И всё равно надо было решаться, я больше не мог длить это замешательство, оставаясь в здравом рассудке, личность Магона уже приняла в моих глазах такую двойственность, что и сам стремительно катился в пропасть самого оголтелого мистицизма, уподобляясь тёмным крестьянам этих мест.
- Когда вы спросонок на меня там набросились, - проговорил я, заканчивая перевязку и убирая в сумку инструменты, - вы принимая меня, видимо, за агента каких-то своих недругов, назвали несколько прелюбопытных персонажей. Не дадите ли разъяснения по их поводу?
- Не очень-то хорошо помню, что я там нёс, - нахмурился Магон. – Очевидно, это был бред.
- Я напомню. Вы упомянули некоего «Профессора», «Рогатого Праведника» и Мак-Лу. Последнее имя мне не вполне незнакомо. Мак-Лу, насколько я понимаю, это же Клуни Мак-Лу, здешний землевладелец и хозяин «егерей»? У вас с ним, кажется, взаимная неприязнь, и его егеря избрали вас в качестве дичи не без его ведома, я полагаю?
Магон неожиданно усмехнулся:
- С тех пор, как я свёл Чёрта из табуна, он питает ко мне особенную любовь. Лучший жеребец-производитель, только-только вошедший в силу. Клуни непереносима мысль о том,что он выращивал это сокровище для нужд сына дьявола.
- Конокрадство – грех, - задумчиво заметил я.
- О, да. Но ведь должен я поддерживать своё нечистое реноме.
- Странно… - проговорил я, качая головой.
- Что именно? То, что дьявол и ведёт себя по-дьявольски?
- Нет, не это. Странно изменилась ваша речь с нашей первой встречи в вагоне. Да вы сами не замечаете?
- Изменилась? – он пожал плечами. – Ну, наверное, изменилась, потому что прежде я ни с кем и не разговаривал, не считая пары фраз с человеком, который приносил мне еду.
- Вы говорите, как джентльмен, - сказал я. – Причём, чем дальше, тем чище и правильнее.
- Возможно, я просто копирую вашу манеру.
- Нет, это не моя манера. Я вам скажу, чья это манера, если только вообще решусь такое сказать.
Он посмотрел на меня с вопросом, даже, пожалуй, с озадаченностью во взгляде, но не попытался подстегнуть мою откровенность ни единым словом.
- Так или иначе, я должен избавиться от наваждения, - продолжал я, стискивая кулаки и снова испытывая жгучую потребность выпить чего-нибудь покрепче. – Вы мучительно напоминаете мне одного человека. Считается, что он умер – далеко отсюда, в горах Швейцарии. Но тела не нашли, и меня не оставляет глупая надежда – с той минуты, как я впервые увидел вас. Этот человек – он родом из этих мест, он Сэмплиер Мак-Марель, а они все похожи друг на друга, как капли воды. И если вы, действительно, о`Брайан, это может быть совпадением. Внешнее сходство. Но не манера строить предложения, как член лондонского клуба.
- А тот человек был член лондонского клуба? – спросил Магон, слушавший меня очень внимательно.
- Нет. Клубов он не посещал, но он был джентльмен и говорил, как джентльмен, и вот я узнаю и не узнаю его в вас, и это мучительно – так мучительно, что я, боюсь, долго не выдержу.
- Должно быть, это не просто случайный знакомый, раз вы так мучаетесь, - предположил Магон.
- Он был мне самым близким другом, и хотя мы расстались почти врагами, а может быть, и вследствие этого, я не могу ни до конца пережить его смерть, ни до конца в неё поверить. Я только в бессознании нахожу приют все эти годы и почти спился. Но обстоятельства, загнавшие меня сюда, настолько фантастичны, что я начинаю невольно мистифицировать уже всё. И вас.
- Были друзьями, расстались почти врагами, - эхом повторил Магон. – Вы, надо думать, сами руку приложили к этой смерти, что так мучаетесь?
