Четверть века тому назад имел я честь быть приглашённым на Всемирный Конгресс российских соотечественников в Петербург. Организаторы его предусмотрели день для осмотра достопримечательностей северной столицы. Он выпал на среду. С утра, следуя задумке, я сам по себе отправился в Царское Село первой у нас железной дорогой, которую успел увидеть Пушкин за несколько месяцев до её открытия и дать толковый технический совет будущим пользователям. Я не признавал переименования лицейского городка в Пушкин; уверен, что и самый знаменитый лицеист запротестовал бы, узнав о таком кощунстве. «Отечество нам – Царское Село», - написал он по памяти сердца. Переиначивать родовые имена - грех, безнравственно. Но мы же «удивительный народ» (подметил ещё Чаадаев). Наскучив жить в России, захотели свеженького, придумали Есесесерию. Но скоро разочаровались, обновили старую вывеску: видать, так привычней и надёжней.
Сойдя с поезда на подсказанной попутчиками станции, вышел на прямую улицу. Вдали, в конце её, узнавалась арка над проездом между дворцом с маковками внутренней церкви и лицейским крылом. Неужели я вижу воочию знакомое с детства по изображениям?! Не глядя по сторонам, понёсся к «души пределу желанному». Наконец узнаваемое крыльцо при входе в корпус через округлый торец. И сразу разочарование. Как говорится, поцеловал дверь. Среда – выходной день. Отчаянно жму на кнопку звонка. Щёлкают замки. Дежурная старушка с мягким лицом, вняв моим мольбам, впускает в прихожую, ведёт наверх изгибом крутой лестницы. И опять знакомая картина: «тот самый» колонный зал, «тот самый» стол, сидя за которым, «старик Державин заметил и благословил» начинающего поэта. Благоговейное чувство вызывает аудитория с амфитеатром ученических столов. Но мне не терпится попасть на самый верх, в жилую часть Лицея, к двери с №14. Она открыта для обзора комнатки из коридора. Моя проводница, понимая чувства нервно-восторженного посетителя, снимает цепочку с дверного проёма: «Можете войти». «Монашеская келья» Саши, кудрявого потомка арапа и московских бояр, оставленная им навсегда летом 1817, обставлена подделками под старину. Но копии точны, расставлены сообразно с представлениями предков о красоте и уюте спальни (одновременно кабинета) для привилегированного студента. Бесспорно, «властитель моих дум» видел на тех же местах комнатки такие же предметы обстановки – и конторку с письменным прибором, и узкое ложе, и комод, и умывальник. Но я знаю, где и что открывалось глазам лицеиста в первозданном виде. Подхожу к окну, смотрю вниз. Здесь ничто не изменилось со дня завершения царской стройки. Тот же проезд сквозь арку между близкими стенами дворца и флигеля. И – не верю своим глазам – под аркой проходит женщина, одетая, кажется мне, по моде начала пушкинского века. Будто Небо подыграло мне: оживило антураж милой старины соответствующей времени фигурой. Бесподобно!
Потом я выхожу в парк. Возле пруда с Чесменской колонной безлюдно. Иду вдоль берега и за древесной кущей вижу впереди, со спины, ту самую женщину, из прошлого. Правда, осенний наряд на ней уже не кажется таким, какой могли носить сверстницы и старшие современницы юного лицеиста. В приятное заблуждение ввела меня пелерина длинного, чуть приталенного демисезонного пальто и юбка по щиколотку. Женщина была без головного убора; пышные каштановые волосы с художественной небрежностью были завязаны в большой узел ниже затылка. Где я видел такую причёску? Вспомнил: на рисунке Микешина, где была изображена в профиль, в домашнем платье онегинская Татьяна, пишущая «пальцем на стекле заветный вензель «О» да «Е»».
Незнакомка медленно прогуливалась. Я невольно нагонял её. Заслышав шаги за спиной, она обернулась, окинула меня быстрым пытливым взглядом. Видимо, ничего в моём облике её не насторожило. Она лишь передвинулась к обочине аллеи, освобождая путь. Мне ничего не оставалось, как поступить в такой щекотливой ситуации чисто «по-английски»:
- Прекрасная погода, сударыня, не так ли?
- Да, для здешних мест в октябре редкость, - раздался в ответ тихий, мелодичный голос, способный лишить скованности самую робкую натуру. Я не таков, но, как говорится, был научен горьким опытом, когда, однажды, на вежливую попытку заговорить с красавицей начальной поры увядания, услышал: «Отстаньте! Приличная женшына с незнакомыми мушчынами не разговаривает». Я знакомиться не стал, поспешно извинился и отошёл. Да, внешность обманчива.
