага, укладывает. Успеем. Наливай.
- У нас на зоне мужик был, – откупоривал Сергей бутылку, – ему полжелудка вырезали – язва. Так он когда пил – мучился.
- Ясное дело, – посочувствовал Толик.
- Нет, не то, не от боли. Не брала просто. Лишь начнёт балдеть, как уже к толчку бежит. До последней минуты держался, ждал…
- Что?
- Когда моча в голову ударит. Комедия. Видеть надо.
- А там это… разрешается?
- Зелье-то?
- Ну.
- Для кого как, – улыбнулся Сергей.
Выпили.
- Слышь, Серёг, – почти не закусывая, говорил Толик, – я тебя всё спросить хочу, да неловко…
- Спрашивай.
- С зубами-то что?
- Так, ерунда. Эти два, – показал на передние, – фомкой, напрочь. А остальные… в общем, тыр-пыр – восемь дыр, разное. Но дело не в этом. Хотел серебро вставить, да почему-то нельзя. А так хлебнул из-под крана – и всю инфекцию убил. Святая вода. И зубы чистить не надо. Плюнул кому на рожу – и продезинфицировал.
Выпили по ещё. Толик заметно опьянел.
- Знаешь, какая кликуха у меня там была? – спросил Сергей.
- Как-кая? – икнул Толик.
- Циркач. Ага.
- Цир-кач, – икнул снова. – Нет, погоди, не Циркач. Ты – Сёка.
- Это меня так пацаном звали: Серёга – Сёка. Так удобней. А на зоне – Циркач. Я им там такие номера откалывал! Один раз даже в реанимацию попал. За справедливость, конечно, страдал.
Сергей вздохнул:
- Рр-рудники мои сс-серебрянные, золл-лотые давно пропили. Ну что, добьём?
- Добьём, – клевал носом Толик.
Выпили.
- Хочешь, как на духу, – сказал Сергей. – Вот не жалею. Ну ни, ни, ни столечко… Не жалею, не зову, не плачу. Ей-богу. Но изредка… Я же человек. И ничто человеческое мне не чуждо. Вот когда ребят вспомню, цирк, манеж… Тогда… тогда берёт. Как током по жилам. Помнишь, контрамарку вам доставал? – Сергей принял торжественную позу, выпрямился в спине: – Группа воздушных гимнастов под руководством!.. Я ведь, Толя, тройное заднее сальто к ловиторке мог бы сделать. Я ж к этому шёл. Один Морус мог такое. А это, с пассажем – четыре задних в сетку… я и этот бы трюк сделал. У меня ж все данные были. А женщины какие! Представь: из-под купола со второго штамборта… вис на носках и стремительно вниз головой. А в последний миг подгибает голову и приходит на сетку спиной. Вот это да! А фигурка – струнка, ножки… – Сергей чмокнул сложенные горсткой пальцы, посылая кому-то воздушный поцелуй. – А это, ну, как его… забыл. Ладно. С одной у меня даже любовь была. Почти взаправдашняя. До свадьбы ещё. Вольтижёрка моя, скалл-лолазка моя, – снова пропел Сергей. – И что не женился на ней, дурак. Правда, дурак. Скажи, что я – дурак. Скажи.
- Дурак.
- Молодец. А Моруса бы сделал. С пируэтом… Швунг бы порезче, и сделал бы. Да ты хоть знаешь, что такое лопинг, степень учёная?
Толик блаженно икал. На вопрос Сергея также блаженно провёл большим пальцем вокруг шеи и ткнул им вверх, указав в потолок.
- Юморист, – обрадовался чему-то Сергей. – Как угадал-то?.. Уважаю. Не зря тебя в институте держат, соображаешь. А Моруса я бы сделал. Чтоб мне в погребе сгореть – сделал бы. Не веришь?
- Вер-ык, – икнул Толик.
- Правильно. А вот это, вот, смотри…
Сергей лёг на пол спиной, закинул ноги за голову и резким махом попробовал вскочить. Но не смог, грохнулся навзничь.