- О, боже! Нет. Смерть была нелепой, случайной. Несчастный случай – обвал в горах. Я только в том могу винить себя, что не был с ним.
- Ну, это не вина. Вы , как бы ни были близки, сиамскими близнецами уж точно не были, - хмыкнул Магон. – Но всё-таки в чём-то вы перед ним виноваты. В чём?
- Вам интересно? – недоверчиво и даже подозрительно спросил я.
- Да, конечно. Вы меня заинтриговали своей историей. Особенно тем, что отводите мне в ней такую роль. Ну, говорите же, что вы сделали такого, из-за чего так терзаетесь виной? Может быть, сейчас расскажете мне – и вам полегчает.
- Это вряд ли. Речь идёт о ревности. Моя жена. У них был роман.
- В чём вы виноваты?
- Она умерла.
- Вы убили её из ревности?
- Нет. Она умерла от чахотки. Там же, в Швейцарии, у нас обоих на глазах. Мой друг был частным сыщиком-консультантом, известным не только в Лондоне, и даже не только в Британии. Конечно, это была не газетная, а, скорее, кулуарная известность, но ему случалось расследовать преступления за рубежом по приглашению тамошних властей или полиции, и вот одно такое, коснувшееся всех нас, как раз завершилось тогда в Швейцарии. Я обвинил моего друга в том, что он использовал мою жену в своих сыскных интересах, хотя это было ложью. Практически обвинил его в её смерти, хотя ему эта смерть была едва ли не страшнее, чем мне. Обвинил в том, что он обманывал меня, хотя он не обманывал, в том, что плохо относился к моей любимой, хотя он её боготворил. Наконец, в том, что он посмел открыться, хотя он молчал, пока смерть не подступила к ней на расстояние вытянутой руки. Я… я поверил в письмо – оскорбительное, подлое письмо якобы от него к моей жене. Я ему в лицо бросил это письмо. А письмо, наверное, было подложным…. Я в глаза обвинил его, не выбирая выражений, и мы расстались. Он не оправдывался и не гневался - только попросил на прощание обнять его, как будто чувствовал, что мы больше не увидимся.
- И вы отказали ему в этой просьбе?
- Не отказал. Что бы я тогда не испытывал, я всё равно любил его, как друга. И я крепко обнял его. Слава богу, потому что это воспоминание ещё как-то позволяет мне дышать, потеряв их обоих в одночасье.
- Значит, расстались вы всё-таки не врагами… - задумчиво пробормотал Магон. Он поднял руку и потёр лоб с видом человека, испытывающего замешательство. – Доктор, - вдруг решительно сказал он. – Меня трогает и беспокоит ваша история. Хотите - кладите это в ту же копилку. Но позвольте сказать вот что. Если ваш друг попросил вас обнять его так, словно предвидел свой конец, и если он, действительно, был сыщиком, известным даже за пределами страны, почему вам не пришло в голову, что он, возможно, действительно, предвидел свой конец, прощаясь с вами, потому и не хотел оставлять между вами вражды или неприязни. Вы горюете о нём – значит, всё так и вышло. И вам пора отпустить и успокоиться.
- Знаю. Я не могу…
- Сколько лет прошло?
- Пять лет. Этой осенью как раз минует пять лет.
- Я бы хотел вам помочь, - сказал Магон задумчиво. – Было бы неплохо сразу решить все ваши сомнения одним своим словом. Но я не могу. Я вам уже говорил, что вся моя прежняя жизнь для меня погребена где-то там, откуда мне ни дня не вытащить. Теоретически рассуждая, мог ли ваш друг быть похищен и превращён в такого человека-зомби, полностью лишённого памяти? В силах ли кто-то в мире это сделать?
- Возможно, - проговорил я, чувствуя, что меня снова начинает бить озноб – сильный до необходимости сцеплять зубы, чтобы они не стучали. – Я видел что-то, очень похожее на зомби, что связано, кажется, с опытами профессора Крамоля и его последователей.
- Мне незнакомо это имя.
