Элизабет Питерс
ПОСЛЕДНИЙ ВЕРБЛЮД УМЕР В ПОЛДЕНЬ
КНИГА ПЕРВАЯ
ОН ОБЕЩАЛ ВСЕМ ЖЕНЩИНАМ МНОЖЕСТВО СЫНОВЕЙ
С бросающимся в глаза отсутствием интеллекта, отличающим эту профессию, наши местные полицейские отказывались верить, что было совершено убийство. Они согласились со мной, что ни одно живое существо не могло бы пережить потерю такого количества жизненно необходимой жидкости. И объявили: по этой причине есть все основания предполагать, что преступление было совершено в отношении одного из низших животных и, следовательно, не является преступлением – во всяком случае, не убийством. Когда я указывала, что браконьеры редко используют ручное оружие, они только вежливо улыбались, покачивали головами – не по поводу этого очевидного факта, но при мысли, что простая женщина могла различить звуки различных выстрелов – и спрашивали, ещё вежливее, почему мой гипотетический убийца забрал с собой тело своей жертвы.
Возразить было нечего. Не было обнаружено никакого тела и ни единого пятна крови. Очевидно, что преступник погрузил тело в фургон, грохот колёс которого и слышали мы с Эмерсоном, но приходилось признать, что без corpus delicti (42) моя версия выглядела чрезвычайно слабой.
Эмерсон не поддерживал меня с пылом, на который я имела полное право рассчитывать. Особенно его вывело из себя моё предположение, что несчастье было так или иначе связано с семьёй Фортов. Я уверена, что читатель, как и любой здравомыслящий человек, непременно согласится с этим выводом: два таинственных события в один и тот же вечер не могут быть не связаны. Но, тем не менее, я ошибалась. Когда по моему настоянию навели справки, то оказалось, что оба – и лорд Блэктауэр, и его внук – находятся в полном здравии и совершенно не понимают причины моего беспокойства.
Виконт также с немалым удовольствием сообщил мне, что никто не появлялся в их доме с требованием денег для получения сведений или же для оснащения спасательной экспедиции. Очевидно, он полагал, что это доказывает ошибочность мнения Эмерсона, но я в результате запуталась ещё сильнее. Конечно, если произошедшее было задуманным мошенничеством, следовало ожидать получения дополнительных сообщений. Но то же самое могло случиться, и если письмо было подлинным. Как и откуда оно дошло до Лондона, почему посланец лично не объявился? И какое отношение к этим событиям имеет – если имеет – ужасная лужа в переулке?
Что касается документальных доказательств – обрывка папируса и страницы из записной книжки Эмерсона – то при ближайшем рассмотрении они внесли ещё б;льшую путаницу. Папирус был древним, под современными письменами виднелись следы более раннего текста. Такое часто случалось в Древнем Египте: из-за дороговизны папируса с него часто стирали текст, чтобы использовать повторно. Раздобыть обрывки древних папирусов (к сожалению) любому туристу в Египте не составляло ни малейшего труда. Точно так же страницы из записной книжки Эмерсона могли оказаться в Точно так же страницы из записной книжки Эмерсона могли оказаться в чьём угодно распоряжении. Эмерсон признался, что не может припомнить, куда делся блокнот: то ли Форт засунул его в карман, то ли он сам оставил его на столе в кафе…
Так что дело, по-видимому, зашло в тупик. Даже меня не посещала ни единая мысль. Пришлось скрепя сердце отказаться от расследования. Тем более, что появились другие неприятности, полностью истощившие терпение Эмерсона.
Моему мужу весьма по душе считать себя хозяином своей судьбы и владыкой всех своих исследований. Это заблуждение свойственно всему мужскому полу и объясняет взрывы ярости, с которой мужчины реагируют на малейшее вмешательство в их планы, независимо от того, насколько эти планы непрактичны. Будучи управляемы мужчинами, большинство женщин привыкли к иррациональному поведению со стороны тех, кто контролирует их судьбы. Поэтому я нисколько не была удивлена, когда планы Эмерсона подверглись первому испытанию. Египетский экспедиционный корпус отправился не к Хартуму, а на зимние квартиры в Мерави (не следует путать с Мероэ, который расположен на несколько сотен миль южнее).
Вместо того, чтобы смириться с неизбежным (как поступила бы женщина), Эмерсон потратил впустую кучу времени в поисках обходных путей. Кроме того, он отказывался соглашаться с очевидными доводами против работы в месте, где не хватало еды, а обученные рабочие были чрезвычайно редки.
– Если бы только мы нашли достаточно пищи, то смогли бы нанять нужное количество людей, – ворчал он, яростно пыхтя своей трубкой. – Эти рассказы о врожденной лени суданцев – всего лишь предубеждение европейцев. Но как нам быть, я не знаю. Весь транспорт к югу от Вади-Хальфы контролируется военными; довольно трудно будет угнать железнодорожный вагон, загрузить его всем нужным... – Он замолчал, но глаза его ярко горели.
– Во-первых, нас тут же обнаружат, – сухо ответила я. – Кроме того, придётся реквизировать паровоз, чтобы тянуть вагон, дрова, чтобы топить котёл, и машиниста, помимо других предметов первой необходимости. Нет, это совершенно нереально. Нам придётся отказаться от задуманного, Эмерсон, по крайней мере, до следующего года. Будущей осенью наши бравые ребята возьмут Хартум и смоют пятно бесчестия, запятнавшее британский флаг, когда мы не успели помочь доблестному Гордону.
