8.
-Здравствуйте… - только и сказала мне миловидная девушка у прилавка калиновского магазина. И меня скрутила по рукам и ногам настоящая любовь с первого взгляда. Не верил, что так бывает! Чтоб я, бравый, бывалый, «злой и невежливый», влюбился? Но увидел её, и затрусило меня, как грушу. И осыпалась с меня вся шелуха циничности и хамства. Стою, как мальчишка, глаз не могу отвести от неё, светлой, уйти не могу! Злость на себя самого аж слезу вышибла. Отвернулся, смотрю, а мир вокруг уже совсем другой, не мой мир, её! На ватных ногах дошёл до машины, выехал за село, сел в придорожную пыльную траву, схватился за голову… Как будто и не знал я до этой встречи ни одной женщины, нет и не было никогда! Не знал, что теперь мне с собой делать! Только сладкой истомой ныла грудь, а память прокручивала и прокручивала перед моими застывшими глазами секунды встречи взглядов. Отдышался, испугался за свою свободу, решил не видеть девушку больше. Потом ехал домой, а деревья с обочин кричали мне её голосом: «Здравствуйте… здравствуйте… здравствуйте…» Ветер нёс с полей навстречу машине её запах, солнечные лучи рассказывали о теплоте её золотистой кожи, родники блистали её глазами, ковыли развевались её волосами. Наваждение какое-то! Помогите! Срочно напиться!
Измученный, несчастный, пьяный прихожу за полночь к матери:
-Мама, что мне делать?
Обняла мою голову руками:
-А я-то думала, тебя не проймёт никогда. Бедный мой цыганёнок, судьба у нас такая – в любовь, что в омут… Расскажи, какая она?
Я задумался:
-Не знаю. Тянет к ней, мама!
-А ты не противься, сынок. Иначе больнее будет…
Придавленный непомерным чувством, как наркоман за дозой, мчался я утром в Калиновку… А потом всё стало просто и легко. Когда следуешь своему сердцу, это радостно и приятно! У меня выросли крылья, я боялся расплескать свет, которым Ирина наполнила мою жизнь. Друзья меня потеряли, все знакомые удивлялись переменам во мне: «Ты что, влюбился?» А мне хотелось кричать на весь свет:
-Да! Влюбился! Любим! И вам всем нужно любить!
Полевые цветы просились в руки: «Для Иры». Деньги просили: «Потрать на Иру!». Каждая свободная минутка просилась: «К Ире!» Вот для кого я все годы оттачивал мастерство балагура, вот для кого берёг нерастраченную нежность, вот кто пробудил во мне такую презираемую в других романтичность. Она не могла меня не полюбить! Если, не пошевелив пальцем, я очаровывал других женщин, то уж для неё, моей единственной, я салютом рассыпался! Ночей не было – я почти не спал. Всё время ухаживания превратилось в один нескончаемый день. Свадьбы тоже не было – не успели как-то. Всё произошло очень быстро: переезд, вкусные запахи на кухне, душистые мыльные пузыри стирки в ванной, духота сохнущих новых обоев и счастливый смех Иры. Потом полнота счастья всё округлялась животиком жены и, наконец, разразилась в доме громким писком и весёлыми струйками над пелёнками! Сын! Ах, какое счастливое было время!
Время! Зачем оно так торопливо? Господи, что ты меня всё в спину толкаешь! Не хочу я уходить из этого состояния счастья! Дай запомнить, надышаться, а потом – ничего не страшно!..
Прошло. Сколько волка ни корми - он всё в лес смотрит, и уже через год счастья я, обнаглевший, объевшийся домашним уютом и теплом, стал принюхиваться к воздуху свободы. У Ирины кроме меня появилась забота - сын, она располнела после родов. Да ещё из желания оправдать свои вылазки к друзьям, на рыбалку я стал придираться к ней. Конечно, она никогда не была ангелом, как и я, но со мной характер её быстро портился. И уже после празднования второго дня рождения сына мы наговорили друг другу такого, что не забывается никогда, оставшись трещиной в отношениях самых любящих людей. Я был, наверняка, несправедлив к ней, насмешками испытывал её терпение: «Интересно, а это выдержит?.. А такое?..» И решил я с дуру, что любовь моя приснилась мне, присушила Ирка меня к себе колдовством. Ну, откуда мне, Фоме неверующему, знать, что любовь – чудо непонятное. Ни вызвать её специально нельзя, ни прогнать, ни удержать.
А хотелось ясности, к чему привык, то и нормально. Привык я к дружкам своим, мужским попойкам. К ним и вернулся, а Ирке, как закончила институт, работать запретил, чтоб соблазну не знала, да надо мной, кормильцем, возвыситься не смела. Сколько лет пролежали её два диплома в серванте в вазочке! А где лежало её самолюбие все эти годы – не знаю. Сынок рос, она всю себя ему посвящала да меня, обормота, кормила, обстирывала, ублажала. Конечно, были и светлые дни в нашем супружестве: и на море ездили семьёй (правда, я всё больше по барам, а она с дитём), и дни рождения шумно отмечали (это уж моя заслуга), и на пруды, и за грибами, и по гостям, и гости – к нам. И в деньгах, когда были, я её не ограничивал, да и себя не обделял. Левые деньги как придут (люди за год столько зарабатывали, сколько я за пшеничку ворованную в день мог получить), так все друзья мои в ресторане неделю столуются. Да что там жена, любовница в золоте ходила, как я на «КАМАЗ» пересел. Приходишь, бывало, домой в три утра (как Ирка терпела?) и давай порядки наводить:
-Подъем! Почему в раковине грязная посуда?!!, - и – хр-рясь тарелку об пол! Или пожрать после приключений тянет:
-Ирк! Тащи кастрюлю!.. Почему мясо в борще не плавает? Я что тебе денег мало даю?
Один раз, правда, не выдержала жена. Я ей про борщ, а у самого майка наизнанку. Эх, как хватила она меня этой кастрюлей борща по голове, только искры да капуста во все стороны полетели! Хорошо хоть борщ не горячий был, тёпленький. Как удивился я такому повороту, как побежал в ту же компанию, откуда в майке наизнанку пришёл! Меня там, конечно, не ждали так скоро, но приняли. Жалуюсь на жену, а зазноба моя смеётся! Оскорбился, говорю: «Не веришь? Да ты, потрогай шишку, понюхай – до сих пор в борще!» Отсиделся до утра и – на работу. Так, веришь, мужики пили, им и закусывать не надо – только меня понюхают и сыты. Хорошо им, а мне? А жене моей каково, не задумывался.
Милая, маленькая моя (160 см росту), бедная моя, обиженная, светлая любовь! Даже тогда было ещё не поздно задуматься, понять, что обиды так просто не забывают, их прощают только, если вовремя покаяться. Даже такая: уже курящая, полная, неухоженная, вечно недовольная – Ирка всё ещё была мне нужна. Но я сам калёным железом невнимания выжег последние проблески нежности в её душе. Я просто не замечал, с какой болью отмирает то место в её душе, которым она когда-то приросла ко мне, не знал я, какие страшные полипы злобы, жажды мести, расчётливости покрывают образовавшиеся рубцы. Вот за это святотатство и принял я следующее наказание Господнее.