На тыщу академиков и член-корреспондентов,
На весь, на образованный культурный миллион
Нашлась, лишь, эта горсточка больных интеллигентов
Вслух высказать, что думает здоровый легион.
Ю. Ким
Зал был переполнен. Пришли все сотрудники института Геологии и Геофизики, даже бюллетенившие.
Пришли и из других институтов Сибирского отделения АН.
Вместо 600 человек, на которых рассчитан зал, набилось больше тысячи. Сидели на подоконниках, стояли вдоль стен и в проходах. Яблоку негде упасть.
Впрочем, яблоками здесь и не пахло.
Пахло увольнением по требованию общественности.
Во всяком случае, так готовилось на парткоме и последующем за ним закрытом партсобрании института.
Такой интерес был обусловлен тем, что директор института ИГиГ, Герой труда, академик А. Трофимук был ещё и зам по идеологии Председателя Президиума СО АН СССР .
И, узнав, что среди 46-ти сотрудников СО АН подписавших письмо в защиту А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, В. Лашковой и А. Добровольского оказались двое сотрудников подведомственного ему института, поклялся изгнать их.
А он был известен тем, что, отстаивая свои интересы, не отличается от разъярённого быка ни поведением, ни мышлением.
Отщепенцев, правда, было не двое, а четверо, но двое на допросе в КГБ повели себя правильно, и о них, как бы, забыли на всех этих парткомах и собраниях .
Аналогичные собрания уже прошли во всех институтах, где работали остальные 42 отщепенца.
В школе ФМШ, где оказалось среди преподавателей двое подписантов , администрация признала их деяние аморальным, и в соответствии со статьями УК РСФСР и КЗОТ, уволила их.
Но в институтах всё закончилось более или менее благополучно – вынесли общественные порицания, и только.
В ИЯФе, например, директор Г.И. Будкер отправил «провинившихся» разгружать грузовик со свинцовыми кирпичами для радиационной защиты, что они и так бы сделали.
В Институте автоматики (ИАиЭ), где коллектив никак не хотел осудить Женю Вишневского, представитель райкома партии контр-адмирал Мигиренко призвал всех посмотреть, какое за окном прекрасное весеннее солнышко светит и «уйти из этого душного зала, где мы заседаем уже четыре часа», насладиться вечерней прохладой.
Поэтому все, затаив дыхание, ждали собрания в нашем институте, т.к. Трофимук с пеной у рта поклялся на Президиуме СО АН изгнать с позором «этих врагов народа».
Отсюда, и интерес к происходящему у собравшихся.
Накануне собрания ко мне домой заглянул мой добрый знакомый и сосед по дому Роман Слободской и, сообщив о намеченной на парткоме тактике проведения собрания, передал просьбу своего учителя и шефа, академика Соколова, не обострять ситуацию и объяснить свою подпись «заботой о престиже Родины».<...>
Итак, мой друг-«пострадавший» Толя Шалагин и я явились на собрание в окружении друзей и сочувствующих. Тамара, жена Шалагина, тащила в охапке тома Маркса и Ленина, из которых торчали закладки. Дабы аргументировано сопротивляться нападению. У друзей, в зависимости от конституции, были встревоженные, похоронные или растерянные лица. Никто ничего хорошего от собрания не ждал.
Зал был переполнен. Нам оставили два места в первых рядах, отсеяв друзей. На сцене в президиуме сидели парторг, директор и какой-то незнакомец.
Парторг вышел к трибуне и пощёлкал по микрофону. Мгновенно установилась пронзительная тишина.
– Товарищи! Неделю назад, случайно крутя ручку приёмника, я наткнулся на Голос Америки. Выпуск был посвящён чрезвычайному событию, о котором вы все, по-видимому, знаете – письму сорока шести. И среди подписавших этот пасквиль я услышал, к своему негодованию, фамилии двух наших сотрудников – Лозовского и Шалагина. Я записал это письмо, и сейчас зачитаю.
Зачитывает письмо с отдельного листочка. Тишина, потом голоса из зала:
– А, вот, пусть они выйдут и расскажут, как дошли до жизни такой.