- Лягскач называется, – потирая ушибленное место, поднялся он с пола. – Выпил просто, а так бы сделал.
В комнате заплакал ребёнок.
- Дим-ик-ка, – снова икнул Толик.
- Ё-моё, разбудили, – притих Сергей.
Вошла Валя. Молча взяла обмякшего мужа и поволокла в комнату. Он растопырил руки, упёрся ими в притолоку.
- Я ык… ык-ык… я Серёга… ык…
- Признание в любви, – пояснила Валя. – Он теперь всех любит.
Толик согласно кивнул и покорно отдался на покой.
- Мишка, племяш, ты что здесь? – заметил Сергей в коридоре старшего Валиного сынишку.
В трусах и босой Мишка сучил ногами, спросонья шаря рукой по стене в надежде обнаружить выключатель. Щёлкнув им, поспешно юркнул он в туалет.
Сергей убрал пустые бутылки, открыл форточку и стал туда курить. Увидев снова Мишку, выбросил окурок.
- Что не спишь? – Сергей как будто отрезвел, почти не чувствовал, что много выпил: так, тело лишь отяжелело, а в голове вроде бы ясно.
- Ты дядя Сергей, – сказал Мишка.
- Сколько тебе лет? – в свою очередь спросил он.
- Десять…
- Это хорошо. А сестрёнке твоей уже тринадцать.
- У меня нет сестрёнки.
- Э, брат, плохо, своих надо знать. Как это нет, если есть. Юлю, дочку мою, неужто не знаешь? Она сестрёнка тебе. Или мама не рассказывала?
- Нет у меня сестры, – стоял на своём Мишка.
Сергей задумался.
- Дядь Сергей, – сбил его с мысли племяш, – ты в тюрьме был?
- Кто тебе сказал?
- Никто. Сам знаю.
- А коль знаешь, что спрашиваешь?
- Я и не спрашиваю. У нас Витюля в школе, он говорит, что в жизни всё испытать надо. В пятом учится. Говорит, что как только попадёт в колонию, так сразу же надфилем зуб сточит и фиксу сделает. У него и наколки есть, вот тут, между пальцев, – Мишка растопырил пальцы и показал, где у Витюли наколки.
- Дурачок твой Витюля, понял? Так и передай ему – ду-ра-чок.
- Ему нельзя, он киллером хочет стать. Убьёт.
Мишка потоптался на месте.
- Дядь Серёж?
- Ну...
- В тюрьме страшно?
- Ты матери помогаешь? – перебил его Сергей.
- Когда как.
- Мусор-то хоть выносишь?
- Так у нас мусоропровод.
- Запомни: тюрьма – это большая помойка, всё равно, что тебя сунули головой в мусоропровод… Заруби это себе на носу и больше не спрашивай. Понял?
- Понял. Не буду, – пообещал раздосадованный Мишка. – А зубы у тебя золотые?
- Не понял?!
- Понял. А ты их…
- В танке перевернулся, ночью. Приборчик там есть – ночного видения, так я об этот приборчик, когда танк кувыркался. Вопросы будут ещё?
- Быстро спать! – вошла Валя.
- Не хочу, – закапризничал Мишка. – Дядь Серёж, расскажи что-нибудь.
- Завтра.
- Не врёшь?
- Могила.
- А что расскажешь?
- А что ты любишь?
- Всякое. Но чтоб интересно.
Сергей на миг задумался.
- Детектив сойдёт?
- Какой?
- Про майора Томина?
- Из «знатоков», что ли?
- Ну.
- Так он старый. К тому же я все серии смотрел.
- Эту не смотрел, эту ещё не сняли.
Они стукнули по рукам, и Мишка послушно пошёл спать.
Валя мыла посуду.
- Не люблю на ночь оставлять, – сказала.
Сергей снова открыл форточку и покуривал. Казалось, вот она – минута, когда о многом хочется расспросить, рассказать, но нет той точки, нет трамплина, с которого можно было бы оттолкнуться, начать.
- Я тебе в большой комнате постелила. Там ещё спать не на чем, так я тебе на полу. Ничего?