- Но вы упоминали какого-то профессора…
- Не знаю. Возможно, персонаж моих кошмарных сновидений. Как и рогатый праведник, убивающий этих несчастных в лесу.
- Вы говорите о трупах в лесу? Тех, что приписывают вам?
- Да, о них. Я этого рогатого праведника не видел, не знаю, кто он такой.
- А термин откуда?
- Тоже из кошмаров. Из снов. Он приходит во сне.
- Какая-то мистика стеной окружает вас, - покачал я головой.
- Нет, в мистику я не верю, нахлебался её здесь, когда меня, как дьявола, изгоняли из собственной шкуры, а я ещё не умел защищаться. Я думаю, что я был обычным человеком, доктор, может быть, и джентльменом, как вы говорите, пока со мной не случилось что-то, совершенно под корень сломавшее мою психику. Вот единственное реальное объяснение: я сумасшедший, совсем сумасшедший, сбежавший из психиатрической лечебницы в полном бреду, проделавший чёрт знает, сколько миль, а потом вдруг настигнутый относительным просветлением. И Профессор, возможно, просто врач, лечивший меня теми дикими методами, которыми вообще можно лечить душевные болезни. А Рогатый Праведник, возможно, всего лишь мой сосед по палате, ещё более сумасшедший, чем я, пытавшийся, скажем, меня насиловать, - Магон говорил всё быстрее, захлёбываясь словами, тени эмоций сменяли друг друга на его лице, как в калейдоскопе, мне сделалось жутко слушать его, но и не слушать я не мог.
- Вы всё-таки помните это? – спросил я с придыханием, подаваясь лицом к самому его лицу.
- Как я могу отвечать за свою память, когда она мне так изменила? – почти в крик откликнулся он. - Рогатый Праведник щекочет, и сам от этого получает наслаждение - вот вам туманная догма моего бреда. А что там на самом деле – с сумасшедшего ли спрос? Я видел в бреду страшную сказку, вот и связал её с трупами в лесу, вот и пытаюсь выследить, но пока не преуспел. А может, это – персонаж вроде Речного Коня или Зелёного Человечка - откуда мне знать? А может, я и сам их убиваю, но моя раздвоенная душа не говорит моему сознанию об этом? Вы терзаетесь прошлым, это вызывает сочувствие. Ну а я… Прошлое моё сгинуло. В настоящем я не уверен, будущего просто нет. А вы рассказываете мне о своём друге в тайной надежде получить ответ. Швейцария? Франция? Россия? Да хоть Филиппины! Я не помню себя, не помню вас, не помню вашей Мэри…
- Стоп! – крикнул я, и мой голос изменил мне, сорвался в хрип. - А ведь я не называл вам её имени, Магон.
Я увидел, как его лицо побелело в мел, а потом…
Голова его вдруг начала запрокидываться так, словно кто-то схватил в кулак волосы на его затылке и тянет, борода задралась, я увидел острый кадык, вздыбившийся, как нос корабля, и весь он выгибался, выгибался назад, как будто в жестоком приступе тетануса, а потом вдруг резко оборвавшейся струной вскрикнул и забился в коротком судорожном припадке, так пронзительно всверлившись в глубину моих воспоминаний, что я сам чуть было не повалился без сознания рядом с ним. Не позволяя себе узнать человека, я узнал припадок, узнал болезнь узнаванием врача, припомнил, как в самые тяжкие наши дни не раз удерживал это страшно напряжённое тело, мягко растирая сведённые мышцы, пока спазм не разрешится, и Холмс с глухим стоном не откинется на мои руки, закрыв глаза и приходя в себя. Это была не эпилепсия – это была истерия, преследовавшая его с детства, после семейной трагедии, и обострявшаяся во времена неудач, кокаиновых «запоев» и напряжения всех душевных сил.
- Холмс… - выдохнул я.
Он ещё раз вздыбился дугой, касаясь земляного пола логова только затылком и пятками – и повалился набок без сознания, вызвав, между прочим, этим обстоятельством, самую чёрную мою зависть.