– Доблестная размазня, – хмыкнул Эмерсон. – Он был отправлен эвакуировать Хартум, а не сидеть на корточках, как жаба в луже, ожидая, пока дерзкий Махди появится и прикончит его. Ну что ж, возможно, это и к лучшему. Даже если страну умиротворили, она сильно пострадала. Не очень подходящее место для нашего мальчика, хотя он и достаточно вынослив.
– Рамзеса там не будет, – ответила я. – Он останется в каирской школе. Где мы займёмся раскопками, Эмерсон?
– Существует только одно место, Пибоди. Напата.
– Напата?
– Джебель-Баркал, неподалёку от Мерави. Я убеждён, что именно там находилась первая столица Гуша, которая процветала за шестьсот лет до того, как кушиты отправились вверх по реке к Мероэ. Бадж уже там, чтоб его черти взяли, – добавил Эмерсон, так стиснув зубами черенок своей трубки, что раздался треск. – Что он сотворит с пирамидами, я и думать боюсь.
Единственной виной бедняги Баджа было лишь то, что он имел дерзость уже находиться в Судане. Я безрезультатно пыталась объяснить, что и сам Эмерсон при возможности поступил бы точно так же – то есть попросту принял бы приглашение британских властей.
– Приглашение, вот как! – Эмерсон ревел, используя выражения, заставлявшие меня зажимать уши. – Он пригласил сам себя! Там запугал, здесь надавил – и готово, путь открыт! Богом клянусь, Пибоди, к тому времени, как мерзавец завершит работу, в Нубии не останется камня на камне, и этот тип утащит для своего чёртова музея любую древность, какую только можно будет перевезти…
И так далее, и тому подобное, и снова, и снова...
Хотя, как правило, я и пыталась защитить мистера Баджа от довольно-таки необоснованных жалоб Эмерсона, но сама пребывала не в лучшем настроении. Военные гордились тем, что сообщение, отправленное по их каналам, совершало трудное путешествие из Каира в Керму (43) всего за десять с половиной дней. Я слишком хорошо знала, какое действие это окажет на моего вспыльчивого супруга. Эмерсон будет намереваться побить рекорд Баджа.
* * *
Первый этап, переезд из Каира в Асуан, мы уже совершали множество раз, и я не ожидала особых трудностей. Так и оказалось; но Асуан, в обычное время – небольшой сонный посёлок, ныне был преобразован в огромный склад для военных поставок. Хотя капитан Педли и осыпал нас любезностями, но одновременно достаточно бестактно заявил Эмерсону, что тот не должен позволять жене путешествовать по такой заброшенной и опасной местности.
– «Позволять»? – повторил Эмерсон. – Вы сказали – «позволять»?..
Слегка раздосадованная, я предпочла сменить тему. А позже заметила Эмерсону, что следует учитывать ограниченность военного мышления. После достижения определённого возраста – где-то около двадцати – этим людям практически невозможно вставить в голову какую бы то ни было новую мысль.
Поскольку переправляться на лодке через бурные, скалистые стремнины Первого Порога опасно, мы отправились на пароходе в Асуан, а там пересели на поезд до Шеллала, что на южной оконечности Порога. Там нам крупно повезло – мы раздобыли билеты на колёсное судно. Капитан оказался старым знакомым Эмерсона. Очень многие из жителей Нубии оказалась старыми знакомыми Эмерсона. В каждой жалкой маленькой деревушке, где пароход останавливался набрать дров для котла, только и слышалось:
– Алейкум ас-салам, Эмерсон-эфенди!
– Мархаба (44) , о Отец Проклятий!
Было лестно, но несколько неудобно, особенно когда поздравления исходили (как это случилось однажды) из накрашенных губ женщины, небрежно завёрнутой в одеяние, которое не оставляло сомнений в профессии его обладательницы.
Наши каюты на пароходе хотя и не вполне соответствовали стандартам чистоты, на которых я обычно настаиваю, но были достаточно просторны. Несмотря на неудобства (и сложности, о которых упоминалось ранее), я искренне наслаждалась поездкой. Территория к югу от Асуана была мне незнакома. Суровое величие пейзажа и руины, длинной чередой тянувшиеся по берегам, не давали скучать ни минуты. Естественно, я без устали делала записи, но так как я планирую опубликовать их в другом месте, то избавлю читателя от деталей. Однако кое-что необходимо отметить: никто не мог миновать величественный храм Абу-Симбел (45) без слов уважения и восхищения.
Благодаря моему тщательному планированию и любезному содействию капитана, друга Эмерсона, мы поравнялись с этим удивительным сооружением на рассвете. Был как раз один из тех двух дней в году, когда лучи солнца, восходящего над восточными горами, проникают прямо через вход в самые дальние уголки святилища, уподобляясь небесному пламени на жертвеннике. Зрелище внушало благоговение, и даже после того, как солнце взлетело выше и стрелы золотого света поблёкли, мы продолжали неподвижно стоять на палубе. Четыре гигантских статуи Рамзеса II охраняли вход, приветствуя с нечеловеческим достоинством ежедневное появление бога, которому был посвящён храм, и так – каждое утро в течение почти трёх тысяч лет.
