Эту притчу рассказала мне моя бабушка. Такими историями обычно потчуют детей перед сном. Именно при таких обстоятельствах мне и пришлось её услышать.
Хотите верьте, хотите нет, а случилось это в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году. Жил в Костроме купец первой гильдии Иван Лукич Кириллов. Был он ещё не стар, но уже и не молод, волосы реденькие с прямым пробором, борода с проседью да живот купеческий. Жену имел красы неписаной: высока, стройна, но страдала худосочием; от этого ребёнка всё никак выносить не могла, болела часто, а однажды слегла, да и померла от бог весть какой хвори. Купец погоревал, но жениться второй раз не стал, так и остался бобылём, а все силы молитве отдал, да делу купеческому.
Ходили его баржи по Волге-матушке аж до самой Астрахани. В одну сторону лён да меха везли, в другую - пряности да соль. В навигацию он сам любил руководить всем своим флотом и прыгал с одной баржи на другую, проверяя товар. Зимой же всё больше дома сидел с учётными книгами, лишь изредка в ремонтные мастерские захаживал, да в склады и амбары заглядывал.
Нравилось купцу, когда к нему большое уважение проявляли, когда мужики спину гнули аж до полу, а попы сами благословить норовили, и было ведь за что. На содержание прихода не жалел он денег и на строительство нового храма не малые суммы жертвовал, а за месяц до Крещения Господня выбирал каждый год место видное на Волге, выделял лес и рубили мужики баню с раздевальней, ступеньками прямо к реке, а аккурат в канун праздника вырезали прорубь. Так было и в тот раз: морозы стояли лютые, крещенские.
Он уже лет десять ни одного купания на Крещение не пропускал. Считал это занятие важным и для души, и для тела, а также любил проверить себя на выносливость и другим показать, на что способен. Народу под вечер собралось много у проруби, да всё больше ротозеев. Банщики Фрол да Егор ждали его, зажгли факела от бани до купели и грели самовар. Уже начинало смеркаться, когда подъехали сани.
Зайдя в раздевальню, купец осведомился, освятил ли батюшка прорубь, разделся до порток, сунул босы ноги в валенки, накинул на плечи тулуп и в сопровождении Егора пошёл к реке. Народ, увидев чинно шествующего купца, притих. Скинув Егорке тулуп, он, разувшись, зашёл в воду, три раза окунулся, каждый раз осеняя себя крестным знамением, и не спеша вышел на снег. Пар валил от тела белого, как дым от сырых дров. Банщик сразу накинул ему на плечи тулуп и, став на колени, подставил валенки. Иван Лукич сунул ноги в валенки, достал из внутреннего кармана серебряный рубль, немного подержал его двумя пальцами, чтоб все видели, и сунул в руку Егору.
– Благодарствую, барин, – поклонившись сказал Егор.
Своей очереди уже ждал и Фрол: он держал поднос, на котором стояла чарка с водкой и миска квашеной капусты.
– Отец родной, Иван Лукич, отведай и нашей святой водицы, – услужливо улыбнулся он.
Купец поднёс чарку к губам и исподлобья окинул взглядом толпу. Рты у всех были открыты от удивления, стояла такая тишина, что слышно было, как потрескивает мороз. Увиденное ублажило его честолюбие, он даже немного прищурился от удовольствия. Сделав пару глотков и поставив чарку на поднос, купец достал ещё один рубль и протянул Фролу.
– Будь здоров, благодетель, – покорно сказал Фрол и поцеловал купцу руку.
Совершив ежегодный ритуал, он с важным видом направился к бане. Все движения, все жесты он делал неторопливо и значительно, так, как будто на улице стоял тёплый майский вечер, хотя это стоило ему немалых усилий. Это был человек недюжинной силы воли и неукротимого тщеславия. Знал купец, что грех это большой, но ничего с собой поделать не мог. Отмаливал в одиночестве, подолгу стоя на коленях, у Матушки Заступницы прощения, но как только появлялся на людях, всё начиналось сызнова.