- Ничего, – ответил он. – У вас сколько комнат?
- Разве я не писала? Три.
- Валь, – осторожно спросил Сергей, – о Юльке-то что молчишь? – И не заметил, не заметил, как дрогнули и сжались плечи сестры. – Ездила хоть к ним? Выросла она теперь, верно?
- Выросла, – уклончиво ответила Валя.
- Ты когда последний раз её видела-то?
- Не помню. Разве всё упомнишь. Не помню.
- Я же просил!.. Ну, ё-то моё!.. Хоть бы карточку у них взяла. Они бы тебе не отказали.
- Ну, забыла. Что мне теперь… – чему-то рассердилась Валя.
- Ладно, не сердись, я ж ничего, я так. Ну, забыла, с кем не бывает… Я ей вот яблоки… Сегодня среда?
- Четверг уже.
- Думаю, в субботу к ней съездить. Что тянуть-то. Ты как?
- А что – я? – вытерла руки о фартук.
- Ну… вообще. Я сегодня ехал, дом их не видел. Метро, говорят, там. Переехали они, что ли?
- Переехали.
- Адрес хоть знаешь?
- Да записан где-то.
- Ты найди, слышь, Валюх, найди.
- Да найду.
- Как она хоть учится?
- Как-как… как все.
- Ты какую-нибудь тетрадку её старую взяла бы, почерк там посмотреть, отметки. Говорят, по почерку можно человека определить, характер. Как у неё характер-то? – он подсел ближе. – Веришь, я там чуть ли не каждый день о Юльке думал. Ага. Только не рассказывал никому. Кто о бабах или ещё о ком, а я о ней думаю. Если б не Юлька, давно бы копыта отбросил. Помню, в цирк её водил. Афоня её там так рассмешил… думал, от смеха ей плохо будет – Юльке-то. Смеялась… Такую и запомнил её – хохотуньей. В общем-то, она хохотунья у меня, да, Валюх? Ты-то помнишь?
- Помню, – произнесла Валя. Тихо добавила: – У Томки семья, девочка ещё родилась.
- Писала, помню. Как назвали-то?
- Машей.
- Машенька, – чему-то добродушно улыбался Сергей, – красивое имя, ласковое. У Юльки сестрёнка. Это хорошо. Вдвоём-то хорошо, лучше оно – вдвоём, веселее.
- Серёж, – всё так же приглушённо говорила Валя, – не надо бы тебе туда.
- Да не, я ж ничё, я смирный теперь, понимаю.
- Всё равно, не надо бы…
- Шутишь, – всё ещё улыбался он.
- Какие уж тут шутки.
- Нет, погоди, ты что, сеструх? Я, можно сказать… – улыбка медленно сползала с его лица. – Да ты шутишь.
- Раньше, Серёжа, надо было думать.
- Ну, ты, прямо, как моя… бывшая, – ноздри Сергея взбухли.
- Не примут они тебя.
- Да к ним я, что ли, ё-то моё, – я же дочь повидать.
- Не кричи, опять Димку разбудишь.
- Не пойму я что-то, – нервничал Сергей, – сестра ты мне или кто? Что ты так за них… горой?
- Не за них я, Серёжа, за тебя. Не трогай ты их.
- Да я той минутой, когда Юльку увижу, может, весь срок жил, а ты мне такое… Да ты глянь, глянь сюда, – стал он стягивать свитер, – ни одной ведь наколки нет. Ни одной. Чистый. А это, – вынул он толстую пачку денег, – себе, что ли?! Юльке, на сберкнижку, когда подрастёт, пусть пользуется. Нет, Валюх, неправа ты. Нет. Я же не тот совсем, я там столько всего прочитал… Я ведь теперь много чего знаю. Я там всю педагогику прошёл.
- Откуда столько? – взяла Валя деньги.
- Ты что! – удивился Сергей. Лицо его перекосило. – Не бойся, не украл. Заработанные. Честно. Ты их спрячь, спрячь, целей будут.
Валя молчала.