Рамзес стоял рядом с нами у перил, и на его обычно бесстрастном лице отражались признаки подавленных эмоций, когда он смотрел на самое выдающееся творение монарха, чьим тёзкой он являлся. (В действительности его назвали в честь дяди Уолтера, но отец ещё во младенчестве прозвал его Рамзесом, утверждая, что властные манеры ребёнка и сосредоточенность его на собственной личности соответствуют натуре наиболее эгоистичного из всех фараонов. Прозвище это приклеилось намертво по причинам, которые должны быть очевидны для всех читателей моих хроник.)
Но чем, спросите вы, занимался Рамзес на борту парохода? Ведь ему следовало находиться в школе.
Он не был в школе, потому что Академия для молодых джентльменов в Каире не смогла принять его. Директор школы использовал выражение «не в состоянии». Он утверждал, что у них не было лишней комнаты для дополнительного ученика. Возможно, и так. У меня не имелось способа доказать обратное. Я не в силах представить иной причины, по которой мой сын не мог быть принят в школу для юных джентльменов.
Не собираюсь иронизировать, хотя любой, кто читал мои комментарии по поводу собственного сына, вправе заподозрить меня в этом. Поведение Рамзеса значительно улучшилось за последние годы. (А может быть, я просто к нему привыкла. Говорят, что привыкнуть можно к чему угодно…)
В конце лета ему исполнилось десять. За последние несколько месяцев он совершенно неожиданно вытянулся вверх, как часто бывает у мальчиков, и я начала подумывать, что однажды он сравняется ростом с отцом, но вряд ли достигнет его великолепного телосложения. Черты его лица всё ещё казались слишком крупными, но только в последнее время я обнаружила впадинку – или ямочку на подбородке – совсем как та, что придавала красивому лицу Эмерсона такое очарование. Рамзес терпеть не мог упоминание о ней – точно так же, как и его отец (предпочитавший называть её расселиной, если уж об этом заходила речь). Следует признать, что чёрные как смоль кудри мальчика и оливковое лицо придавали ему явное сходство скорее с молодым арабом (из лучших представителей этой породы), нежели англосаксом; но тот факт, что он был джентльменом – самое меньшее, по рождению – никто не мог отрицать. Явное улучшение его манер произошло во многом благодаря моим неустанным усилиям, хотя естественные эффекты развития также сыграли свою роль. Большинство маленьких мальчиков – варвары. Удивительно, как только им удаётся вырасти…
Но Рамзес умудрился дожить до десяти лет, и его склонность к самоуничтожению, похоже, уменьшилась. Поэтому я созерцала его пребывание среди нас со смирением, если не энтузиазмом. Тем более, что у меня и выбора-то не было. Эмерсон отказался присоединиться ко мне в попытках оказать давление на директора Академии для молодых джентльменов; он всегда хотел взять Рамзеса с собой в Судан.
Я положила руку на плечо мальчика.
– Ну, Рамзес, надеюсь, ты оценишь доброту своих родителей, предоставивших тебе подобную возможность. Впечатляет, не правда ли?
Выступающий нос Рамзеса критически подёргивался.
– Хвастливый и напыщенный. По сравнению с храмом в Дейр-эль-Бахри (46) …
– Да ты попросту маленький сноб! – воскликнула я. – Надеюсь, что древности Напаты окажутся соизмеримы с твоими строгими требованиями.
– Хотя он совершенно прав, – отозвался Эмерсон. – В этом храме нет архитектурной тонкости или таинственности – только размер. А вот храмы Джебель-Баркала…
– Храмы, Эмерсон? Ты обещал мне пирамиды.
Взгляд Эмерсона оставался прикованным к фасаду храма, в настоящее время полностью освещённому взошедшим солнцем и представляющему картину неизмеримого величия.
– Э-э… будь уверена, Пибоди. Но мы ограничены в выборе мест не только из-за чёртовых военных властей, но и... и... из-за того, чьё имя я поклялся не произносить.
Именно я попросила его воздерживаться от упоминания мистера Баджа, если он не может сделать это без ругани. (А он не мог.) К сожалению, я не могла запретить это всем остальным. Он опередил нас, и все встречные обязательно говорили о нём, надеясь, по-моему, доставить нам удовольствие рассказами о нашем общем знакомом
Рамзес отвлёк Эмерсона, перестав опираться о перила и тем самым вызвав суровую лекцию об опасности падения за борт. Я наградила сына одобрительной улыбкой: никакой опасности не было, и, кроме того, он был способен вскарабкаться наверх, как обезьяна. Подобные развлечения и оживлённые дискуссии по археологическим вопросам помогли достаточно приятно скоротать время, пока, наконец, мы не высадились в Вади-Хальфе.
Хальфа, как её теперь называют, когда-то представляла собой небольшое скопление землянок; но в 1885 году, после вывода наших войск из Хартума, её превратили в бастион на южной границе Египта. Перед нами раскинулся шумный склад запасов и оружия для частей, находящихся на юге. Следуя совету молодого офицера, к которому я обратилась, я запаслась консервами, палатками, сетками и всем прочим необходимым. Эмерсон и Рамзес в основном устранились от снабжения экспедиции. Но жаловаться по этому поводу я не стала: Эмерсон не очень-то ладит с военными, а капитан Бакман являл из себя тот тип молодого англичанина, который особенно раздражал мужа – лошадиные зубы, подбородка нет и в помине, привычка запрокидывать голову и разражаться пронзительным ржанием. Он очень помог мне, хотя его и переполняло восхищение мистером Баджем, с которым он повстречался в сентябре:
– Настоящий парень – не какой-то там заурядный археолог, если вы понимаете, мэм, что я хочу сказать.