В раздевальне было людно, кто–то пил чай, кто–то отходил от жару банного, укутавшись в льняную тряпицу, а кто–то уже и собирался уходить. Купец снял свой золотой крест и передал банщику на хранение. Егор вытащил из запарника дубовый веник и протянул купцу, сам занёс в парилку шайку воды, а на сидящих прикрикнул: «А ну, выходите охламоны, дайте Ивану Лукичу попариться». Два мужика, покряхтев, разогнули колени и вышли, сидеть остался только один худощавый. Сидел он возле камней, в самом пекле, Егор вопросительно посмотрел на него.
– Да не мешает, – сказал купец, – иди уже.
Банщик удалился, и как только дверь закрылась, сосед резко повернул голову, прищурил свои маленькие глазки и с иронией произнёс:
– Ну что, Иван Лукич, попарить тебя? – и уже собрался встать, чтоб подлить воды, но тот разразился гневом:
– Ты что, чёрт лысый, порядку не знаешь? Хочешь сварить меня? Я же только с мороза. Дай чуток прогреться. Каждый угодить норовит. Успеешь.
Соседу гнев этот понравился, он даже хихикнул, от удовольствия сморщив лоб. Он на самом деле был лыс, а по бокам кучеряв, уши большие со стрелками к верху и рыжая козлиная бородка.
– Тебе ли, Иван Лукич, не нравится, когда перед тобой все на цырлах ходят? Сам пять минут как грехи в купели смывал, в святоши записывался, а как вышел, куда кротость-то и подевалась? И давай богатство своё наружу выпячивать. Да чтоб на колени пред тобой падали, да чтоб руки целовали. А кто ты такой? Сан какой имеешь или титул? Царьком себя почувствовал? Не видать тебе, купец, Царствия Небесного, как своих ушей, хоть каждый день в прорубь ныряй.
– Знаю, грешен. – виновато произнёс купец. – А ты поп? Звать то как? Что–то я тебя не помню.
Но сосед не обращал уже никакого внимания на его вопросы.
– А хочешь, я расскажу, что о тебе банщики думают? – и вопросительно взглянул в глаза. – Вот ты им по рублю дал и думаешь они за тебя молиться будут, ан шиш. Думают они, что ты дурень, каких свет не видывал. За рубль чарку водки купил, а они на этот рубль месяц жить будут, и чем больше таких дурней будет, тем легше им житься будет.
– Да ты кто такой, – снова округлил от возмущения глаза купец, – чтоб мне гадости энтакие отрыгивать?!
– Давай–ка я тебя попарю, – сосед с улыбкой встал, зачерпнул ковш и не спеша начал разливать воду на каменья.
Купец обомлел, увидев его со спины. Хоть от камней пахнуло жаром, по его телу пробежал лёгкий озноб. Спина как спина, но снизу хвост висел, длинный как у обезьяны, с кисточкой на конце. Ноги как ноги, но вместо пяток копыта, как каблуки на живом теле.
– А я–то думаю: вроде в бане, а чего так серой воняет, – как–то неосознанно произнёс купец. – А рога твои где? – взглянул он на гладкую плешь.
– Узнал меня? – опять хихикнул худощавый. – У верблюда тоже горб: то-есть, то-нет. И мои рога, когда надо, отрастут. Нравишься ты мне, Иван Кириллов. Слово своё купеческое держишь, делу преданно служишь, богатство приумножаешь. Хочу дружбу тебе предложить, настоящую, на крови заклятую. Буду верно тебе служить, но и ты, если понадобится, тем же отплатишь.
– Я человек божий, – тихо проговорил купец, – и со всяким отродьем дружбы не вожу.