- Не пойму, не могу понять, – ходил Сергей по кухне, – странные вы все какие-то, ей-богу странные. Знаешь, нам фильмы там часто показывали, особенно часто про Америку, небоскрёбы, казино, автомобили, словом… цивилизация. Так у меня чувство такое было… то вроде американец я – из Америки, значит, приехал, то, вроде, наоборот, вроде как эмигрант. – Сергей сел на корточки, уткнувшись головой в колени сестры. – Может, я, правда, – чего не понимаю, а, Валюх? Ты объясни.
- А шрамов-то, Господи, – ерошила она его коротко стриженые волосы.
– А этот – большущий – это ж надо так!
- Ладно тебе, – увернулся он, – зубы-то не заговаривай.
- Прошлое ворошить не надо, Серёжа.
Почему ворошить? Почему? – вскочил он. – Я что – убить кого собираюсь, гангстер какой! Я же с Юлькой повидаться.
- А тебя, тебя хотят видеть? Ты об этом подумал? – встала она. – И поздно. Завтра поговорим.
- Нет, погоди, – удержал он её, – так дело не пойдёт. Значит, ты не поедешь?
- Не знаю.
- Ну, Валюх, – принялся уговаривать Сергей, – я ж всё понимаю, ну, хоть издали на неё взглянуть. Не захочет – не надо. И яблоки… ты хоть яблоки передашь. Ну, что ты, в самом-то деле…
- Завтра поговорим, а сейчас спать, – смягчилась она.
- Нет, ты пообещай, – немного повеселел он.
- Хорошо, – согласилась Валя. – Обещаю.
- Не врёшь?
- Ты как Мишка мой.
- Завтра – так завтра, – сдался Сергей. Когда лёг, снова позвал сестру.
- Ну, что ещё? – подошла она.
- Вспомнил: у нас на зоне авторитет был, мы с ним в санчасти лежали. Он у нас тайным голосованием избирался. Справедливый человек.
- Так уж и справедливый?
- Если б напаскудил когда, не избрали бы, там не Госдума, с другой зоны, а стукнули бы, хоть за сто тысяч вёрст.
- Телеграфом, что ли? – зевнула Валя.
- Понимай, как знаешь. Так вот, этот авторитет – очень мудрый человек, а говорит – как дипломат, без всяких там… словечек. Одессит он. После войны из Одессы уехал, пацанёнком ещё. Говорил, самого Лещенко видел. Певец такой был. Его расстреляли потом, в Румынии. Про Япончика рассказывал, про Мурку. Я это к чему… я ведь раньше как думал: легенды это всё красивые и только. Ан нет – история. Так вот, он мне рассказывал: как уехал из дома, так с тех пор и гастролирует по Россеюшке. Это он так говорил – Россеюшка. До своей Одессы добраться не может.
- Теперь она и вовсе заграница, – сказала Валя.
- А по ночам, – продолжал Сергей, – дом, говорил, снится. А дома, наверно, и нет давно. Я как-то ночью проснулся, там, в санчасти… – Сергей замолчал. И молчал долго. Было отчётливо слышно его тяжёлое, какое-то глубинное дыхание: – Страшно, Валюх, когда такой человек плачет. Так страшно, что… Он ведь там любого урку мог…
- Наш тоже снесли, дом-то, – вставила Валя, – гастроном на том месте.
- Я ведь что: когда ехал, тоже всё думал: а вдруг не доберусь. Страх во мне сидел. Сам не знаю почему.
Сергей снова притих.
- Не устала ещё… слушать-то?
- Да так…
- Минут пять ещё посиди, ладно? – попросил он.
- Посижу.
- А то поговорить охота.
- Поговори.
- Валюх…
- Да.
- …какие там ребята! Конечно, там всяких хватает, есть и такие, которых могила исправит. А есть… Валюх?
- Что?
- У меня в куртке бумажник в кармане, принеси.
Валя нашла бумажник, подала Сергею.
- Свет включи, – опять попросил он.
Она включила свет.
- Со мной парень сидел, с Воронежа. Такие стихи шпарил! Сочинял то есть. Ты только не думай, не блатные какие-нибудь, настоящие.