Я поняла. Попрощалась с надлежащими благодарностями и отправилась на поиски моего заблудшего семейства. Как я и ожидала, у Эмерсона в Хальфе оказалось множество «старых знакомых». В доме одного из них, шейха Махмуда аль-Араба, мы и договорились встретиться. Дом, роскошный по нубийским меркам, был построен из необожжённого кирпича, высокие стены окружали центральный двор. Я приготовилась к оживлённому спору с привратником, ибо эти люди часто пытались отвести меня в гарем, а не в комнаты хозяина дома, но на этот раз, видимо, старик был предупреждён; он приветствовал меня и неоднократно повторял: «Салам, мархаба!», провожая меня в дом. Здесь я и обнаружила шейха, белобородого, добродушного человека, и моего мужа, сидящих бок о бок на мастабе (47) вдоль стены. Они курили наргиле (кальяны) и наблюдали за танцем молодой женщины, которая извивалась по комнате в такт оркестру, состоящему из двух барабанщиков и волынщика. Её лицо было закрыто вуалью, но вот обо всём остальном сказать этого было никак нельзя.
Эмерсон вскочил на ноги:
– Пибоди! Я не ожидал тебя так скоро…
– Да уж вижу, – ответила я, достойно приветствуя шейха и усаживаясь на место, указанное им. Оркестр продолжал причитать, девушка – извиваться, а высокие скулы Эмерсона – приобретать цвет спелой сливы. Даже лучшие из мужчин несовершенны в своём отношении к женщинам. Эмерсон обращался со мной как с равной (да я и не согласилась бы ни на что иное) в том, что касалось разума, но и он не мог избавиться от предрассудков о тонких чувствах женского пола. Арабы – при всей плачевности положения их собственных женщин – проявили гораздо больше здравого смысла по отношению ко мне. Решив, что я являюсь своеобразной разновидностью женщины-человека (или женщины-мужчины), они развлекали меня, как и любого другого мужчину.
Когда закончился спектакль, я вежливо поаплодировала, к немалому удивлению молодой женщины. Выразив свою признательность шейху, я спросила:
– Где Рамзес? Нам пора отправляться, Эмерсон. Я оставила распоряжения в отношении припасов, которые следует доставить к причалу, но без твоего личного наблюдения…
– Да, конечно, – сказал Эмерсон. – А тебе бы стоило привести Рамзеса, он в настоящее время развлекает дам. Или наоборот.
– О, дорогой, – поспешно поднялась я. – Да, лучше мне пойти за ним. – И добавила по-арабски: – Я хотела бы засвидетельствовать своё уважение дамам вашего дома.
И, добавила про себя, поговорить с молодой женщиной, которая – как они это называют – «танцевала» для нас. Я чувствовала себя предательницей своего пола, если пропускала любую возможность читать лекции бедным угнетённым существам из гарема об их правах и привилегиях – хотя и мы, англичанки, невероятно далеки от обретения положенных нам прав.
Служитель провёл меня через двор, где в тени нескольких чахлых пальм слабо сочился фонтан, в часть дома, отведённую для женщин. Было темно и жарко, как в бане. Даже окна во внутренний двор закрыли дырявыми ставнями, чтобы ни один дерзкий мужской глаз не узрел запретных красавиц внутри. У шейха было три из разрешённых мусульманским законом четырёх жен и множество служанок – наложниц, грубо говоря. Все они собрались в одной комнате, и я слышала хихиканье и восклицающие высокие голоса, задолго до того, как увидела их самих. Я ожидала самого худшего – арабский язык Рамзеса чрезвычайно свободен и нелитературен – но потом поняла, что его голоса не было среди тех, которые я услыхала. По крайней мере, мой сын не развлекал женщин, рассказывая пошлые шутки или распевая непристойные песни.
Когда я вошла в комнату, дамы замолчали, и по толпе пробежала волна тревоги. Но, увидав меня, они успокоились, и одна – старшая жена, судя по наряду и повелительным манерам – вышла вперёд и обратилась ко мне с приветствием. Я привыкла к подобному поведению обитательниц гарема; бедняжки, у них почти не было развлечений, и западная женщина представляла из себя действительно что-то новое. Однако, взглянув на меня, они повернулись назад, перенеся своё внимание на что-то – или, как я и предполагала, на кого-то – скрытое от меня их телами.
Тепло, мрак, зловоние сильных духов (и аромат немытых тел, стремившийся одолеть эти духи) были мне знакомы, но я ощущала и какой-то другой, преобладающий запах – нечто сладкое, тонкое и проникающее повсюду. И этот странный аромат заставил меня забыть любезность: возможно, из-за неопределённости относительно того, что происходит с моим сыном. Я растолкала женщин в стороны.
Пол был покрыт коврами и циновками, создававшими причудливое сочетание синего, красно-оранжевого, зелёного и тёмно-коричневого цветов. На нём сидел мой сын, скрестив ноги, со странно и неподвижно сложенными руками. Он не повернул головы. Перед ним стояла, пожалуй, самая удивительная фигура, которую я когда-либо видела – а мне приходилось видеть множество удивительных лиц. На первый взгляд она выглядела, будто сложенная или измятая масса тёмной ткани, с какими-то кусками костей или дерева, выступавшими под странными углами. Мой рассудительный мозг понял, что это – человеческая фигура на корточках; но материнское сердце испытало страх, граничащий с ужасом, когда глазам не удалось найти человеческий лик на вершине массы. Затем верхняя часть предмета пришла в движение; появилось лицо, закрытое плотной вуалью, и глубокий приглушённый голос произнёс:
– Молчи. Молчи. Чары наложены. Не буди спящего.