– Ты-то божий? – усмехнулся чёрт, – А в чём твоя вера? В чём покаяние? Думаешь, деньги попам даёшь и сразу в рай попадёшь? Взяли моду: сначала грешат безмерно, а потом храмы строят. Думаешь, что через эти храмы прям боженьке в ручки попадешь. А деньги на эти храмы откель берёшь? Сколько ты платишь бурлакам, артельщикам? Копейки? – уже повысил голос чёрт. – У каждого семеро по лавкам, а другой работы – ищи-свищи ветра в поле. Ты думаешь, и они на тебя молятся? Да они тебя проклинают. И чтоб эти проклятия тебе отмолить, не один десяток лет понадобится. А ты, я вижу, отмаливать-то их и не собираешься, божий ты человек. – Произнёс с иронией: Крест носишь золотой, почти поповских размеров. А знаешь ли ты, что золото – метал благородный. Оно чистые мысли к небу возвышает, а грязные в преисподнюю тянет. Не любит золото грязи. Девке, твоей соседке, Лизаветке, сколько годков отроду? Семнадцать? Знаешь, что у неё жених есть? Сослал ты его лес валить в такие морозы. Думает парень, что деньгу зашибает на свадьбу. А ты Лизаветку зачем к себе взял? Прислужничать? Знаю я твои намеренья. Ничего в тебе божьего нет. Гореть тебе в аду, в гиене огненной, а дружбу со мной будешь водить - жить будешь в своё удовольствие и в преисподней для тебя работёнка чистая найдётся.
Купец задумался.
– Ну а прок-то мне какой от дружбы-то твоей?
– Хочешь, сделаю тебя дворянином, а хочешь - сразу графом? Будешь в замке жить, по утрам кофиё распивать. Найду тебе актрису или балерину московскую, а хочешь - фрейлину из Парижа выпишу, молодую да красивую. Она тебе ещё деток нарожает. Что ещё нужно для счастья?
– Нет, не нужно мне уже этого, – с сожалением вздохнул купец, – мне моё дело любо и другого не надо.
– Ну хорошо, – прищурился чёрт, – дам тебе один совет, чтоб прок во мне почуял. По весне все деньги на товар не трать, они тебе понадобятся. Купец Пастухов, который у тебя как кость в горле, заключил в прошлом годе два договора с самарскими заводами на закупку водки, по обоим ещё до конца не расплатился, а уже новый договор требует в обход прежним. Решили самарцы жадную его натуру наказать, приготовили четыре бутыли с лёгкой отравой, хотят попужать. Только пьёт мужик не по чарке, много народу помрёт. Крайним назначат Пастухова, и пойдёт он по сибирскому тракту в края далекие, суровые, а ты его кампанию за треть цены скупишь, никто больше дать не сможет.
Купец молчал, что было в его голове, даже чёрт не разобрал.
– Ну ты парься, Иван Лукич, парься, – сказал он напоследок, – смотри только голову не перепарь. Дружба моя дорогого стоит. Даю тебе неделю на размышления. Сам найду, когда время придёт, – и вышел, закрыв за собой дверь.
Купец посидел ещё с минуту и тоже вышел. В раздевальне всё было как прежде, как будто и не выходил из парилки чёрт с хвостом, как будто и не видел его никто. Спокойно подошёл к своим вещам, он вытерся и стал одеваться.
– Иван Лукич, отведай чаю, – сказал Фрол, – только что заварил, специально для тебя.
Купец посмотрел на банщика отрешёнными глазами и начал раздеваться. Фрол одобрительно улыбнулся. Раздевшись до порток, пошёл не к столу, а на улицу.
– Ты куда, барин, босиком? Простынешь, мороз-то лютый, – закричал вслед банщик.
Купец его не слышал, он опять шёл к проруби. Фрол схватил тулуп и валенки, побежал догонять. Три раза окунувшись, тот перекрестился, и оттолкнув назойливого Фрола, вернулся в баню. Там его стали растирать, посадили за стол, сунули в руки стакан горячего чаю. Просидев так минут пять без движения, он всё –таки сделал один глоток, поставил стакан на стол и не проронив ни слова, стал опять одеваться.
– Не спеши, Иван Лукич, – попросил Фрол, – посиди ещё малёха, праздник же.
Купец как будто очнулся, посмотрел внимательно на банщика и прошёлся по раздевальне, пристально вглядываясь в лица сидящих. Потом подошёл к Фролу, тот протянул ему крест.
– Это тебе за чай, – сказал купец хмуро, – праздник же. – И, не взяв креста, вышел вон.
* * *
Домой он добрался, когда начинала завывать вьюга. Дом был пуст, Елизавета уже ушла, горела лампадка над иконой, на которую он перекрестился. Печь была протоплена, на столе ждал ужин, накрытый белым платком. Взяв трезубый подсвечник, он зажёг свечи и прошёл в свой кабинет, в святая святых, в ту комнату, где можно было оставаться самим собой. На диване, свернувшись клубком, спал рыжий пушистый кот, единственное живое существо, которое нуждалось в его ласке.
