Как я не стал историком

      
       С Игорем Валентиновичем Неждановым я познакомился не случайно. И эта продуманность нашей встречи часто приходила на ум после его смерти – так бывает, если берешь в руки какую-нибудь старую вещь, и в каждой царапине находишь отголоски былых сожалений: боли никогда и не было, а просто душевное смятение перед величием конца.
 
         Уже нет того кафе «Prado» в центре города, куда часто заходили иностранцы, и я никогда не сяду за столик напротив, не услышу мягкий джаз, льющийся откуда-то сверху, не дам на чай рублей двести девушке без форм,  не закажу телапию с картофелем, запеченную до хрустящей корочки, и не стану читать в ожидании ужина. Я по-прежнему покупаю «Русский репортер» в киоске, но мне стали нравиться женщины далеко за тридцать, из дорогих кафе я пересел на городские лавочки, далеко от которых старый пианист продолжает играть свой джаз, и все же меня уже не встречают те люди, с кем я неспешно говорил, потягивая мате. Меня уже не встретит он.

          В тот день Игорь Валентинович был в военной форме, и его грузная  фигура мягко опустилась на стул. Он все делал подчеркнуто вежливо – мужчине удавались детали, потому что он сразу видел человека изнутри, в целом и сокровенном, и умел так подбирать людей, что они сами едва ли знали о себе более того, что понимал о них Нежданов – а если и случалось ему полюбить человека по ошибке, то он считал бесчестным уж после разлюбить его.

         – Вам, конечно, меня не представили, – гладко выбритый подбородок собеседника слегка приблизился, и я почувствовал терпкий запах одеколона. И тут же, не дожидаясь, пока я соображу с ответом:

         – Я – профессор академии военных наук, я – кандидат исторических наук, я – имею ученое звание доцента… – «науки» сыпались на меня, сменяясь регалиями, регалии сменялись книгами. Я был поражен, как можно было всего этого достигнуть, и лишь слезно взирал на такую громаду заячьими глазами юридического образования.

         Книги Нежданова были чем-то похожи на своего автора – грузноватые, большого формата, на лощеной бумаге, они появились передо мной в ярких обложках и цветных иллюстрациях. Игорь Валентинович упомянул императораторскую армию, я вспомнил Павла I с его странными реформами военного костюма на немецкий манер.

        Тут мой собеседник хитро сощурился и шепнул мне на ухо, хоть мы и были одни, что ведь и я могу внести свой вклад в историю – голос при этом так сладко мурлыкал, словно речь шла о вкладе в коммерческом банке – только надо для этого проявить много усердия: писать научные статьи, говорить восторженные речи на телевидении, участвовать в конференциях, продвигая то, что еще никто не открыл и убеждая в том, чего еще никто не осознал.

       Игорь Валентинович вел речь обо всем как о решенном: статьи написаны, речи отрепетированы, открытия только и ждут своих героев.

       – Но у меня нет даже исторического образования,  – слабо запротестовал я.

       – Что ты думаешь о философии? – вдруг неожиданно спросил Нежданов.

       – Немецкую школу трудно читать в переводе на русский язык, – осторожно заметил я, чтобы скрыть свое невежество. Поэтому предпочитаю Мишеля Фуко – пишет картинками, а не идеями.

     Через двадцать минут Игорь Валентинович вместе со мной задорно пел патриотические песни, а еще через пять уже тащил меня в отдел аспирантуры. Там сидел почтенный дедок с окладистой бородой и генеральскими усами. Он вяло смотрел перед собой и прислушивался к мерному жужжанию принтера так пристально и живо, словно бы в этом важном деле и состояла вся его жизнь, и сломайся принтер и перестань жужжать – точно так же навеки бы замер и этот человек просто потому, что ему совершенно нечего было бы делать. Впрочем, руки при этом постоянно двигались вовсе отдельно от хозяина: то комкали какую-то бумагу, бросая ее в переполненную мусорную корзину, то писали синей пастой таинственные иероглифы, которые глаза не могли прочесть, – все это могло длиться очень долго, но тут тишина была нарушена самым бесцеремонным образом:

     –  Апполинарий Маркович! – смахивая слезу, воскликнул старый офицер, войдя в дверной проем.

     –  Игорь Валентинович! – рыдая в бороду, отвечал его оппонент. – Сколько лет, сколько зим!

     Мужчины по-приятельски обнялись.

     – Вот, голубчик, привел я тебе новое поколение аспирантов! – Я протянул руку и представился. – Нынче не то, что в былое время: молодежь соображает быстро, не успеешь подумать, а они уже делают.

    – О!  – подхватил чиновник, хитро усмехаясь в усы, когда деревья были большими, то и мы меньше думали, а больше делали!

   – Ну-с, молодой человек,  – обратился ко мне Апполинарий Маркович,  – в науку значит решили податься? Да… Наука – дама импозантная, но капризная.  Если Вы все решили и взвесили – милости просим!