Старшая жена шагнула ко мне, робко положила руку мне на плечо и прошептала:
– Он поистине могучий волшебник, Ситт Хаким – как и вы. Старик, святой человек – он оказывает мальчику честь. Ведь вы не скажете нашему господину? В этом нет ничего плохого, но…
Старый шейх, очевидно, был снисходительным хозяином, иначе женщины не посмели бы ввести к себе мужчину, будь он сколь угодно старым или святым, но ему непременно придётся заметить подобное вопиющее нарушение приличий, если кто-нибудь – например, я – обратит на это его внимание. Я ободряюще прошептала:
– Тайиб матакхафш (Всё в порядке, не волнуйся), – хотя сама отнюдь не считала, что всё в таком уж порядке.
Мне доводилось видать подобные представления на различных каирских суках(48). Гадание по зеркалу или по стеклу является одной из наиболее распространённых форм прорицания. Конечно же, это полная ерунда: то, что зритель видит в хрустальном шаре, пролитой лужице воды или (как в данном случае) жидкости в ладонях – всего лишь зрительные галлюцинации, но одураченная публика твёрдо убеждена, что прорицатель способен предсказать будущее и обнаружить скрытые сокровища. Часто на предсказателя судьбы трудится ребёнок, ибо считается (простодушно?), что невинность молодости является более восприимчивой к духовному воздействию.
Я знала, что прерывать церемонию – не только грубо, но и опасно. Рамзес был погружён в какой-то нечестивый транс, из которого его мог вывести только голос мага, склонившегося над сложенными ладонями мальчика и бормотавшего так тихо, что я не могла разобрать ни слова.
Я не собиралась обвинять ни бедных скучающих женщин, наблюдавших за церемонией, ни провидца, который, несомненно, искренне верил в свои фокусы-покусы. Тем не менее, я не собиралась сидеть сложа руки и ждать удобного случая. И очень тихо прошептала:
– Все знают, что я, Ситт Хаким – могущественная волшебница. Я призываю этого святого человека вернуть душу мальчика в его тело, дабы ифриты (демоны), которым я приказала защищать моего сына, не совершили ошибку, пытаясь разгадать цель святого человека, и не съели его сердце.
Женщины ахнули от восторженного ужаса. От «святого человека» реакции не последовало (во всяком случае, немедленной), но через некоторое время он выпрямился и широко взмахнул руками. Слова, сказанные Рамзесу, были мне незнакомы: либо какой-то неизвестный диалект, либо бессмысленный волшебный бред. Но результат оказался драматичным. По всему телу Рамзеса пробежала дрожь. Его руки обмякли, капли тёмной жидкости упали в чашу, которую колдун держал наготове. Чаша исчезла в каком-то потайном кармане мятой одежды, и Рамзес повернул голову.
– Добрый день, мама. Надеюсь, я не заставил тебя ждать?
Мне удалось удержаться от комментариев во время длительного и утомительного процесса прощания, вначале – с женщинами, а затем – с шейхом, который настоял на том, чтобы проводить нас до самого входа в дом: наивысшая честь, которую он мог оказать нам. И только когда мы оказались на грязной улице, и дверь закрылась за нами, я позволила словам вырваться. Я была чрезвычайно взволнована, и Эмерсону пришлось несколько раз останавливать и переспрашивать меня, прежде чем он всё понял.
– Из всех проклятых глупостей!.. – воскликнул он. – Ты вообще думал, Рамзес, прежде чем позволить подобное?
– Отказаться было бы непростительной грубостью, – ответил Рамзес. – Женщины так надеялись на это представление!
Эмерсон разразился взрывом хохота.
– Ты понемногу становишься галантным, мальчик мой. Но запомни: потворствовать женщинам далеко не всегда разумно или безопасно.
– Что-то ты слишком легкомысленно относишься ко всему этому, Эмерсон! – воскликнула я.
– Скорее всего, Рамзеса подвигло участвовать в подобном эксперименте любопытство, а не галантность, – ответил Эмерсон, всё ещё посмеиваясь. – Это – его главная черта характера, и ты никогда не сможешь её изменить. Так что будем рады, что приключение, в отличие от многих предыдущих, оказалось безвредным.
– Надеюсь, ты прав, – пробормотала я.
– Самое страшное – грязные руки, – продолжал Эмерсон, осматривая ладони Рамзеса. Они были окрашены чем-то тёмным и ещё оставались влажными. Я выхватила платок и принялась вытирать их; результат получился гораздо лучше ожидаемого, но вновь возник тот же странный аромат, что я ощущала раньше. Я вышвырнула платок прочь. (Беззубый уличный попрошайка набросился на него.)
Пока мы шли, Эмерсон, изнемогавший от любопытства, забросал Рамзеса вопросами. Наш сын заявил, что опыт был чрезвычайно интересен. Он утверждал, что постоянно был в полном сознании, и слышал всё, что говорилось. Тем не менее, ответы на вопросы провидца возникали помимо его собственной воли, как будто он слышал речь другого человека.