Сев в любимое кресло за дубовый стол, обитый зелёным сукном, он открыл верхний ящик и достал оттуда серебряный крестик. Его первый крестик, которым крестили в младенчестве, утонул в Волге, и матушка сразу купила ему этот, серебряный. Как он гордился им, выставляя, как бы случайно, напоказ за рубаху, ему было тогда лет четырнадцать. Поцеловав крестик, он надел его на шею, и время остановилось.
Над окном зависла полная луна, а вьюга, поднимая мелкий порох снежинок, стучалась своим басом в стекло, заставляя его дребезжать от страха. Если бы в комнате был кто–то ещё, кто мог подойти и провести рукой у него перед глазами, то купец вряд ли бы заметил его. Он был сейчас где–то очень далеко от этой холодной ночи, тоскливой вьюги и леденящей душу луны.
Он был там, где звёздным вечером прыгал через костёр на Ивана Купала, там, где получил самый страстный, самый желанный, свой самый первый в жизни поцелуй. Он был там, где встречал рассветы у кипящей туманом Волги, там, где его любили, просто за то что он есть, и не просили ничего взамен. Так он просидел до поздней ночи.
* * *
Утром вьюга стихла. Первым делом, прыгнув в сани, отправился Иван Лукич к купцу Пастухову. На пороге отряс шапкой валенки от снега и зашёл в дом. Всё семейство завтракало за большим столом. Ефрем Игнатьевич, глава семьи, сначала немного смутился визиту нежданного гостя, но быстро совладал со своим смущением и пригласил гостя за стол.
– Присаживайся, Иван Лукич, – улыбнулся он приветливо, – позавтракай с нами, отведай с нашего стола, чем бог послал.
Они минут пять пили чай с мягкими бубликами, сёрбая из блюдца, не проронив при этом ни слова. Тишину нарушил гость.
– Есть у меня к тебе, Ефрем Игнатыч, разговор сурьёзный, как сейчас модно говорить: конфиденциальный.
– Ну раз, – Пастухов осёкся, – ну раз такое дело, – развёл он руками, – прошу ко мне в кабинет.
И они удалились. По истечении получаса оба, в хорошем расположении духа, снова появились в столовой.
– Ну что ж, Иван Лукич, не ожидал, век за тебя буду молиться.
Гость раскрыл кулак; на ладони у него лежал серебряный рубль.
– Вот же парадокс, – перевёл он взгляд на Пастухова, – вчера за такой же рубль я купил чарку водки, а сегодня дело своё продал.
Они оба рассмеялись. Пастухов помог одеть ему тулуп. Иван Лукич взял в руку шапку.
– Приезжай завтра с нотариусом часам к десяти, и ещё, – решил всё–таки он добавить, – ты с самарскими договора на водку заключал, да не за всё рассчитался. Они такого не прощают. Наказание тебе готовят. Не бери у них ничего. Рассчитайся и больше таких дифирамбов не выделывай. Второй раз никто не предупредит и не поможет. В Сибирь пойдешь, это я точно знаю.
– Откуда знаешь? – испуганно спросил Пастухов.
– Сорока на хвосте принесла, а может, чёрт лысый, - они оба рассмеялись, - кто ж тебе скажет. Ну бывай, Игнатыч, до завтра, не опаздывай.
Договорились купцы о следующем. Так как Кириллов от дел отойти решил, передал он всю свою артель с баржами, складами и амбарами новому владельцу Пастухову за символическую сумму в один рубль, а взамен попросил, чтоб рабочим его выплачивалось с этого дня двойное жалование. Ефрем Игнатьевич слово своё дал купеческое, но Иван Лукич всё же решил заверить сей договор нотариально.
* * *
От Пастухова отправился купец к соседке своей, вдове Екатерине Головиной. Муж её уж лет восемь как на сплаве погиб, бревном привалило, вот и перебивалась она с тех пор с хлеба на воду. Когда купец зашёл в избу, Екатерина у окна сидела, гречку перебирала.