   – Что ты, Маркович, мы уже оплатили! – вставил замечание воинственный вояка.

   – Вы документики-то заполняйте, молодой человек! – раздалось над моей головой. – Делать нечего, стерпится-слюбится!

И начались для меня рабочие будни.

Обучение было организовано настолько плохо, что удивительно, как вообще работал весь механизм, а я в нем, если и был винтиком, то таким, который от отчаяния или просто в силу общего беспорядка не хотел закручиваться ни в одну из сторон. Деканат считал своим долгом поставить лекцию по философии науки последней парой, была какая-то огромная куча бумаг, которые я сам должен был куда-то носить, размножать, заполнять и подписывать – так что в конце семестра неясно было, что мы должны сдавать.
 
Лекции были скучные. Предмет в себе, метод в себе, вещь в себе, и все это «не растекаясь мыслию по древу» –  в конце занятия, если кто и был не в себе, так это я. От нечего делать я стал высматривать, кто на кого похож в аудитории. Аспирант-юрист прямо напротив меня напоминал молодого Константина Бальмонта, который еще не успел обзавестись бородкой клинышком, но уже любил маслить волосы, как голливудский киноактер тридцатых годов. Я смотрел, как этот парень писал что-то в свой блокнот и думал о том, что  его жест знаком мне: я знал, что сейчас слушатель подопрет кулаком подбородок, начнет грызть карандаш, перебирать листы бумаги, и тотчас же это исполнялось.

Вот прическа горшком и печальные огромные глаза – как будто Марина Цветаева. Когда она умрет и как? Этого преподаватель философии не говорит, потому что это – интуитивное знание: смотришь на человека и чувствуешь, что не жилец.

Игорь Валентинович однажды позвал меня к себе в кабинет. У него была секретарь – Галина Павловна, их связывала многолетняя дружба. Женщина почему-то полюбила мои стихи и то, как модно я одеваюсь, и когда я входил в приемную, то уж заранее знал, что она скажет.

– Володя, как Вы прекрасно выглядите!

– Спасибо, Галина Павловна! Мы с Игорем Валентиновичем как раз будем изучать обмундирование бойцов в Первой мировой войне – средство, как себя показать! – пошутил я.

– Володя, а можно Ваши стихи почитать? – дружелюбно попросила секретарь.

Я протянул свою флешку.

Когда я вошел к Нежданову, то сразу понял: у него очень много дел. Был канун 9 мая – самое горячее время для военных. Его кабинет был завален подарками, которые он раздавал своим подопечным за победу в показательных выступлениях воинских формирований. То и дело открывалась дверь и строгое: «Разрешите доложить!» встречалось с благосклонным: «Разрешаю!»

Я развернул внушительный список литературы к диссеертационному исследованию. Игорь Валентинович пришел в восторг и как будто собрался оставаться в нем до конца нашей встречи.

 – О, Володя! Я такую книгу нашел – нигде нет. – Игорь Валентинович пританцовывал от удовольствия. – Да! В архив поедем, я тоже с тобой полечу. Приемная комиссия молчит, но смотрит, какой аспирант куда ездил. И мы с тобой отправимся в архив военной истории в Москву! – доверительно сообщил мой научный руководитель. – Но сначала пиши статью. – Все это говорилось на ходу, а передо мной появлялись какие-то необыкновенно унылые книги на серой бумаге и уже не такие красивые, как в первый день встречи: изданные мизерным тиражом и словно бы оправдывающие своим существованием всю ельцинскую эпоху – неустроенную, бедную и бледную.
Нежданов наклонился надо мной и я увидел трубки от капельниц, выступающие из рукавов его кристально белой рубашки.

(неужели сбежал из больничного отделения реанимации)

– Болею… – виновато улыбнулся военный на мой недоуменный, но осторожный вопрос. – Стопка книг на мгновение остановила  свой ужасающий рост. – Это не простуда. Думал раньше полечусь, но, видно пришла моя пора.
 
И тут ясность – не выживет. Сколько-то еще протянет, но… Он увидел, что я все понял – на моем лице всегда было написано больше, чем нужно – обнял меня и сказал: «Ничего, У ТЕБЯ время еще есть!».

Вскоре я забыл об этой встрече, потому что близились экзамены по философии науки. Я исправно ходил на лекции, хотя мы с научным руководителем сразу договорились, что он скажет,  кому следует.

Философии на нашем потоке было очень много – работа для трех разных преподавателей – и как девушка порядочная, но не первой молодости, эта наука надевала разные платья, сотканные то из официального структурализма, то из таинственного мистицизма, то вдруг ни с того ни с сего отчаянно хотела романтики, заигрывая с солидными мужами вроде Шлейермахера или Шлегеля, которые скрипели перьями в любовном экстазе последней любви, краснея как мальчишки, когда она оголяла колени. Но ко мне чертовка была равнодушна. И я в ответ презрительно не читал ее, делая вид, что изучаю других женщин.