- Ты-то откуда знаешь?
- Знаю. Не я один так думаю. Мы ему советовали послать их куда-нибудь, в газету или журнал какой, а он: кто ж, говорит, урку напечатает? Вот дурень. Псевдоним бы себе взял, авось, на биографию там особо не смотрят.
Сергей вынул из бумажника вчетверо сложенный лист и развернул его.
- Я даже записал кое-что. Прочту? Про любовь.
- Прочти.
- Так. Ну, значит, читаю.
- Читай.
Сергей медлил, затем начал:
- И снова ночь. И кофе снова. Горит ночник. Я в роли пленника. Она читает мне Рубцова, а я… целую ей колени я.
Помолчали.
- Ну, как?
- Не знаю.
- А мне нравится. А он говорит: штамп. А я говорю: ништяк. А он – будто уже слышал их, вроде как не его стихи. Скромный. Я из-за скромности его такого нахлебался! Ну, да ладно, пустяки. Я тут много его стихов записал. Валюх, а правда, был такой Рубцов?
- Поэт, что ли?
- Да.
- Правда.
- А что, на самом деле его баба… ну, того?..
- Говорят.
- Я слышал, он даже смерть свою предсказал. Правда?
- Всё, Серёжа, спать пора, – Валя выключила свет.
- Спать, так спать, – вздохнул он и вдруг вскочил: – Вспомнил: я же две трубки привёз, курительные. Сувениры, конечно. Наши ребята делали. Не хуже Федоровских. Ты их тоже – прибери. Красивые.
- Серёж, – шепнула Валя, – ты завтра никуда не ходи, меня дождись. Хорошо?
- Законно, – пообещал Сергей. И спросил: – Вот скажи мне, как верно: Сывтывкар или Сыктывкар?
- Сык-тыв-кар, – произнесла по слогам Валя. – А что?
- Да так, с одним поспорил. Необразованным оказался.
- Ты как ребёнок, Сергей, точно из детского сада. Давеча всех соседей, наверное, разбудил.
- Ага, – согласился он, – мы там все… дети пионерских лагерей.
Полдня Сергей мыкался по квартире, не зная, чем бы себя занять. Ходил по комнатам, осматривал мебель, книги. Пробовал читать, но с первых же строчек набегала тоска, и клонило в сон. Взял Мишкин учебник, подержал, полистал, положил на место. Понравились игрушки. Особенно «Железная дорога». Сидел на ковре и пускал электровозики, цепляя к ним миниатюрные коричневые вагончики. Сёка – стрелочник. Западло. Но и это надоело. Опять ходил по комнатам. Разглядывая себя в зеркале, решил побриться. И долго, с каким-то упоением, мазал душистой пеной щетину и тщательно брился. И снова ходил по комнатам, пока не вспомнил, что вчера на вокзале купил новенькую колоду атласных карт. Сел снова на ковёр и стал раскладывать пасьянс.
Пришёл Мишка, пристал сыграть в «дурака».
- Не умею, – соврал Сергей и стал показывать Мишке фокусы.
И Мишке нравилось, как дядя Сергей ловко манипулирует картами; что валет у него – Вальдемар, король – папа Карло, а туз – Пузака. И вообще, Мишке нравился этот весёлый, с табачной подсушенной кожей ковбой, этот Сёка-Циркач.
А после пришла Валя, привела Димку. Увидела карты – отобрала, спрятала. Мишка заныл.
- Не ной, не люблю, – сказал ковбой и занялся Димкой, играл в «Железную дорогу», пока Валя готовила ужин.
К ужину подошёл Толик. Вид у него был неважный, подавленный. Глаза воспалённые, облезлые. Сергей достал недопитую бутылку – весь день берёг, не трогал. Глянул на зятя – оценит ли. Но на этот раз Валя рюмку от мужа отставила: если хочет Сергей, пусть пьёт один. Он и выпил. Повеселел.