– О, какой гость к нам пожаловал, – как–то нерадостно произнесла она, – с самих похорон мужних ты к нам не захаживал, Иван Лукич.
– Как живёшь, Катерина? – осматривая избу, спросил купец.
– Живу, как видишь. Было и лучше. Старею. Только память и осталась. А помнишь, как на сеновале целовались? Сколько мне тогда годков-то было? Наверно, как моей Лизавете нынче. Говорил, что ни дня прожить без меня не можешь. А сейчас дочь мою в прислужницы позвал. На молодое потянуло?
– Ты это брось, Катерина, – взяв табурет, он сел посреди избы. – Я к ней с благими намереньями. Знаю, что по весне замуж собралась за сына кузнеца. Хотел проверить, насколько крепка любовь эта. Хорошая партия будет. Парень работящий, толк из него будет. Да и она хозяюшка добрая. Хочу на свадьбе её посаженым отцом быть. Да вот одна незадача: весной я уже далеко буду от этих мест и поэтому подарок мой свадебный сейчас делаю. Решил я подарить им дом свой со всем имуществом. Хочу, чтобы в дом этот счастье снова вернулось, чтоб смех детский зазвучал. Да денег немного дам, на кузню хватит.
– А чем мы обязаны такой щедрости? Уезжаешь куда? – недоверчиво спросила Екатерина.
– В писании сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит. Да воздастся каждому по делам его», – и как–то грустно добавил, – что–то не так мы с тобой сделали, Катерина, не ту жизнь прожили, да что уж теперь, жалеть уже поздно. Вы только кота моего не обижайте, старый он, недолго ему осталось.
* * *
Спустя пять дней после Крещения Господня, уладив все свои дела, ехал купец по заснеженной Волге, не спеша ехал, берега разглядывал, красотой наслаждался, а путь держал в Свято–Троицкий Ипатьевский монастырь. Перед вратами спешился, низко поклонился обители и завёл сани во двор. Попросил поговорить с наставником.
Через некоторое время во двор вышел худощавый старец в высоком клобуке и с длинной седой бородой. Сзади плёлся молоденький инок. Купец, увидев наставника, поклонился до самой земли и стоял так до тех пор, пока тот не подошёл.
– Чего ищешь у нас, сын божий? – спросил старец.
– Ваше преосвященство, Владыка, – покорно говорил купец, положив правую руку на сердце, – пришёл я проситься на постой вечный в твою обитель. В санях у меня полпуда золота червонного, этого металла хватит, чтоб все купола да образа монастырские украсить. Взамен прошу постриг и чтоб до скончания веку не выпускали меня за стены обители, даже если сам проситься буду.
– Здесь, чай, не лавка, – отвечал архимандрит, – здесь за золото веру не купишь, и я, чай, не купец, чтоб обещаниями торговать. Здесь, мил человек, дом божий. Сюда люд за истинной верой тянется, за покаянием. Поглядим сначала, от чего ты бежишь и какой веры ищешь. Поживи пока с братьями, а после видно будет, быть тебе иноком или нет.
* * *
А ровно через неделю появился у стен обители чёрт. Стал он в окна заглядывать, но во двор зайти боялся, имел уже опыт горький. Однажды, по неопытности, сунулся он было за монастырские стены и, как только пересёк врата, стал чесаться нещадно, зуд этот в щекотку перерос, и начал он блеять по-козлиному и смехом сатанинским заливаться. Увидели его монахи, схватили дубины да колья и давай лупить куда попало: кто по рёбрам, а кто и по рогам, обломив их под самый корень. В тот раз он еле ноги унёс. Рёбра-то поджили, а рога всё так и не выросли.
Долго ходил чёрт вокруг обители, да так ничего и не выходил, убравшись восвояси. Где он сейчас? Нашёл какую заблудшую душу или по сей день ищет, это никому не ведомо. А купец постриг принял и богатство своё снова накопил, но только духовное. Позже часто выходил он на берег Волги красотами любоваться, приговаривал: «Страх у того, в ком вера слаба».
Только этих финальных слов я уже не услышал: глубокий сон взял верх над детским сознанием. Позже, вспомнив эту притчу, я позволил себе дописать её, и был уверен, что моя бабушка завершила бы её именно так.