Теперь я мог разглядеть попутчицу по прогулке в профиль. Опять линия микешинского карандаша. Не удержался:
- Простите, посмотрел на вас, вспомнил один рисунок. Вы похожи на изображённую на нём героиню одного романа в стихах.
- Не только похожа, - улыбнулась незнакомка, у нас с ней одно имя.
- Итак, она звалась Татьяной, - вырвалось у меня от восторга. – А я Евгений, позвольте представиться.
Татьяна опять улыбнулась:
- Я вас ещё больше удивлю своей фамилией. Меня родили папа с мамой Ларины. И замуж я вышла поздно, за генерала в летах. Сейчас за ним ухаживаю, как за ребёнком, других нет. Но фамилия его не Гремин, неблагозвучная, я оставила себе девичью. А вы, случайно, не Онегин? Нет? И хорошо, а то бы я вам не поверила.
Начало весёлому разговору было положено. Оставалось его развить.
- Чудеса и только! Иду по царскосельскому парку впервые в жизни и встречаю живую Татьяну Ларину, к сожалению… к сожалению уже замужнюю. «А я другому отдана и буду век ему верна»... Нет, честно, может быть вы оттуда, из романа? В мире всякое случается - пересечение времён, например, появление реальных объектов из вымысла впечатлительных людей.
- Вынуждена разочаровать вас, Евгений: родители мои не из помещиков, а простые колхозники, наша деревня близ Гатчины. Имение - старая изба, для балов места нет, полонезам меня не учили, а вот книжки даже в голодные годы покупали. И дед мой знал грамоту, папаня меня от нужды избавил, выучил. До замужества литературу преподавала. А вы? Вы, гляжу на вас… художник?
Татьяна остановилась, повернулась ко мне всем лицом, простым, умным, «с грустинками» в карих усталых глазах и тем привлекательным.
Я назвал свою профессию, извлёк из портмоне визитку, протянул её женщине, которую знал с тех пор, как впервые открыл фолиант «Сочинения. А.С. Пушкин».
- А! Так я вас читала. Дома есть роман «Золото и железо Корниных». Оставьте автограф на карточке, будет закладкой.
- Я сегодня вылетаю домой. Не теряйтесь. Бог даст...
- И мне пора, надо сменить сиделку… Скажу вам на прощание: не придумывайте никакой чертовщины, даже хорошей чертовщины, мистики всякой… Я действительно существую во плоти, а имя, фамилия, некоторые отметины судьбы – всё совпадения. Ну, вам до конца этой аллеи, а оттуда прямая дорога к вокзалу. Мне – в обратную сторону. Прощайте, Евгений… Не суждено... Опять не получилось… И никогда не получится. Мой создатель так решил, не переписать. Надо смириться...
В гостинице я обнаружил на столе светлой бронзы фигурку Пушкина. Поэт будто остановился, гуляя по парку с цилиндром в руке, высматривая среди прохожих героиню своего романа. Объяснить появление этой вещицы за дверью на замке никто из обслуги не мог.
Вспоминая о той встрече под гул самолётных моторов, я пытался отделить правду от вымысла в словах случайной знакомки. Каждое произнесённое слово подтверждается или опровергается голосом, мимикой, течением речи. Если я не ошибаюсь, мне встретилась действительно Татьяна Ларина, жена старого генерала. Но она не из гатчинской деревни, воспитывалась не в избе колхозника и живёт не в Царском Селе. Так кто же она? Что за видение явилось мне, когда я выглянул в полуокно из комнаты лицеиста Пушкина? С кем пересёкся в парке?
По возвращении домой я заказал литографию с рисунка Микешина. С тех пор она висит в моём домашнем кабинете над полкой с любимыми книгами, где прогуливается, держа цилиндр в левой руке, бронзовый Пушкин. В Царском Селе больше не бывал.
Разыскивать по имени и фамилии жительницу нынешнего г. Пушкин не стал. Если мои подозрения подтвердятся, полуправда не подсластит горечь полуобмана. А так она, благодаря художнику, которому тоже, без сомнения, являлась, постоянно рядом со мной – тиха, печальна, молчалива…
Знаток литературных правил спросит, где здесь завязка, кульминация, развязка. Я и сам ничего этого не вижу в свеженаписаном. Может быть, потом пойму. Только торопить себя не буду. Ведь так чудесно жить в неразделённом мире действительности и вымысла.