– Разговор почти всё время шёл о детях, – пояснил он серьёзно. – Мальчиках. Он обещал всем женщинам множество сыновей. И те выглядели довольными.
– Ха, – только и сказала я.
* * *
Следующий этап нашего путешествия проходил по железной дороге, с невероятной скоростью проложенной из Хальфы в Керму, что позволило избежать стремнин Второго и Третьего Порогов. Эта часть поездки стала испытанием даже для моей стойкости. Мы устроились в лучшем из того, что было доступно: разбитом, ветхом вагоне с ласковым именем «Жёлтая Мэри», который был выпущен ещё для Исмаила-Паши (49). С тех пор утекло много воды. Большей части стёкол не было, а на крутых поворотах и отвесных кручах он так раскачивался и громыхал, что чуть ли не слетал с рельсов. Двигатели были старыми и скверно отремонтированными. Из-за песчаных бурь и перегрева приходилось часто останавливаться для ремонта. К тому времени, как мы достигли цели, лицо Рамзеса приобрело бледно-зелёный оттенок, а мои мышцы так одеревенели, что с трудом удавалось передвигаться.
А Эмерсону всё было нипочём. Мужчинам гораздо легче, чем женщинам; они могут раздеться до степени, недопустимой для скромной женщины, даже для придерживающейся столь нетрадиционных взглядов, как я. Я всегда была сторонником рациональной одежды для женщин. Я стала одной из первых, подражавших скандальному примеру миссис Блумер (50), и на раскопках привыкла носить широкие брюки по колено задолго до того, как общество, наконец, приняло смелые велосипедные наряды английских дам. Мода и в спорте и в повседневной жизни менялась, но я хранила верность брюкам, обладавшим ярко-пятнистой окраской, так что следов песка и пыли совершенно не было видно – в отличие от тёмно-синего и чёрного цветов. Прибавьте к этому аккуратную блузку из хлопка (конечно же, с длинными рукавами и воротником), пару крепких ботинок, куртку им под стать, и широкополую соломенную шляпу – и вот вам костюм настолько же скромный, насколько и практичный.
Во время этого жуткого путешествия на поезде я решилась расстегнуть две верхние пуговицы моей рубашки и закатать манжеты. А Эмерсон отказался от сюртука и галстука, как только мы покинули Каир. Теперь его рубашка была расстёгнута до пояса, а рукава – закатаны выше локтей. И никакой шляпы. Как только он помог мне выйти из вагона, то глубоко вдохнул жаркий, душный, переполненный песком воздух и воскликнул:
– Последняя остановка! Мы скоро будем на месте, моя дорогая Пибоди! Разве это не великолепно?
Всё, на что я оказалась способна – испепелить его взглядом.
Но вскоре ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность, и несколько часов спустя я уже была в состоянии разделить его энтузиазм. Отряд суданцев-солдат, среди которых оказалось несколько знакомых Эмерсона, сгрузил багаж и помог нам установить палатки. Мы с благодарностью отказались от предложения изнурённого капитана, начальника лагеря, разделить с ним его тесные апартаменты; заверив нас, что на следующий день мы сможем отплыть на пароходе, он с явным облегчением попрощался с нами и пожелал счастливого пути. Когда солнце стремительно затонуло на западе, мы с Эмерсоном прогуливались рука об руку вдоль берега реки, наслаждаясь вечерним бризом и блеском заката. Силуэты пальм казались чёрными и стройными в золотом и малиновом сиянии.
Мы были не одни. Нас окружала толпа любопытных жителей. Всякий раз, когда мы останавливались, останавливались и они, усаживаясь на землю и глазея на нас что есть сил. Эмерсон всегда привлекает поклонников, и я уже более-менее привыкла, хоть мне это и не по вкусу.
– Надеюсь, что с Рамзесом всё в порядке, – повернулась я к стремительно исчезающей в сумерках палатке. – Он что-то совсем на себя не похож. Слова из него не вытянешь.
– Сама говорила, что у него нет лихорадки, – напомнил мне Эмерсон. – Хватит суетиться, Амелия. Поездка на поезде была утомительной, и даже для такого крепыша, как Рамзес, не могла пройти бесследно.
Солнце спустилось за горизонт, и наступила ночь, внезапно, как всегда в этих краях. Звёзды вспыхнули на кобальтовом небосводе, и рука Эмерсона обвилась вокруг моей талии.
Много времени прошло с тех пор, как мы имели возможность насладиться нашим супружеством, даже в малой мере, но всё-таки я возразила:
– Они смотрят на нас, Эмерсон. Чувствую себя зверем в клетке. Я отказываюсь выступать для публики.
– Ерунда, – ответил Эмерсон, ведя меня к большому валуну. – Садись, милая Пибоди, и забудь о нашей публике. Слишком темно, чтобы они смогли наблюдать за нашими действиями, а если вдруг увидят, то найдут их поучительными. И вдохновляющими. Например, вот это...
Что, безусловно, вдохновило меня. Я и забыла о таращащихся зрителях до тех пор, пока мощный поток серебристого света не озарил черты возлюбленного черты так близко ко мне. Взошла луна.
– Да пропади она пропадом, – сказала я, снимая руку Эмерсона с особо чувствительной области моего тела.
– Перерыв, чтобы освежиться, – усмехнулся Эмерсон. Порывшись в кармане, он достал трубку. – Не возражаешь, если я закурю, Пибоди?
