Формула счастья

               
              Сидели мы как-то с приятелями за столиком, как полагается, обильно удобренным таранью, что, чешую рассыпав, вкруг бокалов с пивом теснилась…
              Сидим, значит, никого не трогаем, в том плане, что нам хорошо – да так хорошо – лучше не бывает. Ведем высокоумные разговоры. Мешаем аргументы с предположениями и гипотезами, выписывая умелыми языками, сообща, формулу счастья, в которой индивидуальность каждого, помноженная на характер нации, прямо пропорциональна масштабности события и обратно — чувству любви к ближнему. Дело остается за малым: найти нужный коэффициент, согласный влезть в шаткое построение из брошенных нами фраз. Но вечер, употребляя высокий слог, уже скребётся лапкой в окно питейного заведения и напоминает как бы невзначай о том, что пора и честь знать, надобно двигать коленками по направлению к дому.
             – Что бы ты сделал, – спрашивает меня вдруг один из друзей по имени Гоша, ломая мою продуманную программу отступления, – если бы выиграл, скажем, кругленькую сумму в один миллиард долларов?
             Не к кому-нибудь, а именно ко мне проявил свой интерес Гоша, правильно оценивая мои интеллектуальные способности. Спасибо за внимание. Я приветлив и деликатен. Но я не любитель гаданий по дереву, залитому пивом. Отмалчиваюсь, похмыкиваю, но со значением – весомо, так, чтобы у собеседника не создалось впечатление, будто я не знаю, что сказать.
            – А вот я, – не дождавшись моего слова, говорит приятель возвышенным тоном, как если бы речь шла о Днепре, чудном в любую погоду, или небе, набитом звездами под завязку, – купил бы себе «мерина» последнего выпуска. Немедленно.
            То есть «Мерседес» бы он приобрёл, Гоша-мечтатель, туды его в тарантас!
            Приятеля распирала гордость, будто вышеозначенная машина уже  стояла возле его дома и рыла колесом землю. И я радуюсь за него. Улыбаюсь. Я вежлив и тактичен, парируя:
           – А я бы сразу три машины купил. Себе, жене и одну – общую, на двоих.
           Ликование как-то слиняло с лица моего друга. Моя фантазия оказалась на поверку красочнее его.
           – А я, – наливается нехорошей синевой от подбородка и до вздыбленных бровей приятель, – виллу бы себе купил. В сто комнат. И рядом – личный аэродром. На каком-нибудь морском побережье.
           Меня умиляет такая страсть к округлённым числам. И не только умиляет, но и вызывает более глубокие чувства. Так и хочется воскликнуть, приласкав словом: дружок, по сердцу ты мне своей сообразительностью. Но как лихо закручен запрос, нечего сказать! Это он сразу упредить мой выигрыш вознамерился.
           Сдержанно и вместе с тем с вызовом отвечаю:
           – А я бы – как раз то побережье, на котором твоя вилла расположена.
           Чувствую, моя одолевает, хотя и вижу, как приятель коченеет от злости. Взгляд его останавливается на остатках тарани, которыми бы с удовольствием он перекрыл мой разговорный механизм.
           – А я... а я… – Подрыгивает плечиками мой попутчик по дружбе и так, некрасиво кривит рот, словно у него зуб болит, – в кругосветное путешествие отправился бы — на пять лет. Вот.
           У остальных членов нашей компании от мелкости фантазии лица посерели — переживают почему-то за товарища — не за меня. Понял я, что в одиночестве остался.
           Но экая, однако, безобразная склонность у некоторых людей спорить подобным образом. Последнее слово будто гвоздь в ногу себе вколотил. Сказал «вот» вроде победным тоном, а вижу – обидно ему, еле терпит, чтобы не сорваться. И замечаю: пиво больше не прёт в его пересохшее от негодования горло, а на губах пена стынет и опадает – на манер пожарной, из огнетушителя, что пепелище покрыла. Из последних сил, переполненный братской любовью, тоже креплюсь.
          – Подумаешь! А я бы никуда не ездил. За такие деньги сам Рим или Париж к тебе может прибыть.
