20. Приговор (Владимир Кочерженко) / Проза.ру

   Перед рассветом в КПЗ зашел дядя Миша Морда, обретавшийся в звании старшины милиции с тех пор, как Витька себя помнил. Вынул из кармана залосненных галифе газетный сверток с кусочком сала и краюшкой черного хлеба.
   -На, пожуй. До понедельника тебя здесь кормить не будут, а после выходных как начальство решит: ставить тебя на довольствие здесь, или прямым ходом в СИЗО.
   -Какое, на хрен, СИЗО, дядь Миш, за какие такие грехи?
   -Да уж найдут, за какие… Не ты первый, не ты последний. – старшина достал из бездонных карманов габардиновых галифе початую пачку «Беломора»: - Держи, покуришь, не так сильно жрать будет охота… Может, матери чего передать?
   -Не, матери не надо. Отпустят, сам к ней схожу.
   -Да уж, отпустят. По самую хряпку разберутся и отпустят!
   И хотя Витька, мягко говоря, находился не в своей тарелке, вдруг понял, почему Миша Морда за три десятка лет службы не продвинулся выше старшины и дежурного по КПЗ. Внешне он действительно походил на сторожевого бульдога власти, за что и получил свое прозвище, но стоило, к примеру, тому же Витьке попасть в экстремальную ситуацию, как открывалось истинное лицо старшины. Потому-то и уважали его горожане, несмотря на отталкивающую внешность.
   -Я не знаю, за что тебя замели, потому ничего конкретно посоветовать не могу. Вроде как ты хулиганил на вокзале, а это двести шестая часть первая. На худой конец годик на зоне.
   У Витьки что-то будто оборвалось в организме, и паника хлынула в мозг. Он, буквально, онемел, широко раскрытыми глазами уставившись на Мишу Морду.
   -Да ты раньше времени-то не сдувайся, не сдувайся! – поспешил старшина успокоить задержанного, - Может еще и обойдется. Суток десять-пятнадцать тебе впаяют по административке – и гуляй! Сам-то помнишь, чего ты наколбасил?
   -Да ни хрена я не колбасил! Мересьева ежели только на хрен послал.
   -Ну это не больше десяти суток, коль свидетели найдутся. Ты жуй, давай, а то сейчас смена придет, заложат… А вообще с Серегой Мересьевым зря связался. Дрянной человечишка…
   За двое суток в одиночке Витька напрочь извелся. Только бы отпустили в понедельник, он, уж точно, нашел бы Ленку, простил ее и убедил вернуться в семью. Ничто же не мешает официально оформить отношения; ведь он же любит Алешку, любит Ленку. Озарение пришло именно здесь, в прокуренной, провонявшей какой-то безысходностью одиночной камере КПЗ. И хрен бы с ним, Славиком Соплёй, - наплевать и растереть! Ленка с Алешкой неизмеримо дороже ущемленного самолюбия.
   Примерно так рассуждал Витька в ожидании понедельника, но судьба вертанула похлеще Ленкиного взбрыка. В кабинете, куда завели Витьку, за столом восседал Колька Здесенко, порядочный говнюк по прозвищу Бандера, а на жестком, похожем на вокзальный диванчке примостились двое тех самых роганов, что повязали Витьку на станции.
   -Садитесь, задержанный, – сухо произнес Здесенко: - Начнем! Я, следователь по вашему уголовному делу, старший лейтенант милиции Здесенко Николай Николаевич. Ваше имя, фамилия, год рождения?
   -Чего? Будто сам не знаешь.
   Колька грохнул ладонью по столу: -Здесь я задаю вопросы! Отвечать согласно регламента!
   За спиной шумно запыхтели. Витька полуобернулся. Роганы уже стояли над ним, целя поднятыми кулаками в голову. Инстинктивно набычившись, Витька подхватился с табурета и мгновенно был осажен рыком Бандеры:
   -Сидеть! – и ментам: -Стоять! Назад! Итак, фамилия, имя, отчество, год рождения. И не дергаться, иначе примем меры воздействия, а ты усугубишь свою вину.
   Витька сел, покосился на роганов, произнес: - А менты-то твои бздят…
   -Не хорохорься, Дунаев. Тебе ведь пятерик корячится.
   –Освети!
   -Пойдешь ты, болезный, по двести шестой части второй УК РСФСР. Усек?
   До Витьки начало доходить, что в его жизни начинается что-то совсем уже хреновое, с чем пока не приходилось сталкиваться. Разом порушились все планы и намерения, нафантазированные за двое с лишним суток в КПЗ. По опыту знал, ежели власть прицепится репьем, нипочем не отдерешь, покуда плешь не выстрежешь. Набрался в свое время опыта-то с бабушкой Татьяной.