После ужина попробовал вызвать сестру на вчерашний разговор, но ей всё было некогда: то стол надо убрать, то посуду помыть. А там ещё и пол подмести. Сергей чуть не взвыл:
- Ты-то хоть ей скажи, достала ведь, – просил он Толика, – что она Ваньку-то валяет!
- Без меня, – отмахнулся Толик, как-то странно посмотрев на жену. Взял Димку и ушёл в детскую. А тут опять Мишка пристал: расскажи ему детектив – и баста.
- Ладно, пошли, – сдался Сергей. – Ну, смотри, – в шутку погрозил Валентине, – только пол подметёшь.
Из комнаты было хорошо слышно, как Валя брякает посудой, как шумит в кране вода.
- К перрону подходил поезд, – интригующим голосом начал Сергей, – на нём было написано «Хлеб», но в вагонах не было ни крошки. В последнем вагоне сидел Сенька Мокрый, прозванный так за свои мокрые дела…
Сергей рассказывал, а сам прислушивался – что делается на кухне.
- …На проводах высокого напряжения сидел майор Томин и делал вид, что читает газету. – Сергей примолк, опять прислушался. – Мать-то чего… посудой-то не гремит? Помыла, что ль?
- Да не, – ответил Мишка, – слышь, вода-то шумит. Рассказывай дальше.
И Сергей рассказывал. Рассказывал и прислушивался:
- …«Сколько будет дважды два?» – спросил Сенька Мокрый Джон-Джемпера. Тот долго думал: «Кажись, четыре». Пах-пах!.. Валь, а Валь! – крикнул Сергей. – Всё, что ли?
- Не помыла. Вода-то всё шумит. Значит, не помыла, – торопил Мишка.
- …тут из унитаза высунулась голова майора Томина: «Советская милиция тоже умеет плавать»…
Сергей сидел как на иголках, нервы были на пределе.
- …Ещё долго снизу доносились обрывки слов «Интернационала». Не ходи за мной, – предупредил Мишку, – будь здесь.
Склонив голову на руки, Валя сидела за кухонным столом. Посуда была перемыта, пол подметён.
- Кран-то чего не закрыла? – Сергей привернул вентиль. И сразу стало очень тихо.
- Что как горем убитая? – улыбнулся он. – Обидел кто? Ты скажи, мы ему атата сделаем.
Валя тяжело подняла голову.
- А, ерунда, – по-своему оценил он её взгляд, – перемелется – мука будет. Так едем, в субботу?
- Не поедем мы никуда, Серёжа.
Его лицо тут же изменилось. Изменилось, потому что это была уже не шутка.
- Как это – не поедем?! Как это… не поедем! Как это… понимать?! А? Да я один, один! Поняла – один! – басил он. – Плевать я на всех вас хотел!
- Не поедем, и тебя не пущу.
- Что?!.. Та-ак… Сегодня же, сейчас… Хоть яблок свезу, – уже потрошил он рюкзак. – Деньги… Дай деньги! – вспомнил он.
У Вали вдруг задрожал подбородок. Прикусив нижнюю губу, она отвернулась.
- Не езди, Серёжа, прошу, не надо.
- Ну, почему? Почему, ты мне скажи?
- Нет… нет больше…
- Чего нет-то? Чего?..
- Нет больше … Юленьки, – с трудом, наконец, выговорила она.
- Как это – нет! – опешил он. – А где она?
- Не понимаешь?..
- В детдом, что ли?.. Нет, постой, так не бывает. Я что-то того… ты меня что-то совсем с панталыку сбила.
- При тебе ещё, с лёгкими у неё было… помнишь?
- В больнице, что ль? – отказывался понимать он.
- Врачи уже после признались – безнадёжно всё было…
…Что это с ним? – цепенеет Сергей: вот стол, холодильник, Валюха рядом. Чайник на плите. Почему же всё чужое? А может, всё это сон, и он ещё не проснулся? Откроет сейчас глаза, а кругом нары… или манеж…
Он тронул свой лоб, надавил им на стену: прохладная. Или лоб прохладный? Валюха… Странно, словно из другого мира. Не сон ли?