Это привело к тому, что к экзамену я был не готов и единственным моим спасением было найти сказочную старуху, которая оценит мои знания по достоинству. За десять минут до начала экзамена я стоял перед ней: я знал, что эта фея именно моя: огромная копна рыжих волос, бодрящий макияж и ярчайшая красная помада на печеном яблоке лица – именно так выглядят дамы, которым нечего терять.

– Дундило! – сказал строгий скрипучий голос, и я отпихнул какого-то незадачливого аспиранта с вытянутым лицом под этой фамилией.

–  Вы Дундило? – спросил тот же голос, недоверчиво косясь на меня.

– Да! – рявкнул я так громко, что стол завибрировал. Но я, знаете, больше на барабанах дундеть предпочитаю! – и пихнул бабке свой экзаменационный лист.

 – Берите билет, готовьтесь.

 – Я любовно схватил бумажку, бодро и с выражением, как дети в школе, прогорланил: «Пропедевтика философского знания!»

– Очень легкий вопрос. Отвечайте.

Я решил строить предложения подлиннее, и мне почему-то в голову лез Жан-Батист Ламарк. Поскольку этот эволюционист на профессионального философа походил мало, то я даже не пытался убедить в этом преподавателя, и говорил то, что запомнил из школьного учебника по биологии – должно быть, этот предмет мне нравился, раз я нашел, о чем рассуждать, – но слов было много, а толку мало, и я с ужасом ожидал, когда меня остановят.

– Вот Вы в науку идете, а зачем? – тоскливо спросила экзаменатор.

(а черт его знает)

– Буду изучать Историю Отечества.

– Ну давайте, раз Вы патриот, излагайте второй пункт билета.
 
– Границы науки. Этос науки, – уныло пробубнил я.

– Очень хороший и простой вопрос. Слушаю.

Жан-Батист Ламарк увязался за мной и в этот вояж. Ученый настолько преданно следовал моим мыслям, так судорожно цеплялся за любую зацепку, его дух так неподдельно рыдал над моей судьбой, что он наверняка незримо был рядом и вселился в меня на эти несколько десятков минут экзамена. Ламарк моими устами не только бодро разбил всю философию об ее этос, приправив нужные слова отборной пропедевтикой, но пришел к любопытному выводу о том, что философия вообще не наука, так как ничего не устанавливает…

Преподаватель даже не задавала больше никаких вопросов – только лицо у нее странно вытянулось, когда я получил свою ведомость обратно.

 – Отлично, – прочитал я в ведомости, мысленно похлопав по плечу старика Ламарка, а заодно и Нежданова.

А через какое-то время я получил приглашение на похороны – Игоря Валентиновича не стало. И я понял, что с его смертью ушла в небытие и моя аспирантская деятельность, которая так и не успела начаться.

Лицо Игоря Валентиновича уже не было человеческим: оно одеревенело, распухло и походило на какую-то злую карикатуру самого себя: бессмысленно пристало к голове как маска, а тела совсем не было видно, только белое покрывало и цветы поверх него. Огромная муха села на нос трупа и, сколько поп ни пытался отогнать ее, только наглее жужжала и не желала надолго расставаться с насиженным местом.

В церкви было полно народу, но никто не плакал: каждый говорил тихо, но о предметах, совсем не идущих к делу и противных общему установлению – казалось, все эти перешептывания для того лишь, чтобы не замечать покойного,  окончить рутинное дело и разойтись по домам.

На поминальном обеде, где было много родственников старого вояки, наоборот, много печальных лиц – я никогда не видел, чтобы все они, разных возрастов, полов и устремлений, явили самую чистую скорбь без примеси других эмоций.

И вдруг со своего места встал один человек из друзей Игоря Валентиновича.

– Игорь был веселым и отзывчивым человеком. Блестящий ученый, среди десятков других книг, он написал такое качественное историческое исследование, аналогов которому нет нигде, что американцы предлагали нам за него три тысячи долларов – и Нежданов как истинный патриот не продал рукопись.

А однажды у одного нашего общего знакомого украли деньги с документами на территории университета. Сел он на скамью, пригорюнился, а мимо проходил Игорь и спросил:

 – Что же Вы, батенька, грустны?

Тот все рассказал как на духу.

– Да Вы не переживайте так, может, еще и образуется. И погладил потерпевшего по плечу.

А сам в кабинет к себе – звонить. Уж не знаю, кому звонил и что делал, а завтра документы вернулись законному владельцу. Хорошего и доброго человека мы потеряли, господа…

Мне показалось, что портрет с черной ленточкой в углу ласково улыбнулся в ответ.

2018