Мне не очень-то это нравится, но мягкий свет луны и зловоние табачного дыма навеяли нежные воспоминания о днях нашего ухаживания, когда мы столкнулись со зловещей мумией в заброшенных гробницах Амарны (51).
– Нет, я не против. Помнишь, в Амарне...
– Время, которое я провёл… э-э… в огне, потому что не выбил пепел из трубки, прежде чем положил её в карман? И ты позволила мне так поступить, хотя прекрасно знала... – Эмерсон расхохотался. – А помнишь, как я впервые поцеловал тебя – лёжа на полу этой проклятой гробницы, под пулями стрелявшего в нас маньяка? Одно лишь ожидание неминуемой смерти придало мне мужество совершить подобное. Я-то думал – ты терпеть меня не можешь.
– Я помню. И этот миг, и многие другие, – ответила я с глубоким волнением. – Поверь, мой любимый Эмерсон: я полностью осознаю тот факт, что являюсь самой счастливой из женщин. С первого до последнего дня всё было чудесно.
– И самое лучшее ещё впереди, дорогая моя Пибоди.
Его сильная смуглая рука накрыла мою. Мы сидели в тишине, лунный свет перед нами гнал серебристую рябь по тёмной поверхности реки. Свет был так ясен и ярок, что можно было видеть далеко вокруг.
– Скальные образования совершенно заурядны, – заметила я. – Настолько, что можно усомниться в том, являются ли они на самом деле руинами древних сооружений.–
– Вполне возможно, Пибоди. Здесь было так мало раскопок, столько ещё предстоит сделать... Мои коллеги – чтоб им провалиться – больше интересуются мумиями, сокровищами и впечатляющими памятниками, нежели медленным, утомительным приобретением знаний. Тем не менее, этот регион имеет жизненно важное значение – не только сам по себе, но и для понимания египетской культуры. Недалеко от этого самого места находятся остатки того, что ранее было крепостью, или факторией, или и тем и другим. За массивными стенами хранились экзотические сокровища, которые приносили как дань фараонам Египетской империи – золото, страусовые перья, горный хрусталь, слоновая кость, леопардовые шкуры… – Он взмахнул черенком трубки в сторону полосы лунного света, подобной белой тропе вдоль реки и через песок. – Караваны шли туда, Пибоди, в западную пустыню, через оазисы, к земле, именуемой в древних записях «Ям». Один из таких караванных путей, возможно, шёл на запад от Элефантины (52) – Асуана, как его называют сегодня. Множество вади (53) бежало на запад от этой самой области; сегодня они – высохшие каньоны, а тогда были наполнены водой. Три тысячи лет назад...
Он замолчал; глядя на его суровый, строгий профиль, я испытывала трепет сочувствия, ибо он, казалось, смотрел не вдаль, но через само время. Неудивительно, что он чувствовал родство с дерзкими мужчинами, бороздившими эту пустыню в течение многих столетий. Он обладал тем же уникальным сочетанием смелости и фантазии, которая ведёт самых благородных сыновей (и дочерей) человечества рискнуть всем ради обретения знаний!
При всей моей скромности смею утверждать, что я и обладаю этими качествами. Узы любви, объединяющие меня и моего дорогого Эмерсона, не оставляли никаких сомнений, в каком направлении стремились его мысли. В эти просторы, такие обманчиво-прохладные и серебристо-белые в лунном свете, отправились Уиллоуби Форт и его юная красавица-невеста – отправились, чтобы никогда не вернуться.
Однако, в дополнение к мужеству, воображению и всему прочему, я также обладаю солидной толикой здравого смысла. Какое-то время – признаюсь! – я была увлечена романтикой поиска пропавшего исследователя. Но теперь я видела своими глазами убийственное отчаяние, витающее над западной пустыней, чувствовала жгучую жару дня и смертельный холод тьмы. И совершенно невероятным казалось предположение, что кому-то удалось выжить в этом сухом безлюдье в течение четырнадцати долгих лет. Уиллоуби Форт с женой были мертвы, и у меня не имелось ни намерения последовать за ними, ни позволить Эмерсону сделать то же самое.
Дрожь пробрала меня до костей. Ночной воздух похолодел. Наши зрители исчезли бесшумно, будто тени.
– Уже поздно, – промолвила я тихо. – А если нам...
– С удовольствием, – вскочил на ноги Эмерсон.
И в этот момент тишину воздуха прорвал странный, прерывающийся крик. Я вскочила. Эмерсон рассмеялся и взял меня за руку.
– Это всего лишь шакал, Пибоди. Поторопись. Я чувствую внезапную, настоятельную необходимость в том, что можешь предоставить мне только ты.
– О, Эмерсон, – начала я… и больше не смогла произнести ни слова. Он тянул меня за собой так стремительно, что у меня перехватило дыхание.
Наши палатки были разбиты в небольшой роще тамариска. Сумки и ящики были сложены вокруг них: воровство почти неизвестно среди этих так называемых примитивных людей, а репутации Эмерсон было достаточно, чтобы отпугнуть самых закоренелых грабителей. И потому я была поражена, когда увидала, как что-то белое, крадучись, скользит вдоль деревьев.
Ночное зрение Эмерсона уступает моему, а мысли, возможно, были заняты тем предметом, о котором он только что упоминал. Поэтому, пока я не закричала: – Стой! Кто идёт? – или что-то в этом роде, он и не заметил призрака – бледную, молча скользившую тень. Как один человек (образно говоря) мы прыгнули на него и свалили на землю.
И услышали жалобно протестующий голос – слишком знакомый. Громко выругавшись, Эмерсон с трудом поднялся сам и поднял упавшее создание. Им оказался Рамзес, похожий на привидение в простом белом халате, заменявшем ему ночную рубашку.
– Ты не ранен, мой мальчик? – запинаясь, спросил Эмерсон. – Я не сделал тебе больно?
Рамзес моргнул.
– Не нарочно, папа, я уверен. К счастью, земля мягкая. Могу ли я осведомиться, почему вы с мамой сбили меня с ног?
– Вполне резонный вопрос, – согласился Эмерсон. – Почему, Пибоди?
От падения у меня перехватило дыхание, так что ответить я ничего не могла. Увидев это, Эмерсон заботливо помог мне подняться, но одновременно воспользовался моим вынужденным молчанием:
– Надеюсь, ты понимаешь, Пибоди, что я не намерен тебя критиковать. Просто спрашиваю. Я отреагировал инстинктивно, и надеюсь, что так будет всегда, моя дорогая, как только тебе понадобится моя помощь. Ты увидела или услышала что-то ускользнувшее от моего внимания, и это заставило тебя так стремительно действовать?
В иное время я возмутилась бы этой трусливой попыткой свалить вину на меня – типичной для всех мужчин от Адама до наших дней. Но, честно говоря, я была в таком же недоумении, как и он.
– Нет, Эмерсон, ничего. Я тоже отреагировала инстинктивно и не могу объяснить, почему. У меня было странное чувство – предчувствие опасности…
– Не обращай внимания, – поспешно ответил Эмерсон. – Я знаком с твоими предчувствиями, Пибоди, и при всём моём уважении предпочёл бы не обсуждать их.
– Но вполне естественно, что, обнаружив нечто бродившее близ наших припасов, я должна была предположить наихудшее. Рамзесу уже полагалось спать. Рамзес, что ты делал… О…
Объяснение казалось очевидным, но Рамзес ответил совершенно другое:
– Ты позвала меня, мама. Ты просила меня подойти, и, конечно, я повиновался.
– Я не звала тебя, Рамзес.
– Но я слышал твой голос…
– Тебе приснилось, – сказал Эмерсон. – Как трогательно, а, Пибоди? Всё время думать о маме и даже во сне подчиняться малейшим её приказам. Пойдём, мой мальчик, я уложу тебя.
Бросив на меня многозначительный взгляд, он втолкнул Рамзеса в палатку и последовал за ним. Я знала, что он будет сидеть возле мальчика, пока тот не уснёт: Эмерсон смущается, если нас подслушивают, особенно Рамзес, когда мы активно демонстрируем глубокую привязанность, которую чувствуем друг к другу. Но вместо того, чтобы отправиться в палатку для подготовки этой демонстрации, я задержалась в тени деревьев, озирая окрестности. Лунный свет просачивался через листья и рисовал причудливые серебристые иероглифы на земле. Ночь не молчала, со стороны военного лагеря доносился шум – там грузили баржи, которые должны были отправляться утром. А с той стороны реки, пронизанный одиночеством, как крик потерянной и блуждающей души, доносился заунывный вой шакала.
* * *
Четыре дня спустя, после плавания, неудобного, но протекавшего без каких-либо происшествий, мы увидели рыжую гору, нависавшую над верхушками пальм. Это и была Джебель-Баркал, Святая Гора Нубийского царства. Мы достигли цели.
Примечания.
42. Сorpus delicti — состав преступления; вещественное доказательство (лат.)
43. Керма – археологический памятник в Судане, ранее – царство в Нубии, бывшее одним из важнейших противников Древнего Египта
44. Добро пожаловать (арабск.)
45. Абу-Симбел – скала на западном берегу Нила, в которой высечены два знаменитых древнеегипетских храма во время правления Рамсеса II.
46. Дейр-эль-Бахри – археологическая зона в окрестностях Луксора, первые важные находки в которой были сделаны Гастоном Масперо в 1881 г. Последующими исследованиями были открыты три поминальных храма, принадлежащие фараонам Ментухотепу II, Хатшепсут и Тутмосу III
47. Мастаба – каменная скамья
48. Сук - рынок (арабск.)
49.Исмаил-Паша (1830 —1895) — правитель Египта в 1863—1879 гг. Таким образом, этому вагону чуть ли не тридцать лет…
50. Амелия Дженкс Блумер (1818 – 1894) – американская общественная деятельница, одна из первых суфражисток и основоположниц движения феминизма, борцов за права женщин, писательница, журналистка. Блумеризм — неудачная попытка феминисток в середине 19-го века реформировать традиционную женскую одежду, заменив тяжелые женские платья блумерами (bloomer), блумерсами (bloomers) или блумерским костюмом (Bloomer costume), который представлял собой короткую и достаточно широкую юбку с панталонами. Но сама Блумер только пропагандировала этот костюм, а придумала его Элизабет Миллер. И ношение подобного костюма считалось неженственным, непристойным, возмущавшим общество.
51. См. первый роман серии – «Крокодил на песке». Теоретически, конечно, можно было назвать эти дни и так…
52. Элефантина – название острова с одноимённым древним городом на реке Нил после первых порогов. Ныне остров называется Гезирет-Асуан в черте современного египетского города Асуана.
53. Вади — арабское название сухих русел рек и речных долин временных или периодических водных потоков, заполняемых, например, во время сильных ливней.