…О чём это он сейчас? Память, подлая память, исподтишка, сука… Ап, ап-ап… Цепенеет мозг. Ничего-ничего… Он ничего, там ему всю дурь выбили, проветрили мозги-то. Так что он теперь ничего. Ап, ап-ап… Только вот дышать трудно. Ап-ап… ап… Трудно дышать. А Моруса он сделает, непременно сделает. Это будет коронный номер. На швунг-трапе, под куполом. А вы смейтесь, смейтесь… суки, отвратительные, прожорливые, лупатые карлики, Сёка не сорвётся, такого удовольствия он вам не доставит.
Плавный взмах… и пальцы скользят по штамборту. Надо же, забыл натереть их магнезией. Ещё один швунг… Ах, вы ждёте, затаились, ваши рты зияют, жаждут кролика. Но Сёка не кролик!
Почему-то слабеют руки. И вены… ах, как они вздулись, как рвут сухожилия кожу, и боль, сильная боль в лучезапястном суставе. Бинт, нужен бинт…
Ещё швунг. Ап!
«Папка, сальто-мортальто!»
«Юлька, ты где? Юлька-а-а!..»
Сергей разжимает пальцы… полёт. Ловиторка уходит. Леденеет в груди. Время, упущено время. Время, время… Сетка… Где сетка? Это конец. Юлька-а-а!!..
И лбом, стену… ап! ап! ап!
- Серёжка, дурень, очнись! – отталкивает его Валя. – Очнись, сумасшедший!
- Сука! – взвывает Сергей. – Ах, сука!.. – Он задыхается, он – кончился. Как на киноэкране видит Толика, испуганного Мишку.
- К Димке, к Димке ступай, – выталкивает Толик сына. – Дай ему воды, – приказывает жене, – воды дай!
Сергею наливают воды, усаживают.
- Второго родила, компенсировала… сука!.. – Он давится, кашляет, вода течёт с подбородка за ворот свитера. – Я ж несколько раз в форточку лазил, – вскакивает он, – а Юлька вся раскрытая спит… а этой, ну, моей, дома нет. Нет! Где она была, а? Где?!
Сергей матерится, шмыгает носом, вытирает ладонью влажный рот.
- И ехал – не чувствовал… Никакого предчувствии. Яблоки вот, деньги… На кой они теперь?.. – Сергей некоторое время всхлипывает, как ребёнок.
- Убью! – вдруг скрипнув зубами, ревёт он. – Адрес, где адрес? Пусть срок, пусть вышка – убью! Дай адрес, – хочет вскочить, вырываясь из рук Толика. Но внезапно умолкает, глаза стекленеют и бессмысленно пучатся. Он делает какие-то знаки.
- Что?.. Что?.. – не понимает его Валя. – Рюкзак? Что?..
Падая, он теряет сознание. Сергея корчит, трясёт в ознобе. Он лягает воздух и бьётся затылком об пол. Его сводит судорога. Тело его каменеет.
- Да он же весь больной, – в ужасе смотрит Валя, порываясь нагнуться.
- Не подходи! – удерживает Толик. – Скоро пройдёт.
Действительно, припадок постепенно слабел и вскоре совсем прошёл. Стиснутые зубы Сергея разомкнулись, между губ просочилась пена и ползла по щеке.
Он затих. Лишь тяжело сопел и смотрел в потолок пустыми, с чёрными надкружьями, глазами.
Его подтащили к стене и приткнули спиной. Валя сунула ему под нос нашатырь. Сергей отпрянул и снова ударился затылком.
- Господи, да что же это такое-то, – запричитала она, – что же он головой-то всё…
Щёки и виски Сергея ввалились, руки плетьми безвольно лежали вдоль тела: толкни Сергея слегка – и завалится.
- Сергей, ты меня-то хоть слышишь? – спрашивала Валя.
Он, не мигая, по-прежнему смотрел пустым взглядом и молчал.
Его перенесли в большую комнату, уложили. Валя нашла какие-то лекарства у него в рюкзаке, но дать побоялась: лучше уж сам, когда оправится. А ночью, включив на кухне свет, обнаружила Сергея курящим на том же месте, на полу, где он полулежал во время припадка. Сергей курил и чему-то посмеивался.
