«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях»
«Милый дедушка, товарищ-господин Владим Владимыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе деда, товарища-господина Владим Владимыча, служащего ночным сторожем в Московском Кремле. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит... или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный канадский тулуп, ходит вокруг своей усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают Каштанка и кобелек Вьюн, прозванные так за свои черные костюмы и черные очки, которые они не снимают, даже ложась спать. Каштанка и Вьюн необыкновенно почтительны и ласковы, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Но под их почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше них не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. ... Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на окна кремлёвской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его свисает со штанов, а сам он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.....
«Табачку нешто нам понюхать?» — говорит он, подставляя бабам свою табакерку. Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:— Отдирай, примерзло! Даёт понюхать табаку и своим собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом … До чего ж внимателен дед и к бабам, и к собакам....
Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, Владим Владимыч, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру... А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею. Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Валентины Матвиевны, скажи, для Ваньки».
Ванька судорожно вздохнул, обмакнул перо и снова принялся писать: «Приезжай, милый дедушка, Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Дядюке Дмитрию,, кривой тетушке Валентине и твоему кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: На деревню дедушке. Потом почесался, подумал и прибавил: «Владим Владимычу»
Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу... Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами, и что письмецо дедушке дойдёт за пару деньков. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель... Да вот только никогда так и не узнал, дошло ли его письмецо до дедушки Владим Владимыча....