Я протиснулся меж рядами. Парторг отодвинулся от трибуны и сделал приглашающий жест: «Сюда, пожалуйста».
Я достал из кармана копию письма. Сказал в микрофон:
– Не будем ориентироваться на Голос Америки – я зачитаю вам текст, который подписал.
Зачитал. Впрочем, текст не отличался от парторговского [1]. Речь шла об обеспокоенности закрытыми судебными процессами по делу писателей Даниэля и Синявского за их литературные произведения, по делу Гинзбурга, Галанского, Лашковой и Добровольского, осуждённых за то, что вступились за литераторов. Обеспокоенность кампанией, развернувшейся в нашей прессе, искажённо освещавшей ход процессов. Обеспокоенность тем, что могут возвратиться сталинские времена. Обеспокоенность тем, что возмущение процессами было высказано даже коммунистической прессой Запада – итальянской, американской, австрийской, французской, английской. В конце мы требовали прекратить закрытые судебные разбирательства и наказать виновных во лжи, оговоре и нарушении Конституции СССР – всего-то неполная страничка.
В заключение я сказал, что считаю своим неотъемлемым правом высказывать свою обеспокоенность негативными процессами напрямую в правительство – Верховный Совет, в центральный партийный орган – ЦК КПСС, в редакции газет-виновников в искажении действительности – Комсомолку, Правду и Известия.
Посыпались вопросы из зала – именно те, о которых предупреждал Роман. Ну, и отвечал на них, как было оговорено. Что, мол, меня волнует ложь, напрямую исходящая от средств массовой информации, волнуют возмущённые письма в свои газеты западной общественности, коммунистов, волнует падение престижа моей страны за рубежом. Одно и то же на множество вариаций вопросов, в том числе, и провокационных. Например, каким языком вы владеете? Я отвечал, что владею в пределах кандидатского минимума английским, и мне доступна англоязычная коммунистическая пресса, а немецкую, французскую и итальянскую коммунистические газеты мне перевели друзья.
Поняв, что из моих ответов ничего «возмутительного» и антисоветского вытащить не удастся, встал Трофимук:
– Вы думаете эти отщепенцы, действительно, отправили свой пасквиль в те адреса, которые они здесь нам называли? Напрасно вы так думаете. Это они здесь вам говорят, что написали в ЦК, в Верховный Совет и редакции центральных газет. На самом деле, они отправили свой пасквиль прямиком во вражеские голоса. И только туда. Им наплевать на престиж страны. Им нужно было, чтобы о них говорили.
И сел. Наступила тишина. Как же – директор института, академик, Герой Труда, уж он-то не будет так нагло врать. Вроде бы и крыть нечем.
В этой тишине, при полумгле зала, освещённый на трибуне прожектором, бившим прямо в лицо, неспеша полез в нагрудный карман пиджака, достал и поднял над головой несколько почтовых открыток.
– Только что была проиллюстрирована обоснованность моих опасений. Нам лгут в глаза. Лгут большие люди с высоких трибун. И, если при открытом разбирательстве я могу опровергнуть ложь, то в закрытых судебных процессах этой возможности не предоставляется. У меня в руках почтовые извещения о вручении заказных писем адресатам. Я зачитаю адреса, в которые было направлено это заказное письмо и от которых получены почтовые уведомления в получении – приёмная ЦК КПСС, экспедиция Верховного Совета, редакция Комсомольской Правды, редакция Известий, редакция газеты Правда.
И тут уж тишина стала звенящей. Никто ничего подобного не ожидал. Об этих уведомлениях никто в Академгородке не знал. Они всплыли только сейчас. Потом по рядам прошёл ропот. Трофимук повернулся к парторгу и что-то яростно зашептал. Парторг встал и подошёл ко мне:
– Вы позволите взглянуть?
– Пожалуйста, – протянул открытки ему. – Только с возвратом.
Он прочёл каждую открытку, проверил почтовые печати, даты, сложил открытки вместе, и дальше не зная, что делать, стоял, перекладывая эту пачечку из руки в руку.
– Дайте сюда! – рявкнул Трофимук.