- Ты что, Серёжа? – испугалась она.
- Сон приснился, – спокойно, в полном рассудке сказал он. – Представляешь, Зимний брал.
- Я уж думала, с ума спятил, – облегчённо вздохнула Валя.
- Ага, Зимний. Идём мы, значит, всей братвой по коридору, министров арестовывать, а впереди этот, ну, как его… длинный такой, волосатый, в пенсне. В фильме он с револьвером…
- Не знаю, Серёжа.
- Ладно, неважно. Зашли мы, значит, к министрам, а там знаешь кто?
– Сергей не выдержал, хихикнул.
- Кто же?
- Все нынешние наши сидят.
- Ну и сны у тебя… революционные.
- Мне ещё не такое снится, бывает покруче всяких революций.
- Как ты себя чувствуешь-то, Серёж?
- Ништяк, – немного смутился он. – А что, сильно меня… ломало-то?
- Как тебе сказать… – она не знала, что ответить.
Сергей нервно сглотнул.
- Валюх, а Валюх…
- Что?
- К Юльке-то – когда поедем?
- На могилку… – сказала и тут же пожалела, что сказала: «Он же ничего не помнит, наверно», – мысленно пронеслось у неё.
Сергей закрыл глаза. Он вспомнил. Всё вспомнил. Но пол не провалился под ним, и головой об стену он не треснулся. Не было сил. Не было желания. Он просто сидел и очень тихо поскуливал. После протёр увлажнённые кроличьи глаза и надтреснутым голосом спросил:
- Валь, ты мать-то помнишь?
- Помню.
- А батю?
- И папу помню. Я, Сережа, всех наших помню.
- А я что-то забывать стал. С памятью что-то. Иногда помню, а иногда… как в тумане.
Где-то подтекал кран: было слышно, как бьются о раковину капли.
- Лечиться тебе надо, Серёжа. Вот пропишем тебя, и лечись.
- Нет, ты погоди, погоди с пропиской-то, – заёрзал он, – погоди.
- Чего ждать-то?
- Не торопись, ты ж ничего не знаешь.
- Я и знать не хочу.
- У меня ж вторая группа, сеструх. Вторая группа. Ты это хоть знаешь? Меня ж на работу нигде не возьмут. Я ж ничего делать не умею. Что я могу – ящики сколачивать, тапочки шить. В карты кого облапошить. Или морду кому набить… если самому не набьют.
- Что ты такое несёшь-то?
- А то, не хочу быть иждивенцем, противно.
- Какой же ты иждивенец? вон сколько денег привёз.
- Деньги… ну да – деньги, – вспомнил он, – ты их спрячь, это вам. Купите что-нибудь. Полезное. Ребятам что-нибудь купите. Я вчера фотки смотрел, там одна… ты у меня на коленках – ма-аленькая, словно куколка. Помнишь?
- Помню, Серёжа.
- Странно, правда. Даже не верится.
Валя не ответила.
- Валюх.
- Да.
- Гитара моя ещё жива?
- Мишка на ней бренчит, балуется. А что?
- Нет, я так. Спросил. Пусть бренчит, может быть, научится.
Сергей тихо засмеялся.
- Ты что опять?
- Пижаму Толькину вспомнил. Ты, что ли, в клетку ему бы купила, а то смешно, ей-богу. И размер…
- Не было… других-то, – призналась она.
Днём Валя отпросилась на обед пораньше: хотела забежать домой и успеть обратно – на работу. Уже шла радиотрансляция «В рабочий полдень». Пели «ягоду-малину». Сергея дома не было. Мишка находился на кухне: сидя на подоконнике, держал надкусанное яблоко и задумчиво смотрел в окно. Увидев мать, сказал:
- Дядя Серёжа уехал. Записку оставил.
На столе и на полу россыпью лежали яблоки. К одному из них, что на столе, спичкой был приколот клочок тетрадного листа и фломастером написано:
«Сеструх, не ищи. Сёка».