Павлик лежит, безмятежно улыбаясь во сне. Июльская жара плывет над полем, горизонт дрожит зыбкой полоской. Жужжит шмель. Павлик дышит ровно и спокойно. Березовый прут, которым он рубил крапивные джунгли, лежит рядом – верный слуга.
- Устинья! Устинья! Пашка лежит в меже! Беги скорей! – суматошные бабы машут платками, кричат матери Павлика. Мать, подхватив подол юбки, летит в поле. Только был бы жив! Только был бы жив!
Павлик спокоен. Вчера пришло письмо от отца. Отец в госпитале. Наконец-то пишет сам. Зимние бои под Сталинградом закончились для Григория Ефимовича утром 10 января, с началом наступления наших войск, которые к февралю окружат Паулюса и война станет другой. Отец Павлика перенесет двенадцать операций по восстановлению нижней челюсти. Вернется в деревню в сорок четвертом. С огромной губой, сшитой из кожи собственного плеча. Чудо военных хирургов. Фронтовая косметология для уральского крестьянина, старшего сержанта, председателя колхоза. Пройдет три года и жестокой зимой сорок седьмого пашкин отец, не дожив до пятидесяти лет, сгорит за считанные дни от двустороннего воспаления легких. Павлик через два года уйдет в армию и будет служить в авиации, впервые в жизни наедаясь досыта.
Это все потом. Пока он спит в меже, и мать бежит к нему, и подбегает, и слушает, склонившись маленьким ухом к сыновней груди. Улыбается, радуется – живой, просто устал очень! – подхватывает сухое тело сына и несет его, спящего, домой. Мать сильная. Мать рада: Павлик жив, Григорий жив. Война миновала их дом. Дома, помимо Павлика, четыре рта. Пашка – главная надежда. В свои тринадцать лет работает на тракторе по шестнадцать часов в сутки. Как спустя восемь лет будет летать на бомбардировщиках дальней авиации – также на износ, на предельных высотах.
Павлик уснул, как шел – заснув в падении. Отец на фронте, Павлик в тылу – два мужика на семью. Других нет, значит, они держат оборону.
Павлик спит и не знает, что будущей зимой ему чудом удастся уйти от волков, которые будут преследовать сани морозной ночью от самой Чуги до деревни. Голодные волки и голодные лошади будут рваться из последних сил, оскалив зубы и напрягаясь до предела в страшном соревновании. Посреди извечной звериной дуэли, беспрерывно нахлестывая лошадей и, по-звериному же оскалившись, будет биться за жизнь Пашка, отчаянно и упорно.
Павлик спит. Ему хорошо. Он наконец-то отдыхает. Завтра – снова трактор, поле, жара и нет предела и конца. Но отец жив. И война закончится. Будет много хлеба и молока. Павлик отслужит в армии, уедет в город и выучится на инженера. И будет у него много радостей. И беды будут. И смерть, как стая волков жестокой ночью, будет не раз скалить зубы в сантиметре от уха. Павлик сдюжит. Сестер и брата вынесет на своих подростковых плечах в мирную жизнь.
Завтра он проснется. А сейчас он в радостном сне.
…Я касаюсь губами его лба. Запоминаю его руки – тихие и спокойные, перевязанные бледной тесемкой, чтобы навсегда скрестились на груди. Купол церкви как купол неба смотрит на него. И я смотрю. Холодный и незнакомый, он не открывает усталых глаз. Крепко сомкнуты узкие губы.
Мне не вернуть того дня, когда я пятилетний, хохочу отцу в ответ, а он ставит здоровенное ведро с пахучей черемухой - каждая ягода как дикий лошадиный зрачок – на окно сказочной избушки, где живет моя бабушка. Отец шумный, почти не седой, в умопомрачительном спортивном костюме с белой полоской на плече – смеется, шутит с мамой и бабушкой – и я смеюсь вместе со всеми и пробую черемуху. Она течет черной сладостью по гортани, вяжет и щекочет. Жаркий июль шестьдесят седьмого. Окно с растрескавшимся подоконником и крохотными микрокусочками старой краски – еще дед Григорий, которого я никогда не видел, красил это окно. Этот день так и длится без контроля календаря все лето, весь год и всю жизнь, которая досталась мне.
…Он лежит в прохладной меже, а рядом верный березовый прутик. Бабушка моя – молодая Устинья, летит к сыну, к Павлику – только был бы жив, только был бы жив!
Мне не удастся поговорить с ним больше. И я с недоумением смотрю на полное ведро черемухи, на смеющихся родителей, и мучительно не могу им больше ничего сказать. И мой июль - длинный, жаркий, безмятежный - бесконечен. И теперь мой черед держать оборону.