          – Это как? – Медленно спрашивает приятель, и как-то незаметно в его руки опорожнённый бокал запрыгивает, а кисть туда-сюда ходит. Туда-сюда. Стало зябко и жарко одновременно. Бывает такое с непривычки. – Шутишь, поди?
Мне бы закончить беседу, откланяться. Нет же. Продолжаю в том же духе:
          – И еще Мадрид в придачу.
          С этой секунды окончательно разбежались наши дорожки – в понимании текущего момента. Потому что мой приятель внезапно начинает орать во весь голос, что он ненавидит «слишком умных». И заодно заявляет, что терпеть не может людей с прижатыми к черепу ушами. Его тошнит от высоких и худых. И людей с таким нездоровым блеском глаз он не переносит на дух.
          Я на всякий случай отгибаю от висков уши, опускаю лицо, выпячиваю плоский живот и начинаю что-то невразумительное бормотать. Глаза заливаю мутной пеленой, чтобы не было никакого блеска: поди пойми, то ли спьяну, перебрав пива, то ли от тоски душевной и недопонимания людского. Я приспосабливаюсь. Представив себя травой, расту вниз — уверенно и последовательно. Мне хочется и дальше любить человечество, включая моего незадачливого товарища.
          Это ненадолго успокаивает приятеля. Но уже через минуту он, икая, твердит, что ему активно не нравится мой позднемосковский выговор, так же как и все то, что заключено у меня между лбом и подбородком.
Меняю произношение на среднепензенское, а заодно и выражение лица — со счастливого на народно-задумчивое. И делаю насчет смены имиджа соответствующее официально-жалобное заявление: я всегда был как все. Лепечу:
         – Гоша, ну что же ты, право, так?
         Тут, вижу, поднимается один из наших, с конскими конечностями, только подков на копытах не хватает. Кеша. Остальные, кстати, тоже из простонародья — Саша, Лёша, Миша, Ванюша. И — опять! — почему-то не мою сторону он держит, а – приятеля. Видимо, смирение моё его заводит, но — подавляет.  И начинает добавлять своё. Он также ненавидит слишком умных, а вместе с тем – разворот шеи, каким меня бог наградил, и этот торчащий между щёк под углом нос, подозрительной, ненашенской, не русско-патриотической конфигурации.
         Роняю голову глубоко в плечи. На месте произвожу – сам себе – пластическую операцию. Нос попросту удаляю, отчего, вижу, у растерявшейся на миг компании создается впечатление, что я – из семейства тыквенных.
Вечер невыносимо и окончательно портится. Пиво отчаянно горчит. А я все никак не могу понравиться. Нелюбовь ко мне только растёт. Страшно. Страшно, но терпимо.
         Следующий на очереди замечает во мне одежный дефект, что идёт в общую копилку изъянов. Не так пришиты пуговицы на рубахе.
         – Вас, – собравшись с силами, спрашиваю полушутливо-полухамски, осколки улыбки вытаскивая из поджатых губ и на всякий случай сбрасывая верхнюю одежду, – всех вас не Федорами Михайловичами кличут, конструирующими на ходу беды да претензии к отдельно взятому человеку?
         Вопрос мой не добавил мне популярности. Он явно не понравился высокому собранию. Литература, вопреки расхожему утверждению, что объединяет людей и народы, черта с два, как и вообще искусство, если уж строит баррикады, то надолго и — непреодолимые.
         Не сказать, чтобы меня слишком били. Так, ударили дважды по моему одинокому затылку коллективной рукой, дружески, чтобы не выделялся. Чтобы не умничал. Чтобы ненависть не будил. Чтобы не мимикрировал. Чтобы, не нравясь, нравился. Чтобы в пивную с нужными товарищами ходил, а не с кем попало. Чтобы не «залупался». Чтобы не было лишних «чтобы».
        Лежу дома, отхожу душой. И размышляю, разматываю клубок логики, событий и ощущений: мир, что ни говори, мелок и жалок, умножать не на что, а у любви к ближнему тот изъян, что, даже отдаваясь через коэффициент формуле, теоретически все равно не сделает жизнь слаще. Что уж тут говорить о действительности.