Я говорю о явлении, бытующем в недрах Вооруженных Сил России. Не знаю, есть ли оно в армиях других стран, а вот, что она,дедовщина, есть в армии Российской, часто приходится слышать из новостей, передаваемых по телевизионным каналам из России, слушать, смотреть, возмущаться и задумываться о том, откуда она взялась эта пакостная, бесчеловечная, омерзительная штука – «дедовщина».
При нынешнем, таком коротком сроке службы, всего 1,5 года, появляются старослужащие, так называемые деды по отношению к новобранцам и начинающие издеваться над ними, терроризировать, избивать, доводя порою их до самоубийства. В свое время я прослужил в армии и во флоте 12 лет. Был призван в конце Великой Отечественной Войны, служил 7 лет срочной и 5 лет сверхсрочной, и за эти годы никогда не слышал о какой то там дедовщине. Не было ее. Не было в то время у прослуживших уже не один год такого нечеловеческого отношения ко вновь прибывшим на службу молодым ребятам. Часто задаюсь вопросом: почему тогда было не так, как сейчас? И, кажется, нахожу ответ.
Все дело в том, по-моему, что в те времена служба в армии считалась делом чести, и в армию не брали всяких отщепенцев, преступников, имевших судимость и отсидевших срок в тюрьме. Сейчас служат и такие. Вот они то и заносят в армию дух тюремного поведения, где попадающие туда с воли подвергаются прохождению курса унижений, оскорблений, избиений и безусловному подчинению пахану, авторитету.
Я стал замечать это в последний год моей службы, когда во флот на корабли, где я служил, стали направлять парней, не призванных в положенное для них время из-за того, что они отбывали тогда срок в тюрьме за совершенные преступления.
Помню, к нам на корабль прибыли 10 человек таких матросов. Они отличались от наших ребят и внешним видом и поведением. Но, главное, отношением к службе и взаимоотношениями между собой. Резко бросалось в глаза их нежелание служить, пренебрежение к любой работе, употребление тюремного жаргона. Командирам прибавилось забот с ними. Был среди них один здоровый, наглый тип, по фамилии Сидоров. В размеренную налаженную корабельную жизнь он вносил много нехорошего. Старшине приходилось прилагать много усилий, чтобы заставить его выполнить приказание. Особенно не хотел выполнять любую работу.
Был среди них один матрос, слабый по виду и тихий какой-то. Деревенский видно был. Но как издевался над ним этот наглый Сидоров! Совсем затравил бедного парня, никакого житья не давал ему, иногда избивал, когда не было рядом начальства, принуждал его прислуживать. Жаловаться же начальству тот боялся.
Наши матросы, особенно старослужащие, воспитанные на традициях морского братства, не привыкшие к тому, как вели себя бывшие зеки, держались по отношению к ним отчужденно, но все-таки мирно, слава богу. Зэки же, чувствуя их силу и братство, в конфликт с ними не вступали.
Однажды в воскресенье, когда мы стояли в Таллинне, в Минной гавани, я был дежурным по кораблю. В дежурную рубку заглянул старший матрос Яковенко и обратился ко мне: «Товарищ мичман, там у нас в кубрике Сидоров бузит». Я спустился в кубрик и там увидел, как в углу между койками Сидоров насел на Пряхина, душит его, изрыгая матерные угрозы: «Ах ты падло, гнида трухлявая–рычит он–Я тебя научу старших слушаться, я тебе кишки сейчас вымотаю гад. Ты уже три дня лишних на свете живешь!»
«Сидоров, прекрати хулиганить! – как можно жестче требую я. Он поднял на меня глаза и, с искаженной от злобы мордой, прорычал: «Ухо…ди, начальник!» Сильно пахнуло перегаром.
Я вышел из кубрика, позвал четверых крепких ребят и приказал им утихомирить буяна. В случае неподчинения – связать. После короткой возни Сидорова связали крепким линьком по рукам и ногам, затащили в душевую, уложили на холодную, выложенную кафелем, палубу и всего облили холодной водой. Дверь в душевую закрыли на замок, ключ я взял с собой.
Сидоров орал, матерился. «Развяжите меня, суки поганые!» – кричал он. Но я решил проучить его и душевую не открывал. Через некоторое время он продрог, мокрый набухший линек больно врезался ему в тело, и он начал кричать уже по другому: «Да развяжите же меня, мне больно, я больше не буду!» Я все не велел развязывать, но когда его товарищи стали просить и пообещали не дать ему больше буянить, разрешил развязать и отпустить его, предварительно взяв с него обещание вести себя нормально.
– Еще будешь? – спросил я его.
– Да не буду больше, развяжите скорее, очень больно. Честное слово, товарищ мичман, не буду. – Уже совсем другим голосом и тоном пообещал он.
Месяца через два присланных к нам на обучение отпустили по домам, служба на корабле пошла поспокойнее.
Сейчас я думаю, что все то, что происходило во время их пребывания на корабле, было зародышем того явления, которое сейчас называют дедовщиной. Все больше убеждаюсь в том, что ее появление в армии связано с тем, что на службу стали призываться и отсидевшие срок в тюрьме, и что от них пошла эта самая зараза.
И еще сильнее убеждаюсь, вспомнив один эпизод, связанный с человеком – уголовником, усвоившим тюремную мораль, основанную на праве сильного.
Проживая как-то летом в Богучаре, я приболел и попал на несколько дней в больницу. Меня поместили в палату, где лежали шесть человек больных. Я хорошо запомнил двоих: молодого мужчину и паренька-подростка. Паренек иногда мог подниматься с постели, мужчина не поднимался. Мне бросилось в глаза то, как мужчина помыкал этим пареньком, грубо заставляя его буквально прислуживать ему. Паренек, видно был не особенно бойким и безропотно подчинялся всевозможным прихотям мужика.
На третий день моего пребывания в больнице, в палату зашли два милиционера, сели на стульях у койки мужчины и начали что-то у него выпытывать. Оказывается, этот мужчина после отбывания срока в тюрьме был выслан из какого-то города в соседнее с Богучаром село за пьянство и тунеядство. Там он учинил драку, и в драке был ранен ножом. В больнице находился на излечении.
Наблюдая происходящее в палате, я все больше понимал, откуда появилась дедовщина в нашей доблестной армии.