   И Витька запаниковал, хоть и не чувствовал никакой своей вины. Бандера все-таки снизошел, поизгалявшись, как это принято в доблестной советской милиции, и в конце концов объяснил задержанному весь расклад. Оказалось, как заявили свидетели в лице двух роганов в мятой милицейской форме с погонами младших сержантов, что Витька в пьяном виде устроил дебош на вокзале, приставал необоснованно к инвалиду Кузину (Мересьеву), являвшемуся народным дружинником и добровольным помощником органов, грозил применить насилие в отношении потерпевшего, выражался нецензурной бранью, тем самым игнорируя нормы социалистического общежития и моральный кодекс строителя коммунизма. В общем, особо злостное хулиганство с угрозой применения насилия. От года до пяти лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии!
   Витька понял, оправдываться бесполезно. За него уже решили его судьбу. Мать как-то обмолвилась, что существует негласная разнарядка ежегодно отправлять на зоны определенное количество дармовой рабсилы. Виновен ты, нет ли, статью подобрать – раз плюнуть, коль вся власть в твоих руках. Ментам - премия, лычки-звездочки на погоны, государству - прибыток в копилку экономической мощи, рабочему классу-гегемону, трудовому крестьянству, иже с ними интеллигентской прослойке - острастка, дабы рыпаться не вздумали.
   Перед обедом Витьку отвели в прокуратуру. Чефонов, первый заместитель прокурора, минуты полторы-две небрежно поковырял пухлыми пальцами-сосисками протокол задержания, попенял следователю на недоработку, переквалифицировал часть вторую статьи 206 на третью (до семи лет без права условно-досрочного освобождения) и выдал ордер на Витькин арест. Оказалось, при обыске у задержанного был изъят брелок на ключах зажигания в виде перочинного ножика-туфельки. Этим ножиком, как позже пояснили потерпевший Серега и железнодорожные милиционеры, Витька грозил зарезать Мересьева. Орудием преступления в полтора сантиметра длиной!.. Бандера не додумался, а вот недремлющая прокуратура узрела…
   Ближе к вечеру Витьку перевели в СИЗО, то бишь, тюрьму. Вот уж никогда бы не подумал, что придется посидеть в старинной городской тюрьме, мимо которой почти ежедневно и ходил, и ездил и которая, как на ладони, мозолила глаза из окна его каморки в бывшем женском Кресто-Воздвиженском монастыре. Поверил, когда клацнула затвором третья по счету железная дверь, и вертухай повел его по внутреннему дворику в мрачный, обрешеченный по окнам корпус.
   -Куда его? – спросил у конвоира коридорный, моложавый прапорщик в кителе и неуставных черных брюках с тщательно наведенными стрелками.
   -Начальство велело в восьмую.
   -Раскололся, значит…
   Позже Витьку просветили сидельцы: в восьмую камеру с нарами на шесть человек «окунали» тех, для кого следствие уже завершено и в дальнейшем дело за судом и приговором.
   Судили Витьку в клубе пригородного совхоза показательным судом. Собрали и пригнали, почитай, всю городскую шпану « в устрашение и недопущение». Когда конвоиры ввели Витьку в зал, к неописуемому удивлению и, в какой-то мере, к радости в первом ряду он увидел мать, а рядом с ней Ленку, пославшую ему воздушный поцелуй.
   И все-таки Витьке «впарили бакланку», то бишь, статью 206 ч.3 УК РСФСР (особо злостное хулиганство с угрозой применения оружия). С подачи следствия и прокуратуры судья причислил брелок к оружию и, ничтоже сумнящеся, «усватал» Витьку на три года «без права условно-досрочного освобождения». Защитник, назначенный государством, Петя Бабкин, напел в уши матери и Ленке, что именно благодаря ему, доморощенному Плевако, Витька отделался минимальным сроком по данной статье. Витька, кстати, этого мордатого пузыря впервые только на суде и увидел.
   Перед оглашением приговора милицейские конвоиры, знакомые ребята, дали Ленке возможность пообщаться с Витькой. Хитрая баба прикинулась овечкой, обещала ждать хоть и до гробовой доски. По ходу заверила, что со Славиком Соплёй у нее ничегошеньки не было, с директором торга тем паче, что из всех жен Советского Союза она самая верная и неподкупная. Витька поверил. А что еще ему оставалось? Его романтичной натуре предыдущий горький опыт семейной жизни не пошел впрок.