Парторг отнёс их ему, и тот повторил все операции, проделанные парторгом. Затем, разложил открытки в ряд перед собой на столе президиума, и, уставившись в них, казалось, готов был их проглотить.
В зале мгновенно поднялся гам – люди орали, спорили друг с другом, чего-то требовали. С задних рядов, где сидел рабочий класс – дружный коллектив мехмастерских, наши ассы станков и верстаков – раздался пронзительный хулиганский свист. Гам мгновенно прекратился, и оттуда же кто-то крикнул:
– Лозовский виноват! Конечно, виноват – сам подписал, а нам не показал! Мы бы все подписали!
Тут уж настала минут на пятнадцать «дискуссия» внутри зала. Разобрать что-либо было невозможно. Люди, отчаянно жестикулируя, что-то орали в лицо друг другу, многие вскочили и кричали что-то в зал, кто-то рвался к трибуне и его удерживали несколько рук. Парторг, быстренько посовещавшись с незнакомцем в президиуме, тоже что-то кричал, размахивая руками. Наконец, догадался подбежать ко мне и закричал в микрофон:
–Товарищи! Товарищи! Прекратите! Давайте всё культурно обсудим! Лозовский уже два часа на трибуне! Давайте выслушаем и Шалагина! Товарищ Шалагин! Подойдите сюда! Давайте Вас послушаем!
Я отправился на своё место, а Толя не спеша вышел, удобно расположился, положив руки на края трибуны и стал ждать, пока стихнет шум.
Он в неспешной манере, без эмоций, очень логично объяснил залу, почему нельзя проходить мимо безобразий, совершаемых в стране, почему, любое сомнение в справедливости творимого в стране должно немедленно разрешаться в открытой дискуссии, т.к., иначе это ведёт к развалу демократического строя, к появлению благоприятной среды для культа личности и т.п.
Зал уже подустал, и было решено перейти к прениям. Так как записались в прения только те, кому надлежало решением парткома выступить, то дело не стали откладывать в долгий ящик. Но настроение зала всем готовившим свои выступления было известно, и, поэтому, необходимость изменить на ходу требование «выгнать с позором» на более мягкое – «осудить» привело к некоторой скомканности речей и несоответствии мягкости концовки жёсткости и неподдельной возмущённости начала речей. Это прослеживалось почти во всех выступлениях. Кроме одного-двух, которые сопровождались из наших пролетарских задних рядов зала топотом ног и обструкцией – «у-у-у-у-у-у!».
Потребовали объяснения и от нашего руководителя «как он допустил до жизни такой». Евгений Борисович Бланков, ветеран войны, ответил очень коротко:
– Я отношусь к людям так, как они относятся к своей работе. Мы с успехом выполняем важную для народного хозяйства тему, которая перекрывает по деньгам все хоздоговорные работы нашего института. И ведущий конструктор Лозовский, и старший инженер Шалагин сидят на работе далеко заполночь. Да и по выходным. Посмотрите ночью – во всём институте светятся только их окна.
И сел. И во время голосования «осудить за необдуманный поступок» «воздержался». Кстати, за «осудить» подняли руки только члены партии – зал протестно не участвовал в голосовании. А на следующий день на парткоме Бланков получил «строгий выговор с занесением». «Строгий выговор с занесением» получила и Ольга Вадимовна Кашменская, геолог, тоже ветеран войны, проголосовавшая и вовсе «против». И их портреты с боевыми наградами исчезли с доски ветеранов войны. Правда, О.В. Кашменская, спустя десяток лет получила Государственную премию за свой вклад в геологические исследования Севера страны.
Нам с Толей через год пришлось всё же уволиться «по собственному желанию» и разъехаться – ему в Красную Пахру, мне в Якутию. Но это уже другая история.
Примечание:
1. Если бы был взят английский текст из газеты "Нью-йорк таймс" и потом переведён на русский язык, этот дважды переведённый текст неизбежно сильно бы отличался от оригинального. поскольку отличий Лозовский не заметил, можно с уверенностью утверждать, что текст был получен от одного из осведомителей КГБ.
Продолжение следует: